Текст книги "Фабрика прозы: записки наладчика"

2 августа 2016

В библиотеке города Саулкрасты есть две полки книг, которые можно взять себе.

В основном книги на латышском. Вот я полистал две: «Избранное» Мюссе и «Диалоги» Лукиана. Издания 1970-х. Тираж первой – 45 000 экз. Тираж второй – 50 000 экз.

Еще раз подчеркиваю: книги на латышском. Население Латвии тогда было 2,3 млн чел., из них латышей – примерно 1,3 млн чел.

Выводы? Да никаких выводов.

5 августа 2016

Почему у нас проблемы с экономикой и не только. Тут, очевидно, есть какая-то базовая штучка. Микрочип. Мне вдруг показалось, что вот он.

Цитата: «На даче у А.И. Микояна до сего дня сохранилось всё в том виде, в каком бросили дом эмигрировавшие хозяева. На веранде мраморная собака – любимица хозяина; в доме – мраморные статуи, вывезенные в свое время из Италии; на стенах – старинные французские гобелены; в окнах нижних комнат – разноцветные витражи. Парк, сад, теннисная площадка, оранжерея, парники, конюшня – всё осталось как было. И так приятно мне всегда было, когда я попадала в этот милый дом добрых старых друзей, войти в старую столовую, где всё тот же резной буфет, и та же старомодная люстра, и те же часы на камине» (Светлана Аллилуева, «Двадцать писем к другу»).

Итак, у нее ни тогда, когда она была девочкой, ни потом, когда она писала эти строки, будучи весьма утонченной, филологически образованной и даже демократически мыслящей дамой (см. ее переписку с Эренбургом о Стендале), – не было мысли, что и Микоян, и сама она – живут в чужом доме, среди чужих вещей, чужой мебели…

Простодушное мародерство.

Что уж говорить о менее утонченной женщине, которая так говорила о выселении крымских татар: «И хорошо, что наш Сталин их выселил. Благодаря этому мою семью переселили в Крым и сразу дали полностью обставленный дом. С коврами, постельным бельем и даже серебряными ложками-вилками».

То есть понятия «чужое», то есть восьмой заповеди («не укради!») в головах нет вообще, на этом месте ветер свищет…

Хотя нет, не ветер. Там – единственный собственник. Хан, царь или безличное Государство. Всё, что существует, принадлежит ему. Поэтому я, собственно, живу не в чужом доме, который строили и обставляли чужие люди за свои деньги. Я живу в доме, который мне дало Государство. Ему всё принадлежит и принадлежало от века, поэтому оно имеет право отобрать у одного и передать другому.

Вот этот мародерски-государственнический чип – он и не дает выстроить экономику, политику, гражданское общество… Мне так кажется.

* * *

Сейчас шел над рекой по лугу и вдыхал медовый запах мелких желтых каких-то цветов.

А ночью над этим лугом – крупные августовские звезды, я видел.

И сразу вспомнил запретные слова:

«по-над рекой», «медвяный» и «вызвездило». Чур меня, чур!

7 августа 2016

Вообще соцреализм – это чудо! Особенно когда положительный герой изменяет жене:

«Спасительный кабинетный диван Катя вчера отдала в перетяжку. Бахирев прошел в спальню. Он лег с краю, старательно забаррикадировавшись простыней и одеялом. Катя не повторила вчерашней попытки приласкаться.

Его личная жизнь всё осложнялась.

С тех пор как он стал директором, еще труднее стало приходить в заветную хибару. Когда сменный инженер Бахирев ехал на трамвае или шел пешком в соседний поселок, это не вызывало особого внимания. Но когда новый директор завода шел проулками или стоял на трамвайной остановке, не было прохожего, который не оглянулся бы.

– Не бывает вечных тайн, – говорила Тина. – Рано или поздно всё откроется.

Но он, поднятый волною успеха и охмелевший от широты, распахнувшейся перед ним, терял осторожность, предусмотрительность. Он уже не ходил к ней, а доезжал до главной улицы поселка, там отпускал машину и брел в переулок. Всё это было сложно, но ему хотелось думать сейчас не о сложностях, а о том, что несет завтрашний день, переполненный желанными делами» (Галина Николаева, «Битва в пути»,1957).

