Текст книги "Разум, религия, демократия"

«Когда ход событий приводит к тому, что один из народов вынужден расторгнуть политические узы, связывающие его с другим народом, и занять самостоятельное и равное место среди держав мира, на которое он имеет право по законам природы и ее Бога, уважительное отношение к мнению человечества требует от него разъяснения причин, побудивших его к такому отделению.

Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью. Для обеспечения этих прав людьми учреждаются правительства, черпающие свои законные полномочия из согласия управляемых. В случае, если какая-либо форма правительства становится губительной для самих этих целей, народ имеет право изменить или упразднить ее и учредить новое правительство, основанное на таких принципах и формах организации власти, которые, как ему представляется, наилучшим образом обеспечат людям безопасность и счастье. Разумеется, благоразумие требует, чтобы правительства, установленные с давних пор, не менялись бы под влиянием несущественных и быстротечных обстоятельств; соответственно, весь опыт прошлого подтверждает, что люди склонны скорее сносить пороки до тех пор, пока их можно терпеть, нежели использовать свое право упразднять правительственные формы, ставшие для них привычными. Но когда длинный ряд злоупотреблений и насилий, неизменно подчиненных одной и той же цели, свидетельствует о коварном замысле вынудить народ смириться с неограниченным деспотизмом, свержение такого правительства и создание новых гарантий безопасности на будущее становится правом и обязанностью народа» (The Declaration of Independence, http://www.ushistory.org/)[366]366
  Перевод по (с некоторыми изменениями): Соединенные Штаты Америки. Конституция и законодательство. М., 1993. С. 25.


[Закрыть].

Подобно Декларации прав человека, вводный раздел Декларации независимости наполнен идеями Локка и Просвещения – от закона природы до стремления к счастью. Для свободомыслящих просветителей было обычным делом ставить природу на место Бога как верховного творца. Джефферсон не заходит так далеко, но, что примечательно, говорит не просто о Боге или Боге – творце природы, а о Боге природы.

По сравнению с французскими революционерами, американские находились в менее сложном положении. Угнетатель был отделен от них тысячами миль океана и втянут в конфликт с Францией. В колониях уже существовал ряд демократических институтов, включая разделение властей; каждая колония избирала свой законодательный орган, а Корона назначала губернатора. Колонисты привыкли жить по нормам права. Поэтому для создания демократического государства здесь, в отличие от Франции, не нужно было полностью искоренять все властные институты.

Конституция США встречает разное отношение. По мнению Алексиса де Токвиля, Филадельфийский конвент «собрал лучшие умы и благороднейшие натуры, когда-либо появлявшиеся в Новом Свете»[367]367
  Tocqueville (1835, p. 118).


[Закрыть]. Чарльз Берд (Beard, [1913] 1968) считал конвент сходкой работорговцев и должников, собравшихся для защиты своих эгоистических интересов. В наши дни большинство американцев относятся к Конституции весьма почтительно, но есть и такие, которые видят в ней «набор лоскутов, наскоро сшитых под нажимом времени и обстоятельств»[368]368
  Заимствовано из: J. R. Roche (1968); цит. по: Finer (1997, p. 1496).


[Закрыть]. Истина, как это почти всегда бывает, лежит где-то посередине. Разумеется, нельзя не признать, что Конституция содержит несколько прискорбных компромиссов. Сенат есть попрание базового демократического принципа: один человек – один голос. Коллегия выборщиков – очень странный институт, имеющий (и использовавший) право лишать победы кандидата в президенты, даже набравшего большинство голосов. Однако благодаря общему замыслу, умелой корректировке и, вероятно, удачному стечению обстоятельств Конституция выдержала проверку временем, и при ней американский народ добился процветания.

Файнер (Finer, 1997, pp. 1501–1516) выделяет шесть основных новшеств конституции и конституционного процесса в США: конституционный конвент, писаная конституция, билль о правах, разделение властей, судебное ограничение и федерализм. Однако все эти институты и процедуры были предложены и в некоторых случаях даже применены гораздо раньше. Например, левеллеры еще в 1647 г. предлагали принять в Англии писаную конституцию[369]369
  Wootton (1990).


[Закрыть]. Американские колонии нередко создавались на основании договоров (подобных знаменитому Мэйфлауэрскому соглашению), подписанных до отъезда колонистов из Европы. Идею разделения властей высказывали Локк и Монтескье, а североамериканские индейцы-ирокезы создали федерацию племен задолго до Филадельфийского конвента. Но ни одна страна до той поры не вводила всю совокупность таких институтов. Лишь Соединенные Штаты сделали это и доказали, что механизмы могут работать так, как задумано.

