Текст книги "Фабрика прозы: записки наладчика"

5 февраля 2018

Почему все так взъелись на слово «волнительный»? Дескать, нет такого слова, дескать, оно неграмотное, мещанское, пошлое. Успокойтесь. «И главный, самый волнительный вопрос: так ли я живу и все окружающие меня люди?» (Лев Толстой, «Верьте себе», 1908). «“Волнительный” – это слово К. Федин с огорчением нашел в статьях Льва Толстого», – пишет Гаспаров. Я думаю: если Толстой, то нечего огорчаться. Кроме того, это слово употребляет Нестеров в своих воспоминаниях и сам Набоков в «Подвиге». А также Всеволод, к примеру, Иванов.

Так что всё в порядке, полагаю.

8 февраля 2018

Что-то странное со мною сделалось. Перелистал несколько книг, кликнул несколько ссылок, на книги наши и переводные. Написано вроде хорошо. Но – красиво. А значит, для меня сегодняшнего – очень плохо. Тошнит от красоты слога. От бесконечных «как…», «был похож на…», от ритма, от всех и всяческих красот.

Была у меня, прячется от меня где-то книга – автор Владимир Успенский. Название: «Теорема Гёделя». И еще одна: «Клиническая психиатрия» под ред. Ганса Груле. Перечитать, что ли, чтобы опять возродить в себе вкус к художественности?

13 февраля 2018

Недавно я прочел, что Бродский сказал о Блоке: «На мой взгляд, это человек и поэт во многих своих проявлениях чрезвычайно пошлый».

Что это значит? Это еще раз доказывает, что Бродский в поэзии – это как Путин в политике. Зачищал вокруг себя поэтическое поле. Как Путин – политическое: он смог сформировать всенародное мнение о своей полнейшей безальтернативности. Так же и Бродский. Есть Бродский – айсберг, Монблан, громада, небожитель, нобелиат. И все остальные вокруг.

И я вовсе не осуждаю Бродского, как не осуждаю, например, Рокфеллера, давившего своих конкурентов, чтобы стать нефтяным королем Америки. Бизнес есть бизнес. Ничего личного. Ради собственного успеха можно и Блока назвать пошляком, и Горация бездарностью, и Гомера – плодом трудов когорты переписчиков…

18 февраля 2018

У меня в дописываемом романе вот такой диалог:

– Я вас познакомлю. Легендарный человек! Ученик Слуцкого!

– Бориса?

– Нет, Абрама Ароновича…

Широкий читатель вряд ли поймёт. Но узкий, надеюсь, оценит.

19 февраля 2018

Дискриминация по славе. Вчера один писатель сказал, выступая перед слушателями: «Если я вижу в книге такие слова: “Лев Толстой подошел к окну и подумал…”, я сразу закрываю эту книгу! Ну кто ты такой, чтоб в голову Льва Толстого залезть! Поэтому я, когда пишу о Толстом, никогда себе такого не позволяю».

Аудитория захлопала. Но писатель самокритично добавил: «Правда, недавно в своей книге я сочинил внутренний монолог Балтрушайтиса…» Аудитория сначала растерялась, а потом поняла – Балтрушайтис все-таки не Лев Толстой. Ему в голову залезть можно…

23 февраля 2018

«Тогда нам было тяжело, голодно, больно – но хорошо! А сейчас жить вроде бы легче, сытнее, комфортнее – но плохо!» Психологически так оно и есть: переселиться из барака в коммуналку или получить прибавку в полфунта хлеба к скудному пайку – это грандиозное счастье, рядом с которым меркнут все ипотеки и супермаркеты.

25 февраля 2018

Чай, сахар и социальная грусть. Случалось ли вам пить чай с людьми, которые в чашку сначала наливают кипяток, а потом уже подливают собственно чай, то есть заварку, из заварного чайника?

