Текст книги "В дороге"

9

Мы тотчас вернулись на главную магистраль, и этой ночью я увидел, как весь штат Небраска развернулся перед моими глазами. Сто десять миль в час, дорога стрелой, спящие города, пустое шоссе, и скорый поезд Юнион Пасифик отстал позади в лунном свете. Той ночью я совсем не боялся; совершенно законно было идти на 110 и вести разговоры, и все городки Небраски – Огаллала, Готенберг, Карни, Гранд-Айленд, Коламбус – проносились мимо с невероятной скоростью, пока мы мчались вперёд и разговаривали. Это была великолепная машина; она держалась на дороге, как лодка держится на воде. Прохождение поворотов было её песней. «Ах, чувак, какая лодка мечты», – вздохнул Дин. – «Подумай, если бы у нас с тобой была такая машина, что бы мы сделали. Ты знаешь, что есть такая дорога, которая ведёт через всю Мексику и дальше в Панаму? – и может даже до конца Южной Америки, где индейцы в семь футов ростом жуют кокаин на склоне горы? Да! Мы с тобой, Сал, мы бы объехали на такой машине весь мир, чувак, ведь дорога должна в конце концов его обойти. А куда ей ещё идти – правда? О, мы врежем по старому Чи этой штукой! Подумай, Сал, я никогда не был в Чикаго за всю свою жизнь, ни разу».

«Мы туда приедем как гангстеры, в этом Кадиллаке!»

«Да! И девочки! Можно будет клеить девочек, послушай, Сал, я решил врезать по полной, чтоб у нас там был целый вечер с этой штукой. Ты просто расслабься, а я буду всю дорогу гнать эту херовину».

«Ладно, а как быстро ты сейчас едешь?»

«Думаю, что сто десять – ты и не заметишь. За день мы пройдём всю Айову, а потом я запросто сделаю этот старый Иллинойс». Юноши уснули, а мы болтали и болтали всю ночь.

Было удивительно, как Дин мог слететь с тормозов, а затем внезапно развернуть свою душу – я думал, её всю поглотило быстрой машиной, дальним берегом и женщиной в конце дороги – так спокойно и разумно, будто ничего не случилось. «Я всегда становлюсь таким в Денвере – никак иначе. Шизик, пызик – Дин как призрак. Оп!» Я сказал ему, что уже проезжал по этой дороге через Небраску в 1947 году. Он тоже. «Сал, когда я работал в прачечной Новая эра в Лос-Анджелесе, в сорок четвёртом, приписав себе лишние годы, я сгонял на автодром Индианаполис Спидвей, вдруг решив посмотреть классическую гонку на День Поминовения, я ехал стопом днём и угонял машины ночью, чтобы успеть вовремя. А ещё у меня в LA был двадцатидолларовый Бьюик, мой первый автомобиль, он не мог пройти техосмотр из-за фар и тормозов, и я решил получить права за пределами штата, чтобы машину не арестовали, и приехал сюда, чтобы их получить. Когда я голосовал в одном из этих городков, спрятав номера под пальто, ко мне пристал любопытный шериф, который решил, что я слишком молод для стопа. Он нашёл номера и посадил меня в кутузку на пару с местным преступником, которого надо было поместить в дом престарелых, так как он не мог держать ложку (его кормила жена шерифа) и весь день пускал слюни и сопли. После расследования с такими банальностями, как отеческие расспросы, затем резкий переход к угрозам, сличение почерка etcetera, и после того, как я произнес самую великолепную речь в своей жизни, чтобы оттуда выбраться, закончив её признанием, что я солгал о своём угоне машины и только искал своего отца, который был местным фермером, он меня отпустил. Конечно, я пропустил гонки. На другую осень я снова сделал то же самое, чтобы увидеть игру Нотр-Дам с Калифорнией в Саут-Бенде, Индиана, на этот раз без проблем, но послушай, Сал, у меня были деньги только на билет, и ни цента больше, я ничего не ел всю дорогу туда и сюда, кроме того, что сумел выклянчить у всяких безумных кошаков, которых я встречал на дороге, и в то же время стрелял девчонок. Единственный малый в Соединенных Штатах Америки, который прошёл через такие хлопоты, чтобы посмотреть игру в мяч».

