Текст книги "В дороге"

4

Прибывшим с Запада надо было найти себе новое жильё на Манхэттене. У Карло был флэт на Йорк-авеню; они перебрались туда в тот же вечер. Мы проспали весь день, Дин и я, и проснулись, когда в канун Нового 1948 года начался снегопад. Эд Данкел сидел в моём мягком кресле и рассказывал про прошлый Новый год. «Я был в Чикаго. Денег не было. Я сидел у окна в своём номере на Норт-Кларк-стрит и вдыхал своими ноздрями самый восхитительный запах из пекарни внизу. У меня не было ни цента, но я спустился и поговорил с девушкой. Она дала мне бесплатно хлеб и кофейные пирожные. Я вернулся в свою комнату и съел их. Я всю ночь просидел в своей комнате. В Фармингтоне, Юта, я как-то раз работал с Эдом Уоллом – вы знаете Эда Уолла, это сын владельца ранчо в Денвере – я лежал в постели, и вдруг я увидел мою мёртвую мать, она стояла в углу с ореолом вокруг неё. Я сказал: «Мама!» Она исчезла. У меня всё время были видения», – сказал Эд Данкел, кивая головой.

«Что ты будешь делать с Галатеей?»

«А, посмотрим. Когда приедем в Новый Орлеан. Ну а ты как думаешь, а?» Он стал обращаться ко мне за советами; одного Дина ему было мало. Но он был влюблён в Галатею и думал об этом.

«А что ты будешь делать с собой, Эд?» – спросил я.

«Я не знаю», – сказал он. – «Я просто иду. Я врубаюсь в жизнь». Он повторил это, следуя линии Дина. У него не было направления. Он сидел, вспоминая ночь в Чикаго и горячие кофейные пирожные в одинокой комнате.

Снаружи шёл снег. В Нью-Йорке начинался большой праздник; мы двинули туда всей компанией. Дин упаковал свой разбитый чемодан, бросил его в машину, и все мы поехали в большую ночь. Моя тётя радовалась тому, что мой брат посетит её на следующей неделе; она сидела со своей газетой и ждала полуночной новогодней передачи с Таймс-сквер. Мы помчались в Нью-Йорк, виляя на льду. Мне никогда не было страшно, когда вёл Дин; он мог справиться с машиной в любых обстоятельствах. Радио было исправлено, и теперь дикий боп жарил всю ночь. Я не знал, куда всё это ведёт; меня это не заботило.

Примерно в это же время со мной случилось нечто странное. Вот как это было: я что-то забыл. Было некое решение, которое я собирался принять до того, как появился Дин, и теперь оно начисто вылетело из моего ума, но всё ещё вертелось на кончике языка. Я продолжал щёлкать пальцами, пытаясь его вспомнить. Оно было где-то рядом. Я даже не мог сказать, это было в самом деле решение или просто мысль, которую я позабыл. Оно преследовало и изумляло меня, я был огорчён. Оно было как-то связано с Тайным Скитальцем. Однажды мы с Карло Марксом сидели вместе, колени к коленям, на двух стульях, лицом друг к другу, и я рассказал ему свой сон о странной арабской фигуре, которая преследовала меня по пустыне; а я пытался от неё убежать; но в итоге она настигла меня как раз перед тем, как я достиг Защитного Города. «Кто это был?» – сказал Карло. Мы это обдумали. Я предположил, что это был я сам, завёрнутый в саван. Это было не так. Что-то, кто-то, некий дух гнался за всеми нами в пустыне жизни и должен был схватить нас прежде, чем мы достигнем небес. Естественно, теперь я гляжу назад и понимаю, что это была смерть: смерть настигнет нас перед небесами. Единственное, к чему мы стремимся в дни нашей жизни, что заставляет нас вздыхать и стонать и вызывает нежную сладкую тошноту всех видов, – это воспоминание о некоем утраченном блаженстве, которое, вероятно, ощущалось в утробе матери и может быть повторено только (хотя мы ни за что не хотим это признать) в смерти. Но кому хочется умирать? В вихре событий я продолжал размышлять об этом в глубине своего ума. Я рассказал эту историю Дину, и он мгновенно опознал в ней простое влечение к чистой смерти; и поскольку никто из нас никогда не вернётся к жизни, ему до этого не было дела, и я с ним тогда согласился.

