Текст книги "Разум, религия, демократия"

В таком исходе просматривается своего рода эгалитарная справедливость: почему люди, которым повезло родиться в Х, должны жить лучше, чем те, которым довелось родиться в Y? Однако по сути дела он непродуктивен. Под завесой неведения вполне можно выработать политику, которая предотвратит массовый, а потому вредный для Х наплыв населения. Можно предусмотреть специальные налоги для въезжающих в Х и/ или субсидии для тех, кто соглашается остаться в Y. Таким образом, в целом нет необходимости специально оговаривать права на эмиграцию и иммиграцию или включать их в конституцию сообщества. Равным образом нет оснований ожидать симметричности этих прав. Перенаселенные страны будут проводить либеральную эмиграционную политику и ограничительную иммиграционную; страны с недостаточным населением поступят обратным образом. В каждом случае вопрос сводится к сопоставлению выгод для мигрантов и издержек от этой миграции для тех сообществ, которые они покидают и в которые приезжают. Может, например, случиться так, что в стране много непривлекательных районов, напоминающих Y, и только один или два, подобные Х. Из каждого Y уезжает мало людей, и это почти никак не влияет на остающихся, но воздействие совокупной миграции на Х может быть разрушительным. В такой ситуации оптимальный выход, вероятно, таков: переезды из одной коммуны типа Y в другую никак не регламентируются, а вот жители коммуны Х должны иметь возможность ограничить иммиграцию, чтобы предотвратить ее негативное воздействие на местные условия жизни.

Следует учесть, что связанные с миграцией последствия в немалой степени зависят от того, кто уезжает и приезжает. Отъезд банды гангстеров, опасающейся внимания полиции, выгоден для сообщества, а отъезд богатых семей, недовольных уровнем преступности, вреден. Точно таким же образом последствия, связанные с прибытием иммигрантов, зависят не только от их численности, но и от состава.

Повышение мобильности сделало ситуации типа X – Y все более распространенными внутри стран. Критикуя Гудина, Брайан Барри замечает: «Может ли человек, хорошо знакомый с Чикаго или Нью-Йорком, утверждать, положа руку на сердце, что неконтролируемая миграция чернокожих с юга в 1930—1950-х годах не привела к бедствию, причем для нынешних обитателей гетто даже большему, чем для тех, кого они вытеснили?»[608]608
  Barry (1992, p. 284).


[Закрыть] Если неконтролируемая внутренняя миграция может привести к прискорбным последствиям, то тем более это возможно на межгосударственном уровне, поскольку государства значительно более однородны, чем мир в целом. В мире есть небольшое количество богатых Х-стран с высоким уровнем жизни и большое количество бедных Y-стран. Если бы все жители бедных стран могли свободно переезжать в богатые, поток мигрантов не иссякал бы до тех пор, пока уровень жизни богатых стран не сравняется с уровнем беднейших из бедных. В таком равновесии опять же есть некая эгалитарная справедливость, но от оптимального варианта оно очень далеко.

4. Свободная иммиграция как эффективное средство ликвидации мировой бедности. Для типичной бедной страны характерны высокие темпы прироста населения, низкий уровень образования, неэффективный и коррумпированный государственный сектор и зарегулированная, плохо работающая экономика. Переезжая в богатые страны, жители бедных, как правило, увеличивают свои доходы, ради чего они и едут. Однако миграция из бедных стран в богатые почти никогда – за единичными исключениями (например, массовая миграция ирландцев в Америку во время «картофельного голода» в середине XIX в.) – не принимала таких масштабов, чтобы существенно помочь этим бедным странам.

Возьмем, например, Пакистан. Из него уезжает довольно много людей. Поскольку Пакистаном раньше владела Англия, пакистанцы, естественно, в нее и стремятся. На 2001 г. выходцы из Пакистана составляли 1,3 % населения Англии, т. е. около 750 тысяч человек[609]609
  См.: <http://www.statistics.gov.uk/>.