8 августа 2016

Соцреализм. Опять личное и общественное. Традиционный сюжетный узелок: начальник и девушка. Начальник строительства уезжает в Москву к законной жене. Девушка обещает «перебороть себя»:

«Выехали на широкое мощеное шоссе – оно вело к аэродрому. Алексей оглянулся и сразу увидел: в их сторону бежала девушка в белом платье. Она размахивала над головой чем-то красным. Алексей угадал: Женя. И попросил остановить машину.

– Хорошо, что увидел тебя, – сказал Алексей, подойдя к девушке и взяв ее за обе руки. – Искал тебя везде. Эти дни такая сутолока была, мы и не поговорили с тобой хорошенько…

– Подожди, Алеша, не говори. Я хочу тебе сказать. Ругала я себя… Ведь знаю, что нельзя мне любить тебя! Не полюбишь ты меня никогда, не можешь полюбить. Настроилась на дружбу. Только на дружбу! А тут представила себе, куда и к кому ты едешь, – и всё во мне возмутилось… Глупо это, очень глупо!

На дороге гудела машина: Залкинд напоминал, что надо торопиться, они могли опоздать к самолету.

Женя заспешила:

– Иди, тебе пора… А обо мне не беспокойся. Я переборю себя. Я уже почти переборола! Желаю тебе успеха в твоем деле. И счастья самого большого…

Он просто, с вдруг возникшим чувством свободы привлек ее к себе и поцеловал. Женя повернулась и побежала прочь, взмахивая красной косынкой.

…Самолет набирал высоту. Алексей Ковшов почти физически ощутил грандиозность родины и всего, что происходило на ее просторах. Еще никогда раньше он, Алексей Ковшов, так хорошо и ясно не чувствовал своего места в жизни великой родины в ее титанической борьбе за будущее» (Василий Ажаев, «Далеко от Москвы», 1948).

* * *

Соцреализм. Перековка интеллигенции. Красавица-умница-декадентка решила стать трактористкой:

«Наконец, и Ольга, волнуясь, взобралась на сиденье. Нежданно очутилась она высоко-высоко. Рядом сидел тот зеленоглазый преподаватель. Остановившаяся машина укрощенно, ожидающе клекотала. Неужели она двинется сейчас под ее, Ольгиными, руками? Это стало вдруг до трепета невероятным.

Ольга нажала ногой на конус, поставила первую скорость. Закусив губы, она понемногу, как рвущуюся птицу, отпускала педаль, оставалась какая-то секунда до того, когда родится движение… Сердце сладко замерло… Трактор шевельнулся и грузно повалил вперед. Поле, березы, дымно-красные корпуса медленно потекли на Ольгу, такие головокружительные, что на них нельзя было смотреть. Она, блаженствуя, повернула штурвал налево, и неуклюже-железная, содрогающаяся под ее телом махина торжественно пошла тоже налево и кругом. Нет, то была уже не игра, а жизнь, ветер, закинутая голова, победа» (Александр Малышкин, «Люди из захолустья», 1931).

9 августа 2016

Соцреализм. Ботаника и экология. Агроном и председатель колхоза едут верхами и беседуют:

«Кони шли бурьянистым перелогом.

Несмотря на засуху, здесь, на пашне, брошенной года три назад, крепко ужились ядреные сорные травы. Над осевшим и почерневшим снегом, замусоренным листвяной и цветочной трухой, всюду торчали грубые растопыренно-ветвистые стебли гулявника с колючими стручками, бородавчатой свербиги, осота и будяка, которые всё еще не успели рассеять обильный урожай своих хохлатых семянок. Эти сорные травы в самом деле наступали на земли, где сеется пшеничное зерно, точно несметные вражеские полчища.

– Обсохнет – выжечь надо, – сказала Галина Хмелько.

– Да, только огнем, – согласился Куприян Захарович.

За дико атакующими полчищами бурьяна двигались более низкие, кормовые травы – белый донник, острец, эспарцет – и густо полз, пронизывая и покоряя весь плодородный пласт, необычайно жадный до жизни и властолюбивый пырей.

– Ну и запыреено! – проговорила здесь Хмелько.

– Крепко, – подтвердил Куприян Захарович (Михаил Бубеннов, «Орлиная степь», 1960).

* * *

Соцреализм. Фамилии.

