Текст книги "Разум, религия, демократия"

Возьмем сообщество, все граждане которого ревностно исповедуют одну религию. Сообщество демократично и делает много такого, что типично для всех сообществ, – содержит пожарную службу и полицию, ремонтирует дороги, организует вывоз мусора. Помимо этого оно занимается и делами религии – за счет налогов содержит церкви. Если существуют религиозные предписания в отношении одежды, то за их соблюдением может следить полиция. В государственных школах преподают основы религии. Идеальными примерами такого сообщества могут служить небольшие общины квакеров. В них нет официального духовенства, а коллективные решения принимаются по правилу общего согласия в том же доме собраний, где и молятся. Подобные сообщества можно, пожалуй, охарактеризовать как предельно демократичные; они свидетельствуют, что в определенных обстоятельствах демократия и религия вполне совместимы.

Теперь представим столь же набожных граждан, преданных той же религии, но в сообществе с духовной иерархией. Если сообщество слишком велико для демократии в масштабах городского собрания, может возникнуть напряжение между выборными лидерами и духовенством. И если несогласие касается государственной политики, то за кем должны следовать граждане – за теми, кто получил большинство голосов на последних выборах, или за теми, кто претендует на общение с Богом и говорит от Его имени?

Но и в таком сообществе интересы религии и демократии в принципе совместимы: одни полномочия нужно закрепить за выборными гражданскими властями, другие – за церковными. Первые будут ведать расходами на пожарную безопасность и вывоз мусора, вторые – свадьбами, похоронами и внешним видом верующих. Похожее разделение труда существовало в раннем иудейском государстве, правда, далеком от демократии (см. главу 4). Однако чем религиознее население, тем больше сложностей такое разделение может породить. Кому должна подчиняться полиция – выборным светским властям или духовенству? И должна ли она в равной мере следить за соблюдением всех законов, как церковных, так и принятых выборными представителями?

О том, как сложно согласовать глубокую религиозность и демократию, наглядно свидетельствует новейшая история Ирана – Исламской Республики. Хотя страна выбирает парламент и президента, самым влиятельным человеком остается духовное лицо – «Высший руководитель» аятолла Али Хаменеи[621]621
  См: Slackman (2006).


[Закрыть].

Таким образом, представить счастливую совместную жизнь демократии и религиозности можно – она будет в небольшой общине квакеров. Но в большинстве ситуаций демократия, скорее всего, подчинится власти духовенства – если оно хорошо организовано и имеет иерархическую структуру. Более того, подобный исход с точки зрения здравого смысла вполне закономерен. Зачем слушать уличного оратора, если можно слушать глас Божий из уст Его избранных представителей на земле? Всезнающему Богу должно быть ведомо, следует ли стране развивать атомную энергетику или создавать ядерную бомбу; Он знает, как людям следует одеваться и чем питаться. Для людей истинно благочестивых повиновение Богу должно естественным образом отождествляться с повиновением Его земным представителям и распространяться на все сферы жизни. Если гражданин не может самостоятельно выбирать цвет одежды, то как он может выбирать внешнюю политику или хотя бы человека, ответственного за внешнюю политику? В подлинно религиозном обществе теократия неизбежно победит демократию.

Напряженность между религией и демократией возрастает, когда люди принадлежат к разным религиям или в разной мере привержены одной религии. В обоих случаях действия одной группы могут привести к негативным внешним эффектам для другой и уменьшить выгоду последней.

В эссе «О свободе» Джон Стюарт Милль заявил следующий основной принцип: «Принцип этот заключается в том, что люди, индивидуально или коллективно, могут справедливо вмешиваться в действия индивидуума только ради самосохранения, что каждый член цивилизованного общества только в таком случае может быть справедливо подвергнут какому-нибудь принуждению, если это нужно для того, чтобы предупредить с его стороны такие действия, которые вредны для других людей, личное же благо самого индивидуума, физическое или нравственное, не составляет достаточного основания для какого бы то ни было вмешательства в его действие. Никто не имеет права принуждать индивидуума что-либо делать, или что-либо не делать, на том основании, что от этого ему самому было бы лучше, или что от этого он сделался бы счастливее, или, наконец, на том основании, что, по мнению других людей, поступить известным образом было бы благороднее и даже похвальнее… Только в том случае дозволительно подобное вмешательство, если действия индивидуума причиняют вред кому-либо. Власть общества над индивидуумом не должна простираться далее того, насколько действия индивидуума касаются других людей; в тех же своих действиях, которые касаются только его самого, индивидуум должен быть абсолютно независим над самим собою – над своим телом и духом он неограниченный господин» (John Stuart Mill, [1859] 1939, p. 956)[622]622
  Милль Дж. С. О свободе // О свободе. Антология западноевропейской классической либеральной мысли. М.: Наука, 1995. – Прим. перев.