Генри Стил Коммаджер (Commager, 1978) утверждал, что Европа создала Просвещение, но не сумела успешно реализовать его идеи, а Соединенные Штаты сумели. Это мнение безусловно справедливо, если иметь в виду замену монархии демократией – важную задачу, поставленную Просвещением на повестку дня. Как мы видели, европейские монархии пытались проводить многие реформы, но делали это постепенно и выборочно. В США Конституция и Билль о правах в один присест создали республиканскую форму правления с четко определенными полномочиями исполнительной власти, обеспечили религиозную терпимость, свободу слова и прочие свободы, которых требовали философы[370]370
  Finer (1997, p. 1487).


[Закрыть]. В этом плане Американская революция и конституция заимствовала и практически реализовала программу Просвещения, но с одним важным исключением. Как свидетельствуют приведенные выше слова Кондорсе, центральным пунктом просветительской программы была отмена рабства. Конституция США не только не освобождала рабов, но, напротив, фактически гарантировала сохранение «особого института» рабства. Меньше чем через сто лет после образования США этот провал вкупе с допускавшим вольную трактовку правом штатов на выход из союза привел к кровавой Гражданской войне. При оценке успешности американского конституционного эксперимента данное обстоятельство нельзя не учитывать.

А. ДУХ ПРОСВЕЩЕНИЯ: РАЗУМ, ОПТИМИЗМ И ПРОГРЕСС

Рассмотрев различные и многочисленные интеллектуальные течения, охватываемые понятием «Просвещение», Дэвид Гарриок сделал такой общий вывод о его влиянии:

«Философов объединяло убеждение, что основой знания являются наблюдение и человеческий разум и что вполне правомерно применять этот метод не только к миру природы, но и к анализу религии, права, политики и общества. В эпоху, когда большинство людей считали откровение источником истинности и нравственности, это был прямой вызов религии. Столь же радикальную позицию просветители занимали и в других областях, где древность традиции считалась источником ее легитимности. До середины XVIII в. почти все авторы, даже приводя новые аргументы, подкрепляли их ссылками на классические примеры, религиозные авторитеты или обычаи. Философы смело заявили, что источниками истины являются научные наблюдения и логическая аргументация. Приложение этих идей к обществу, государству, религии и истории ознаменовало революционный сдвиг в мышлении, хотя сами принципы были предложены учеными XVII в. Это приводило мыслителей Просвещения к очень разным заключениям о человеческой природе, истории и метафизике, но вместе с тем к общим убеждениям относительно реформ.

Широкое распространение многих идей философов и рост их авторитета способствовали укреплению второго убеждения, которому все они были привержены: улучшение человечества возможно, а просвещенные писатели играют центральную роль в этом процессе, рассеивая мрак невежества и поощряя применение разума во всех человеческих начинаниях. Их философия была философией действия» (Garrioch, 2004, p. 437).

Мыслители Просвещения верили в силу разума. Поэтому они были убежденными оптимистами и не сомневались в возможности прогресса. Да и само слово «оптимизм» – это неологизм эпохи Просвещения, введенный Лейбницем. Он происходит от латинского слова optimum («наилучшее») и отражает убеждение Лейбница в том, что наш мир – «лучший из всех возможных миров», а счастье состоит в «непрестанном продвижении к новым удовольствиям и совершенствованиям»[371]371
  Jackson (2004, p. 185).


[Закрыть]. Лейбниц был, вероятно, чрезмерным оптимистом, но оптимистом далеко не единственным. Кондорсе, Фергюсон, Адам Смит, Кант и многие другие представители Просвещения тоже смотрели в будущее с оптимизмом. Умонастроение Кондорсе отчетливо выражено в его последнем сочинении «Esquisse d’un tableau historique des progrès de l’esprit humain» («Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума», 1795). Кондорсе считал, что прогресс человечества ведет к «великодушному светскому государству, укрепленному правовой и образовательной реформой и процветающему при режиме терпимости и экономической свободы»[372]372
  Munck (2000, p. 218).


[Закрыть]. Кондорсе писал эту работу, когда скрывался от якобинцев; в конце концов он был схвачен и умер в тюрьме[373]373
  Считается, что он покончил с собой; однако возможно, что он был убит.


[Закрыть].

