Текст книги "В дороге"

5

Машина принадлежала высокому тощему педику, который возвращался домой в Канзас, носил тёмные очки и ехал с особой осторожностью; машина была тем, что Дин называл «пидорский Плимут»; у него не было акселератора и реальной силы. «Женоподобная машина!» – прошептал Дин мне на ухо. Там были ещё два пассажира, пара, типичные туристы на полпути, они всюду хотели остановиться и поспать. Первой остановкой должен был стать Сакраменто, который трудно было назвать даже началом поездки в Денвер. Мы с Дином сидели в одиночестве на заднем сиденье, не обращали на них внимания и разговаривали. «Вот, чувак, у этого парня с альтом прошлой ночью было ЭТО – он ухватил его, как только нашёл; я ещё не видел парня, который мог бы держать его так долго». Я хотел узнать, что значит «ЭТО». «Ах, ладно», – засмеялся Дин, – «ты спрашиваешь меня о не-воз-мож-ном – хм! Вот этот парень и все остальные, да? Он сообщает им то, что у всех на уме. Он начинает первый хорус, затем выводит свои идеи, народ, йя, йя, но получает это, и затем он восходит к своей судьбе и должен дуть прямо оттуда. Внезапно где-то в середине хоруса он получает это – все смотрят и знают; они слушают, он возносит его и несёт. Время остановилось. Он заполняет пустое пространство субстанцией нашей жизни, признаниями своего живота, воспоминанием о идеях, перепевами старых песен. Он должен дуть через бридж и потом обратно, и делать это с таким бесконечным чувством исследования души для мелодии этого момента, что все понимают, что важна не мелодия, а ЭТО…» – Дин не мог пойти дальше; он потел, рассказывая об этом.

Затем я начал говорить; я никогда не говорил так много за всю свою жизнь. Я сказал Дину, что когда я был ребенком и ездил на машинах, я обычно представлял себе, что держу в руке большую косу, и срубаю все деревья и все столбы, и даже подрезаю каждый холм, который пролетает мимо окна. «Да! Да!» – закричал Дин. – «Я тоже делал это, только с другой косой – скажу тебе почему. На западе с его просторами моя коса должна была быть неизмеримо длиннее, чтобы огибать далёкие горы, отрезая их вершины, и достигать другого уровня ещё более дальних гор, и в то же время отсекать каждый столб вдоль дороги, регулярные дрожащие палки. По этой причине – о чувак, я должен рассказать тебе, СЕЙЧАС, у меня есть ЭТО – я должен рассказать тебе о времени, когда мой отец и я и зассаный бомж с Лаример-стрит отправились в Небраску в середине депрессии продавать мухобойки. И вот как мы их делали, мы покупали куски обычного старого сита и куски проволоки, которую мы скручивали вдвое, и маленькие кусочки синей и красной ткани для сшивания по краям, и всё это мы покупали за центы в магазине «пять-и-десять», мы сделали тысячи мухобоек, и сели в рыдван старого бомжа, и объехали каждую ферму в Небраске и продавали их по никелю за штуку – эти никели нам подавали по большей части из жалости, два бомжа и мальчик, яблочные пироги в небе, и мой старик в те дни всегда пел: «Аллилуйя, я бомж, я снова бомж». И чувак, теперь послушай, после целых двух недель невероятных трудностей, тряски по ухабам и толкотни в жару, чтобы продать эти ужасные самодельные мухобойки, они стали делить доходы и устроили большую драку на обочине дороги, а затем помирились и купили вино, и начали пить вино и не останавливались пять дней и пять ночей, пока я жался и плакал на заднем плане, а когда они это закончили, потратив всё до последнего цента, мы вернулись туда, откуда начали, на Лаример-стрит. И моего старика арестовали, и мне пришлось обратиться к судье с просьбой отпустить его, потому что он был моим папой, а у меня не было матери. Сал, я произносил большие зрелые речи в возрасте восьми лет перед заинтересованными юристами…» Нам было жарко; мы ехали на восток; мы были взволнованы.

