Текст книги "Фабрика прозы: записки наладчика"

11 ноября 2018

«Паровоз». Наброски к либретто сериала.

Действие происходит в поезде Москва – Санкт-Петербург. Поезд хороший, со спальными вагонами, но и с обыкновенными тоже. И с прицепным сидячим.

Действие происходит в течение одной ночи поездки. Это восемь часов. Действие идет в реальном времени. Поскольку длительность серии примерно 40 минут, речь идет о двенадцати сериях.

Начнем с действующих лиц. В поезде едут:

Алексей Александрович Каренин, замминистра путей сообщения. Едет в одноместном купе.

Алексей Вронский, машинист паровоза.

Анна, проводница, любовница Вронского. Когда-то давно, еще девочкой-нимфеткой, была соблазнена Карениным.

Весловский – помощник машиниста, всё время пытается приударить за Катей Левиной (см. ниже).

Степан – брат Анны, чиновник, получил назначение в Питер. Едет в СВ с любовницей – учительницей французской школы, где учились его дети.

Даша – его жена, многодетная мать, едет в простом купе с детьми.

Катя, сестра Даши, и ее молодой муж Костя Левин, они едут в свадебное путешествие.

Николай Левин, брат Кости, бомж, умирающий от туберкулеза, проникает в поезд на остановке.

Маша, его жена, тоже бомжиха, бывшая проститутка.

Кознышев, известный писатель, приятель и Левина, и Каренина (его функция – резонер, объясняет всё непонятное).

Бета Тверская и Лида Мягкая – две проститутки, садятся в Твери. Тощая Бета – бывшая подружка Вронского, толстушка Лида – когда-то в молодости хаживала к Каренину.

Сережа – сын Анны от Каренина, непризнанный поэт сельской темы, патриот и почвенник. Садится в Бологом.

Паровоз – его по приказу Каренина поставили на замену электровозу (какой-то экологический эксперимент). Паровоз – языческий бог раннего модерна. Умеет разговаривать и пускает клубы дыма.

На подъезде к станции Окуловка паровоз вдруг отказывается ехать. Требует жертвы. Это происходит в 8-й серии. Серии 9-10 – едущие в поезде выбирают жертву. В 11-й серии этой жертвой становится Анна. В 12-й серии все оказываются счастливы, особенно Катя и Костя.

23 ноября 2018

Вена. В «Альбертине» прекрасная выставка «Мунк, Шагал, Пикассо. Коллекция Батлинера». Выставка отличная, но неожиданно горькое чувство – сколько же великолепных художников уместилось в этом промежутке – но о них помнят только знатоки.

А на поверхности, в широком знании – великие бренды. Я б даже сказал, «брендЫ».

3 декабря 2018

Читательница написала: «Ну а что цензура? Пускай цензура! Пускай у нас будет три хороших писателя, а не триста не пойми каких!»

Насчет хлеба, сыра и колбасы тоже надо подумать. И особенно насчет пива.

4 декабря 2018

Четыре заметки.

1.

Цензурные запреты, как ни смешно, могут оказаться полезнее скорее плохому писателю, чем хорошему. Запреты имеют характер циклический, длятся не более 30–50 лет, и потом возникает опасный соблазн считать запрещенного писателя хорошим по одной лишь этой причине. «Он писал в стол! Он при жизни был безвестен!» Запрещенный – значит, выдающийся. Этика и политика побеждают эстетику. Такова счастливая судьба многих авторов советского андеграунда.

2.

Любой писатель – еще и порождение контекста. Текст существует на фоне других текстов. Если бы в советской литературе 1960–1970-х гг. свободно существовали и широко издавались Набоков и вообще литература русской эмиграции, весь Булгаков, а также, к примеру, Добычин, Крыжановский – и Горенштейн, Харитонов, Мамлеев, – то многие славные тексты и имена звучали бы куда тише. Ибо на фоне «секретарской прозы» любой относительно честный и внятный роман казался светом в окошке.

3.

Литература, как ни банально, это не только «что» и «как», но и простенькое «о чем». Открытие новой темы – половина успеха. «Лейтенантская проза», «деревенская проза», позднесоветская «чернуха», а также нынешнее наше «постнародничество» (как и «квир-литература», и «контркультурные тексты») – торжество темы. Желание жадно читать о маргиналах, о бедняках, о расовых и прочих меньшинствах, о травмированных детях – на деле ничем не отличается от пошлейшего увлечения романами об изящной жизни высшего света.

4.