Мы отправились на поиски моих нью-йоркских друзей. Там тоже цветут безумные цветы. Сначала мы двинули к Тому Сэйбруку. Том – грустный, красивый парень, милый, щедрый и сговорчивый; лишь время от времени на него находят приступы внезапной депрессии, и он срывается, не говоря никому ни слова. Этой ночью он был вне себя от радости. «Сал, где ты нашёл этих абсолютно чудесных людей? Я никогда не видел ничего подобного».

«Я нашёл их на Западе».

Дин был в ударе; он поставил джазовую пластинку, схватил Мэрилу, крепко обнял её и отскочил от неё в такт с музыкой. Она тоже отскочила назад. Это был настоящий танец любви. Явился Иэн Макартур с толпой народу. Новогодние праздники начались и продолжались три дня и три ночи. Народ набивался в Гудзон и носился по снежным улицам Нью-Йорка от вечеринки к вечеринке. Я привёл Люсиль и её сестру на самую большую вечеринку. Когда Люсиль увидела меня с Дином и Мэрилу, её лицо помрачнело – она ощутила безумие, которым они меня напитали.

«Ты мне не нравишься, когда ты с ними».

«Ах, всё в порядке, это просто такие приколы. Мы живём только раз. Мы хорошо проводим время».

«Нет, это печально, и мне это не нравится».

Затем Мэрилу начала подкатывать ко мне с любовью; она сказала, что Дин собирается остаться с Камиллой, и она хочет, чтобы я был с ней. «Возвращайся с нами в Сан-Франциско. Мы будем жить вместе. Я буду для тебя хорошей девочкой». Но я знал, что Дин любит Мэрилу, и я также знал, что Мэрилу делает это, чтобы заставить Люсиль ревновать, и я ничего этого не хотел. И всё-таки я облизывал губы из-за этой сочной блондинки. Когда Люсиль увидела, что Мэрилу зажимает меня в углах и дает мне обещания, и заставляет меня целоваться, она приняла приглашение Дина пойти в машину; но они просто поговорили и выпили немного самогона, который я оставил в кабине. Всё смешалось, и всё падало. Я знал, что мой роман с Люсиль не продлится слишком долго. Она хотела быть со мной. Она была замужем за портовым грузчиком, который плохо к ней относился. Я был готов жениться на ней и забрать её маленькую дочь, и всё такое прочее, если бы она развелась с мужем; но денег не было даже на то, чтобы развестись, и всё было безнадежно, и ведь Люсиль никогда меня не поймёт, потому что мне нравится так много всего, и я бегу в смятении от одной падающей звезды до другой, покуда не упаду. Это ночь, что она с тобой делает. Мне нечего было предложить, кроме собственного смятения.