В произведениях соцреализма довольно часто фамилии женщин (особенно тех, которых автор назначил в любовницы главному герою – то есть героинь в моральном смысле небезупречных) бывают, как бы это выразиться, бесполыми. Точнее, обоеполыми. Несклоняемыми. Карамыш, Хмелько, Петрашень и т. п.

Но дело даже не в этом. Мало ли какая у кого фамилия! Дело в том, что авторы довольно часто – чем хуже автор, тем чаще! – употребляют эти фамилии без имен.

Например, женщину зовут Тамара, фамилия Семикоз. Что ж, бывает. Но автор пишет:

«Он понял, что не может далее противостоять колдовскому обаянию Семикоз… Руки Семикоз сплелись за его спиной. Пухлые губы Семикоз заглушили его рассуждения…»

Дьявол, как известно из допросов ведьм, не имеет пола.

10 августа 2016

Соцреализм. Изящество детали.

«Немиров и смолк на полуслове, увидав, что Саганский распахивает дверцу роскошного Зиса, совсем нового, покрытого черным, сверкающим лаком, в белых гамашах[2]2
  Гамаши – это как бы гетры, поверх ботинок; здесь имеются в виду белые резиновые накладки на шинах дорогих автомобилей. Придавало лимузину дополнительно парадный вид.


[Закрыть].

…высокая, тоненькая Клава, всё еще похожая на комсомолку в своем синем беретике, садится в черный с белыми гамашами роскошный Зис» (Вера Кетлинская, «Дни нашей жизни», 1952).

* * *

Соцреализм. Лирический пафос. Дело происходит в Ленинграде после войны:

«В Смольном заканчивалось совещание директоров, и на стоянке машин тесными рядами выстроились солидные, но уже потускневшие автомобили довоенных выпусков, новенькие “победы”, несколько щегольских зисов последнего образца и парочка малолитражных «москвичей», выглядевших тут подростками, некстати затесавшимися во взрослую компанию.

По широким ступеням главного входа шумными группами спускались директора.

Обмениваясь впечатлениями и тут же, на ходу, договариваясь о неотложных делах, они на минуту заполнили всю лестницу, и энергичная фигура Ленина на заснеженном пьедестале оказалась как бы во главе их.

Так стремительно было запечатленное скульптором движение, что снег соскальзывал с круто развернутых плеч Ильича и вся его фигура выглядела живой, участвующей в нынешнем дне» (Вера Кетлинская, «Дни нашей жизни», 1952).

12 августа 2016

Соцреализм. Сумасшедший дом. Литература – это не собрание текстов, это особый социальный организм. Там, где организм настолько уродлив и безумен, и тексты получались соответствующие.

«Учитывая политическое и моральное падение Б. Пастернака, его предательство по отношению к советскому народу, к делу социализма, мира, прогресса, оплаченное Нобелевской премией в интересах разжигания холодной войны, – президиум правления Союза писателей СССР, бюро Оргкомитета Союза писателей РСФСР и президиум правления Московского отделения Союза писателей РСФСР лишают Б. Пастернака звания советского писателя, исключают его из числа членов Союза писателей СССР» (постановление указанных организаций, 17.10.1958).

* * *

Хорошо жить на первом этаже! Сижу у окна квартиры, которую мы снимаем в Саулкрастах, под Ригой.

Мимо по улице проходят соседи: режиссер Ксения Шергова, политолог Дмитрий Орешкин с женой Таней, писатель Леонид Юзефович с женой Наташей…

С каждым перемолвишься двумя словами, а там и время обеда.

13 августа 2016

Меня спросили (рижские друзья): чувствую ли я свою личную вину за безобразия советской власти. Отвечаю – да, чувствую. Хотя я не был интервентом, сексотом или мальчиком из номенклатуры.

В чем моя вина? Вот в чем. В свои молодые годы я не только практиковал, но и всячески пропагандировал циническое двоемыслие. Я убеждал себя и своих друзей, что можно лить слезы, читая Солженицына и Шаламова, – и одновременно заседать в комитете комсомола и ходить на демонстрации по студенческой разнарядке. Передавать друзьям самиздат – и писать в стенгазету статью со словами «в свете решений съезда партии». И так далее. Совесть отдельно, соввласть отдельно, и ничего, всё нормально, выключи Пугачеву на минутку, давай «Свободу» послушаем… И наливай! Ура!