Наконец, литература – это еще и «кто». Романтическая, демоническая, страдающая, маргинальная, гендерно актуальная фигура автора – может стать «уникальным торговым предложением», то есть главной точкой читательского и даже критического интереса. «Он – чернокожий из гетто», «она – женщина, которая вырвалась из оков буржуазной семьи» и т. п. Они нам несут подлинные, невыдуманные трагедии и страсти! Но это явно сдвигает литературу в сторону интервью с жертвой насилия или бывшим гангстером.

* * *

Lento. Doloroso. Я был на Non-fiction два дня, и я ничего (в скобках цифрами – ноль) не купил. Разумеется, речь идет о Non-fiction в строгом смысле слова. Бессмысленное изобилие умных книг удручает. Борис Дубин мне как-то сказал: «Всякий раз после Non-fiction у меня нечто вроде депрессии. Этих книг я уже не успею прочесть, даже перелистать, даже провести пальцем по корешкам, мельком взглядывая на названия и фамилии авторов».

И нечто еще более ужасное. Листая книги, даже самые новые, яркие, экстравагантные, парадоксальные, – не удается избавиться от тягостного ощущения: ты это всё уже читал. Притом не раз. Или слышал на конференции, на семинаре, в разговоре с коллегами. Всё это уже обглодано и прожёвано тридцать два раза, по всем правилам здорового интеллектуального питания.

Благословите же судьбу, авторы поваренных книг и путеводителей!

5 декабря 2018

Список Эрдмана. У драматурга Николая Эрдмана было два списка друзей. «Вот это те, кто придет на мои похороны, – говорил он, показывая длинный список. – А вот это, – он доставал короткий, – кто придет на мои похороны в дождь…»

Недавно я видел такие же списки у одного знакомого поэта. Он говорил: «Длинный список – это те, кто придет на мой поэтический вечер в “Гоголь-центр”». А короткий, ну едва человек десять – те, кто придет слушать меня в районную библиотеку номер восемь. Хотя тут и там я буду читать одни и те же стихи…»

11 декабря 2018

«Я люблю называть грубые вещи прямыми именами грубого и пошлого языка, на котором почти все мы почти постоянно думаем и говорим.

Сторешников уже несколько недель занимался тем, что воображал себе Верочку в разных позах, и хотелось ему, чтобы эти картины осуществились. Оказалось, что она не осуществит их в звании любовницы, – ну, пусть осуществляет в звании жены; это всё равно: главное дело не звание, а позы, то есть обладание».

Вот как писали русские писатели – революционные демократы. В данном случае Чернышевский. Написано в 1863 году (раньше «Войны и мира»). Вот что значит разночинец! Лев Толстой себе такого не позволял.

25 декабря 2018

Соблазн народности, или гламур наизнанку. Вот «Война и мир» и «Анна Каренина», они целиком про богатых и знатных. Вот «Бедные люди» и «Преступление и наказание», они совсем наоборот. То и другое – классика русской прозы. Можно любить одного, не любить другого, но вряд ли у кого-то повернется язык сказать, что Достоевский лучше Толстого, а Глеб Успенский – Тургенева, потому что они писали о «простых людях», а не о завсегдатаях светских салонов…

Сейчас мы склонны преувеличивать значение темы и биографии автора. Тот факт, что автор пишет о «простых людях» и сам вроде бы «из простых», – как бы дает автору и его текстам некую фору демократических симпатий.

Меж тем вот такой текст:

«Он достал из бара черного дерева бутылку старого виски, которую в прошлом году привез из любимой вискокурни в Ирландии. Налил немного темно-янтарной влаги в тяжелый хрустальный стакан, отхлебнул глоток, беспокойно прошелся по гостиной, рассеянно скользя взглядом по картинам, висящим по стенам, и большим фарфоровым статуэткам, стоящим на резных консолях в простенках окон, которые глядели в сад, полыхающий осенним багрянцем. Подошел к окну. По гравийной тропинке сада шла девушка».

И вот такой текст:

«Он вытащил из-за облупленных кастрюль заначенный еще на той неделе недопитый “огнетушитель”, зубами вытащил затычку из свернутой газеты, хватанул из горла пару глотков пахнущего изжогой дешевого портвейна, рыгнул, пнул ногой табуретку, которая отлетела к фанерной стене, отчего с гвоздя упал календарь с голой бабой, с кудрями на письке, которые шариковой ручкой пририсовал соседский семилетний Васька, и выглянул в окно, которое смотрело на гаражи; между гаражами срал стоя какой-то бомжара».