А мне случалось пить чай в семьях, где хозяин сначала клал всем по две ложечки сахару в пододвинутые к нему стаканы (то есть сахарница стояла рядом с ним, он один ею распоряжался) – а потом каждый брал свой стакан и передавал его хозяйке, которая сидела у самовара. Она лила кипяток, а уж потом сверху – заварку. И спрашивала: «Покрепче? Послабее?» – хотя места для заварки там оставалось примерно два пальца.

28 февраля 2018

Главная тема. «Стержневой образ Достоевского – образ мещанина, корчащегося под двойным прессом сословного бесправия и капиталистической конкуренции». Это в 1930 году, в Литературной энциклопедии, написал известный тогда Валерьян Переверзев (1882–1968). Советское марксистское литературоведение заклеймило эти перегибы как «вульгарный социологизм», и даже ругательство такое было специальное: «переверзевщина».

Однако доля истины тут есть. Эмоциональные и интеллектуальные темы у всех писателей всего мира в общем-то одинаковы: любовь, семья, смерть, поиск Бога или смысла жизни; искание истины о людях или о себе или поиск истины в детективе, скажем.

Но нужна главная социальная тема.

Лев Толстой действительно «зеркало русской революции», иначе говоря, зеркало русской модернизации. Крах сословно-крепостнического мироустройства и миросозерцания – вот главная, базовая, матричная тема Льва Толстого. Он рассматривает это с двух сторон, и с точки зрения аристократа, и с точки зрения мужика. А вот промежуточный статус (разночинцев) – кажется, не приемлет.

У Чехова главная тема – личное достоинство и личная свобода именно разночинца. «В нем проснулась его гордость, его плебейская брезгливость» (рассказ «Супруга»).

У Бунина главная тема – оскудение мелкопоместного дворянства. Герой Бунина страдает и гибнет оттого, что рушится его милый и уютный мелкопоместный мир. Частая мысль бунинского персонажа в его раздумьях об отношениях с женщиной: «Что я могу ей дать, я беден, отец разорен, имение заложено…» Мысль о том, что образованный молодой человек может пойти в службу или в предпринимательство и его подруга вскорости может стать женой «его превосходительства» или фабриканта, – для героя Бунина просто невозможна. Его жизнь, его счастье – это в морозный день подойти к окну и смотреть, как Прошка с Ерёмкой привезли сани с дровами для печей…

Вот и выходит, что для русской литературы 1860–1910-х годов тема, в общем-то, одна: модернизация и ее трагедии.

Основная тема русской литературы в эмиграции – ностальгия.

У советской литературы, вплоть до Трифонова, Горенштейна, Домбровского, Карабчиевского, Кормера, а также Астафьева, Абрамова, Белова, Распутина, – тоже одна тема: революция и советская власть.

Но я, собственно, вот о чем: есть ли у современной русской литературы некая общая тема?

На самом деле вопрос не только литературный – вопрос такой: есть ли в современной России некий мощный социальный процесс, сопоставимый с крахом сословной России XIX века или с коммунистической революцией ХХ века?

Если бы, допустим, в России в 1991 году объявили люстрацию и два-четыре миллиона самых активных, самых богатых, самых социально мощных людей были бы росчерком пера выкинуты из «власти» в «простой народ» – это бы непременно стало центральной темой литературы.

Но на нет и суда нет…

3 марта 2018

В кресле под пледом. Иногда читаешь хвалебный отзыв: «Это такая уютная книга! Ее так и хочется читать в осенний день, после воскресного обеда, забравшись с ногами в кресло, укутавшись теплым пледом, поставив рядом кружку чая с молоком!»

Для меня хуже рекомендации нет. Я эту книгу не открою. Есть такие книги, которые получили название reader friendly. «Дружественные к читателю». Вся подобная беллетристика, полная описаний старинных парков, завтраков в большой семье, переживаний мальчика, впервые путешествующего морем, и т. п. уютные, баюкающие псевдовикторианские или квазимелкопоместные прелести, – на мой взгляд, предназначена для эмоциональных идиотов, зацикленных на охране своего внутреннего мира от тревог и беспокойств.