[Закрыть]. Сейчас 170-миллионное население Пакистана каждый год увеличивается на 4 с лишним миллиона человек. Это значит, что каждый год из страны могло бы уезжать как минимум впятеро больше пакистанцев, чем их живет сейчас в Англии, и население Пакистана не уменьшилось бы, как, вероятно, и количество бедных. Если бы все эти люди въезжали в Англию в течение одного поколения, ее население больше чем наполовину состояло бы из пакистанцев. И тут возможны два варианта. Либо культура и образовательная система Англии «переварит» мигрантов так, что страна останется одной из самых богатых в мире, сохранит сильные демократические институты, эффективную рыночную экономику и низкий уровень коррупции, либо культура и религия пришельцев возобладают, и Англия превратится в некое подобие сегодняшнего Пакистана[610]610
  Хотя мусульмане составляют лишь около 2,7 % населения Англии, чувствуется опасение, что они уже влияют на английскую культуру. Объясняя, почему жители Клайтеро (Ланкашир, Англия) выступили против превращения заброшенной методистской церкви в мечеть, религиовед и англиканский викарий Алан Биллингс заметил: «Налицо глубокая обеспокоенность тем, что происходит в обществе. Это страх перед тем, что произойдет с культурой и самобытностью Британии» (Browning, 2007, p. 4).


[Закрыть].

Конечно, не бывает так, что все мигранты из одной страны едут только в одну другую страну. Однако склонность следовать по стопам тех, кто уехал раньше, есть. Отчасти тому причиной хорошие отзывы о новом месте, отчасти – расчет на то, что община соотечественников поможет легче и быстрее приспособиться к незнакомым условиям. Поэтому выходцы из определенных стран и концентрируются тоже в определенных богатых странах: бангладешцы, пакистанцы и индийцы – в Англии, турки – в Германии, мексиканцы и другие латиноамериканцы – в США. Свойственная мигрантам тенденция образовывать замкнутые сообщества замедляет их интеграцию в новую культуру и повышает вероятность того, что культура принимающей страны изменится под влиянием культуры мигрантов[611]611
  Обзор вопроса см. в: Barry (1992).


[Закрыть].

Иммиграция может принести благо иммигрантам и принимающей стране. Свидетельство обоюдных благ иммиграции – Соединенные Штаты. Но иммиграция может дорого обойтись принимающей стране, если между иммигрантами и коренным населением возникнет конфликт на почве идеологических, этнических, языковых или религиозных различий; даже просто перенаселенность – уже очень неприятное явление. Иммиграция может также вредить сообществу, изменяя его социальную или политическую культуру. Томас Джефферсон сознавал эти потенциальные издержки иммиграции. Он считал, что население штата Виргиния не достигает оптимального количества, и размышлял о том, что будет лучше: немедленно разрешить иммиграцию, чтобы достичь желательного уровня населенности, или подождать, пока оно вырастет естественным образом. Выгода быстрого роста за счет свободной иммиграции была очевидна, но Джефферсон учитывал и другие соображения.

«Но есть ли неудобства, которые ложатся на чашу весов против выгоды, ожидаемой от увеличения количества жителей за счет приглашения чужестранцев? Ведь в интересах благоденствия тех, кто объединен в общество, согласовывать свои действия наивозможно больше в вопросах, которые они должны решать совместно.

Поскольку правление граждан – единственная цель создания обществ, оно должно осуществляться путем общего согласия. Каждый вид правления имеет свои особенные принципы. Наши, пожалуй, более своеобычны, чем какие-либо иные в мире. Это сочетание самых свободных принципов английского государственного устройства с другими, заимствованными из естественного права и естественного разума. Ничто не может быть более противоположно им, чем принципы абсолютных монархий. Но именно благодаря нашим принципам нам следует ожидать величайшего количества приезжих. Они принесут с собой принципы тех государственных устройств, которые они покидают, принципы, впитанные ими с ранней молодости. Или же, если они смогут отказаться от них, то сделают это в обмен на неограниченную вседозволенность, переходя, как это часто бывает, из одной крайности в другую. Было бы чудом, если бы они остановились точно на границе воздержанной свободы. Эти принципы вместе с языком они передадут своим детям. Сообразно своему количеству они будут вместе с нами участвовать в законодательстве. Они внесут в него свой дух, испортят и исказят его, превратят в нечто разнородное, бессвязное и разрозненное. Для подтверждения этих предположений… я могу сослаться на опыт. Но если даже они не подтвердятся в данном случае, разве они не перестают быть возможными, не перестают быть вероятными? Разве не надежнее терпеливо подождать двадцать семь лет и три месяца [так Джефферсон оценивал время, необходимое для внутреннего роста населения до оптимального уровня], пока население не достигнет того или иного количества, желаемого или ожидаемого? Разве наше правление не будет тогда более однородным, спокойным и долговечным?» (Jefferson, [1784] 1944, pp. 217–218.)[612]612
  Впоследствии Джефферсон (Jefferson, [1801] 1944, p. 331) отзывался об иммиграции более благоприятно, но по-прежнему хотел ограничить ее, «чтобы воспрепятствовать обманной узурпации нашего флага».


