Текст книги "В дороге"

6

Начало нашей поездки было моросящим и таинственным. Я видел впереди одну большую туманную сагу. «Вау!» – воскликнул Дин. – «Поехали!» И он сгорбился за рулём и нажал на газ; он снова был в своей стихии, все это видели. Все мы были в восторге, все мы поняли, что оставляем сумятицу и бессмыслицу и осуществляем нашу единственную и благородную функцию времени, движение. И мы двинули! Где-то ночью в Нью-Джерси мы промчались мимо таинственных белых знаков ЮГ (стрелка) и ЗАПАД (стрелка) и взяли на юг. Новый Орлеан! Он пылал в наших мозгах. От грязных снегов «морозного города Нью-Йорка», как называл его Дин, к самой зелени и речным запахам старого Нового Орлеана на вымытом дне Америки; затем на запад. Эд сел на заднее сиденье; Мэрилу, Дин и я сидели впереди, и мы вели самые тёплые разговоры о благости и радости жизни. Дин вдруг сделался нежным. «Теперь, чёрт возьми, смотрите сюда, все вы, все мы должны признать, что всё в порядке, и в мире не надо беспокоиться, и нам в самом деле надо понять, что для нас ЗНАЧИТ понять, что мы ПРАВДА ни о чём НЕ БЕСПОКОИМСЯ. Ведь так?» Мы согласились. «Вот и мы, все мы вместе… Что мы делали в Нью-Йорке? Давайте простим». У всех нас там были свои размолвки. «Всё это позади, за милями и уклонами. Теперь мы катим в Новый Орлеан, чтобы раскопать Старого Буйвола Ли, и там будет круто, и мы послушаем, что выдаст этот старый тенорман», – он включил радио на полную катушку, так что машина задрожала, – «и послушаем его историю, чтобы узнать и расслабиться».

Все мы качались под музыку и соглашались. Чистота дороги. Белая линия на шоссе текла и обнимала наше левое переднее колесо, словно приклеенная к его желобку. Дин сгорбил свою мускулистую шею, в одной футболке зимней ночью, и поддал газу. Он настоял, чтобы я проехал через Балтимор для дорожной практики; всё было в порядке, кроме того, что он и Мэрилу, настояв на этом управлении, сами целовались и дурачились. Это было безумно; радио гудело на полную мощность. Дин барабанил по приборной доске, пока в ней не сделалась сильная вмятина; я тоже. Бедный Гудзон – медленная лодка в Китай – ему доставалось по полной.

«Ох чувак, ну круто же!» – кричал Дин. – «Теперь, Мэрилу, послушай, милая, ты знаешь, я твёрдый орешек, способный на всё сразу, и у меня на всё хватит энергии – теперь в Сан-Франциско нам надо и дальше жить вместе. Я знаю одно место для тебя – мы ведь связаны одной цепью – я буду дома чуть реже, чем каждые два дня, и на двенадцать часов подряд, и ведь ты знаешь, что мы можем сделать за двенадцать часов, дорогая. Я буду жить у Камиллы, и знаешь, она ничего не узнает. Это работает, мы так уже делали раньше». С Мэрилу всё было в порядке, скальп Камиллы её устраивал. Мне казалось, что Мэрилу переключится на меня во Фриско, но теперь я стал понимать, что они будут вместе, и я останусь один на своей заднице на другом конце континента. Но зачем думать об этом, когда вся золотая земля лежит впереди, и всякие разные события ждут, чтобы тебя удивить и порадовать, и ты живёшь, чтобы их видеть?

Мы прибыли в Вашингтон на рассвете. Это был день инаугурации Гарри Трумэна на второй срок. Великие образцы войны были выстроены вдоль Пенсильвания-авеню, когда мы проезжали мимо на нашей потрёпанной лодке. Там были B-29, катера PТ, артиллерия, все виды военной техники, которые казались убийственными в снежной траве; последней была обычная маленькая спасательная шлюпка, она выглядела жалкой и глупой. Дин притормозил, чтобы взглянуть на неё. Он сокрушённо покачал головой. «Чем заняты эти люди? Гарри спит где-то в этом городе… Старый добрый Гарри… Этот парень из Миссури, как и я… Может быть, это его лодка».