Вспоминаю свою американскую знакомую, которая обо всем, что выходило за рамки «позитивного взгляда на мир», восклицала: «Oh! It’s so depressing!» (это так огорчительно!) События в Югославии depressing, «Братья Карамазовы» depressing, победа республиканцев на выборах в Конгресс depressing, и даже стихи Джона Китса depressing.

А что же тогда не depressing? Как что? Забраться с ногами в кресло, укутаться пледом, взять в одну руку чашку чаю с молоком, а в другую – что-нибудь reader friendly…

6 марта 2018

Целевая аудитория. Одна замечательная русская-советская писательница, а именно Виктория Токарева, говорила – лично мне говорила (хотя, м.б., она то же самое кому-то еще говорила или даже где-то публиковала; однако мне она это говорила на прогулке по дачным аллейкам):

«Для кого я пишу? Я пишу для несчастных, бедных, замученных личными неудачами женщин, по большей части одиноких. Вот представь себе такую женщину: ей за тридцать, но до пятидесяти. У нее неудачный опыт интимной жизни: то ли она выгнала мужа, так и не родив ребенка; то ли долго была любовницей какого-то женатого мужика, который морочил ей голову. Мама и папа ее жалеют, но и презирают, как неудачницу. У нее нет социальных ресурсов, то есть верных и сильных друзей. Она работает на скромной должности, карьерных перспектив нет. Живет в однокомнатной квартире на пятом этаже хрущевки. Таких женщин очень много! Достаточно, чтобы проглотить тиражи моих книг. И вот, мой дорогой, – продолжала эта замечательная писательница, – эта женщина возвращается домой с работы. От работы до метро 20 минут пешком. На метро ехать на другой конец Москвы. Надо еще зайти в магазин за продуктами. Наконец, обессиленная всей этой тяжкой бессмыслицей, она возвращается домой, снимает свою неновую курточку и разношенные сапоги, сует в холодильник купленную еду, пьет чай, умывается и ложится в постель. Зажигает лампу у кровати и – и берет с тумбочки мою книгу, и погружается в мир мечты… Потому что в моих книгах описаны вот такие бедные, бестолковые, несчастные женщины – к которым в конце концов приходит счастье. Прежде всего любовь!»

И это принесло и до сих пор приносит писательнице успех.

7 марта 2018

Признания писателя. 15 января 1947 года в окрестностях Лос-Анджелеса было найдено тело убитой 22-летней Элизабет Шорт по прозвищу Черный Георгин. Тело несчастной Элизабет было разрезано пополам в области талии; половые органы вырезаны; лицо изуродовано ножом. В ходе следствия было допрошено более двух тысяч человек; подозревались триста; убийцу так и не нашли.

Зато выяснили, что прозвища Черный Георгин у нее не было: во всяком случае, никто из знавших ее людей не смог этого подтвердить. Очевидно, прозвище выдумали журналисты для красоты заголовков. Выяснилось также, что она не была проституткой, «девушкой по вызову» – она просто была, как мы бы сейчас сказали, шалавой, разгильдяйкой. Работала официанткой, попадала в полицию за «распитие в неположенных местах», часто увольнялась, меняла съемные квартиры, но и всё. То есть в ее биографии – как, например, в биографиях загадочно убитых знаменитых проституток Блондинки Долли и Розмари Нитрибитт – не было ничего, за что можно было бы зацепиться, предположить, что она кого-то шантажировала, ставила условия и т. п. Ничего подобного.

Но я не об этом. В ходе следствия 60 (шестьдесят!) человек сознались в убийстве Элизабет Шорт. Все они были отпущены, поскольку в этих признаниях не было ничего, кроме самооговоров. Более того! К настоящему времени количество «явок с повинной» по поводу этого убийства достигло 500 человек. Многие из них даже родились позже 1947 года.