[Закрыть]

Джефферсон ясно понимал, что залогом успешного гражданского правления служит либеральная, демократическая политическая культура с общими ценностями и целями и что приток людей, воспитанных в совершенно других политических культурах, составляет угрозу для нее. Опасения Джефферсона, как показал ход событий, до сих пор в основном не подтвердились: люди ехали в Америку за американской мечтой, а важной частью этой мечты были как раз либеральные демократические институты. Почти не проявились в Соединенных Штатах и другие потенциальные проблемы, связанные с массовой иммиграцией. При большой и малонаселенной территории перенаселенность не вставала на повестку дня вплоть до последнего времени. Поскольку основная часть иммигрантов – опять же, вплоть до последнего времени – приезжала из Европы, этнические различия были незначительными; а поскольку почти все иммигранты были христианами, не возникало причин для религиозных конфликтов. Языковые и культурные различия первое время существовали, но осевшие переселенцы или их дети вскоре усваивали английский язык и принимали культуру новой родины.

Однако накопленный Америкой, а также Канадой и другими странами Нового Света опыт открытых границ имеет и свою темную сторону. С точки зрения туземного населения времен прибытия Колумба, миграция европейцев была несомненным бедствием. Соединенные Штаты – хрестоматийный пример того, как переселенцы получали выгоду от либеральной иммиграционной политики за счет коренного населения.

Роберт Гудин (Goodin, 1992, p. 259, n. 30) отмечает, что то же самое происходило в Австралии, но, по всей видимости, не считает подобные явления основанием для отмены открытых границ. Если туземное население страдает от притока людей совершенно иной культуры и если местная культура уничтожается, так тому и быть. Говард Чан убежден, что либерализм диктует именно такую позицию: «Нельзя блюсти верность либеральным принципам и при этом оправдывать ограничение иммиграции как меру сохранения той или иной национальной культуры». Затем он приводит слова Марка Ташнета, считающего, что «поэтому нет принципиальной причины возражать против изменения государственного устройства, которое произойдет в результате прибытия людей с другими ценностями»[613]613
  Chang (1997, p. 2114).


[Закрыть] мигрантов противоречат либерально-демократическим? Джефферсон прекрасно понимал эту опасность; Чан и Ташнет как будто и не подозревают о ней. Если либерализм требует либеральной иммиграционной политики, тогда Джефферсон не был либералом. Более того, сегодня процитированные выше слова Джефферсона объявили бы ксенофобскими. Но что ни говори, налицо внутренняя противоречивость следующего рассуждения: либерализм требует, чтобы страна вела политику, способную подорвать ее либеральную культуру.

Массовый въезд приверженцев религии, враждебной либеральным ценностям, тоже может представлять угрозу для либеральной демократии. Эти люди потребуют ограничить свободу слова по религиозной тематике, запретить научные тексты, противоречащие религиозной доктрине, ввести одежду, соответствующую религиозным предписаниям, запретить противозачаточные средства как неугодные Богу.

Впрочем, перед лицом очевидности поборники открытых границ соглашаются признать, что иммиграцию нужно ограничивать, если она угрожает самим основам либеральной демократии. Убежденный поборник открытых границ Джозеф Кэренс готов ограничить въезд нелиберальных субъектов, «если есть веские основания считать, что они, будучи допущены в страну, создадут угрозу существующему либеральному режиму»[614]614
  Carens (1992, pp. 28–29).


[Закрыть]. Но по каким критериям принимать такое решение? Переселившись в западную страну, умеренный мусульманин может оказаться в изоляции, примкнуть к радикальной группе и в конце концов будет представлять опасность для людей и угрозу для либеральных ценностей. Напротив, радикальный мусульманин после переезда может принять и защищать либеральные ценности. Если радикальный ислам можно (и справедливо) считать угрозой для либеральных ценностей и институтов Запада, то это само по себе не объясняет, какими способами западная страна должна сортировать претендентов на въезд и отбирать таких мусульман, чтобы избежать укоренения радикальных исламистов.