А тексты-то совсем одинаковые! Ну просто один в один!

26 декабря 2018

Надоело про искренность! Прочитал слова Маяковского о Булгакове: «Мы дали ему один раз пискнуть под руку буржуазии. Больше не дадим!» Особую радость доставляет это горделивое «мы». Ах, как сладко ощущать себя внутри этого «мы»!

Тут же ответ: «Да, конечно, но… Но он был искренним! Он искренне заблуждался!» Но когда мы пишем об искренних заблуждениях того, кто говорил про Булгакова «мы ему больше не дадим пищать», – мы тем самым становимся на сторону этих самых ужасных «мы».

2019

3 января 2019

Посмотрел фильм «Праздник». Во-первых, в этом фильме нет ничего, что хоть чуточку бы оскорбляло память о блокаде Ленинграда. Фильм совершенно, ни капельки никого и ничего не задевает в смысле благоговения перед жертвами войны и блокады.

Но, во-вторых, не задевает он и наш разум, с душою вместе, которые могли бы возмутиться тем, что в блокаду кто-то ел от пуза, имел отопление, одежду, шампанское, шоферов и домработниц.

Сказать, что сценарий слабый – ничего не сказать. Сценария просто нет. Есть сценарная идея: снять фильм о том, что в блокаду под Новый год в дом элиты попадает голодная девушка. Но эту идею еще надо осуществить в сюжете. А этого не сделано. Подбор эпизодов, и не более того.

Всюду нестыковки, и несвязанные нитки, и просто нелепости. Засекреченный ученый живет в загородном доме, адрес которого скрывается от шпионов – почему? Чтоб немцы его не разбомбили! Не «не похитили», а именно «не разбомбили». Засекреченный ученый был бы вывезен из Ленинграда не позднее августа 1941 года. Вообще вся шпионская линия до комичности нелепа. «Ну что вы! – говорили мне. – Тут под видом ученого высмеивается партийная верхушка!» Но разве у нас сейчас 1970-е годы, когда надо так шифроваться?

Молодого человека (примерно 1926 г.р.) не могли звать Денис. Тогда это имя было так же распространено и звучало так же привычно, как Кузьма или Парамон. Разговор о том, что отец обижает дочь невниманием к ее чувствам, – не из 1940-х, а из 2010-х. Как и очки отца. Вообще же герои выглядят поразительно современно. Воротнички и галстуки – как некий сигнал старомодности. Но в кино это не убеждает (в отличие от театра, где можно просто поставить на сцене табличку с надписью «развалины замка»). Девушка Маша объясняет, почему она пошла на новогодний праздник с Денисом («он хотел мне залезть в трусы, а я хотела пожрать и что-нибудь спереть»), – фраза уж очень современная по стилю… Но для таких планов она должна была знать, что Денис – мальчик из спецсемьи, где дадут пожрать и есть что спереть. А поскольку семья секретит свое благосостояние, то непонятно, откуда у нее такие планы.

О жанре. Это не черная комедия и не социальная драма. Это такая, что ли, «арбузовщина» (при всем уважении к памяти классика советской драматургии). Черная комедия должна была начаться после последнего кадра, когда Виталий обещает убить бабушку, идет наверх и мы слышим выстрел…

Ну и так далее и тому подобное.

А в остальном фильм неплохой. И, повторяю, ни капельки не оскорбительный и не кощунственный. Однако при всех недостатках фильма – его появление безусловно важно для нашего кино и шире – для нашего исторического (а также художественного) сознания. Очевидно, в обществе созрел такой запрос. Судите сами – если мы знаем подробности блокадной жизни простых людей почти во всех, подчас ужасающих подробностях, то разве мы не имеем права знать, тоже во всех подробностях, как жили «непростые» люди в осажденном городе. Если мы точно знаем, что ел, на чем спал, как обогревался рабочий или рядовой служащий, то мы имеем право так же точно знать, чем питались, укрывались, как отапливались партработники, энкаведисты и прочая номенклатура?

В трусливом «не будем ворошить» – лишь рабство, вечный страх потревожить начальника и разозлить начальничьего холуя.

4 января 2019

Из новостей: «Задержанный в Москве американец оказался британцем».

Неувядаемое: «Вчера в Кремле Леонид Ильич Брежнев принял французского посла за итальянского и имел с ним дружескую беседу».

5 января 2019

Шесть признаков человека, с которым глупо спорить.

1. Он начисто лишен исторического мышления и поэтому упрекает Пушкина за расизм, а декабристов – за нерешительность.