А вот в убийстве шведского премьера Улофа Пальме сознались 133 человека…

Но я опять не об этом. Я не о загадочных убийствах, а о писательстве. Писатель мало того что всю свою жизнь вываливает на обозрение, выставляет «всё на продажу». Писатель еще и примеряет на себя чужие жизни и смерти, чужие тайны и преступления, оборачивается негодяем, предателем, лжецом, подлецом.

Чего не сделаешь, чтобы тебя выслушали наконец!

15 марта 2018

Голос и взгляд. Буквально час назад рассказала Галя Ваншенкина, дочь поэтов Константина Ваншенкина и Инны Гофф.

Дело было в конце 1960-х. Белла Ахмадулина читала свои стихи с эстрады. У нее был особый голос и особая манера, голос чуть ноющий, гнущийся, манера ломкая, взлетающая – просто как будто это не земная женщина, а нечто воздушное, волшебное, таинственное, слетевшее к нам со звезд.

Вот Инна Гофф говорит:

– Ах, Беллочка, ты так читаешь, просто как эльф!

А та отвечает своим эльфийским голосом:

– Да, Инночка, правда. Читаю, как эльф, и голову вскидываю, и глаза прикрываю, а сама гляжу: в первом ряду какая-то тетка в классных импортных сапожках; где, думаю, она их достала?

17 марта 2018

Пикассо был прекрасным художником-реалистом. Он жил в Париже, рисовал очень похожие портреты тамошних богачей и отлично зарабатывал. А у него были три нищих друга-художника: немец Блауман, англичанин Роузвуд и еврей Кубик. Чтоб поддержать товарищей, он покупал у них картины, прямо на корню – всё, что они ни напишут. Эти трое разбаловались, стали вести очень невоздержанный образ жизни и скоро скончались – один от пьянства, другой от кокаина, третий от женщин. Тогда Пикассо взял и выставил их картины как свои.

Отсюда и пошел «голубой период», «розовый период» и «кубизм». Самому Пикассо больше всего нравился кубизм, потому что легче в производстве. Он потом и сам так наладился рисовать – кубиками и глаза на затылке.

Но по ночам запирался в своей мастерской и тонким карандашом, со штриховкой, рисовал академическую натурщицу.

18 марта 2018

Талант – это загадка. Непонятно не только, откуда он берется, но и как он развивается.

Например, Лев Толстой. Он сразу, с «Детства. Отрочества. Юности» заявил о себе как о блистательном писателе, и это поняли и читатели, и критики.

Однако многого можно добиться и трудом, тщательнейшей штудировкой больших писателей и т. д. Совсем бездарный и необразованный дебютант может дойти до уровня, скажем, Маркевича или Крестовского. На это ему понадобится лет десять. До уровня Альбова и Боборыкина – еще столько же. Я полагаю, что можно дописаться и до уровня Льва Толстого, Чехова, Бунина – если быть очень прилежным и самоотверженным. На это уйдет еще лет двадцать-тридцать. Однако этот проект вступает в противоречие уже с биологией.

Это же относится и к развитию демократии в России.

21 марта 2018

Все-таки герой литературного произведения (любого, длинного или короткого, талантливого или бездарного) – и живой человек – это в принципе разные явления. Героя нельзя судить морально или, к примеру, сексуально. Герой должен быть нам интересен, но не должен нам «нравиться», как нравится друг, знакомец, сосед.

Человек, который говорит: «Я не люблю Наташу Ростову, потому что она безмозглая самка» или «Я люблю Наташу Ростову, потому что она – сама непосредственность», – такой человек не видит разницы между искусством и жизнью. «Оценивать литературных героев по их человеческим качествам – это всё равно что прийти на выставку натюрморта и оценивать картины с точки зрения свежести, калорийности и дороговизны пищи, которая там изображена. “Лучшую вещь выставил господин ван дер Плюмп: прекрасное паровое мясо, кувшин сметаны, крупные диетические яйца… Неудачен Снайдерс: две мелких тощих селедки, кусочек засохшего лимона – и всё…”» (Юрий Трифонов).