Я спросил его об обстоятельствах его жизни в LA в 1944 году. «Меня арестовали в Аризоне, самая худшая тюрьма из всех, где я когда-либо был. Мне пришлось бежать, и это был величайший побег в моей жизни, говоря в общих словах. По лесам, знаешь ли, и ползком, и по болотам – по этой горной стране. Там были резиновые шланги и работа и то, что они называют случайной смертью, и мне пришлось рвануть из этих лесов вдоль хребта, держась подальше от дорог и троп и тропинок. Чтобы избавиться от тюремной одежды, я украл рубашку и штаны с бензоколонки возле Флагстаффа, прибыл через два дня в LA, в одежде заправщика, и пошёл на ближайшую станцию, меня взяли на работу, я снял комнату и сменил имя (Ли Буляй) и провёл шикарный год в LA, включая целую шайку новых друзей и несколько по-настоящему отличных девушек; тот сезон завершился, когда все мы однажды ночью ехали по бульвару Голливуд, и я попросил своего дружка повести машину, пока я целовал свою девушку – я был за рулем, видишь ли, – а он меня не услышал, и мы врезались в столб, но мы ехали всего лишь на двадцати, и я сломал себе нос. Видишь мой нос – вот греческий профиль. Затем я подался в Денвер и встретил той весной Мэрилу в кафе-мороженом. Ох, чувак, ей было всего пятнадцать, она была в джинсах и просто ждала, когда её кто-нибудь подберёт. Три дня, три ночи разговоров в отеле Эйс, третий этаж, юго-восточная угловая комната, комната святой памяти и сакральная сцена моих дней – она была тогда такой сладкой, такой юной, хм, ах! Но эй, посмотри в темноту, хуп, хуп, кучка старых бомжей у костра, вот же чёрт!» Он почти притормозил. «Видишь ли, я совсем не знаю, там мой отец или нет». У путей виднелись какие-то фигуры, они качались рядом с костром. «Я не знаю, где спрашивать. Он может быть где угодно». Мы поехали дальше. Где-то позади нас или перед нами в ту огромную ночь его пьяный отец лежал под кустом, без сомнения – заплёванный подбородок, мокрые штаны, патока из ушей, струпья на носу, может даже кровь в волосах и луна светит на него сверху.

Я взял Дина за руку: «Ах, чувак, мы и правда едем домой». Нью-Йорк в первый раз станет его постоянным домом. Он всё хихикал; он не мог ждать.

«И подумай, Сал, когда мы приедем в Пенси, мы услышим этот бесподобный восточный боп диск-жокеев. Хейя, катись, старая лодка, катись!» Великолепная машина со свистом резала ветер; равнины разворачивались как рулон бумаги; она уважительно отбрасывала назад горячий гудрон – имперская лодка. Я открыл глаза на ветреном рассвете; мы мчались ему навстречу. Неколебимое упрямое лицо Дина как всегда собранно склонялось над приборной доской.

«О чём ты думаешь, па?»

«Ах-ха, ах-ха, да всё о том же: девочки девочки девочки».