[Закрыть].

В либеральной демократии, как ее понимал Милль, действия человека правомерно ограничивать только в одном случае – если они наносят вред другим людям. Вы можете играть на пианино сколь угодно долго и сколь угодно громко – пока это не беспокоит других; вы можете пить и курить, что и сколько хотите (хотя лично вам это повредит), опять же до тех пор, пока это не доставляет неудобств другим.

Громкое музицирование, неумеренное потребление алкогольных напитков или неаккуратное вождение автомобиля могут приводить к негативным физическим последствиям – мешать окружающим или даже создавать опасность для их жизни. Но вот ортодоксального иудея оскорбляет сам факт вождения машины в субботу, поскольку он считает, что Талмуд запрещает подобные действия. Благочестивого христианина или мусульманина точно так же оскорбит вид публично целующихся мужчин, поскольку считается, что Библия или Коран запрещают гомосексуализм. Иными словами, действия сами по себе безобидные и в обычном сообществе защищенные либеральными правами в религиозном сообществе могут считаться вредоносными и подвергаться таким же ограничениям, как и действия, приводящие к нежелательным физическим последствиям.

Теперь представим, что все члены сообщества исповедуют одну и ту же религию, но при этом одни консервативны и толкуют каждое предписание и запрещение в священном тексте как непреложную истину и закон, а другие либеральны и считают, что священную книгу можно толковать по-разному, а толкования нужно регулярно пересматривать по мере развития сообщества. Консерваторы уверены, что священная книга предписывает всем носить черное; либералы полагают, что можно одеваться по своему вкусу и это не будет противоречить религии. Вид одетого в красное либерала, естественно, возмутит консерватора.

Если в таком сообществе для принятия коллективных решений используется правило простого большинства, то одна группа неизбежно получит выгоду за счет другой. Если большинство у либералов, никаких правил одежды не будет, и консерваторам придется сосуществовать с людьми, игнорирующими одно из главных требований священной книги. Если, напротив, большинство у консерваторов, тогда либералам придется неопределенно долго одеваться как участникам похоронной процессии. Даже при одной религии разница в набожности способна привести к тирании со стороны большинства.

Возможно, этот пример покажется читателю слишком умозрительным. Тогда давайте вернемся к Ирану и его Высшему руководителю аятолле Али Хаменеи. Хотя «исламское общество имеет богатую музыкальную традицию», Хаменеи считает, что детям не следует заниматься музыкой и что «обучение музыке не соответствует существующим исламским обычаям, а преподавание музыки в школе будет портить учеников»[623]623
  См.: Lewis (2002, p. 148), Slackman (2006, ch. 2). Руководители мусульманских школ в Англии тоже считают музыку «неисламским» предметом; поэтому в этих школах музыка либо преподается плохо, либо не преподается вообще (Economist, September 9, 2006, p. 38).


[Закрыть]. Во многих обществах родители убеждены, что умение играть на каком-нибудь музыкальном инструменте – благо для их детей, и платят немалые деньги за уроки. Многие родители поют песни вместе с детьми, считая, что это укрепляет взаимопонимание в семье. Наверное, так думают и те иранцы, которые настроены более либерально, чем Хаменеи. Но в таком случае им приходится учить детей музыке тайно и тайно петь с ними песни, поскольку в Иране мнение Хаменеи значит больше, чем мнение большинства. Более того, в Иране даже взрослым не положено петь и танцевать на виду у людей.