«А теперь я расскажу тебе вот что», – сказал я, – «но лишь в качестве дополнения к тому, что сказал ты, и к моей последней мысли. Когда я ребёнком лежал на заднем сиденье в машине моего отца, у меня ещё было видение, как я скакал на белой лошади через все препятствия: мне было нужно уклоняться от столбов, объезжать вокруг домов, иногда перескакивать их, когда я замечал их слишком поздно, взбегать по холмам, через внезапные площади с движением, от которого я должен был невероятно уворачиваться –»

«Да! Да! Да! – выдохнул Дин в экстазе. – Только я бегал сам, у меня не было лошади. Ты был восточным ребенком и мечтал о лошадях; конечно, мы не будем этого предполагать, поскольку мы оба знаем, что это всего лишь глупые и литературные идеи, но, быть может, я в своей более дикой шизофрении бежал рядом с машиной на невероятных скоростях, иногда под девяносто, преодолевая каждый куст, и забор, и ферму, а иногда быстро мчался к холмам и обратно, ни на минуту не теряя почвы под ногами…»

Мы рассказывали это и оба потели. Мы совсем забыли о людях, которые начали задаваться вопросом, что происходит на заднем сиденье. В какой-то момент водитель сказал: «Ради Бога, вы качаете лодку». Так и было; машина качалась, когда мы с Дином качались в ритме и ЭТОЙ нашей последней экстатической радости в разговоре и жизни в безмятежном трансовом окончании всех бесчисленных буйных ангельских частностей, которые были сокрыты в наших душах всю нашу жизнь.

«Ох, чувак! чувак! чувак!» – стонал Дин. – «И это ещё не начало – и вот мы наконец едем вдвоём на восток, мы никогда не ездили на восток, Сал, подумай только, мы вместе пройдёмся по Денверу и поглядим, что делают все, пусть это для нас почти ничего не значит, ведь мы знаем, что ЭТО такое, и мы знаем ВРЕМЯ, и мы знаем, что всё на самом деле ПРЕКРАСНО». Затем он прошептал, схватив меня за рукав, потея: «Теперь ты просто врубись вон в тех впереди. Они беспокоятся, считают мили, думают, где сегодня поспать, о деньгах на бензин, о погоде, как они туда доберутся – а ведь они туда всё равно доберутся, ты видишь. Но им надо беспокоиться и обманывать время ложной спешкой, а в остальном – чистой тревогой и плачем, их души в самом деле не будут в мире, вместо этого они зацепятся за установленное и доказанное беспокойство, и, однажды найдя его, они принимают такое выражение лица, чтобы отвечать ему и идти рядом с ним, а это, ты знаешь, несчастье, и оно всё время пролетает мимо, и они это знают, и это тоже беспокоит их без конца. Послушай! Послушай! “Ну, вот, – подражал он, – я не знаю, может нам не следует брать бензин на этой станции. Я недавно читал в Нэшнл Петроффиоус Петролеум Ньюс, что в такого рода бензине много O-Октановой хрени, и кто-то однажды сказал мне, что в нём даже есть полуофициальный высокочастотный член, и я не знаю, ну, я просто не чувствую, так или иначе…” Чувак, ты сечёшь». Он яростно ткнул меня под ребро, чтобы я понял. Я старался изо всех сил. Пиф-паф, это были все Да! Да! Да! на заднем сиденье, а люди впереди со страхом морщили лбы и они никогда бы не взяли нас в бюро путешествий. И это было только начало.