Я заснул ещё и проснулся в сухой, жаркой атмосфере июльского воскресного утра в Айове, а Дин всё ехал и ехал, не снижая скорости; он проходил повороты среди кукурузных полей Айовы как минимум на восьмидесяти, а по прямой шёл 110, как обычно, если только движение в обе стороны не вынуждало его встать в ряд на ползучих и жалких шестидесяти. При малейшей возможности он вырывался вперёд, обходя сразу полдюжины машин и оставляя их в облаке пыли. Безумный парень на дороге в брендовом Бьюике увидел всё это и решил с нами посостязаться. Только Дин собирался пойти на очередной обгон, парень выстрелил вперёд без предупреждения, дал гудок клаксоном и мигнул задними огнями для вызова. Мы помчались за ним, как большая птица. «Ну погоди», – смеялся Дин, – «я погоняю этого сукиного сына десяток миль. Смотри». Он позволил «Бьюику» уйти вперёд, а затем ускорился и обошёл его, без всякого почтения. Безумный Бьюик ошалел; он врезал до сотни. У нас был шанс его рассмотреть. Он выглядел этаким чикагским хипстером, ехавшим с женщиной, достаточно взрослой, чтобы быть – наверно, она и была – его матерью. Бог знает, была ли она недовольна, но он устроил гонки. Его волосы были тёмными и дикими, итальянец из старого Чи; он был в спортивной рубашке. Возможно, он подумал, что мы новая банда из LA, нагрянувшая в Чикаго, может кто-то из людей Микки Коэна, ведь лимузин был что надо, с номерами из Калифорнии. Такие вот дорожные приколы. Он изо всех сил старался нас обойти; он обгонял на поворотах и вставал в ряд, лишь когда огромный грузовик уже вырисовывался перед глазами. Так мы промчались восемьдесят миль Айовы, и гонка была настолько интересной, что мне некогда было пугаться. Затем безумец сдался, встал на заправке, вероятно, по приказу старой леди, и, когда мы пронеслись мимо, радостно помахал нам рукой. Мы мчались вперёд, Дин голый по пояс, я с ногами на приборной доске, а юноши из колледжа спали сзади. Мы остановились на завтрак в закусочной, там хозяйничала седовласая леди, она дала нам сверхбольшие порции картофеля, когда в ближнем городке зазвонили церковные колокола. И снова в путь.

«Дин, ты бы не вёл днём так быстро».

«Не тревожься, чувак, я знаю, что делаю». Я начал вздрагивать. Дин обходил цепочки машин, как Ангел ужаса. Он едва не таранил их, ища окно, куда встать. Он тыкался в их бамперы, он ослаблял, и толкал, и вытягивал шею, чтобы увидеть поворот, затем огромная машина проносилась мимо, чуть не касаясь, и мы всегда на волосок возвращались на нашу сторону, когда навстречу шёл сплошной поток, и я содрогался. Это было невыносимо. В Айове редко встречаются такие прямые участки, как в Небраске, и когда наконец мы погнали по одному из них, Дин выжал свои обычные 110, и я увидел, как снаружи промелькнуло несколько сцен, которые я запомнил с 1947 года, – длинный перегон, на котором мы с Эдди проторчали два часа. Вся эта старая дорога прошлого безумно летела навстречу, чаша жизни опрокинулась и всё слетело с катушек. Мои глаза болели от дневного кошмара.

«Ах, чёрт, Дин, я пойду на заднее сиденье, я больше этого не вынесу, я не могу смотреть».

«Хи-хи-хи!» – прыснул Дин, провёл машину по узкому мосту, срезал по пыли и помчался дальше. Я перескочил на заднее сиденье и свернулся калачиком поспать. Один из юношей перескочил вперёд для забавы. Меня объяли великие ужасы близкой утренней катастрофы, и я опустился вниз, закрыл глаза и попытался заснуть. Как моряк, я привык думать о волнах, плещущих о борт корабля, и о бездонных глубинах под ним, – теперь я ощущал дорогу в двадцати дюймах внизу подо мной, как она раскручивалась, летела и шипела на невероятных скоростях через стонущий континент с этим безумным Ахавом за рулём. Когда я закрывал глаза, я мог видеть только дорогу, как она крутится внутри меня. Когда я их открывал, я видел, как мерцающие тени деревьев дрожат на полу машины. И никакого спасения. Я отдался в руки судьбы. А Дин сидел за рулём, он и не думал спать, пока мы не доберёмся до Чикаго. Днём мы снова пересекли старый Де-Мойн. Здесь мы сразу застряли в пробке, нам пришлось сбавить скорость, и я вернулся на переднее сиденье. Произошло странное жалкое столкновение. Толстый цветной мужчина ехал со всей семьёй перед нами в седане; на заднем бампере висел один из тех брезентовых мешков с водой, которые продают туристам в пустыне. Он резко притормозил, Дин разговаривал с юношами сзади и не заметил, и мы протаранили его на скорости пять миль в час, ударив по мешку с водой, который лопнул, как котёл с кипятком, так что брызги полетели во все стороны. Больше никаких повреждений, кроме помятого бампера. Мы с Дином вышли с ним побеседовать. В итоге мы обменялись адресами и поговорили, и Дин не сводил глаз с его жены, чьи красивые коричневые груди были едва скрыты под тонкой хлопчатой блузкой. «Да-а, да-а». Мы дали ему адрес нашего чикагского барона и поехали дальше.