Если же меньшинство и большинство принадлежат к разным религиям, психологические издержки меньшинства, вызванные религиозными различиями, становятся еще больше. А прошлое тысячелетие изобилует примерами того, как религиозные меньшинства из-за своих убеждений терпели мучения, порой бесчеловечные, – довольно вспомнить инквизицию и Холокост[624]624
  Нацизм преследовал евреев в первую очередь из-за их этнической, а не религиозной принадлежности; однако широко распространенный в Германии религиозный антисемитизм делал евреев первой и очевидной жертвой нацистов. Эту тему мы затрагивали в главе 9.


[Закрыть].

Индийский субконтинент пережил много кровавых столкновений между мусульманами и индусами на почве религиозной неприязни. Пакистан был образован по религиозному признаку – благодаря убеждению, что с отделением мусульман от индусов кровопролитие прекратится. Однако отделение не было полным, поскольку значительное количество мусульман осталось в пределах современной Индии, а граница между Пакистаном и Индией достаточно проницаема. Поэтому убийства продолжаются[625]625
  О разделении Индийского субконтинента и его последствиях см.: Khan (2007).


[Закрыть].

С точки зрения нехристианина у протестантов и католиков гораздо больше общего, чем различий. Однако различия в толковании Писания, оценке роли духовенства и прочих вопросах религии были сочтены достаточно важными, чтобы умирать за них в многочисленных религиозных войнах, которые долгое время сотрясали Европу. А в Северной Ирландии протестанты и католики до сих пор считают эти вопросы достаточным оправданием для взаимных убийств.

Кровопролитие, последовавшее в Ираке после свержения Саддама Хусейна, – яркий пример конфликта на религиозной почве, в данном случае конфликта между двумя течениями одной религии. Ниже мы уже обращались к интересному исследованию Роджера Питерсена (Petersen, 2002) об этническом насилии в Восточной Европе. В каждом случае одна группа – поляки, украинцы, литовцы – выступала против другой после резкого изменения соотносительного статуса двух групп. Точно такая же внезапная перемена статуса произошла в Ираке после второй Иракской войны: контролировавшее страну суннитское меньшинство в одночасье попало в зависимость от шиитского большинства. Как это бывало в Восточной Европе, две группы, вполне мирно сосуществовавшие на протяжении десятилетий, вступили в кровавый конфликт. Единственная разница в том, что в Восточной Европе основой групповой идентичности была этническая принадлежность, а в Ираке – принадлежность религиозная.

Конечно, Ирак является примером наиболее резкой несовместимости глубоких религиозных убеждений и демократии. Первые выборы в начале 2006 г. прошли с большим энтузиазмом при высокой активности; перед камерами западных телеканалов иракцы демонстрировали испачканные краской пальцы – свидетельство того, что они проголосовали. Однако в подавляющем большинстве иракцы голосовали по религиозному или этническому предпочтению (шииты за шиитов, сунниты за суннитов, курды за курдов), и независимые светские кандидаты получили мало голосов. В последующие месяцы выбранные представители каждой группы не столько занимались формированием правительства ради решения насущных проблем страны (в первую очередь ради борьбы с разгулом насилия), сколько старались поставить интересы своей группы выше интересов двух других. Оскорбительная для суннитов казнь Хусейна 30 декабря 2006 г. спровоцировала яростные демонстрации как в самом Ираке, так и в других странах. Сунниты провозгласили Хусейна героем и мучеником, что, с их точки зрения, он вполне заслужил. При Хусейне сунниты процветали, хотя находились в явном меньшинстве. Шииты и курды, напротив, уничтожались десятками тысяч по приказу Хусейна. Казалось, можно было бы ожидать некоторого сочувствия со стороны суннитов к страданиям своих братьев-мусульман, но групповое самосознание (в данном случае самосознание приверженцев определенного направления в исламе) возобладало над чувствами и моралью. До сих пор трудно представить, как Ирак сможет стать жизнеспособной демократией. Групповая идентичность сильна, и каждая группа ставит свои интересы выше коллективных интересов страны. Победа футбольной сборной Ирака на международном турнире временно объединила три группы, но ненадолго. В Ираке нет общего для всех набора целей, необходимого для создания либеральной демократии. Разрешение межгрупповых конфликтов на долгую перспективу реально лишь в двух случаях: либо страна делится на три части, и каждая группа получает свою часть, либо вновь устанавливается диктаторский режим, наводящий порядок примерно так, как это делал Хусейн. В последнем случае диктатор, правда, скорее всего, будет шиитом.