24 марта 2018

Вдруг вспомнил забавный диалог из не помню чьих мемуаров 1930-х.

– Из какой жизни пишет Эренбург?

– Из дипломатической и европейской.

– А он что, работает в Наркоминделе? А Пастернак из какой жизни пишет?

– Из дачной.

– А что, у писателей есть дачи?

Вспомнил, потому что меня всё время спрашивают:

– Вы пишете из жизни или из головы?

Так и хочется ответить на вопрос вопросом:

– А что, у писателей есть голова?

25 марта 2018

– Шостакович вообще шутник был, – рассказывал один знакомый композитор. – Вот я, еще когда студентом был, показал ему свою симфонию. Первую. «Ну, как?» – говорю. Он в ответ шутливо: «Полное говно!» И смеется так заразительно. Я к нему потом еще раз десять подходил. Приносил то клавир, то партитуру, а то улучал момент и сам ему этюд какой-нибудь показывал, если рядом фортепиано было. У нас с ним такая вроде игра выходила. Я ему: «Дмитрий Дмитриевич, ну а на этот раз – как?» А он: «Да всё так же, полное говно!» И улыбается, и глаза веселые из-под очков! Шутник, я же говорю!

* * *

О чем нельзя думать. Споласкивая вазочку, где было варенье, проводя по ее стенкам пальцем, сковыривая подсохшие остатки, потом подставляя палец под струю горячей воды и смывая липкие вишневые кусочки в раковину – нельзя думать о том, что в вазочку можно было налить воды, разболтать и эта сладковатая мутная водичка могла бы спасти кому-то жизнь в блокаду, например.

Нельзя. Просто физически невозможно.

29 марта 2018

Екатеринбург. Вечер в Ельцин Центре. Читал рассказы и напоследок решил прочитать рассказ «Конфеты Достоевского». В зале оказалась Ксения – она приехала по каким-то своим делам. И вот, только я объявил: «Конфеты Достоевского» – она вдруг встала и крикнула: «Стоп! Я сама прочитаю!» Я отдал ей листочки – и она прочитала просто поразительно хорошо.

30 марта 2018

Всё чаще слышу фразу: «Не знаю, как реагировать». Речь идет о сложных нравственных коллизиях. Когда, например, человек, переживший страшную трагедию и которому мы должны сочувствовать, или художник, которого мы любим и уважаем, – вдруг начинает говорить ужасные речи, на которые мы обязаны возразить. Вот тут и возникает это «не знаю, как реагировать».

Мой совет: не знаешь, как реагировать, – не реагируй никак. Если тебе попался орех, который ты не можешь разгрызть, – не ломай зубы, но и не выбрасывай его. Может быть, со временем ты раздобудешь щипцы и расколешь его. А нет – будешь знать: вот орех, с которым я так и не смог справиться. Тоже очень полезное понимание.

31 марта 2018

Легитимация по Гутенбергу и Марксу. Несколько дней назад у меня с друзьями опять зашел разговор о том, что такое «писатель». Не в смысле «хороший» или, боже упаси, «великий», «крупный» или хотя бы «незаурядный» – а в смысле профессиональном: писатель или любитель, дилетант.

К сожалению, критерий заработка выдержать очень трудно. Трудно в наше время и в нашем месте зарабатывать литературой. Можно – но очень тяжко.

Поэтому мне кажется, что критерием «писательства» является бумага. Издание бумажной книги. Причем с важной оговоркой – не за свой счет, а так, чтоб это издание осуществило издательство. Пусть даже не заплатят гонорара. Но – вложат свои деньги в издание (в редактуру, верстку, дизайн, обложку, печать, доставку и распространение).