На выезде из Де-Мойна полицейский автомобиль гудком сирены приказал нам остановиться. «Что там ещё?»

Подошёл полицейский. «Вы попали в аварию?»

«Авария? Мы порвали мешок с водой у парня на перекрёстке».

«Он говорит, что в него врезалась и уехала шайка в угнанной машине». Неожиданно выяснилось, что негр повёл себя как подозрительный старый дурак. Это нас так удивило, что мы рассмеялись. Нам пришлось проследовать за патрульным в участок, и там мы провели целый час, ожидая в траве, пока они звонили в Чикаго, чтобы связаться с владельцем Кадиллака и проверить нашу позицию в качестве наёмных водителей. М-р Барон сказал, по словам полицейского: «Да, это моя машина, но я не могу поручиться за что-то ещё, что могли натворить эти парни».

«Они попали в небольшую аварию здесь, в Де-Мойне».

«Да, вы мне это уже сообщили – но я хотел сказать, что не могу поручиться за то, что они уже могли натворить».

Всё уладилось, и мы помчались дальше. Это был Ньютон, Айова, где я шёл пешком на рассвете в 1947 году. В полдень мы снова пересекли старый сонный Давенпорт и низменную Миссисипи на её опилочном ложе; затем Рок-Айленд, несколько минут в пробке, красное солнце и внезапные виды прекрасных маленьких речек, тихо текущих среди волшебных деревьев и зелени среднеамериканского Иллинойса. Всё снова стало похоже на мягкий сладкий Восток; великий сухой Запад был пройден и завершён. Штат Иллинойс развернулся на моих глазах одним широким движением, которое длилось несколько часов, пока Дин летел прямо вперёд всё с той же скоростью. Он устал и рисковал больше, чем раньше. У узкого моста через одну из этих милых речек он стремительно влетел в почти невозможную ситуацию.

Две медленных машины впереди нас въезжали на мост; с другой стороны был огромный грузовик-трейлер с водителем, который тщательно оценивал, сколько времени понадобится этим медленным машинам, чтобы пройти через мост, и прикидывал, что к тому времени, как он подъедет, они уже переедут через него. На мосту абсолютно не было места для грузовика и любых машин, идущих в другом направлении. Позади грузовика машины сгрудились и выглядывали, чтобы выяснить, можно ли его обойти. Перед медленными машинами были другие медленные машины. Дорога была переполнена и каждый стремился проехать. Дин прошёл через всё это на 110 милях в час и без колебаний. Он обошёл медленные машины, свернул и почти ударил по левому ограждению моста, рванул в тень притормозившего грузовика, подрезал вправо, едва не попал в левое переднее колесо грузовика, почти ударил первую медленную машину, потянул, чтобы пройти, а затем ему пришлось встать в ряд, когда из-за грузовика выглянула другая машина, чтобы посмотреть, всё за две секунды, промелькнув мимо и не оставив ничего, кроме облака пыли, вместо ужасной пятиполосной катастрофы с машинами, летящими во всех направлениях, и большим грузовиком, сгорбившим спину в роковом красном полудне Иллинойса с его сонными полями. Я не мог выбросить из головы то, что известный боп-кларнетист недавно погиб в Иллинойсе в автомобильной катастрофе, может в такой же день, как этот. Я снова ушёл на заднее сиденье.