Как правило, насилие на религиозной почве происходило не при демократических режимах. Но отсюда не следует, что демократии вообще застрахованы от подобного насилия и от дискриминации. Выражение «тирания большинства» обозначает отнюдь не монархию и не диктатуру. Тем не менее можно утверждать, что конституционная демократия, гарантирующая защиту религиозных меньшинств, совместима как с демократическими институтами, так и с религиозными различиями. Сейчас мы рассмотрим эту ситуацию.

В главе 11 мы упомянули религиозную свободу как одно из проявлений конституционных прав. На стадии разработки конституции все убеждены, что будущая польза от обладания индивидуальной свободой вероисповедания будет очень велика, а внешние издержки для всего сообщества будут очень малы. Если эти условия признаются справедливыми и никто в сообществе не знает, чья религия – его или другого – может впоследствии подвергнуться нападкам, сообщество единогласно утвердит конституционное право на свободу вероисповедания.

При создании прав фактор неопределенности имеет очень существенное значение; наглядный тому пример – различный подход к свободе вероисповедания и рабству в Конституции США. Во многих колониях были люди, подобные отцам-пилигримам, бежавшие от религиозных преследований в Европе. Они знали, что приверженцы одной религии могут напасть на приверженцев другой, и вполне могли представить, что такая история повторится в Соединенных Штатах. Первая поправка запретила Конгрессу принимать законы, препятствующие «свободному исповеданию религии», и тем самым гарантировала религиозным меньшинствам защиту от дискриминации. Зато участники филадельфийского конвента не имели никаких сомнений на счет того, будут ли они и их потомки рабами или рабовладельцами; поэтому существование этого «особого института» было продлено.

В стране с явным преобладанием одной религиозной группы завеса неведения на стадии разработки конституции может быть недостаточно плотной, и по этой причине не будут оценены потенциальные издержки ограничения миноритарной религии. Кроме того, если адепты господствующей религии сочтут принципиально важным для себя, чтобы все исповедовали только их религию, они вполне могут запретить критику этой религии или даже просто несогласие с ней и соответственно ограничить свободу вероисповедания и свободу слова. Поэтому даже свобода вероисповедания и свобода слова могут иметь разный объем в разных сообществах и, следовательно, иметь относительный характер.

Религиозная терпимость была частью «повестки реформ» Просвещения, и создатели Конституции США были знакомы с европейскими сочинениями, поднимавшими вопросы веротерпимости. По мере того как в эпоху Просвещения религия теряла значимость для интеллектуалов, становилось все очевиднее, что из-за религиозных различий не стоит убивать и умирать. Сейчас религиозная терпимость считается одной из ключевых европейских ценностей. Следует, однако, отметить, что ключевой ценностью она является в странах, где религия в основном утратила свое значение даже для среднестатистического гражданина. Веротерпимости трудно ожидать там, где религия по-прежнему остается формообразующим компонентом повседневной жизни; веротерпимость может исчезнуть в любой стране, переживающей религиозный подъем. Следует также иметь в виду, что нетерпимость свойственна не всем религиям и в большей мере характерна для тех, которые предлагают «холистический подход» к обществу, таких как христианство и ислам[626]626
  К такому выводу приходит Андерсон (Anderson, 2003) в своем исследовании свободы вероисповедания в «переходных» обществах стран Южной и Восточной Европы.


[Закрыть].