Дин пошёл спать на заднее сиденье, а Данкел рулил. Мы дали ему точные инструкции, чтобы себя успокоить. Не успели мы захрапеть, как он разогнал машину до восьмидесяти, плохая коробка передач и всё такое, и вдобавок он сделал тройной обгон в месте, где полицейский спорил с водителем – он выехал на четвёртую полосу из четырёх, на встречку. Естественно, полицейский погнался за нами, включив сирену. Мы остановились. Он велел нам следовать за ним в участок. Там был злой полицейский, который сразу же невзлюбил Дина; от него так и несло тюрьмой. Он отправил свою когорту на улицу, чтобы лично допросить меня и Мэрилу. Они хотели узнать, сколько лет было Мэрилу, они хотели применить Акт Манна. Но у неё было свидетельство о браке. Потом они отвели меня в сторону и захотели узнать, кто спал с Мэрилу. «Её муж», – сказал я совсем просто. Им было любопытно. Что-то было не так. Они играли в любителей-Шерлоков, дважды задавая одни и те же вопросы, ожидая, что мы совершим ошибку. Я сказал: «Эти двое парней возвращаются на работу на железную дорогу в Калифорнию, это жена одного из них, а я их приятель на двухнедельных каникулах из колледжа».

Коп улыбнулся и сказал: «Да? Это и правда твой кошелёк?»

Наконец злой полицейский в участке оштрафовал Дина на двадцать пять долларов. Мы сказали им, что их у нас всего сорок, чтобы пройти весь путь до побережья; они сказали, что им это безразлично. Когда Дин запротестовал, злой полицейский пригрозил отвезти его назад в Пенсильванию и предъявить ему специальное обвинение.

«Какое обвинение?»

«Какая тебе разница. Не беспокойся об этом, умник».

Нам пришлось отдать им двадцать пять. Но сначала Эд Данкел, этот виновник, предложил, что он отправится в тюрьму. Дин обдумал это. Полицейский разозлился; он сказал: «Если ты отпустишь своего партнёра в тюрьму, я отвезу тебя назад в Пенсильванию. Ты это слышал?» Всё, что мы хотели, это уехать. «Ещё один штраф за превышение скорости в Вирджинии, и ты потеряешь свою машину», – сказал злой полицейский, как выстрелил. Дин побагровел. Мы поехали молча. Это было как приглашение украсть, когда они забрали у нас деньги на поездку. Они знали, что мы остались на нуле, и у нас не было родственников на дороге или чтобы послать им телеграмму. Полиция в Америке ведет психологическую войну против тех американцев, кого не пугают их внушительные бумаги и угрозы. Это викторианская полиция; она заглядывает в грязные окна и хочет обо всём проведать, и она может создавать преступления, если ей их не хватает. «Девять мер преступления, одна от скуки», – сказал Луи-Фердинанд Селин. Дин был настолько зол, что хотел вернуться в Вирджинию и застрелить полицейского, как только у него будет пистолет.

«Пенсильвания!» – ухмыльнулся он. – «Хотел бы я знать, что это за обвинение! Вагация, наверное; отбери у меня все деньги и пришей мне бродяжничество. Этим ребятам это чертовски легко. Они выйдут и пристрелят тебя, если будешь жаловаться». Ничего не поделаешь, разве что снова радоваться и забыть об этом. Когда мы прошли через Ричмонд, мы начали об этом забывать, и вскоре всё было окей.

Теперь у нас было пятнадцать долларов на весь путь. Мы должны были брать стопщиков и подвозить их за бензин. В глуши Вирджинии мы внезапно увидели идущего по дороге человека. Дин тормознул для стопа. Я оглянулся и сказал, что это всего лишь бродяга и у него, скорее всего, нет ни цента.

«Мы подбросим его для прикола!» – засмеялся Дин. Этот человек был оборванным безумцем в очках, он шёл и читал грязную книгу в мягкой обложке, которую он нашел в сточной канаве у дороги. Он сел в машину и продолжил её читать; он был невероятно грязен и покрыт струпьями. Он сказал, что его зовут Хайман Соломон и что он ходит через все штаты, стуча, а иногда и пиная еврейские двери, и требует денег: «Дайте мне денег на еду, я еврей».