В Сакраменто педик хитро снял номер в гостинице и пригласил нас с Дином прийти выпить, пока пара ночевала у родственников, а в номере Дин перепробовал всё, о чём пишут в книгах, чтобы получить деньги от педика. Это было безумно. Педик начал с того, что сказал, что он очень рад, что мы едем вместе, потому что ему нравятся такие молодые люди, как мы, и мы могли бы на это повестись, но он в самом деле не любил девушек и недавно завёл отношения с мужчиной во Фриско, в которых он взял на себя мужскую роль, а мужчина – женскую. Дин задавал ему деловые вопросы и нетерпеливо кивал. Педик сказал, что он очень хотел бы узнать, что Дин обо всём этом думает. Сообщив ему для начала, что когда-то он был хастлером, Дин спросил, сколько у него денег. Я был в ванной. Педик сильно помрачнел, и я думаю, он с подозрением отнёсся к последним мотивам Дина, не стал предлагать деньги и ограничился смутными обещаниями на Денвер. Он продолжал считать свои деньги и проверять свой кошелёк. Дин поднял руки и сдался. «Видишь ли, чувак, лучше не беспокоиться. Предложи им то, чего они тайно хотят, и они сразу начинают паниковать». Но он достаточно покорил хозяина Плимута, чтобы без возражений сесть за руль, и теперь мы в самом деле поехали.

Мы оставили Сакраменто на рассвете и пересекли пустыню Невада к полудню, после бурного прохода через Сьерру, пока педик и туристы льнули друг к другу на заднем сиденье. Мы были впереди, мы рулили. Дин снова был счастлив. Всё, что ему было нужно, это колесо в руке и четыре колеса на дороге. Он рассказывал, каким плохим водителем был Старый Буйвол Ли, и показывал это: «Всякий раз, когда появляется такой большой грузовик, как вон тот, Буйволу требуется бесконечное время, чтобы его заметить, потому что он не может видеть, чувак, он не может видеть». Он яростно потер глаза, чтобы показать. «И я говорю: «Буйвол, осторожно, грузовик», а он говорит: «А? Что ты сказал, Дин?» – «Грузовик! Грузовик!» и в самый последний момент он едет прямо на грузовик вот так…» – и Дин швырнул Плимут в лоб грузовику, рычащему в нашу сторону, покачиваясь и зависая перед ним, лицо водителя грузовика стало серым перед нашими глазами, люди на заднем сиденье затихли от ужаса, и мы увернулись в самый последний момент. «Вот так, ты видишь, насколько он плох». Я не напугался совсем; я знал Дина. Люди на заднем сиденье потеряли дар речи. Они просто боялись жаловаться: Бог знает, что сделает Дин, думали они, если они станут жаловаться. Он гнал в таком стиле прямо через пустыню, демонстрируя разные способы, как не надо водить машину, как его отец водил свой рыдван, как великие водители проходят кривые, как плохие водители слишком сильно зависают в начале и им приходится выкарабкиваться в конце кривой, и так далее. Был жаркий солнечный день. Рено, Батл-Маунтин, Элко, все городки на шоссе Невады пролетали мимо один за другим, и в сумерках мы были на равнинах Солёного озера с огнями Солт-Лейк-Сити, бесконечно мерцающими почти на сто миль сквозь миражи равнин, их было видно дважды, выше и ниже земной кривой, один ясный, один тусклый. Я сказал Дину, что то, что связывало нас всех в этом мире, было незримым, и указал для доказательства на длинные линии телеграфных столбов, которые изгибались из поля зрения над сотнями миль солевого пространства. Его гибкая повязка, вся уже грязная, вздрогнула в воздухе, лицо просветлело. «О, да, чувак, о Боже, да, да!» Внезапно он остановил машину и отключился. Я повернулся и увидел его в углу сиденья, спящим. Он опустил лицо на здоровую руку, а перевязанная рука автоматически и покорно торчала в воздухе.

Люди на заднем сиденье вздохнули облегчённо. Я слышал их мятежный шёпот. «Мы не можем позволить ему вести дальше, он абсолютно чокнутый, его должны забрать в писхушку или куда-то ещё».