В эссе «О свободе» Джон Стюарт Милль признавал характерную для религиозных людей нетерпимость. Упомянув вклад «великих писателей», которые признавали свободу совести «неотъемлемым правом», он здраво заметил: «Но людям вообще столь свойственна нетерпимость во всем, что близко их сердцу, что едва ли когда-нибудь религиозная свобода существовала иначе, как благодаря религиозной индифферентности, которая не любит, чтобы ее покой нарушали какими-нибудь богословскими спорами. По общему понятию религиозных людей, едва ли не всех без исключения, и даже в тех странах, которые пользуются наибольшей религиозной свободой, терпимость в деле религии должна быть допускаема не иначе, как с известными ограничениями. По понятию одних может быть терпимо разномыслие по вопросам, касающимся церковного управления, но никак не разномыслие по догме; по понятию же других могут быть терпимы всякого рода иноверцы, но только не паписты и не унитарии; третьи признают терпимыми все иноверия, которые не отрицают откровения, и только немногие идут далее этого и ставят условием терпимости веру в Бога и в будущую жизнь. Везде, где только большинство проникнуто искренним, сильным религиозным чувством, там оно почти нисколько не поступилось своими притязаниями за исключительное господство» (John Stuart Mill, [1859] 1939, p. 954–955)[627]627
  Милль Дж. С. О свободе. – Прим. перев.


[Закрыть].

Действительно, трудно представить, как подлинно религиозный человек может быть терпимым к другим религиям. Его религия настаивает, что есть только один истинный Бог – Бог именно этой религии и что на Небеса попадут лишь те, кто верует в этого Бога и выполняет Его веления. Последователи других религий нарушают законы Бога. Если человек не хочет жить в сообществе, где легко нарушаются законы человеческие, как тогда верующий сможет жить там, где люди нарушают законы Божьи? Соблюдение Божьих законов для верующего, естественно, важнее, чем соблюдение законов мирских.

Если неверующий живет в одной стране с верующим, он легко может стать жертвой нападок. Если церковь и государство объединены, государство можно использовать для искоренения безбожия, как это практиковалось христианством в эпоху инквизиции и поныне практикуется в некоторых исламских странах[628]628
  В Саудовской Аравии полиция нравов, являющаяся государственной организацией, подвергает людей аресту, побоям и иногда даже смерти за то, что они нарушают предписания Корана, например пьют пиво (MacLeod, 2007).


[Закрыть]. Если же государство попало в руки неверных или просто является светским, тогда бороться нужно с самим государством. Здесь на ум приходят христиане, боровшиеся с языческим Римом, или мусульманские экстремисты в некоторых странах Ближнего Востока, выступающие против собственных правительств. Льюис приводит высказывания из прокламации Мухаммеда Абдель Салама Фараджа, «идеологического руководителя группы, которая убила президента Египта Садата»: «Бороться с близким врагом важнее, чем бороться с далеким. В джихаде кровь мусульман должна литься до полной победы… Наш долг – отдать все ради нашего исламского дела, которое требует прежде всего установить закон Бога в нашей стране и возвеличить Его слово. Не может быть сомнений, что первая битва джихада – это искоренение неверных властей и их замена истинным исламским порядком. С этого начнется избавление» (Lewis, 2002, pp. 119–120).

Если для мусульманского экстремиста непереносимы такие по крайней мере формально исламские режимы, как в Египте и Саудовской Аравии, он тем более не станет терпеть светскую власть. Неудивительно поэтому, что «заклятым врагом большинства [мусульманских радикалов и активистов] является Кемаль Ататюрк, основатель Турецкой республики и первый великий светский реформатор мусульманского мира»[629]629
  Lewis (2002, p. 119).


[Закрыть].

В берлинских школах детей-мусульман учат «от имени Аллаха. Есть два вида людей: один – наши братья и сестры в вере, с другим мы связаны только общим человеческим происхождением»[630]630
  Kelek (2005, p. 248).


[Закрыть]. Подразумевается, что связь через веру сильнее, чем связь чисто генетическая, и первый вид людей выше второго.

Помимо непереносимости чуждых убеждений, религиозному человеку свойственно глубинное стремление спасать неверующих. Сформулированный Миллем фундаментальный принцип свободы требует невмешательства в свободу другого – даже ради «его собственного блага, физического или морального». Ревностные верующие убеждены, что только их Бог является единственно истинным и только сторонники их религии соединятся с Ним после смерти, а всем прочим уготованы вечные муки. Дабы избавить последних от печального конца, приверженцы истинной религии могут с полным моральным правом обращать их в свою веру. Именно этим соображением церковники в эпоху инквизиции объясняли пытки еретиков. Если несчастная жертва, не выдержав мучений, признается в своей ереси и принимает истинного Бога, то ее страдания и даже преждевременная земная смерть будут с лихвой возмещены вечным лицезрением Бога в раю.