Я теперь понимаю, что это гнусно. Это ненамного лучше (а может, ровно так же худо) – как выступать на проработочных сессиях, подписывать письма с требованием «осудить и выслать» и всё такое прочее. Это растлевает людей.

* * *

Один человек (отец моей жены Ольги) написал письмо своей матери:

«Хочу в боевую часть, и чем скорей я туда попаду, тем лучше мне будет жить. Я буду больше в два раза получать оклад. Вряд ли нам придется жить вместе эти ближайшие годы. Но ты не разочаровывайся. Это не значит, что я не смогу тебе помочь, просто работа у меня такая, что не придется сидеть на одном месте. А помощь вам обоим <то есть матери и младшему брату> обеспечу, и так, чтобы нужды ни в чем не было».

Человеку было 19 (девятнадцать) лет. Он только что закончил лётную школу. На дворе был 1945 год; отец его погиб в мае 1942-го.

Повторяю: в 19 лет он планирует, как будет помогать деньгами своей матери и младшему брату. И много лет помогал, кстати.

А всем любителям повздыхать о тяжких душевных страданиях молодого человека, которого папа с мамой не поддерживают в его дорогостоящих «поисках себя», – советую идти в жопу.

15 августа 2016

Некто написал, что годами «выдавливает из себя сноба». Очевидно, с ударением на «а».

А зря! Потому что под снобизмом у нас очень часто понимают не тупую брезгливость «аристократа» к «простолюдинам» (где эти патриции и где этот плебс?! смешно!) – а обычную сословную идентичность. Сословную гордость, и ничего в этом худого нет. Вот крестьянин (заводской рабочий, или рабочий-строитель, или парикмахер, или продавец) – и ему нравится его работа, и ему приятнее общаться со своими братьями по социально-профессиональной группе, нежели с другими людьми. Как-то уютнее, проще, понятнее – среди своих. Точно так же имеет право чувствовать и действовать чиновник, музыкант, профессор. Что тут плохого, я вас спрашиваю? Это лучше, чем назойливые (наивные или лицемерные) попытки «пойти в народ».

18 августа 2016

Две культуры – трудовая и барская. Они различаются тем, как люди рассказывают о своей молодости и первых шагах в карьере.

В трудовой культуре люди гордятся собственными достижениями, охотно говорят о бедности и безвестности своих родителей. Бывает, даже присочиняют по части нищеты и несчастий. Стандартный рассказ: «Моя бабушка не умела расписываться, а отец окончил три класса. Я пришел в этот город босиком, в кармане у меня было сорок копеек медяками».

В барской культуре всё наоборот. Всё, что касается бедности и безвестности, устраняется, зато кое-что присочиняется о славных предках. «Моя бабушка, урожденная княгиня Беломорско-Балтийская, дружила с Блоком и Рябушинским».

19 августа 2016

Саулкрасты

О пользе пирожных и булочек с кремом. Только что мы с Олей вернулись из кафе, промокшие насквозь, до нитки. История была такая: мы пообедали, а потом посмотрели на соседнюю кондитерскую под названием Bemberi. Там продаются восхитительные пирожные, булочки, корзиночки, конвертики, эклеры, слойки, ватрушки, пирожки и прочее, чему я даже названий не знаю, но безумно вкусно и довольно дешево – 30-40 центов. То есть около 20-30 рублей.

Но – очень стройнит!

По этой причине мы решили чуть прогуляться и пойти домой. Не успели мы отойти от кондитерской метров на 200, как сверкнула молния, загремел гром, слегка закапало, мы раскрыли зонт и ускорили шаг, и в трех минутах ходьбы от дома на нас налетела стена воды. Толстые струи поливали нас со всех сторон, потому что был еще и ветер. Мы промокли за полсекунды, от макушек до пяток, вода стекала с нас, мы вбежали в дверь, сбросили отяжелевшие и потемневшие от дождя куртки, брюки, майки, носки…

Я подошел к окну. Дождь кончился, как будто не было его. Только на примятых цветах шиповника поблескивали капли.

Мораль: если вам хочется пирожных, булочек, корзиночек, эклеров, слоек, ватрушек, пирожков и т. д. – не рассуждайте о калориях, а немедленно идите в кондитерскую!