Вечеринки были огромными; в подвальную квартиру на Западных Девяностых набивалось не меньше ста человек. Люди перетекали в подвальные помещения около печи. Что-то происходило на каждом углу, на каждой кровати и диване – не оргия, а просто новогодняя вечеринка с неистовым криком и дикой радиомузыкой. Была даже китаянка. Дин бегал, как Граучо Маркс, от группы к группе, врубаясь в каждого. Периодически мы бросались к машине, чтобы привезти больше народу. Пришёл Дамион. Дамион – герой моей нью-йоркской шайки, а Дин – главный герой Запада. Они сразу же невзлюбили друг друга. Девушка Дамиона внезапно врезала Дамиону в челюсть крюком справа. Он стоял, шатаясь. Она повела его домой. Некоторые из наших безумных газетных друзей пришли из конторы с бутылками. Снаружи мела громадная и чудесная метель. Эд Данкел встретил сестру Люсиль и исчез с ней; я забыл сказать, что Эд Данкел очень обходителен с женщинами. Ростом в шесть футов четыре дюйма, мягкий, улыбчивый, приятный, вежливый и очаровательный. Он помогает женщинам с их пальто. Это ему очень идёт. В пять утра все мы помчались через задний двор многоквартирного дома и забрались в окно квартиры, где проходила огромная вечеринка. На рассвете мы вернулись к Тому Сэйбруку. Люди рисовали картинки и пили несвежее пиво. Я спал на диване, обняв девушку по имени Мона. Большие компании прилетали из старого бара Колумбийского кампуса. Всё в жизни, все лица жизни набивались в одну сырую комнату. Вечеринка продолжалась у Иэна Макартура. Иэн Макартур – классный парень, он носит очки и глядит через них с восторгом. Он стал на всё говорить «Да!», как Дин в ту пору, и уже не останавливался. Под дикие звуки Декстера Гордона и Уорделла Грея, выдувавших «Охоту», мы с Дином играли в щеколду с Мэрилу на диване; она уже не была маленькой куколкой. Дин расхаживал без майки, только в штанах, босиком, пока не приходило время гнать машину и собирать ещё больше людей. Всё было сразу. Мы отыскали дикого экстатичного Ролло Греба и провели ночь в его доме на Лонг-Айленде. Ролло живёт в хорошем доме со своей тётей; когда она умрёт, весь дом будет его. А пока она отказывается ему потакать и терпеть не может его друзей. Он привёл эту шайку-лейку из Дина, Мэрилу, Эда и меня и начал шумную вечеринку. Женщина прокралась наверх; она угрожала вызвать полицию. «О, заткнись, старая тумбочка!» – заорал Греб. Я удивлялся, как он мог так с ней жить. У него было больше книг, чем я видел во всей своей жизни – две библиотеки, две комнаты, загруженные от пола до потолка по всем четырём стенам, и такие книги, как Апокрифическое То-или-это в десяти томах. Он играл оперы Верди и представлял их в лицах в своей пижаме с большим разрезом на спине. Ему всё было по боку. Это великий ученый, он катится по набережной Нью-Йорка с оригинальными музыкальными рукописями XVII века под мышкой, он кричит. Он крадётся по улицам, как большой паук. Его возбуждение вылетало из его глаз лучами злобного света. Он крутил головой в судорожном экстазе. Он шептал, он корчился, он шлёпал, он стонал, он выл, он впадал в отчаяние. Он с трудом мог вымолвить хотя бы слово, он был так взволнован жизнью. Дин стоял перед ним с опущенной головой, повторяя снова и снова: «Да… Да… Да». Он затянул меня в угол. «Этот Ролло Греб – он самый великий, самый удивительный из всех. Вот что я пытался тебе сказать – вот чем я хочу быть. Я хочу быть как он. Он никогда не зависает, он идёт в любом направлении, он забил на всё, он знает время, ему нечего делать, кроме как качаться туда и сюда. Чувак, это конец! Смотри, если ты всё время будешь как он, то рано или поздно получишь».

«Получишь что?»

«ЭТО! ЭТО! Я скажу тебе – уже нет времени, у нас сейчас нет времени». Дин рванул назад, чтобы посмотреть на Ролло Греба ещё.