Строгое толкование Верховным судом Первой поправки, запрещающей государственную религию, сделало Соединенные Штаты светским обществом – настолько, насколько это зависит от государственной политики и государственного образования. Однако достигнутым успехам сейчас угрожает решительно настроенное религиозное большинство. Ревностный христианин занимал Белый дом с 2001-го по 2009 год. В окружении Джорджа Буша-мл. было больше евангелистов, чем при любом другом президенте за последние 50 лет[631]631
  Lindsay (2007, p. 26).


[Закрыть]. Как заметил Майкл Джерсон, евангелист и спичрайтер Буша, евангелизм дарует своим приверженцам «глубину убеждения [которая побуждает их к действию], поскольку это действие считается правильным и справедливым»[632]632
  Lindsay (2007, p. 33).


[Закрыть]. Приходящими в исполнительную власть евангелистами движет стремление проводить политику, основанную на их вере[633]633
  Lindsay (2007, p. 39).


[Закрыть]. Но притязания религиозного мышления не ограничиваются одной исполнительной властью. Нынешний Конгресс наполнен людьми, которые только спят и видят, как бы перещеголять друг друга на молитвенных завтраках. Но, пожалуй, хуже всего то, что Верховный суд укомплектован судьями, «преданными религии… благочестивыми, набожными и праведными». При администрации Буша религиозные соображения плачевно сказались на финансировании исследований СПИДа и стволовых клеток и иностранных программ США по борьбе со СПИДом и контролю за ростом численности населения. Если говорить о школьных программах, то религиозным группам удалось заменить дарвиновскую эволюцию альтернативной «теорией» – «разумным замыслом». Стена, отделяющая церковь от государства, никогда не имела столько брешей.

В Европе «религиозная индифферентность» в сочетании с просветительским мышлением создала толерантное светское общество. Но и ему угрожает очередной всплеск религиозности. Свобода слова – одно из основных конституционных прав либеральной демократии. Это право позволило Мартину Скорсезе снять фильм «Последнее искушение Христа», где Христос на кресте мечтает о любовной встрече с Марией Магдалиной. Оно позволило Мэлу Гибсону снять «Страсти Христовы» с натуралистическими сценами жестокого обращения евреев с Христом. Оно позволило опубликовать невероятно популярный роман Дэна Брауна «Код Да Винчи» (а потом и снять по нему фильм), где все повествование построено вокруг женитьбы Христа на Марии Магдалине и рождении у них дочери. В первом и третьем случаях сочли себя оскорбленными многие христиане, которые провели несколько демонстраций протеста. Фильм Гибсона оскорбил некоторых евреев. Но каждая из перечисленных работ стала возможной благодаря принятому в западных демократиях праву на свободу слова, и в данных случаях никому из авторов, режиссеров или актеров, видимо, серьезно не угрожали. В каждом случае те или иные верующие испытали неприятные эмоции. Но в либеральной демократии такого рода издержки считаются второстепенными по сравнению с правом общества на свободу слова.

В 2004 г. Тео ван Гог снял фильм «Покорность», критикующий положение женщины в исламских сообществах. Вскоре после выхода фильма ван Гог был убит. Его нашли с ножом в груди и приколотой запиской с угрозами в адрес западных правительств, евреев и Айаан Хирси Али, написавшей сценарий фильма. Убийцу ван Гога Мухаммеда Буйери схватили прежде, чем он успел осуществить свои угрозы. Однако его коллегам-мусульманам удалось нанести удар Западу в июле 2005 г., когда террористы-смертники взорвали бомбы в лондонской подземке и в автобусе.

Если бы Дэн Браун издал «Код да Винчи» в Испании XVII века, он вскоре попал бы на дыбу. В последующие столетия христиане и евреи на Западе научились мириться с психологическими издержками от публикации подобных книг. Некоторые представители Католической церкви выразили сомнение в исторической корректности «Кода да Винчи», но в большинстве своем католическое духовенство предпочло просто игнорировать роман. Вообще-то, никого не заставляли смотреть «Последнее искушение Христа» или читать «Код да Винчи», и те, кого эти произведения могли оскорбить, имели полную свободу избежать знакомства с ними и его неприятных психологических последствий. Но как христиане в прошедшем тысячелетии не могли терпеть покушений на свои догмы, так сейчас многие мусульмане не могут терпеть оскорбительного (по их мнению) отношения к своим ценностям.