* * *

Диалектика

Когда я работал в Дипломатической академии МИД СССР, у нас выступали разные деятели культуры. Однажды приехал поэт Алексей Сурков. Это был примерно 1977 год. Ему было уже к восьмидесяти. В сером костюме, с золотой звездой Героя соцтруда. Взобрался на кафедру и прочитал небольшую лекцию о современной советской литературе. Сначала поговорил о светлых перспективах и бодрой правде соцреализма, а в заключение сказал, что у нас есть два писателя, о которых есть смысл говорить серьезно, если иметь в виду великие традиции русской литературы: это современный Лев Толстой, а именно Солженицын, и современный Некрасов, а именно Галич.

Ему жидко похлопали, вручили цветы и проводили до машины. А потом в коридоре какая-то пожилая партийная дама сказала: «Нет, товарищи, это невозможно! Какое безответственное, какое недостойное выступление!»

Я возразил: «Но ведь Алексей Сурков – один из руководителей Союза писателей СССР! Лауреат сталинских премий, Герой соцтруда… Может быть, ему виднее?»

Но партийная дама воскликнула: «Ах, товарищ Драгунский! Вы же современный молодой человек! Откуда в вас такое чинопочитание, такое преклонение перед авторитетами?!»

* * *

Говорят, что Алексей Сурков был сложной личностью. Подписывал «Письмо группы советских писателей» против Солженицына – при этом по просьбе Ахматовой оказывал помощь Бродскому, рекомендовал в Союз писателей братьев Стругацких. Кочетов тоже сложная личность: кристальный коммунист и вместе с тем – коллекционер антиквариата; громил с трибуны и травил в печати диссидентов – и привозил им же из-за границы редкие лекарства.

Мне кажется, это не личности были сложными, это наша жизнь в 1960-е и особенно в 1970-е годы была мозаично-маразматичная.

26 августа 2016

Давным-давно, когда я рассказывал своей дочери Ире сказку или читал детскую книжку, она часто спрашивала о герое:

– Он богатый или бедный?

– Не знаю, честно говоря, – поначалу терялся я.

– Нет, скажи, скажи, скажи! – настаивала она. – Богатый или бедный?

Потом я понял, в чем тут дело. В детском саду им накрепко вдолбили: бедный – хороший, богатый – плохой. Только так, и никак иначе. Наследие классового подхода в детской литературе и педагогике 1920–1930-х годов. Сообразив, в чем дело, я уже точно знал, что ответить: Буратино – бедный, Карабас – богатый. Айболит – активист комбеда, а Бармалей – типичный кулак-мироед.

Вот эта советская (диккенсовская? раннехристианская?) ценность – умиление перед бедняком и подозрение к богачу – постоянно оживает в наше время. Конечно, просвещенный и гуманный человек всегда на стороне слабого… Но не надо так уж бездумно… Потому что если бездумно, то слабый тут же становится сильным, наглым и проворным, как пиранья.

27 августа 2016

Ответы истории. В 1967 году ученые Института истории АН СССР на два выходных дня заполучили машину времени (МВ-01-а), которую только что изготовили ученые из Института физических проблем. Машина позволяла в течение сеанса вытащить человека из прошлого и перенести его в наше время. Сложность же состояла в том, что МВ-01-а не умела ориентироваться в Space-Time Clusters и выхватывала первого попавшегося.

Первым попавшимся оказался подъясачный вогул. Вторым – джунгарский двоеданец с Алтая. Оба, во-первых, говорили на ужасном «пиджин рашен», а во-вторых, ничегошеньки ни про что не знали и на все вопросы отвечали: «Это, то есть тово…»

Но зато третьим оказался аж сам Леонид Борисович Красин, который такое порассказал о финансировании забастовок и переговорах в Брест-Литовске, что советские историки натурально обдристались, едва дождались конца сеанса, а в понедельник с утра пораньше понесли отдавать МВ-01-а благодетелям-физикам, но по дороге уронили на асфальт, и всё.

А Институт истории через полгода разделили на Институт всеобщей истории и Институт истории СССР.

10 сентября 2016

Невольно поймешь ту старорежимную бабушку, которая после октября 1917-го перешла на французский, на коем и общалась со своими детьми и внуками до незаметной своей смерти глубокой осенью 1940-го…

Потому что вести полемику по поводу роли Сталина в восстановлении православия и роли клеточно-волновой памяти матки в нравственном облике детей – решительно невозможно.