Джордж Ширинг, великий джазовый пианист, как сказал Дин, был в точности как Ролло Греб. Мы с Дином отправились посмотреть на Ширинга в Бёрдлэнд в разгар длинных безумных праздников. В заведении было пусто, мы были первыми, десять часов. Вышел Ширинг, слепой, его подвели к клавишам. Это был видный англичанин с жёстким белым воротничком, слегка мускулистый, белокурый, с тонким английским летним ночным воздухом, который исходил от первого зыбкого сладкого номера, когда басист почтительно наклонился к нему, и он заиграл. Барабанщик, Дэнзил Бест, сидел неподвижно, и только запястья щёлкали щётками. И Ширинг начал раскачиваться; улыбка расплылась на его вдохновенном лице; он начал качаться на круглом стуле, взад-вперёд, сперва медленно, затем ритм ускорился, и он стал качаться быстрее, его левая нога подпрыгивала на каждом такте, его шея стала склоняться в этом же ритме, он опустил лицо к клавишам, он откинул волосы назад, его пробор растрепался, он начал потеть. Музыка, в которую я врубился. Басист согнулся и шарил всё быстрее и быстрее, и ещё быстрее и быстрее, и всё. Ширинг стал играть свои аккорды; они выплёскивались из рояля огромными брызгами, казалось, что у него нет времени расставить их в ряд. Они катились и катились, как море. Люди кричали ему: «Давай!» Дин был весь в поту; пот струился на его воротник. «Вот он! Вот он! Старый Бог! Старый Бог Ширинг! Да! Да! Да!» И Ширинг сознавал, что за ним стоит безумец, он мог слышать все вздохи и удары Дина, он мог это чувствовать, хотя не мог видеть. «Всё так!» – сказал Дин. – «Да!» Ширинг улыбнулся; он качался. Ширинг встал от рояля, с него капал пот; это были его великие дни 1949-го, прежде чем он стал играть коммерческий кул. Когда он ушёл, Дин указал на пустое место у рояля. «Пустой стул Бога», – сказал он. На рояле лежал саксофон; его золотая тень создавала странный отблеск вдоль каравана в пустыне, нарисованного на стене за барабанами. Бог ушёл; это было молчание его ухода. Это была дождливая ночь. Это был миф дождливой ночи. Дин смотрел с трепетом. Это безумие никуда не ведёт. Я не знал, что со мной происходит, и вдруг понял, что это просто действовал чай, который мы курили; Дин затарился им в Нью-Йорке. И потому я думал, что всё вот-вот придёт – момент, когда ты знаешь всё, и всё решено навсегда.

5

Я оставил всех и вернулся домой отдохнуть. Моя тётя сказала, что я трачу свое время, зависая с Дином и его шайкой. Я тоже знал, что это неправильно. Жизнь есть жизнь, и добро есть добро. Что я хотел, так это совершить ещё одну великолепную поездку на Западное побережье и вернуться в школу к весеннему семестру. И какая это вышла поездка! Я лишь хотел посмотреть, что ещё захочет затеять Дин, и ещё, зная, что Дин вернётся к Камилле во Фриско, я хотел завязать роман с Мэрилу. Мы снова собрались пересечь стонущий континент. Я обналичил свой ветеранский чек и дал Дину восемнадцать долларов, чтобы он отправил их своей жене; она ждала его возвращения домой и была на мели. Что было на уме у Мэрилу, я не знаю. Эд Данкел, как всегда, просто шёл следом.

В квартире у Карло проходили долгие весёлые дни, прежде чем мы уехали. Он расхаживал в халате и произносил полуиронические речи: «Я вовсе не пытаюсь отнять у тебя твои лакомства, но мне кажется, что настало время решить, кто ты и что ты намерен делать. – Карло подрабатывал, печатая на машинке в конторе. – Я хочу знать, в чём смысл этого сидения дома круглый день. Что это за разговор и что ты намерен делать. Дин, зачем ты покинул Камиллу и забрал Мэрилу?» Нет ответа; хихиканье. «Мэрилу, почему ты разъезжаешь по стране и каковы твои женские намерения насчёт фаты?» Тот же ответ. «Эд Данкел, почему ты бросил свою новую жену в Тусоне и что ты здесь делаешь, сидя на своей большой жирной заднице? Где твой дом? Что у тебя за работа?» Эд Данкел склонил голову в полном недоумении. «Сал, как ты до этого докатился, и как ты поступил с Люсиль?» Он поправил свой халат и сел к нам лицом. «Дни гнева ещё впереди. Воздушный шар вас долго не выдержит. И не только, но это абстрактный воздушный шар. Все вы полетите на Западное побережье и вернётесь назад в поисках своего камня».