Карикатуры на Мухаммеда в датской газете вполне могли бы остаться незамеченными, если бы живший в Дании мусульманский священнослужитель не отправился на Ближний Восток и не спровоцировал там акции протеста. Замысел удался, и в результате волнений погибло много людей. Неистовства по поводу карикатур, пожалуй, лучше, чем какое-либо другое из недавних происшествий, показывают всю несовместимость либеральной демократии и фанатичной религиозности. Но прежде следует заметить, что газета, первой опубликовавшая карикатуры, сделала это потому, что датский автор книги о Мухаммеде не смог найти смельчака, согласного иллюстрировать ее. Газета «Jyllands-Posten» получила специальную премию за защиту свободы слова. Между тем пакистанский священнослужитель предложил миллион долларов за убийство карикатуриста. Главный редактор газеты Карстен Юсте настаивал на своем праве опубликовать карикатуры: «Мы живем в демократической стране. Поэтому мы можем использовать все журналистские приемы, какие хотим.

Сатира – законный жанр в этой стране, и никому не запрещено рисовать карикатуры». Датский имам Раед Хлайбель отвечал:

«Такая демократия вызывает отвращение у мусульман. Мусульмане никогда не потерпят такого унижения. Публикация оскорбила каждого мусульманина в мире»[634]634
  См.: <http://www.brusselsjournal.com/node/382>.


[Закрыть]. Хлайбель, по всей видимости, не осознавал, что «такая демократия» представляет собой величайшую ценность для людей с либеральным, западным образом мышления: ведь добрая часть тысячелетия ушла как раз на то, чтобы добиться права публиковать карикатуры на религиозные темы, не рискуя жизнью (или, по крайней мере, так считать).

Яростная реакция религиозных фанатиков на фильм ван Гога, датские карикатуры нанесла серьезный удар свободе слова в Европе. Угроза бунтов и даже целенаправленных убийств вынудила к самоцензуре не только печатную прессу, но даже оперные театры и картинные галереи[635]635
  См.: Wikstrom (2007).


[Закрыть].

Тео ван Гог был правнуком брата знаменитого художника Винсента ван Гога, которого тоже звали Тео. Но даже и без этого родства покойный режиссер теперь известен среди голландцев. Мухаммед Буйери – тоже голландский гражданин, но его корни в Голландии не уходят так далеко, как у ван Гога, и очевидно, что он не мог разделять либеральные взгляды последнего. Прежде довольно однородная в этническом, языковом и религиозном отношении Голландия после Второй мировой войны стала страной, где почти 20 % населения не являются этническими голландцами, а 6 % являются мусульманами. Похожие изменения произошли и в других странах Западной Европы. США продемонстрировали огромный полезный потенциал либеральной иммиграционной политики. Однако убийство ван Гога, взрывы в Мадриде в марте 2003 г., в Лондоне в июле 2005 г. и разгул ярости по поводу датских карикатур показали, что либеральная иммиграционная политика тоже сопряжена с издержками, когда иммигранты отвергают базовые принципы, лежащие в основе либеральной демократии. Догматическое ядро каждой мировой религии по существу своему мало совместимо с другими религиями и почти совершенно несовместимо с мирскими ценностями. Если часть людей ставит свои религиозные верования выше принципов либеральной демократии, последней грозит опасность. В Америке эта опасность исходит от христианской группировки, стремящейся навязать сообществу свои убеждения и запреты. В Европе опасность, прежде грозившая извне, теперь прочно связана с мусульманским меньшинством, отвергающим светские либеральные ценности и институты. Поскольку это религиозное сообщество пока в меньшинстве, оно не может – в отличие от евангельских христиан в некоторых частях США – добиться своих целей путем демократического процесса, а потому в силу обстоятельств уповает на насилие. Но в обоих случаях растущее влияние благочестивых, набожных и праведных представляет угрозу для либеральной демократии.