11 сентября 2016

Братья-писатели. «Я всегда считал, читая старые стихи Мандельштама, что он не поэт, а версификатор, холодный, головной составитель рифмованных произведений. От этого чувства не могу отделаться и теперь, читая его последние стихи. Они в большинстве своем холодны, мертвы, в них нет даже того самого главного, что, на мой взгляд, делает поэзию, – нет темперамента, нет веры в свою страну. Язык стихов сложен, темен и пахнет Пастернаком. Советские ли это стихи? Да, конечно. Но если бы передо мною был поставлен вопрос – следует ли печатать эти стихи, – я ответил бы – нет, не следует» (Петр Павленко, 16 марта 1938).

Павленко П.А. (1899–1951) – прозаик, драматург, лауреат четырех сталинских премий, и все – первой степени (уникальный случай).

Ну и где же ты, Павленко?

* * *

Какое «такое» было время? Я опять про слова «не нам их судить». Почему «не нам»? Потому что, оказывается, «время было такое».

Вообще-то трудные и жестокие времена случаются чаще, чем легкие, нежные и беззаботные. Но бывают времена совсем уж тяжелые.

Например, немецкая оккупация. На оккупированной территории СССР в течение 2-3 лет жило примерно 70 миллионов человек. И конечно, нельзя осуждать всех этих людей за то, что не стали партизанами и подпольщиками или не бросались с перочинным ножом на немецкий патруль.

Около 20 миллионов людей так или иначе «работали на немцев» – или прямо на немцев, или под надзором оккупационных властей. И опять же нельзя осуждать их всех за то, что они стояли у станков или подметали улицы, играли в театре, лечили больных или учили детей. Хотя бы потому, что в противном случае они бы умерли с голоду либо были бы расстреляны за саботаж.

Но были люди – около 2 миллионов (то ли чуть меньше, то ли чуть больше), – которые служили немцу преданно, истово и даже «с превышением». Охранники в лагерях смерти, каратели, доносчики, осведомители, подручные в гестапо и в айнзацкомандах, а также те, кто воевал на стороне врага. Их-то и называют предателями. И ни у кого не повернется язык сказать со всепонимающим вздохом: «Время такое было…»

Вернемся к нашим литературным материям.

Разумеется, нельзя осуждать обыкновенных, рядовых советских писателей, которые были в той или иной степени приспособленцами. Да, были те, кто протестовал, кто писал в стол, кто не отступился от своего творческого лица и хлебнул за это полной мерой – тюрьмой, смертью, отлучением от читателей, унизительной безработицей. Они достойны восхищения – но рядовых приспособленцев от литературы презирать не надо.

Возможно, они чувствовали, что нету в них того драгоценного дара, ради которого стоит рисковать жизнью. Возможно, они были слабы духом. Но, так или иначе, они тихо сочиняли свои мало кому нужные романы и повести и жили весьма скромной жизнью.

Речь не о них. Речь о литературных генералах, о погромщиках и доносчиках, о тех, кто «прорабатывал», кто начинал или подхватывал кампании идеологических чисток, кто предавал своих литературных, а то и фронтовых товарищей на глазах у всех, на открытом партсобрании, кто толкался в очереди подписать очередную политическую кляузу. Кто, наконец, рекомендовал «органам» проверить такого-то автора на предмет измены родине в форме шпионажа.

Говоря о таких людях – а их немало было в советской литературной верхушке 1930–1960-х, – мне трудно согласиться, что «время такое было и не нам их судить, мы не знаем, в каких они были обстоятельствах». Увы, знаем. Ведь в случае Фадеева, Павленко, Софронова, Грибачева, Кочетова и прочих – особенно уже в 1950–1970-х годах – речь не шла о нагане, уставленном в затылок, о перспективе ареста, о жене и детях, взятых в заложники, или хотя бы о безденежье, о скитаниях по углам…

Нет, разумеется!

Но эти люди действительно боялись. Что вместо ЗИМа или «Победы» будут ездить на «Москвиче» или трамвае. Что вместо черной икры они будут есть красную, и только по праздникам. Вот, собственно, весь страх. Весь, так сказать, мотив гадства.

Вот такое было интересное время…