2. Он обожает цепляться к исключениям, пытаясь опровергнуть правила. Его любимое возражение: «А вот Стив Джобс (Винсент ван Гог) вообще нигде не учился!»

3. Он ненавидит «копаться в грязном белье». Он восклицает: «Ах, зачем мне подробности личной жизни Чехова, я просто наслаждаюсь его книгами».

4. Но при этом он путает писателя и его тексты. «Когда я узнал, как Марина Цветаева поступила со своей дочерью, она как поэт перестала для меня существовать».

5. Когда говоришь о резне в Новгороде, он говорит: «А Варфоломеевская ночь»? Когда говоришь о Троцком, он говорит: «Муссолини еще хуже». То есть оправдывает родное говно ссылками на говно зарубежное.

6. Он всегда на стороне (любой) власти и против тех, кто на нее посягает. Когда оппозиция обвиняет власть, он в лучшем случае говорит: «Это не доказано!» Когда обвинения сыплются на оппозицию, он говорит: «Но это же очевидно!»

7 января 2019

Мой брат, ныне покойный Леонид Корнилов, рассказывал (дело было в середине 1970-х):

«Бывало, напечатаешь в “Неделе” рассказ современного писателя, что-то про встречу, любовь и разлуку, и вдруг письма читателей косяком, и все с одним вопросом: “Интересно знать, где же это у нас можно свободно купить растворимый кофе?” Господи, кофе-то растворимый при чем тут? Перечитываю рассказ, а там, буквально мельком, героиня раскрывает хозяйственную сумку, ища ключи, например, – а в сумке у нее банка растворимого кофе лежит, помимо конфет и сахара… Приходится отвечать: “Уважаемый товарищ! Обратите внимание, действие рассказа происходит накануне Нового года! Скорее всего, героиня рассказа получила растворимый кофе в праздничном новогоднем наборе”… Вот какой у нас читатель!»

Вот какой у нас читатель! Был и остается.

9 января 2019

Очень нашенская смерть.

Известный писатель Илья Штемлер сообщает подробности о смерти великого драматурга Александра Володина («Старшая сестра», «Пять вечеров», «Осенний марафон», «Звонят, откройте дверь», «С любимыми не расставайтесь» «Похождения зубного врача», «Две стрелы», «Ящерица» и мн. др.; этот мемуар опубликовал Александр Никитин). Итак:

«16 февраля уже давнего 2001 года раздался поздний телефонный звонок. Слабый голос Фриды (жены Александра Моисеевича) известил, что “Сашу по скорой увезли в какую-то больницу”. Засев за телефон, я разузнал, что “больной Володин, с подозрением на инфаркт, направлен в больницу на Крестовском острове. О состоянии ничего не известно, потому что ночь и вообще суббота. Разберетесь в понедельник”.

Утром я был на Крестовском острове. Более унылого зрелища, чем 9-я городская больница, я не представлял. Развороченная каменная ограда, хлипкие двери в фанерных заплатах, серые немытые окна, скрипящие ступени на зимней простуженной лестнице. И полное безлюдье. Я поднялся на второй этаж и двинулся вдоль пустынного коридора. Распахнутые двери палат, и ни одного больного – лишь свернутые матрасы на кроватях… Наконец в одной из палат я разглядел на кровати какой-то… куль.

Приблизился. Зябко свернувшись под тонким суконным одеялом и уткнувшись в стену, спал человек. Лишь торчало большое знакомое ухо. Я чуть отодвинул край одеяла – Володин… Присел на край кровати. Огляделся. На второй кровати лежал свернутый матрас, исполосованный ржавыми ромбами. На тумбе высилась бутылка со следами кефира, корка усохшего хлеба. Клок серого бинта и пустые ампулы. Будить Сашу я не решался. Возможно, в его состоянии лучше спать.

И тут я услышал негромкие голоса. Вышел в коридор и направился на звуки. В небольшой палате, накинув на плечи серые одеяла, сидели три женщины. Мое появление студеным воскресным утром их явно озадачило. На мой вопрос, знают ли они больного из соседней палаты, женщины вяло пояснили: привезли ночью какого-то старичка, с сердцем. Неудачно привезли, в субботу. Никаких врачей. Одна сестра, да и та куда-то мотает, молодая еще. А кто согласится здесь работать за такие деньги? Я не удержался: “Этот старичок – знаменитый драматург Александр Моисеевич Володин. Наверно, вы видели «Осенний марафон», «Пять вечеров» или «Старшая сестра»”. Настоящее волнение охватило женщин. Они проклинали тех, кто забросил “такого человека в такую больницу”. Досталось и Горбачеву с Ельциным, и губернатору Яковлеву… Покончив с властью, женщины нашли два старых одеяла, прошли в палату Саши и, стараясь не разбудить, осторожно укутали. Вероятно, это был последний поклон признания от женщин Александру Володину, великому знатоку женской души в российской литературе…

Я отправился домой с твердым намерением завтра же увести Володина из этой больницы.