Юноши тоже остались сзади. Дин хотел быть в Чикаго до темноты. На ж/д переезде мы подобрали двух бродяг, они скинулись по полдоллара на бензин. За мгновение до этого они сидели у штабеля шпал, допивая остатки какого-то вина, а теперь они оказались в грязном, но непокорном и роскошном лимузине, гнавшем в Чикаго в стремительной спешке. Надо сказать, что старый парень, севший впереди рядом с Дином, не отводил глаз от дороги и читал свои бедные бродяжьи молитвы. «Ладно», – сказали они, – «мы и не думали, что так быстро приедем в Чикагу». Когда мы проезжали сонные городки Иллинойса, где люди так внимательны к чикагским бандам, поскольку они каждый день разъезжают там в лимузинах, мы представляли собой странное зрелище: все небритые, голый по пояс водитель, двое бродяг, я на заднем сиденье прислонился к ремню, и моя голова откинулась на подушку, по-императорски озирая сельскую местность – этакая новая калифорнийская банда, явившаяся оспорить добычу в Чикаго, группа desperados, сбежавших из тюрем лунной Юты. Когда мы остановились на кока-колу и бензин на заправке в маленьком городке, люди вышли, чтобы на нас посмотреть, но они не говорили ни слова, и я думаю, что они запомнили наши приметы и рост на случай будущей необходимости. Чтобы вести дела с девушкой на бензоколонке, Дин накинул футболку как шарф и был, как обычно, резок и краток, он вернулся в машину, и мы вновь погнали вперёд. Почти сразу краснота стала пурпурной, мелькнула последняя из зачарованных рек, и мы увидели перед собой далёкие дымы Чикаго. Мы проехали из Денвера в Чикаго через ранчо Эда Уолла 1180 миль ровно за семнадцать часов, не считая двух часов в канаве, трёх на ранчо и двух с полицией в Ньютоне, Айова, в среднем по стране семьдесят миль в час, с одним водителем. В своём роде безумный рекорд.

10

Огромный Чикаго светился красным перед глазами. Мы вдруг оказались на Мэдисон-стрит среди полчищ бродяг, они лежали на улице с ногами на поребриках, сотни других толпились в дверях пивных и в переулках. «Вау! Вау! Давай попробуем найти старого Дина Мориарти, вдруг он оказался в Чикаго в этом году». Мы оставили бродяг на этой улице и покатили в центр Чикаго. Звон трамваев, газетчики, девочки, запах жаркого и пива, неоновые огни – «Мы в большом городе, Сал!» Первым делом мы решили поставить Кадиллак в хорошем тёмном месте, вымыться и переодеться на ночь. Через улицу от YMCA мы отыскали проезд из красного кирпича между домами, поставили там Кадиллак капотом наружу, чтобы проще выехать, затем пошли за юношами из колледжа в Y, там им дали комнату, и они разрешили нам пользоваться их удобствами в течение часа. Мы с Дином побрились и приняли душ, в прихожей я уронил кошелёк, Дин нашёл его и хотел спрятать под рубашкой, но вдруг понял, что он наш, и был совершенно разочарован. Затем мы попрощались с ребятами, которые были рады, что добрались сюда в один приём, и отправились поесть в кафетерий. Старый тёмный Чикаго со странными наполовину восточными, наполовину западными персонажами шёл по делам и поплёвывал. Дин стоял в кафетерии, потирал живот и впитывал всё как есть. Он хотел поболтать со странной женщиной средних лет, она вошла в кафетерий с рассказом о том, что у неё нет денег, но у зато есть с собой булочки, и не дадут ли ей масло. Она вошла с руками на бёдрах, была отвергнута и вышла, покачивая задом. «Ого!» – сказал Дин. – «Давай пройдём вниз за ней по улице, отведём её к Кадиллаку в проезде и позабавимся». Но мы забыли об этом и двинули прямо к Норт-Кларк-стрит, свернув на Петле, чтобы увидеть заведения хучи-кучи и послушать боп. И что это была за ночь! «Чувак», – сказал мне Дин, когда мы стояли у бара, – «смотри, сколько жизни, и эти китайцы, приехавшие в Чикаго. Какой странный город – вау, и эта женщина в окне наверху, она смотрит вниз, и большие груди выпали у неё из ночнушки, большие дикие глаза. Вау! Сал, давай двигать и двигать без остановки, пока не придём».

«Чувак, куда же мы двинем?»