Мы уже видели, насколько оптимистично высказывается Кант в статье «Что такое просвещение?». Еще большим оптимистом Кант предстает в трактате «К вечному миру», где в числе прочего рассуждает о республиканском устройстве как о форме общественного договора, единодушно одобренного всеми гражданами[374]374
  Kant ([1795] 1949, p. 437).


[Закрыть]. В частности, он считает, что «республиканское устройство открывает желанную перспективу вечного мира, основа которого состоит в следующем. Если (это не может быть иначе при подобном устройстве) для решения вопроса: быть войне или нет? – требуется согласие граждан, то вполне естественно, что они хорошенько подумают, прежде чем начать столь скверную игру. Ведь все тяготы войны им придется взять на себя…»[375]375
  Цит. по: Кант И. Собрание сочинений: в 8 т. Т. 7. М., 1994. С. 15. – Прим. перев.


[Закрыть]

И в наши дни многие разделяют убеждение, что демократии меньше склонны к войне.

Далее Кант вводит понятие международного права (Völkerrecht), основанного на «федерализме свободных государств»[376]376
  Kant ([1795] 1949, p. 441; курсив в оригинале).


[Закрыть]. Этот федерализм возникает на основе договора, призванного поддержать и обеспечить «свободу каждого государства для него самого и в то же время для других союзных государств»[377]377
  Kant ([1795] 1949, p. 444; курсив в оригинале).


[Закрыть]. Затем Кант объясняет, каким образом достижим вечный мир: «Можно показать осуществимость (объективную реальность) этой федерации, которая должна охватить постепенно все государства и привести таким путем к вечному миру. Если бы какому-нибудь могучему и просвещенному народу выпало счастье образовать республику (которая по своей природе должна тяготеть к вечному миру), то она явилась бы центром федеративного объединения других государств, которые примкнули бы к ней, чтобы обеспечить таким образом сообразно идее международного права свою свободу, и путем многих таких присоединений все шире и шире раздвигались бы границы союза»[378]378
  Цит. по: Кант И. Собрание сочинений: в 8 т. Т. 7. С. 21. – Прим. перев.


[Закрыть] (Kant, [1795] 1949, p. 444; курсив в оригинале).

Насколько можно судить, предложенный Кантом процесс федерализации наконец начал обретать реальность с созданием Европейского союза и, надо надеяться, приведет к вечному миру для его членов[379]379
  Питер Бернхольц (Bernholz, 1985) в чисто кантовском духе рассуждает о том, как Европейский союз мог бы стать проводником мира во всем мире.


[Закрыть].

Но не все голоса в эпоху Просвещения звучали столь оптимистично. Руссо не верил в общественный прогресс. Нравственность «благородного дикаря» он ставил гораздо выше нравов утонченных европейских интеллектуалов, развращенных цивилизацией[380]380
  Jackson (2004, p. 179).


[Закрыть]. Что еще удивительнее, даже Вольтер, этот символ Просвещения, был не столь оптимистичен, как его коллеги-философы. По всей видимости, его оптимизм поколебало Лиссабонское землетрясение 1755 г., унесшее около 30 тысяч жизней. Вскоре после этого события Вольтер написал повесть, в которой поставил под сомнение божественное провидение. Повесть возмутила Руссо, и два мыслителя стали непримиримыми врагами. Со своей стороны, Руссо не считал Лиссабонское землетрясение чем-то особенно прискорбным, поскольку, с его точки зрения, гибель время от времени некоторого количества людей даже полезна[381]381
  См.: Russell (1945, p. 689), Jackson (2004, p. 188–189).


[Закрыть].

Свое крайнее сомнение в провидении Вольтер выразил в философской повести «Кандид, или Оптимизм» (Voltaire, [1759] 2005). В ней злополучный доктор Панглосс, карикатура на Лейбница, переживает одно несчастье за другим, но неизменно утверждает, что «этот мир – лучший из возможных миров». Отметим, однако, что оптимизм Вольтера пошатнуло природное явление, и он разуверился в божественном провидении, но не в научном прогрессе.

Гораздо более последовательным критиком идеалов Просвещения – веры в разум, оптимизма и прогресса – выступил Эдмунд Бёрк.

Б. БЁРК ПРОТИВ ПРОСВЕЩЕНИЯ

Если Просвещение воплощало дух прогресса, то Эдмунд Бёрк (1727–1797) воплощал традиционализм. Его «Размышления о революции во Франции» (1790) представляют собой защиту наследственных монархий (прежде всего Британской), критику Французской революции и критику Просвещения. В начале «Размышлений» Бёрк подвергает переоценке историю Славной революции 1688 г. Главными ее событиями были следующие: бегство короля Якова II после того, как против него выступили политические партии и армия; постановление парламента, согласно которому бегство короля означало отречение от престола; восхождение на трон Вильгельма Оранского и Марии Стюарт в качестве новых монархов Англии. С точки зрения Бёрка, эти события означали не свержение народом одного короля и замену его другим, а упорядоченную передачу королевской власти в соответствии с Британской конституцией[382]382
  Ferguson (2004, pp. 615–617).