Но не успел. Утром, в понедельник, я узнал, что Александр Моисеевич Володин ночью скончался… Мастер, создавший целый мир образов простых, как и он сам, людей, “людей из очереди”, ушел так, как и его герои».

Ужасная история, до краев полная российской постсоветской херни.

Штемлеру было тогда 67 лет. Да, немолод. Володину – 82. Совсем уже старик.

Вот он лежит один в пустой холодной палате с инфарктом. Воскресное утро. В больнице никого нет. Но при этом Илья Штемлер – довольно известный писатель. Типа наш советский Хейли (популярные романы «Таксопарк», «Универмаг», «Поезд»). В Петербурге в 2001 году живут и здравствуют такие культовые фигуры, как писатель Даниил Гранин, режиссеры Алексей Герман и Лев Додин, актер Олег Басилашвили, филолог академик Панченко, и еще много влиятельных деятелей литературы и искусства. В Москве – Доронина, Михалков, Волчек, ставившие его пьесы! Но Штемлер решает – «завтра я его отсюда заберу». А почему не сегодня? Почему сегодня, сию минуту, не обзвонить всех этих людей, не поставить их на уши, чтоб они звонили в Смольный, в Кремль – что великий драматург Володин умирает в холодной палате без медицинской помощи?

Он и умер.

Ничего не понимаю, ничегошеньки.

Ах нет, понимаю. Неудобно же звонить людям в выходные.

Возможно, конечно, в воспоминаниях Штемлера есть неточности, начиная с даты смерти (энциклопедия дает не февраль, а декабрь). И в больнице всё было не совсем так, и уход был, и врачи, и всё такое.

Но тогда тем более вопрос: отчего Штемлер всё описал к своей сугубой невыгоде? Сам себя представил человеком по меньшей мере странным: на сутки оставил своего друга, великого драматурга, одного в холодной палате без помощи, решив «в понедельник его забрать». Разве Штемлер не понимает, в каком виде он предстает перед людьми? Опять ничего не понятно.

14 января 2019

Слово о словах. Тонкий читатель. Я всегда внимательно читаю отклики на свои рассказы. С огромным вниманием я читаю на разных сайтах отзывы на свой последний роман «Автопортрет неизвестного». Это интересно и чрезвычайно полезно. Как для автора, который, хочешь не хочешь, всё же пишет для читателей, – так и в более общем культурном смысле. Недавно я встретил двух очень тонких читателей, которые возмутились тем, что в романе один раз употребляется слово «писечка». Ну если автор написал «писечка», то вообще фу! – такой вердикт.

Читатели как-то не обратили внимания, что это слово употребляет не автор, а персонаж, и не просто, а в явно ироническом смысле, кого-то передразнивая. Но главное не это! «Писечка» находится на 271-й странице! Всего страниц 476. То есть больше чем половину все-таки прочитали. Интересно, увидев «писечку», захлопнули книгу или все-таки, раз уж столько сил потрачено, дочитали до конца? Жаль, отзывы анонимные. Я бы спросил.

20 января 2019

Я бы инсценировал «Мастера и Маргариту» очень просто, хотя и не оригинально. Как «Марат-Сад» Петера Вайса. Мастер и Маргарита лежат в дурдоме. Встречаются на прогулке. Что-то вспоминают про свою жизнь – словами. Что-то представляет дурдомовская самодеятельность (евангельские сцены, сцену на Патриарших, финальную беседу с Воландом). Вечер в Грибоедовском доме – просто ужин в дурдоме. Бал сатаны – разыгравшиеся сумасшедшие в первомайский вечер (кто-то пронес водку), усмиряемые санитарами.

Вот примерно так я это вижу. И кино такое можно поставить. Уж во всяком разе это будет лучше, чем изображать (в отсутствие Алексея Германа) аутентичную «ту самую Москву» или срамиться с костюмированной опереткой бала сатаны и с голливудским пеплумом про Иешуа и Понтия Пилата.