Я встал на защиту Дина и обернулся назад с ними поговорить. «Он не чокнутый, с ним всё в порядке, и не тревожьтесь насчёт его вождения, он лучший водитель в мире».

«Я просто не могу этого вынести», – сказала девушка подавленным истерическим шёпотом. Я повернулся обратно и наслаждался наступлением ночи в пустыне, и ждал, когда бедный Ангел Дин снова проснётся. Мы стояли на холме с видом на аккуратные световые узоры в Солт-Лейк-Сити, и он открыл глаза, посмотрев на место в этом призрачном мире, где он родился, безымянный и бесшабашный, много лет тому назад.

«Сал, Сал, смотри, здесь я родился, подумай об этом! Люди меняются, они едят год за годом и меняются с каждым обедом. ЙЕ! Смотри!» Он так разволновался, что я заплакал. К чему всё это ведёт? Туристы настаивали, что они поведут машину до самого Денвера. Ладно, нам было всё равно. Мы пересели назад и разговаривали. Но они слишком устали к утру, и Дин сел за руль в восточной пустыне Колорадо в Крейге. Мы почти всю ночь осторожно переползали через Клубничный перевал в Юте и потеряли много времени. Они отправились спать. Дин взял курс на могучую стену перевала Бертхауд, она стояла в сотне миль впереди на крыше мира, огромная гибралтарская дверь среди облаков. Он взял перевал Бертхауд, как июньский жук, как тогда, в Техачапи, отключив мотор и поплыв, обгоняя всех и ни на миг не прерывая ритмичное движение, заданное самим горами, пока мы снова не увидели сверху большую жаркую равнину Денвера – и Дин был дома.

Эти люди высадили нас на углу 27-и-Федерал с большим и глупым облегчением. Наши избитые чемоданы снова лежали на тротуаре; нам предстоял долгий путь. Но это неважно, ведь дорога – это жизнь.

6

На этот раз в Денвере нам пришлось столкнуться с рядом осложнений, и они были не такими, как в 1947 году. Мы могли либо сразу взять в бюро другую машину, либо задержаться на несколько дней, чтобы оттянуться и поискать его отца.

Мы оба были выжатыми и грязными. В сортире ресторана я стоял у писсуара, перекрывая Дину путь к раковине, и я притормозил, прежде чем закончить, продолжил в другой писсуар и сказал Дину: «Как тебе трюк?»

«Да, чувак», – сказал он, моя руки у раковины, – «это клёвый трюк, но твоим почкам от него мало пользы, так ты с каждым разом чуть старишься и приближаешь годы жуткой старческой боли в почках в те дни, когда будешь сидеть на скамейке в парках».

Это свело меня с ума. «Кто тут старик? Я ненамного старше тебя!»

«Я не говорил этого, чувак!»

«Ах», – сказал я, – «ты всегда подкалываешь меня насчёт моего возраста. Я не старый педик, как тот педик, и не надо говорить мне о моих почках». Мы вернулись к стойке и официантка положила нам по куску говяжьего ростбифа – и Дин по своему обыкновению готов был наброситься на еду, как волк – а я сказал, чтобы увенчать свой гнев: «И я не хочу больше об этом слушать». Но внезапно на глазах у Дина проступили слёзы, он встал и оставил своё горячее блюдо, и вышел из ресторана. Я подумал, что он просто ушёл навсегда. Мне было всё равно, я обезумел, – я моментально вывалил это на Дина. Но от вида его несъеденной пищи я расстроился, как никогда прежде. Я не должен был говорить… он так любит поесть… Он никогда не оставлял вот так свою еду… Какого чёрта. Всё равно, надо ему показать.

Дин простоял у ресторана ровно пять минут, потом вернулся и сел. «Ну, – сказал я, – что ты там делал, сжимал кулаки? Проклинал меня, придумывал новые приколы о моих почках?»