Он сказал, что это очень хорошо работает, и что ему это подходит. Мы спросили его, что он читает. Он не знал. Он не удосужился взглянуть на титульный лист. Он смотрел только на слова, как будто нашёл настоящую Тору там, где ей было самое место, в глуши.

«Видишь? Видишь? Видишь?» – гоготал Дин, тыкая меня под ребро. – «Я же говорил, что это прикольно. Всё прикольно, чувак!» Мы довезли Соломона до самого Тестамента. Мой брат уже жил в своём новом доме на другом конце городка. Здесь мы снова оказались на длинной унылой улице с ж/д путями посредине и грустными, угрюмыми южанами, снующими перед скобяными лавками и магазинами «пять-и-десять».

Соломон сказал: «Люди, я вижу, что вам нужно немного денег, чтобы продолжить вашу поездку. Вы меня ждите, а я пойду стрельну несколько долларов в еврейском доме и поеду с вами до Алабамы». Дин возликовал; мы с ним помчались покупать хлеб с сыром, чтобы пообедать в машине. Мэрилу и Эд ждали нас там. Мы провели два часа в Тестаменте, ожидая появления Хаймана Соломона; где-то в городе он искал свой хлеб, но мы его не видели. Солнце начало краснеть, и было уже поздно.

Соломон так и не появился, поэтому мы двинули из Тестамента. «Теперь ты видишь, Сал, Бог в самом деле существует, ведь мы уже не первый раз зависаем в этом городе, и не важно, что мы тут делаем, и обрати внимание на его странное библейское название и на этого странного библейского персонажа, он вынудил нас приехать сюда ещё раз, и все вещи связаны вместе, как дождь, соединяющий всех на свете цепным касанием…» – Дин громыхал вот так; он был вне себя от радости и от буйства. Мы с ним внезапно увидели всю страну как устрицу, которую нам надо открыть; и там была жемчужина, там была жемчужина. Мы погнали на юг. Мы подобрали ещё одного стопщика. Это был грустный молодой парень, он сказал, что у него есть тётя, а у тёти есть бакалейная лавка в Данне, Северная Каролина, почти перед Фейетвиллом. «Когда мы туда доберёмся, стрельнёшь у неё доллар? Ладно! Ладно! Поехали!» Мы были в Данне через час, в сумерках. Мы поехали туда, где, по его словам, у его тёти была бакалейная лавка. Это была грустная улочка, в тупике у фабричной стены. Бакалейная лавка там была, но тёти не было. Мы удивились, зачем он нас сюда привёл. Мы спросили его, как далеко он едет; он не знал. Он нас надурил; давным-давно, в какой-то смутной авантюре, он видел бакалейную лавку в Данне, и эта история первой всплыла в его сумбурном лихорадочном мозгу. Мы купили ему хот-дог, но Дин сказал, что мы не можем его с собой взять, потому что нам нужны места для сна и для стопщиков, которые могут купить немного бензина. Это было грустно, но правдой. Мы оставили его в Данне, в сгуствшейся тьме.

Я вёл машину через Южную Каролину до Мейкона, Джорджия, а Дин, Мэрилу и Эд спали. В ночном одиночестве у меня были свои мысли, и я держал машину на белой линии на святой дороге. Что я делал? Куда я ехал? Я об этом скоро узнаю. После Мейкона я устал как собака и разбудил Дина, чтобы он пересел за руль. Мы вышли из машины, чтобы подышать воздухом, и внезапно нас обоих окатило радостью, когда мы поняли, что в темноте вокруг нас была ароматная зелёная трава и запах свежего навоза и тёплой воды. «Мы на юге! Зима позади!» Слабый рассвет освещал зелёные ростки рядом с дорогой. Я сделал глубокий вдох; локомотив прогудел во тьме, направляясь на Мобил. Мы уже здесь. Я снял рубашку и ликовал. В десяти милях вниз по дороге Дин заехал с выключенным мотором на заправку, заметил, что дежурный крепко спит за столом, выскочил, тихо наполнил бензобак, проследил за тем, чтобы колокол не зазвенел, и покатился, как араб, с пятидолларовым баком бензина для нашего паломничества.

Я поспал и проснулся от безумных ликующих звуков музыки, разговоров Дина и Мэрилу и огромной зелёной земли. «Где мы?»