В те дни Карло выработал тон голоса, который, как ему думалось, звучал как Голос Рока; идея была в том, чтобы ошеломлять людей реальностью рока. «Вы прицепили дракона к своим шляпам», – предупреждал он нас, – «вы залезли на чердак с летучими мышами». Он сверкнул на нас своими безумными глазами. После Дакарской Хандры он пережил ужасный период, который он называл Святой Хандрой, или Гарлемской Хандрой, когда он летом жил в Гарлеме и ночью проснулся в своей одинокой комнате и услышал, как «великая машина» спускается с неба; и когда он шёл по 125-й улице «под водой» со всеми прочими рыбами. Это был натиск сияющих идей, они явились просветить его мозг. Он заставил Мэрилу сесть к нему на колени и велел ей угомониться. Он сказал Дину: «Почему ты не сядешь просто так и не расслабишься? Зачем ты так много скачешь?» Дин носился вокруг, подсыпая сахар в кофе и говоря: «Да! Да! Да!» Ночью Эд Данкел спал на полу на диванных подушках, Дин и Мэрилу выгнали Карло из кровати, он сидел на кухне над своим рагу из почек, бормоча пророчества о роке. Я пришёл через несколько дней и наблюдал за всем этим.

Эд Данкел сказал мне: «Прошлой ночью я пришёл на Таймс-сквер, и как только я туда попал, я вдруг понял, что я был призраком – это мой призрак шёл по тротуару». Он сказал это без комментариев, решительно кивнув головой. Десять часов спустя, посреди чужого разговора, Эд повторил: «Да, это мой призрак шёл по тротуару».

Дин внезапно искренне склонился ко мне и сказал: «Сал, я хочу попросить тебя – для меня это очень важно – как ты это примешь – мы приятели, не так ли?»

«Конечно, Дин». Он почти зарделся. Наконец он признался: он хочет, чтобы я обработал Мэрилу. Я не спросил его, почему, ведь я знал, что он хотел увидеть Мэрилу в постели с другим мужчиной. Мы сидели в баре «Ритци», когда он предложил мне эту идею; мы битый час ходили по Таймс-сквер в поисках Хассела. Бар «Ритци» – бар хулиганов с улиц вокруг Таймс-сквер; он каждый год меняет названия. Там вы не встретите ни одной девушки, даже в кабинках, лишь огромную толпу молодых людей во всех видах хулиганской одежды, от красных рубах до пиджаков до колен. Это также бар хастлеров – мальчиков, которые зарабатывают на жизнь среди печальных старых геев ночной Восьмой авеню. Дин вошёл туда, прищурив глаза, чтобы разглядеть каждое лицо. Там были дикие негритянские пидоры, угрюмые гомики с пистолетами, моряки с бритвами, тощие безрассудные наркоманы и случайный хорошо одетый детектив среднего возраста, он изображал из себя букмекера и завис здесь отчасти из интереса и отчасти по делу. Это было подходящее место, чтобы Дин задал свой вопрос. В баре «Ритци» строятся всякие гнусные планы – это висит в воздухе – и затеваются все виды безумных сексуальных практик. Медвежатник предложит хулигану не только некий чердак на 14-й улице, но и общую кровать. Кинси провёл в баре «Ритци» немало времени, интервьюируя кое-кого из этих парней; я был там ночью, когда пришёл его помощник, в 1945 году. Хассел и Карло давали ему интервью.

Мы с Дином вернулись обратно на флэт; Мэрилу лежала в постели. Данкел бродил своим призраком по Нью-Йорку. Дин рассказал ей, что мы задумали. Она сказала, что ей это приятно. Я не был в этом уверен. Я должен был доказать, что справлюсь. Кровать была смертным ложем большого человека и провисала посередине. Мы с Дином лежали по бокам от Мэрилу, на свисавших концах матраса, не зная, что сказать. Я сказал: «Ах, чёрт, я не могу».