Дин молча покачал головой. «Нет, чувак, нет, чувак, ты совершенно не прав. Если хочешь знать, ладно –»

«Ну, скажи мне». Я произнёс всё это, ни на миг не отрываясь от еды. Я ощутил себя зверем.

«Я плакал», – сказал Дин.

«Ах, чёрт, ты никогда не плачешь».

«Ты сказал это? Почему ты думаешь, что я не плачу?»

«Ты скорее умрёшь, чем заплачешь». Всё, что я говорил, входило в меня, как нож. Все, что я когда-либо тайно держал против своего брата, раскрылось: каким я был уродом и какую грязь я таил в глубинах моих нечистых психологий.

Дин качал головой. «Нет, чувак, я плакал».

«Спорим, ты так обезумел, что тебе пришлось выйти».

«Поверь мне, Сал, поверь мне, если ты мне вообще когда-нибудь верил». Я знал, что он говорит правду, и всё же не хотел иметь дела с этой правдой, и когда я поднял на него взгляд, мне показалось, что в моём ужасном животе жутко перекрутились кишки. Теперь я понял, что был неправ.

«Ах, чувак, Дин, прости, я никогда так раньше с тобой не поступал. Эх, теперь ты меня знаешь. Ты знаешь, у меня больше нет близких отношений ни с кем – я не знаю, что с этим делать. Я держу это в своей руке, как куски дерьма, и не знаю, где положить. Давай забудем». Этот святой плут начал есть. «Здесь нет моей вины! Здесь нет моей вины!» – сказал я ему. – «В этом паршивом мире нет моей вины, разве ты не видишь? Я не хочу, чтобы было так, и этого не может быть, и не будет».

«Да, чувак, да, чувак. Но, пожалуйста, послушай и поверь мне».

«Я верю тебе, я верю». Это была грустная история того дня. Все виды потрясающих осложнений выявились ночью, когда мы с Дином остановились в семье Оки.

Они были моими соседями по денверскому одиночеству две недели тому назад. Мать была замечательной женщиной в джинсах, она водила грузовики с углём по зимним горам, чтобы поддержать своих детей, всего их было четверо, муж бросил её несколько лет назад, когда они разъезжали по стране в жилом прицепе. Они проделали весь путь от Индианы до LA в этом прицепе. После хорошо проведённого времени и выпивки по воскресеньям в барах на перекрестках, а также смеха и ночной игры на гитаре этот деревенщина внезапно ушёл в тёмное поле и уже не вернулся. Её дети были прекрасны. Старший мальчик тем летом был не дома, а в лагере в горах; следующей была очаровательная тринадцатилетняя дочь, она писала стихи, собирала полевые цветы и хотела вырасти и стать актрисой в Голливуде, её звали Джанет; затем шли малыши, маленький Джимми, который сидел по вечерам у костра и с плачем выпрашивал свою «картоху», когда она и наполовину не пропеклась, и маленькая Люси, которая возилась с червяками, роговыми жабами, жуками и всем, что ползало, давая им имена и места для жизни. У них было четыре собаки. Они жили своей трудной и радостной жизнью на маленькой недавно построенной улице и были мишенью насмешек своих полуреспектабельных соседей только потому, что бедняжку бросил муж, и потому что они засоряли двор. Ночью все огни Денвера лежали большим колесом на равнине внизу, поскольку дом находился в западной части, где горные отроги спускаются на равнины, и где в первобытные времена мягкие волны должны были накатывать с мореподобной Миссисипи, чтобы обточить округлые и совершенные подножия для островных вершин, таких как Эванс и Пайк и Лонгс. Дин явился туда, и, конечно, он весь был в поту и радости, когда их увидел, особенно Джанет, но я сказал ему не трогать её, хотя, вероятно, и не стоило. Эта женщина была женщиной для настоящего мужчины, и она сразу же приглянулась Дину, но она стеснялась, и он стеснялся тоже. Она сказала, что Дин напомнил ей об ушедшем муже. «Прямо как он – о, он был чокнутый, я тебе говорю!»