«Только что проехали выступ Флориды, чувак – Фломатон, вот как это называется». Флорида! Мы катились к прибрежной равнине и Мобилу; впереди виднелись огромные облака Мексиканского залива. Прошло всего тридцать два часа с той поры, как мы расстались со всеми в грязных снегах Севера. Мы встали на заправке, и там Дин катал Мэрилу на спине вокруг баков, а Данкел вошёл внутрь и украл три пачки сигарет, просто так. Мы посвежели. Вкатив в Мобил по длинной дамбе, мы сняли с себя зимнюю одежду и наслаждались южным теплом. Как раз в это время Дин начал рассказывать историю своей жизни, и когда за пределами Мобила он натолкнулся на перекрестке на автомобильный затор, он не стал проскальзывать мимо, а просто проехал через заправку и продолжал идти, не замедляясь, на устойчивых континентальных семидесяти. Люди позади нас разинули рты. Он продолжал свой рассказ. «Я вам говорю, это правда, я начал в девять, с девочкой по имени Милли Мэйфэр за гаражом Рода на Грант-стрит – это та самая улица, где Карло жил в Денвере. Тогда мой отец всё ещё работал в кузнице. Помню, моя тётя кричит в окно: «Что ты там делаешь за гаражом?» О, милая Мэрилу, если б я только тогда тебя знал! Вау! Воображаю, какой сладкой ты была в девять». Он маниакально хихикал; он сунул ей в рот палец и облизнул его; он взял её руку и потер её об себя. Она просто сидела там и улыбалась.

Большой длинный Эд Данкел сидел, глядя из окна, говоря сам с собой. «Да сэр, я думал, это был мой призрак в ту ночь». Ещё его заботило, что Галатея Данкел скажет ему в Новом Орлеане.

Дин двинулся дальше. «Как-то раз я ехал на товарняке из Нью-Мексико прямо в LA – мне было одиннадцать лет, я отстал от отца на разъезде, мы были в лагере бродяг, я был с человеком по прозвищу Большой Красный, мой отец лежал пьяный в товарном вагоне – он покатился – мы с Большим Красным его упустили – я не видел моего отца месяцами. Я покатил на дальнем товарняке до самой Калифорнии, он прямо летел, товарняк первого класса, пустынный Зиппер. Всю дорогу я ехал на сцепках – представь как это опасно, я был ещё ребёнком, я не знал – буханка хлеба в одной руке, а другой держишься за тормозной рычаг. Это не вымысел, это правда. Когда я приехал в LA, я так изголодался по молоку и сливкам, что устроился на работу на молочную ферму и первым делом выпил две кварты жирных сливок, и меня вырвало».

«Бедный Дин», – сказала Мэрилу, и поцеловала его. Он гордо смотрел вперёд. Он её любил.

Внезапно мы выехали к голубым водам залива, и в это время по радио началось безумно важное событие; это было диск-жокей-шоу Джазовые Цыплята Гамбо из Нового Орлеана, все безумные джазовые записи, цветные записи, с диск-жокеем, который повторял: «Не беспокойся ни о чём!» Мы увидели Новый Орлеан перед нами в ночи, и возрадовались. Дин пошоркал руками по рулю. «Теперь мы получим свой кайф!» В сумерках мы въехали на шумные улицы Нового Орлеана. «О, человеческим духом пахнет! – крикнул Дин, высунув лицо в окно, и понюхав. – Ах! Боже! Жизнь!» Он обогнул трамвай. «Да!» Он швырял машину и смотрел по сторонам на девушек. «Смотри на неё!» В Новом Орлеане воздух был таким сладким, будто мы оказались в мягких банданах; и вы могли вдыхать запах реки, и людей, и грязи, и патоки, и балдеть от тропиков, вашим носом, внезапно удалённым от сухих льдов северной зимы. Мы скакали на сиденьях. «И врубайся в неё!» – крикнул Дин, указывая на другую женщину. – «О, я люблю, люблю, люблю женщин! Какие они прекрасные! Я люблю женщин!» Он сплюнул в окно; он застонал; он схватился за голову. Огромные капли пота падали с его лба от чистого возбуждения и изнеможения.