Не надо обольщаться популярностью в интернете. Это прекрасно, но это нечто другое. Я сам – верный сторонник и даже обожатель интернета и социальных сетей, я начинал как ЖЖ-шный рассказчик. Но стал называть себя писателем только после выхода своей первой книги. Конечно, в сети у меня заведомо больше читателей, чем в бумаге. Самый маленький тираж моей книги – 2500 экз. Самый большой – 10 000 экз. Меж тем в ЖЖ у меня 7500 подписчиков, а в ФБ – 55 000. Все свои рассказы я вывешиваю туда. В сети отклики быстрее и ярче и контакт с читателем лучше.

Однако только бумага дает писательскую легитимацию. Так же, как легитимацию художника дает выставка, галерея, музей. Представим себе художника (да зачем так уж стараться представлять, такие есть!), который вывешивает свои произведения в сети. Его картины могут просматривать десятки тысяч человек в месяц. Но без выставки или музея – где зрителей будет заведомо меньше, в сто раз меньше – он не будет легитимизирован как художник.

Возможно, со временем ситуация изменится. Например, когда будут придуманы интернет-ресурсы, заход на которые будет требовать неких пусть небольших, но обязательных денежных затрат. Небольших, но хотя бы отчасти сопоставимых с ценой книги или билета в музей (на выставку).

Так что получается, что легитимацией писателя заведует не только Гутенберг (бумажная книга как таковая), но и Маркс (деньги, потраченные читателем на эту книгу). То есть на самом деле главная легитимация писателя (как, впрочем, и художника) – экономическая. Если читатель (зритель) готов платить за чтение книги (созерцание картины) деньги – то перед нами настоящий писатель (художник). А если нет – перед нами любитель, дилетант.

Разумеется, вполне возможно, что со временем и эта ситуация изменится. Мир меняется непредсказуемо!

Но пока дело обстоит вот так.

9 апреля 2018

Точка рассказчика.

В «Войне и мире» есть одна фраза, из которой становится ясно, кто и когда рассказывает всю эту историю. Буквально на первой странице, пятый абзац: «Он (то есть князь Василий) говорил на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды».

Деды! Значит, автор не пытается сделать вид, что рассказывает оттуда, из того времени, с точки зрения героев, а подчеркивает, что его взгляд – это взгляд третьего поколения, взгляд внука. «Наши деды». То есть высшая аристократия. Ни у Достоевского, ни у Некрасова, ни у Аполлона Григорьева, не говоря уже о Писареве и Добролюбове и прочих разночинцах, таких дедов не было.

* * *

Не мог советский поэт без власти. То есть если мог, то он был уже совсем не советский. Как Введенский и Хармс. Как Мандельштам в 99 % своих текстов (последний про Сталина из него силой выкрутили). То есть он становился просто поэт, а не вот этот пакостный кентавр «советского поэта». И после смерти Сталина и «разоблачения культа» всё продолжалось. Вот Вознесенский написал в 1963 г. поэму «Лонжюмо», про Ленина. С разными идиотскими штучками типа: «Мы входим в Мавзолей, как в кабинет рентгеновский… и Ленин, как рентген, просвечивает нас… Скажите, Ленин, где победы и пробелы? Скажите – в суете мы суть не проглядели?.. Нам часто тяжело. Но солнечно и страстно прозрачное чело горит лампообразно… Скажите, Ленин, в нас идея не ветшает? И Ленин отвечает».

Умереть не встать. А ведь хороший вроде поэт. Ах да! Тогда ведь решили, что Сталин плохой, а Ленин – хороший. Проклятие! А нельзя вообще без Сталина, без Ленина, без Хрущева, без «навстречу съезду партии», «навстречу пятидесятилетию Октября»? Просто писать стихи? Про любовь и природу, про жизнь и смерть?