Результатом было буйное распитие пива в захламлённой гостиной, шумные ужины и громкое радио «Одинокий рейнджер». Осложнения возникали, как тучи бабочек: женщина – Фрэнки, все звали её так – наконец-то собралась купить колымагу, как она угрожала сделать уже много лет, и недавно она добрала нужные баксы. Дин сразу же взял на себя ответственность за выбор и цену автомобиля, потому что, конечно, он хотел использовать его сам, чтобы, как в прошлом, подбирать девушек, выходящих из средней школы во второй половине дня, и увозить их в горы. Бедная невинная Фрэнки соглашалась на что угодно. Но она боялась расстаться со своими деньгами, когда они добрались до автомобильной стоянки и встали перед продавцом. Дин уселся на землю на бульваре Аламеда и бил себя по голове кулаками. «За сотню ты ничего лучше не купишь!» Он клялся, что никогда с ней больше не заговорит, проклинал, пока его лицо не побагровело, он хотел заскочить в машину и всё равно её отогнать. «О, эти тупые, тупые, тупые Оки, они никогда не изменятся, до такой степени невероятно глупо, в тот момент, когда приходит время действовать, они впадают в паралич, испуг, истерику, ничто не пугает их больше, чем то, что они хотят – этомой отец мой отец мой отец снова и снова!

Тем вечером Дин был очень взволнован, потому что его двоюродный брат Сэм Брэди назначил нам встречу в баре. Он надел чистую футболку и весь сиял. «Послушай, Сал, я должен рассказать тебе о Сэме – он мой двоюродный брат».

«Слушай, а ты искал своего отца?»

«Сегодня днём, чувак, я пошёл в Буфет Джиггса, где он обычно разливал бочковое пиво малость под мухой, так что босс посылал его к чёрту и он выходил, шатаясь, – там его нет – я пошёл в старую парикмахерскую рядом с Виндзором – там его тоже нет – один старый приятель сказал мне, что он думает, что он – представь себе! – работает в железнодорожной забегаловке Бостон и Мэн в Новой Англии! Но я ему не верю ни на цент, они ещё не то сочинят. Теперь послушай ещё. В моем детстве Сэм Брэди, мой двоюродный брат, был моим абсолютным героем. Он занимался бутлегерством, возил виски с гор, и однажды он подрался на кулаках с братом, этот потрясный бой во дворе длился два часа, все женщины перепугались и кричали. Мы обычно спали вместе. Единственный мужчина в семье, который обо мне заботился. И сегодня вечером я снова увижу его впервые за семь лет, он только что вернулся из Миссури».

«И что дальше?»

«Да ничего, чувак, я только хочу узнать, что происходит в семье – у меня есть семья, запомни – и ещё; Сал, в частности я хочу, чтобы он рассказал мне то, что я забыл в детстве. Я хочу помнить, помнить, на самом деле!» Я никогда не видел Дина таким радостным и взволнованным. Пока мы ждали в баре его двоюродного брата, он разговаривал с молодыми хипстерами и хастлерами центрального квартала, инспектировал новые шайки и всё такое. Затем он наводил расспросы о Мэрилу, поскольку она недавно была в Денвере. «Сал, в моей юности, когда я приходил на этот угол, чтобы стянуть в газетном киоске мелочь на банку тушёнки, у вон того грубого кошака, который там стоит, в сердце было одно лишь убийство, одна жуткая драка за другой, я даже помню его шрамы, но годы и г-о-д-ы стояния на углу наконец обточили его и жестоко наказали, он стал таким мягким, угодливым и терпеливым со всеми, он стал частью этого угла, видишь, как оно бывает?»

Затем пришел Сэм, крепкий кудрявый мужчина тридцати пяти лет с рабочими шрамами на руках. Дин с благоговением стоял перед ним. «Нет», – сказал Сэм Брэди, – «я больше не пью».