Мы загнали машину на переправу в Алжир и очутились на пароме через Миссисипи. «Теперь давайте все выйдем и посмотрим на реку и людей и понюхаем мир», – сказал Дин, суетясь со своими тёмными очками и сигаретами и выскакивая из машины, как попрыгунчик. Мы так и сделали. Мы опёрлись на поручни и глядели, как великий коричневый отец вод катится из Средней Америки, словно поток разбитых душ – он нёс с собой брёвна Монтаны, грязь Дакоты, долины Айовы, и то, что утонуло в Трёх Ручьях, где секрет начинался во льду. Дымный Новый Орлеан уплывал с одной стороны; старый сонный Алжир с его деревьями наплывал с другой. Негры работали в жаркий полдень, бросая уголь в топки парома, они пылали красным, и вокруг пахло шинами. Дин смотрел на них, прыгая от жара. Он рванул вокруг палубы и полетел наверх, его мешковатые штаны свисали на его животе. Внезапно я увидел, как он ворвался на мостик. Я ожидал, что он взлетит на крыльях. Я слышал его безумный смех по всему парому: «Хи-хи-хи-хи-хи!» Мэрилу была с ним. Он обежал всё во мгновение ока, вернулся с полным обзором, заскочил в машину, когда паром подходил к пирсу, и мы соскользнули с него, обогнав две или три машины в узком пространстве, и обнаружили, что несёмся через Алжир.

«Где? Где?» – вопил Дин.

Мы решили сперва привести себя в порядок на заправке и узнать, где искать Буйвола. Маленькие дети играли на сонном речном закате; мимо шли девушки с цветными банданами, хлопковыми блузами и голыми ногами. Дин помчался по улице, чтобы увидеть всё. Он оглянулся вокруг; он кивнул; он потёр живот. Большой Эд сидел на заднем сиденье со шляпой на глазах и улыбался Дину. Я сел на крыло. Мэрилу была в женском туалете. Среди кустистых берегов, где бесконечно малые люди ловили рыбу на удочки, среди сновидений дельты, тянувшихся вдоль рыжеватой земли, большая горбатая река с её главным потоком обвивалась вокруг Алжира как змея, с безымянным ропотом. Сонный, полуостровной Алжир со всеми его пчёлами и лачугами казался таким, что его когда-нибудь смоет. Солнце садилось, жуки шлёпались, величавые воды стонали.

Мы отправились к дому Старого Буйвола Ли за городом возле речной дамбы. Дом стоял на дороге через заболоченное поле. Он представлял собой обветшалую старую развалюху с осевшими верандами со всех сторон и плакучими ивами во дворе; трава была высотой в ярд, старые заборы накренились, старые сараи рухнули. Никого не было видно. Мы въехали прямо во двор и увидели бельевые верёвки на задней веранде. Я вышел и подошёл к экранной двери. Джейн Ли стояла в ней, закрытыми глазами к солнцу. «Джейн», – сказал я. – «Это я. Это мы».

Она это знала. «Да, я знаю. Буйвола здесь нет. Это пожар или что там ещё?» Мы оба посмотрели на солнце.

«Ты говоришь о солнце?»

«Вовсе нет, я не говорю о солнце – я слышала сирены. Разве ты не видишь там странного свечения?» Она смотрела в сторону Нового Орлеана; облака были странными.

«Я ничего не вижу», – сказал я.

Джейн хмыкнула носом: «Всё тот же старый Парадайз».

Так мы приветствовали друг друга четыре года спустя; Джейн когда-то жила со мной и моей женой в Нью-Йорке. «А Галатея Данкел здесь?» – спросил я. Джейн всё ещё искала свой пожар; в те дни она съедала три трубки бензедрина в день. Её лицо, когда-то пухлое, германское и приятное, стало каменным, красным и измождённым. В Новом Орлеане она переболела полиомиелитом и малость хромала. Дин и его шайка вышли из машины, как стадо баранов, и подошли к дому. Галатея Данкел покинула своё величавое уединение в глубине дома и вышла навстречу своему мучителю. Галатея была серьёзной девушкой. Она выглядела бледной и заплаканной. Большой Эд взъерошил свои волосы и сказал «привет». Она пристально взглянула на него.

«Где ты был? Почему ты со мной так поступил?» – и она грязно на него посмотрела; она знала, что почём. Дину это было абсолютно безразлично; что он сейчас хотел, так это поесть; он спросил у Джейн, есть ли у неё что-нибудь. Замешательство началось прямо тогда.