В XVI в. кальвинисты предписывали женевцам, какую одежду носить, какие имена давать детям, и жестоко наказывали тех, кто отвергал кальвинизм. В наши дни иранские аятоллы указывают своим гражданам, как одеваться, что думать, и запрещают им петь. На протяжении большей части последних пяти столетий именно христианство противилось модернизации и распространению либеральных ценностей. Христианство остается угрозой либерализму там, где христианский фундаментализм по-прежнему силен, как в США, или становится даже сильнее, как в некоторых странах Латинской Америки. В наши дни в США многие школьные учителя биологии избегают говорить о теории Дарвина, потому что боятся нападок со стороны фанатичных родителей своих учеников. В ходе президентской кампании 2008 г. три республиканских кандидата заявили, что не верят в эволюцию[615]615
  См.: Economist, May 26, 2007.


[Закрыть]. Еще тревожнее то, что неприятие дарвинизма распространяется сейчас в других частях мира[616]616
  См.: Economist, April 21, 2007.


[Закрыть].

В сегодняшней Европе очень серьезную угрозу либерализму представляет ислам. Многие мигранты едут отнюдь не за «немецкой мечтой» или «испанской мечтой». Они не желают отказываться от своей культуры ради европейской и не собираются даже учить язык новой страны. В брак они вступают только с членами своей этнической группы. Социолог Некла Келек – турчанка, работающая в Германии и имеющая немецкое гражданство, – попыталась выяснить, почему так много турок не могут интегрироваться в немецкое общество, несмотря на то что родились в Германии или прожили там много лет. Типичная турецкая мигрантка приезжает в Германию в возрасте 16–20 лет, чтобы выйти замуж за соотечественника, который постоянно живет в стране. Мать жениха договаривается о свадьбе с родителями невесты в Турции. В подтверждение договора она довольно часто предлагает родителям невесты деньги, но иногда хватает и обещания устроить дочь в Германии. Новобрачные мало знают друг друга до свадьбы (бывает, что и вообще не знакомы), и невеста обычно не может сказать, хотела бы она выйти за данного человека или даже вообще выйти замуж.

Родители мужа обычно живут в одной квартире с молодоженами. Брачный контракт делает невесту собственностью семейства мужа: она должна беспрекословно обслуживать и мужа, и его родителей. Практика браков по предварительному соглашению родителей и продажи дочерей восходит к тем далеким временам, когда девочек (иногда даже двух– или трехлетних) продавали в гаремы богатых людей[617]617
  Kelek (2005, pp. 41–48).


[Закрыть].

Жизнь такой турчанки в качестве жены и невестки – как описывает эту жизнь Келеек на основе своих интервью – довольно неприглядна. Тяготы и скука повседневного существования заставляют турецкую женщину думать о загробной жизни и тем самым укрепляют ее религиозные убеждения. Поскольку вся ее жизнь в Германии посвящена рождению и воспитанию детей, а также обслуживанию мужа и новых родственников, у нее нет необходимости учить немецкий язык, и мало какая турчанка его знает. Покупки она делает в магазинах, которыми владеют турки, ее подруги – те же турчанки, точно таким же образом выданные замуж. (Мусульманкам не дозволено заводить дружеские отношения с мужчинами вне ближайшего семейного круга.) Поскольку мать не говорит по-немецки, а отец почти не занимается воспитанием детей, родным языком детей остается турецкий. Поэтому рожденные в Германии дети первого, второго и даже третьего поколения приходят в школу практически с таким же языковым багажом, как у новых мигрантов. Сочетание языкового фактора, турецких корней и религии приводит к тому, что турки живут почти в полной изоляции от немецкого общества. Когда Келеек спросила одну женщину, как та может жить в Германии, не имея никаких контактов со страной и ее культурой, она получила такой ответ: «Мы можем прекрасно жить здесь, не общаясь с другими. У нас ведь своя жизнь. У нас есть все необходимое, и немцы нам не нужны. Когда-нибудь и мой сын женится. Если родители договорились, придут два свидетеля, дети скажут, что хотят жить вместе, а потом поженятся в умме» (Kelek, 2005, pp. 210–211).