«Видишь? Видишь? – прошептал Дин мне на ухо. – Он больше не пьёт, а раньше он был самым большим спецом по виски в городе, у него теперь религия, он сказал мне по телефону, гляди на него, – присмотрись к переменам в человеке – мой герой стал таким странным». Сэм Брэди с подозрением отнёсся к своему младшему двоюродному брату. Он пригласил нас прокатиться в своём старом дребезжащем купе и тут же прояснил свою позицию в отношении Дина.

«Послушай, Дин, я больше не верю ни тебе, ни тому, что ты мне скажешь. Я пришёл встретиться с тобой этим вечером, потому что у меня есть бумага, и я хочу, чтобы ты её подписал для семьи. О твоём отце мы больше не вспоминаем, и мы не хотим иметь с ним ничего общего, и, уж прости, с тобой тоже». Я взглянул на Дина. Его лицо вытянулось и потемнело.

«Да-а, да-а», – сказал он. Двоюродный брат повёз нас дальше и даже купил нам мороженое. И всё-таки Дин задавал ему бессчётные вопросы о прошлом, и он отвечал, и на мгновение Дин снова почти вспотел от волнения. О, где был его оборванный отец этим вечером? Двоюродный брат высадил нас у печальных огней карнавала на углу бульвара Аламеда и Федерал. Он назначил на завтра встречу с Дином для подписания бумаги и ушёл. Я сказал Дину, что мне жаль, что никто в целом свете в него не верит.

«Помни, что я в тебя верю. Я бесконечно извиняюсь за то, что я так глупо обиделся на тебя вчера днём».

«Ладно, чувак, всё в порядке», – сказал Дин. Мы вместе пошли обследовать карнавал. Там были карусели, колёса обозрения, попкорн, рулетки, опилки и сотни молодых денверских детишек в джинсах, бродящих вокруг. Пыль поднималась до звёзд вместе с грустной музыкой на земле. На Дине были застиранные ливайсы в обтяжку и футболка, и он снова выглядел как настоящий денверский персонаж. Мотоциклисты в бисерных безрукавках со шлемами и усами толклись за палатками, с красивыми девочками в ливайсах и розовых блузках. Там было много мексиканских девушек, и одна удивительная маленькая девушка ростом около трёх футов, карлица с самым красивым и нежным лицом на свете, она повернулась к своей подруге и сказала: «Эй, давай позвоним Гомесу и умотаем отсюда». Дин остолбенел, увидев её. Огромный нож полоснул его из темноты ночи. «Чувак, я люблю её, о, люблю её…» Нам пришлось ходить за ней довольно долго. Потом она перешла шоссе, чтобы позвонить из мотеля, и Дин притворился, что просматривает страницы справочника, но на самом деле весь измучился, наблюдая за ней. Я пытался завязать разговор с подружками этой куколки, но они не обращали на нас внимания. Гомес приехал в дребезжащем грузовике и забрал девушек. Дин стоял на дороге, сжимая грудь. «О, чувак, я чуть не умер…»

«Какого чёрта ты с ней не заговорил?»

«Я не могу, я не мог…» Мы решили купить пива, пойти к Оки Фрэнки и покрутить пластинки. Мы голосовали на дороге с пакетом пивных банок. Маленькая Джанет, тринадцатилетняя дочь Фрэнки, была самой красивой девушкой в мире и собиралась вырасти в бесподобную женщину. Лучше всего были её длинные, тонкие, нежные пальцы, которыми она разговаривала, как в нильском танце Клеопатры. Дин сидел в самом дальнем углу комнаты, смотрел на неё с прищуром и говорил: «Да, да, да». Джанет уже побаивалась его; она обратилась ко мне за защитой. Прошлые месяцы этого лета я проводил с ней много времени, рассказывал о книгах и о том, что её интересовало.