Бедный Буйвол приехал домой в своем техасском Шевроле и обнаружил, что его дом захвачен маньяками; но он встретил меня с приятной теплотой, которой я не наблюдал в нём долгое время. Он купил этот дом в Новом Орлеане за деньги, которые он заработал, выращивая черноглазую фасоль в Техасе у своего приятеля по колледжу, чей отец, безумный паретик, умер и оставил целое состояние. Сам Буйвол получал от своей семьи только пятьдесят долларов в неделю, что было не так и плохо, вот только он тратил почти столько же на свои наркотики, а его жена тоже вводила его в расходы, тратя за то же время около десяти долларов на бензедрин. Их счёт за еду был самым низким в стране; они почти никогда не ели; как и дети – им было всё равно. У них было два замечательных ребенка: Доди, восемь лет; и маленький Рэй, один год. Рэй бегал во дворе голышом, маленькое белокурое дитя радуги. Буйвол называл его «маленькой бестией» в честь У. К. Филдса. Буйвол въехал во двор и выпал из машины кость за костью, и подошёл устало, в очках, фетровой шляпе, потёртом костюме, длинный, худой, странный и лаконичный, сказав: «Вот, Сал, ты наконец сюда добрался; пойдем в дом и выпьем».

О Старом Буйволе Ли можно рассказывать целую ночь; можно сказать, что теперь он был учителем, и что он имел полное право учить, потому что всё время учился; и предметом его изучения было то, что он называл «фактами жизни», и он изучал их не только по необходимости, но и потому, что он этого хотел. В своё время он протащил свое длинное, худое тело по всем Соединенным Штатам и большей части Европы и Северной Африки, только для того, чтобы посмотреть, что там происходит; он женился на белой русской графине в Югославии, чтобы спасти её от нацистов в тридцатые; имеются его фотографии с международными кокаиновыми дельцами тридцатых – бандиты с растрёпанными волосами, опирающиеся друг на друга; есть другие его фотографии, в панаме, на которых он осматривает улицы Алжира; белую русскую графиню он никогда больше не видел. Он был истребителем крыс в Чикаго, барменом в Нью-Йорке, судебным курьером в Ньюарке. В Париже он сидел за столиками кафе, наблюдая, как мимо проходят хмурые французские лица. В Афинах он отрывал взгляд от своего узо, чтобы взглянуть на тех, кого он назвал самыми уродливыми людьми на свете. В Стамбуле он пробирался через толпы опиоманов и торговцев коврами, разыскивая факты. В английских отелях он читал Шпенглера и маркиза де Сада. В Чикаго он планировал ограбить турецкую баню, промялся две минуты у стойки, схватил два доллара и дал дёру. Он проделывал всё это только ради опыта. Последним его изысканием была наркотическая привычка. Теперь он жил в Новом Орлеане, скользя вдоль улиц с тёмными личностями и подвисая в связных барах.

Есть одна странная история о его днях в колледже, которая проясняет в нём что-то ещё. Однажды он пригласил приятелей на коктейль в свои хорошо обставленные комнаты, и тут внезапно выскочил его домашний хорёк и укусил за лодыжку одного элегантного чайночашечного пидора, и все с криками выгнали хорька за дверь. Старый Буйвол вскочил, схватил ружьё и сказал: «Он почуял эту старую крысу», и пробил в стене дыру, которой хватило бы для пятидесяти крыс. На стене у него висела картина страшного старого дома в Кейп-Коде. Его друзья спросили: «Зачем у тебя висит эта дрянь?» и Буйвол ответил: «Она мне нравится, потому что она некрасивая». Вся его жизнь была примерно такой же. Однажды я постучал в его дверь в трущобах на 60-й улице в Нью-Йорке, и он открыл в шляпе дерби, жилетке на голое тело и длинных полосатых брюках, как у комика; в руках он держал кастрюлю с птичьим кормом и пытался его растолочь, чтобы забить в сигареты. Ещё он пробовал выварить кодеиновый сироп от кашля до состояния чёрного пюре – без особого результата. Он проводил долгие часы с Шекспиром – «бессмертным бардом», как он его называл, – на коленях. В Новом Орлеане он стал проводить долгие часы с Кодексами майя на коленях, и когда он разговаривал, книга всё время лежала раскрытой. Однажды я спросил: «Что будет с нами, когда мы умрём?» – и он ответил: «Когда ты умрёшь, ты просто умрёшь, вот и всё». У него в комнате был комплект цепей, и он сказал, что использовал их со своим психоаналитиком; они экспериментировали с наркоанализом и выяснили, что у Старого Буйвола было семь отдельных личностей, чем ниже, тем всё хуже и хуже, пока, наконец, он не стал бешеным идиотом и его пришлось связать цепями. Высшая личность была английским лордом, низшая – идиотом. На полпути он был старым негром, который вместе со всеми ждал своей очереди, приговаривая: «Одни ублюдки, другие нет, вот и вся разница».