«Давай, парень, ты обещал!» – сказал Дин.

«А как насчёт Мэрилу?» – сказал я. – «Мэрилу, что ты думаешь?»

«Ну давай же», – сказала она.

Она обняла меня, и я попытался забыть, что там был Дин. Каждый раз, когда я понимал, что он был там в темноте, вслушиваясь в каждый звук, я не мог сделать ничего, только смеялся. Это было ужасно.

«Нам всем надо расслабиться», – сказал Дин.

«Боюсь, я не смогу. Может ты выйдешь на минутку на кухню?»

Дин так и сделал. Мэрилу была так мила, но я прошептал: «Подожди, когда мы будем любовниками в Сан-Франциско; мое сердце не здесь». Я был прав, она могла это понять. Эти трое детей земли пытались что-то решить в ночи, и весь груз прошлых веков висел во тьме перед ними. В квартире стояла странная тишина. Я пошёл и постучал Дину и сказал ему пойти к Мэрилу; а сам удалился на диван. Я мог слышать Дина, как он блаженно болтал и лихорадочно вкалывал. Только парень, который провёл пять лет в тюрьме, мог впадать в такие маниакальные беспомощные крайности; умоляя о входе в мягкий источник, без ума от полного физического осознания истоков жизненного блаженства; слепо пытаясь вернуться назад тем путём, которым пришёл. Это итог долгих лет разглядывания сексуальных картинок за решёткой; глядя на ноги и груди женщин в популярных журналах; оценивая твёрдость стальных казематов и мягкость женщины, которой там нет. Тюрьма – это место, где вы обещаете себе право на жизнь. Дин никогда не видел лица своей матери. Каждая новая девушка, каждая новая жена, каждый новый ребенок дополняли его мрачное обнищание. Где был его отец? – старый бродяга Дин Мориарти, жестянщик, он катался на товарняках, мыл посуду в столовых на станциях, спотыкался, грохотал по ночам в пьяных проулках, подыхал на угольных кучах, ронял один за другим свои жёлтые зубы в канавы Запада. Дин имел полное право умереть сладкой смертью от полной любви к своей Мэрилу. Я не хотел в этом участвовать, я просто хотел быть рядом с ним.

Карло пришёл на рассвете и надел халат. В те дни он совсем не спал. «Блин!» – завопил он. Он сходил с ума от мешанины джема на полу, штанов, разбросанных платьев, сигаретных окурков, грязной посуды, раскрытых книг – великолепный форум вокруг нас. Каждый день мир проворачивался со стоном, и мы проводили наши ужасные ночные исследования. Мэрилу была чёрной и синей от драки с Дином; его лицо было исцарапано. Было пора уходить.

Мы поехали ко мне домой, целая банда из десяти человек, чтобы взять мою сумку и позвонить Старому Буйволу Ли в Новый Орлеан с телефона в том баре, где мы с Дином впервые разговаривали несколько лет назад, когда он пришёл ко мне, чтобы научиться писать. Мы услышали хнычущий голос Буйвола за восемнадцать сотен миль отсюда. «Парни, скажите, что вы хотите, чтобы я делал с этой Галатеей Данкел? Она здесь уже две недели, прячется в своей комнате и не хочет разговаривать с Джейн или со мной. Этот тип, Эд Данкел – он с вами? Ради бога, везите его сюда и избавьте меня от неё. Она спит в нашей лучшей спальне, и у неё закончились деньги. Здесь вам не отель». Эд заверил Буйвола с криками и воплями в трубку – там ещё были Дин, Мэрилу, Карло, я, Иэн Макартур, его жена, Том Сэйбрук, Бог знает кто, все вопят и пьют пиво над телефонной трубкой с ошалевшим Буйволом, который превыше всего ненавидел бардак. «Ладно», – сказал он, – «может быть, в вас будет больше смысла, когда вы сюда приедете, если только приедете». Я попрощался с тётей, пообещал вернуться через две недели и снова отправился в Калифорнию.