[Закрыть]. Кроме того, Славная революция, по мнению Бёрка (в отличие от мнения многих других, в том числе членов Революционного общества), не привела к переходу политической власти от монархии к народу, представленному парламентом, и не дала британскому народу права:

1. «Выбирать наших правителей», 2. «Низлагать их в случае дурного правления», 3. «Самим создавать правительство».

«Этот новый, доселе неслыханный билль о правах хотя и был внесен от имени народа, на самом деле принадлежит известным нам господам и их клике [членам Революционного общества]. Но английский народ не разделяет их мнения, он отрекается от него и будет сопротивляться его практическому применению всей своей жизнью и своим имуществом. Он связан обязанностью поступать именно так законами страны, возникшими в результате той самой Революции, к которой апеллировало постоянно злоупотребляющее ее именем Революционное общество, поднимая вопрос о вымышленных правах» (Burke, [1790] 1960, p. 352)[383]383
  Перевод по: Бёрк Э. Размышления о революции во Франции и заседаниях некоторых обществ в Лондоне, относящихся к этому событию. М.: Рудомино, 1993 <http://libbabr.com/?book=2498>.


[Закрыть].

Таким образом, по Бёрку получается, что в ходе Славной революции английский народ не только не получил права самостоятельно править, но намеренно отказался от этого права и не принял бы его, будь оно ему специально предложено.

Общественную и политическую культуру Бёрк отождествлял с чисто консервативной силой, которая применительно к Британии является охранительницей монархии. «В его понимании правительствам следует сознавать, что главная их задача – поддержание их собственной преемственности, чтобы люди могли почувствовать, что обстоятельства не оставляют им выбора»[384]384
  Ferguson (2004, p. 617).


[Закрыть]. Нет нужды говорить, что Французская революция ужаснула Бёрка, превыше всего ценившего преемственность и стабильность. Он вновь позволяет себе вольности с историей, предпочитая не замечать бездарность Людовика XVI, плачевность жизни простых французов при его правлении и презрительное безразличие Марии-Антуанетты к их нуждам. Особенно впечатляет его симпатия к Марии-Антуанетте:

«Прошло уже шестнадцать или семнадцать лет с той поры, как я видел королеву Франции… Я видел ее в момент, когда она только всходила над горизонтом, подобная утренней звезде, излучающая жизнь, счастье и радость. О, какие перемены! <…> Я думал, что десять тысяч шпаг будут вынуты из ножен, чтобы наказать даже за взгляд, который мог показаться ей оскорбительным. Но век рыцарства прошел. За ним последовал век софистов, экономистов, конторщиков, и слава Европы угасла навсегда. Никогда, никогда больше мы не встретим эту благородную преданность рангу и полу; этого гордого смирения, повиновения, полного достоинства, подчинения сердца, которое в рабстве сохранило восторженный дух свободы» (Burke, [1790] 1960, p. 386–387)[385]385
  Перевод по: Бёрк Э. Размышления о революции во Франции и заседаниях некоторых обществ в Лондоне, относящихся к этому событию <http:// libbabr.com/?book=2498>.


[Закрыть].

Несколько ниже Бёрк выражает уверенность, что исчезновение «старинного рыцарского духа вассальной преданности» приведет к тирании[386]386
  Burke ([1790] 1960, p. 389).


[Закрыть].

Страх Бёрка перед политическими переменами и демократией объясняется его взглядами на природу человека, резко противоречившими идеям Просвещения. Для него люди – не рационально действующие лица, способные разумно вести себя на рынке или в политике, а создания, полные предрассудков:

«…в этот просвещенный век я достаточно смело могу признаться, что мы вообще-то остаемся людьми первобытных чувств, что вместо избавления от предрассудков мы лелеем их весьма сильно и, навлекая на себя еще больший стыд, именно потому, что они суть предрассудки. И чем дольше они сохраняются, чем больше в общем и целом преобладают, тем трепетнее мы к ним относимся. Мы опасаемся ставить человека в условия, когда он должен жить, полагаясь только на отпущенный ему ум, поскольку ум этот, насколько можно судить, у каждого невелик. И отдельным людям лучше пользоваться совокупным умственным капиталом, накопленным народами и веками» (Burke, [1790] 1960, p. 397)[387]387
  Цит. по: Бёрк Э. Размышления о революции во Франции и заседаниях некоторых обществ в Лондоне, относящихся к этому событию <http:// libbabr.com/?book=2498>.