У Буйвола был сентиментальный пунктик насчёт старых дней в Америке, особенно в 1910, когда в аптеке можно было купить морфий без рецепта, а китайцы курили опиум в вечерних окнах, и страна была дикой, буйной и свободной, с изобилием свободы на любой вкус. Его главной ненавистью была вашингтонская бюрократия; затем либералы; затем копы. Он проводил всё своё время, беседуя и обучая других. Джейн сидела у его ног, я тоже; также и Дин, и Карло Маркс. Мы всему у него учились. Он был серым, невзрачным типом, и вы бы не заметили его на улице, если бы не посмотрели поближе и не увидели его безумный костлявый череп со странной молодостью – священник из Канзаса с экзотическими, феноменальными огнями и тайнами. Он изучал медицину в Вене; изучал антропологию, прочитал всё; и теперь он занимался работой своей жизни, которая заключалась в изучении вещей самих по себе – на улицах жизни и ночи. Он сидел в своём кресле; Джейн принесла напитки, мартини. Шторы возле его кресла были всегда задёрнуты, днём и ночью; это был его угол дома. На его коленях лежали Кодексы майя и пневматический пистолет, который он иногда поднимал, чтобы стрелять в трубки от бензедрина на том конце комнаты. Я спешил туда, расставляя новые. Мы все постреляли и между делом поговорили. Буйволу было любопытно узнать причину этой поездки. Он посмотрел на нас и фыркнул носом, сфамп, как звук в пустом баке.

«Теперь, Дин, я хочу, чтобы ты присел и рассказал мне, зачем ты разъезжаешь вот так через всю страну».

Дин мог лишь краснеть и отвечать: «Ах, ты ведь знаешь, как это бывает».

«Сал, для чего ты едешь на Западный берег?»

«Я только на несколько дней, а потом вернусь в школу».

«Что за дела у этого Эда Данкела? Что он за тип?» В тот момент Эд обрабатывал Галатею в спальне; это не заняло у него много времени. Мы не знали, что сказать Буйволу об Эде Данкеле. Увидев, что мы ничего о себе не знаем, он вынул три сигареты с чаем и сказал: ужин скоро будет готов.

«Это лучшее в мире средство для поднятия аппетита. Как-то раз я съел на чае ужасный гамбургер из передвижного ларька, и он показался мне самой вкусной едой на свете. Я только что вернулся из Хьюстона, на прошлой неделе, ездил к Дейлу насчёт нашей черноглазой фасоли. Как-то утром я спал в мотеле, и меня вдруг как сдуло с кровати. Этот придурок только что застрелил свою жену в комнате рядом с моей. Всё смешалось, а этот парень просто сел в свою машину и уехал, оставив ружье на полу для шерифа. Они потом взяли его в Хуме, пьяного, как лорда. Человек больше не может безопасно ездить по этой стране без оружия». Он приоткрыл полу пиджака и показал нам свой револьвер. Затем он открыл ящик и показал нам остальную часть своего арсенала. В Нью-Йорке он когда-то держал автомат под кроватью. «Теперь у меня есть кое-что получше – немецкий газовый пистолет Шайнтот; взгляните на эту красоту, жаль у меня только один заряд. Я мог бы уложить сто человек этим пистолетом, и у меня была бы куча времени, чтобы сбежать. К сожалению, у меня только один заряд».