Таким образом, по мере роста мусульманского населения в Германии и (в разной степени) в других частях Европы все очевиднее становится параллельное существование двух культур – западной (светской, либеральной, демократической) и средне-восточной (религиозной, традиционалистской, патриархальной).

Столкновение этих существующих в Европе культур может приводить к насилию. Наглядные примеры тому – убийство голландского режиссера Тео ван Гога за фильм о жестоком обращении с мусульманскими женщинами и волнения (тоже со смертями), вызванные публикацией карикатур на пророка Мухаммеда в датской газете. Даже папа римский не может критиковать ислам, не вызывая волнений. Подобные инциденты неизбежно оказывают парализующее воздействие на свободу слова, когда речь заходит о религии, и тем самым бьют по ключевой ценности либеральной демократии.

Религиозная терпимость – одна из важнейших либеральных ценностей, возникших благодаря Просвещению. Однако, как показывают приведенные выше примеры, самим религиям – в лице их наиболее последовательных адептов – присуща глубинная нетерпимость. Поэтому сложилось в некотором смысле парадоксальное положение: либеральные ценности требуют терпимо относиться к нетерпимости, существующей в нашей среде. Но это не значит, что они требуют такой иммиграционной политики, которая увеличивает количество и политическое влияние тех, кто враждебен этим либеральным ценностям. А те, кто хочет видеть Европу по-прежнему свободной и демократической, должны очень тщательно взвесить последствия свободного доступа людей, не разделяющих эти ценности.

Часть IV
Вызовы, стоящие перед либеральной демократией

Глава 13
Демократия и религия

Разве мы не уяснили, что демократия и все так или иначе с ней связанное – это не что иное, как тупость, скандал, распущенность, разбой, воровство и убийство?

Август Вильмар, немецкий теолог XIX в.[618]618
  Цит. по: Burleigh (2005, p. 219).


[Закрыть]

Горький и ядовитый вкус западной либеральной демократии, которую Соединенные Штаты с помощью своей пропаганды лицемерно старались выдать за целительное средство, ранил тело и душу исламской уммы и воспламенил сердца мусульман.

Аятолла Али Хаменеи, Высший руководитель Ирана[619]619
  Цит. по: Slackman (2006, p. 2).


[Закрыть]

Предмет этой главы – совместимость либеральных демократических институтов и религиозных верований. Но прежде чем перейти к нему, нужно установить значение термина «религиозный». Я принимаю следующие определения: «Преданный религии: выражающий духовное или практическое воздействие религии, следующий требованиям религии; благочестивый, набожный, праведный»[620]620
  Первое из четырех определений содержится в: Shorter Oxford English Dictionary, fifth edition.


[Закрыть]. Таким образом, религиозность есть нечто большее, чем только вера в Бога. Убеждения религиозного человека воздействуют на его мысли и поступки как в частной, так и в общественной жизни. Деист верит в Бога и поэтому может считать себя религиозным человеком. Но он не будет молиться своему Богу и не будет связан никакими ограничениями с его стороны. Вера в высшее существо, сотворившее мир, не помешает ему самостоятельно решать, что хорошо для него как человека и что хорошо для сообщества. Поэтому, с нашей точки зрения, деиста нельзя назвать «религиозным».

Католическая церковь запрещает аборты и контроль за рождаемостью. Подавляющее большинство итальянцев считают себя католиками, а Италия между тем находится на одном из последних мест в мире по уровню рождаемости. Складывается впечатление, что многие итальянцы сами, не обращая внимания на Бога и папу, решают, сколько детей им иметь и когда. В этом отношении они сейчас не столь религиозны, как, скажем, 50 или 100 лет назад. Религиозность, таким образом, следует представлять как непрерывную переменную. Чем сильнее религиозные убеждения человека, тем больше они влияют на его мысли и действия и с тем большей вероятностью сказываются на его поведении как гражданина. Анализируя совместимость либерально-демократических и религиозных убеждений, мы исходим из того, что хотя бы некоторые люди являются очень религиозными. Начнем мы с ситуаций, допускающих сосуществование демократии и религии, а затем перейдем к более сложным случаям.