[Закрыть].

При таком скептическом отношении к силе разума последний, естественно, не может служить основой общества; это, полагает Бёрк, дело религии[388]388
  Burke ([1790] 1960, p. 397).


[Закрыть].

Я потому изложил взгляды Бёрка столь подробно, что, как считают многие, он правильно оценивал Французскую революцию и ее причины. С Бёрком можно согласиться в том, что политические и экономические институты, а также их функционирование во многом определены историей и культурой общества. Но мы не обязаны вместе с ним считать, что история и культура призваны препятствовать переменам, порой весьма резким, в политических и экономических институтах. Более того, следуя логике самого Бёрка, некорректно выдвигать успех британских политических и экономических институтов как аргумент против реформ, предложенных французскими революционерами: ведь у Франции другая история и культура. Да и вырождение Французской революции не свидетельствует о тщетности всех революций и не может служить оправданием французского или какого-либо иного деспотизма. Если, как считал Бёрк, главная задача правительств – поддержание их собственной преемственности, чтобы люди могли почувствовать, что обстоятельства не оставляют им выбора, тогда коммунистические режимы ХХ в. были идеальными формами правления, а граждане, в 1989 г. потребовавшие перемен, совершили такую же ошибку, как французские граждане в 1789 г.

В. НАСЛЕДИЕ ПРОСВЕЩЕНИЯ

По мнению ряда авторов, надежда, которую мыслители эпохи Просвещения возлагали на разум, равносильна первому шагу к государственному планированию. Просветители полагали, что смогут переделать политические и общественные институты Европы так, чтобы повысить благосостояние ее граждан, а затем донести свет разума и цивилизацию до остального мира[389]389
  См., например: Easterly (2006, p. 23).


[Закрыть]. Для этих авторов Французская революция предстает как вопиющий пример безрассудства в попытке спланировать общественные и политические институты. Общественный прогресс – медленный, эволюционный процесс накопления не подлежащих планированию перемен[390]390
  В этой связи прежде всего стоит упомянуть Хайека (Hayek, 1973–1979), но такова в общем и целом была и позиция Бёрка (Burke, ([1790] 1960). См. также: Easterly (2006, ch. 1).


[Закрыть].

Отнюдь не все мыслители эпохи Просвещения были сторонниками социального планирования, – хотя среди них, конечно, могли найтись такие кабинетные теоретики, вроде графа де Бюффона[391]391
  Истерли (Easterly, 2006, р. 23), критикуя просветительскую мысль, цитирует Бюффона.


[Закрыть]. Адам Смит, Юм и другие представители Шотландского Просвещения были, несомненно, частью европейского Просвещения; все они твердо верили в «невидимые руки», направляющие общественные процессы, – но не в государственное планирование. Столь же безусловно принадлежат к мыслителям Просвещения Джеймс Мэдисон, Томас Джефферсон и другие «отцы-основатели». Конституция США гораздо ближе к проекту политических институтов, чем Декларация прав человека, и ее можно рассматривать как свидетельство того, что разумные люди способны усвоить уроки прошлого и обратить силу своего разума на проектирование лучшего будущего. Нельзя возлагать на просветительскую мысль ответственность за Французскую революцию, не учитывая при этом, что Американская революция и выросшая из нее конституционная республика были продуктами просветительской мысли ровно в такой же мере.

Наконец, если одни, например Файнер (Finer, 1997, pp. 1434–1438), говорят о «Программе Просвещения», то другие, например Гaрриок (Garrioch, 2004, p. 439), утверждают, что «у философов не было программы». Однако те и другие согласны в следующем: хотя философы и расходились во мнениях относительно важности и даже обоснованности некоторых идей Просвещения, оно пронизано многочисленными общими темами. Поэтому взвешенную оценку Просвещения лучше сформулировать так: оно сделало целый ряд заявок на общественные и политические реформы, причем каждую из них можно рассматривать как очередную добавочную перемену, а не как самодостаточный комплексный проект некоего идеального устройства.

В следующей главе, завершающей наш исторический обзор, мы выясним, в какой мере предложенные Просвещением реформы были приняты в XIX–XX вв. и почему во многих случаях они были отвергнуты.