«Надеюсь, меня не будет рядом, когда ты займёшься его испытаниями», – сказала Джейн из кухни. – «Кстати, откуда ты знаешь, что это газовый заряд?» Буйвол шмыгнул носом; он никогда не обращал внимания на её штучки, но он их слышал. Его отношения с женой были одними из самых странных: они разговаривали до поздней ночи; Буйволу нравилось занимать сцену, он продолжал вещать своим унылым монотонным голосом, она пыталась перебить его, но никогда не могла; на рассвете он уставал, а затем говорила Джейн, и он слушал, фыркая и делая сфамп своим носом. Она безумно любила этого мужчину, но каким-то бредовым образом; между ними никогда не было никаких тельячьих нежностей, только разговор и очень глубокое общение, которого никто из нас никогда не сможет измерить. Что-то странно несимпатичное и холодное между ними в действительности было такой формой юмора, посредством которой они передавали свой собственный набор тонких вибраций. Любовь – это всё; Джейн никогда не была на расстоянии более десяти футов от Буйвола и никогда не пропускала ни одного произнесённого им слова, а он говорил очень тихим голосом.

Мы с Дином вопили насчёт большой ночи в Новом Орлеане и хотели, чтобы Буйвол показал нам округу. Он попробовал от этого отмазаться. «Новый Орлеан – очень скучный город. Запрещено заходить в цветные кварталы. Бары невыносимо унылы».

Я сказал: «В городе должно найтись несколько идеальных баров».

«Идеального бара в Америке не существует. Идеальный бар – это нечто за рамками нашего кругозора. В тысяча девятьсот десятом году бар был местом, куда люди ходили встречаться во время или после работы, и всё, что там было, – это длинный прилавок, латунные поручни, плевательницы, пианино для музыки, несколько зеркал и бочки с виски по десять центов за рюмку вместе с бочками пива по пять центов за кружку. Теперь у вас будет хром, пьяные женщины, гомики, враждебные бармены, тревожные владельцы, которые парят у дверей, беспокоясь о своих кожаных сиденьях и законе; много крика в неподходящее время и смертельная тишина, когда входит незнакомец».

Мы поспорили о барах. «Хорошо», – сказал он, – «сегодня вечером я отвезу вас в Новый Орлеан и покажу, что я имею в виду». И он специально повёл нас по самым скучным барам. Мы оставили Джейн с детьми; ужин был окончен; она читала объявления о работе в Новоорлеанской Таймс-Пикаюн. Я спросил её, ищет ли она работу; она лишь ответила, что это самый интересный раздел газеты. Буйвол поехал с нами в город и продолжал свои речи. «Полегче, Дин, надеюсь мы туда доберёмся; эй, паром вон там, тебе не нужно везти нас в реку». Он сдержался. Дин стал портиться, сказал он мне по секрету. «Мне кажется, что он движется к своему идеальному фатуму, а именно к непреодолимому психозу, смешанному с психопатической безответственностью и насилием». Он краем глаза взглянул на Дина. «Если ты поедешь в Калифорнию с этим безумцем, это ни к чему не приведёт. Почему бы тебе не остаться со мной в Новом Орлеане? Мы поиграем на скачках в Гретне и отдохнём у меня во дворе. Я приобрёл хороший набор ножей, и сооружаю мишень. В городе есть куколки в самом соку, если это тебе интересно». Он фыркнул носом. Мы были на пароме, и Дин выскочил, чтобы опереться на поручни. Я последовал за ним, но Буйвол сидел в машине, фыркая, сфамп. В этот вечер над бурыми водами висел мистический призрак тумана, вместе с тёмными брёвнами; и Новый Орлеан ярко-оранжево светился на той стороне, с несколькими тёмными кораблями у его кромки, призрачными туманными кораблями Серено с испанскими балконами и резной кормой, пока вы не приблизитесь и не увидите, что это просто старые грузовые суда из Швеции и Панамы. Огни парома светились в ночи; те же негры работали лопатами и пели. Старый большой Слим Хазард когда-то работал на Алжирском пароме палубным матросом; затем я подумал и о Миссисипи Джине; и когда река текла из глубин Америки при свете звёзд, я знал, я знал, как безумный, что всё, что я когда-либо знал и когда-либо узнаю, было Одним. Странно сказать, что в ту ночь, когда мы переправлялись через реку с Буйволом Ли, девушка покончила жизнь самоубийством, прыгнув с палубы; либо прямо перед нами, либо сразу после нас; мы прочли это на следующий день в газете.