«Я не знаю куда, но надо двигать». Но тут появилась банда молодых боперов, они вынули инструменты из автомобилей и направились в заведение, и мы за ними. Они настроились и стали играть. Мы там были! Их лидером был стройный, томный, курчавый, губастый тенорман, узкий в плечах, в спортивной рубашке навыпуск, весь такой холодный этой жаркой ночью, было видно, как он тащится от себя самого, он поднял свой рожок, хмуро посмотрел на него и задул, круто и сложно, чуть притопывая ногой, чтобы подхватить идею, и ушёл на дно, чтобы выпустить остальных – и он шептал «Дуй», очень тихо, когда другие парни играли соло. За ним вступил През, хриплый красивый блондин, похожий на веснушчатого боксёра, тщательно запакованный в шикарный костюм с зауженной талией, широкими отворотами и с ослабленным галстуком для шика и непринуждённости, он потел и обнимал свой рожок, и изливался в него, с тоном как у самого Лестера Янга. «Смотри, чувак, у Преза технические проблемы музыканта при деньгах, он единственный, кто хорошо одет, и смотри, как он смущается, когда киксует, но лидер, этот крутой кошак, говорит ему, не волнуйся, но просто дуй и дуй – чистый звук и серьёзное изобилие музыки – это всё, что его заботит. Он – художник. Он учит молодого Преза, боксёра. А теперь остальные врубились!!» Третьим был альт, восемнадцатилетний, спокойный, созерцательный юный негр, этакий Чарли Паркер из старшей школы, с широким ртом, грузный, выше всех остальных. Он поднял свой рожок и тихо и задумчиво подул в него, извлекая птичьи фразы и архитектурную логику Майлза Дэвиса. Это были дети великих новаторов бопа.

Прежде был Луи Армстронг, который выдувал свои прекрасные верхние ноты в грязи Нового Орлеана; до него – безумные музыканты, которые ходили парадом по праздникам и превращали марши Сузы в рэгтайм. Потом был свинг, и Рой Элдридж, виртуозный и зрелый, взрывал свой рожок, наполняя его волнами силы, логики и изящества, – склоняясь над ним сияющими глазами и милой улыбкой и отправляя его в эфир, чтобы раскачать джазовый мир. Затем явился Чарли Паркер, ребёнок в деревянной халупе своей матери в Канзас-Сити, он дул в свой замотанный альт среди брёвен, упражнялся в дождливые дни, приходил послушать старый свинговый биг-бэнд Бэйси и Бенни Мотена, с их «Хот Липс Пэйдж» и проч. – Чарли Паркер уехал из дома и прибыл в Гарлем, и встретил безумного Телониуса Монка и ещё более безумного Гиллеспи – Чарли Паркер в его ранние дни, до того как его замели, и он ходил по кругу, играя. Он был чуть моложе, чем Лестер Янг, также из KC, этот мрачный, святой придурок, вокруг которого завертелась история джаза; когда он держал свой рожок высоко и горизонтально напротив рта, он играл круче всех; когда его волосы отросли и он стал оттягиваться с ленцой, его рожок опустился наполовину; а потом он упал до конца, и сегодня, когда он ходит в ботинках на толстой подошве и не ощущает тротуаров жизни, его рожок слабо висит на груди, и он выдувает холодные и лёгкие фразы. Это были дети американской боповой ночи.

И вот ещё цветочки – покуда негр на альте гордо музицировал у всех над головами, молодой высокий стройный белокурый юноша с Кёртис-стрит, Денвер, в джинсах и с шипами на ремне, обсасывал свой мундштук, ожидая, пока замолчат остальные; и он вступил, и хотелось озираться вокруг, чтобы понять, откуда идёт это соло, а оно выходило из ангельской улыбки на мундштуке, и это было мягкое, сладкое, сказочное альтовое соло. Одинокий, как Америка, гортанный звук в ночи.

Что сказать об остальных и о звуке в целом? Там был контрабасист, жилистый рыжий с дикими глазами, он тыкался бёдрами в свою скрипку на каждом такте, в жаркие моменты его рот раскрывался, как в трансе. «Чувак, этот котяра умеет нагнуть свою подружку!» Грустный барабанщик, как наш белый хипстер на Фолсом-стрит во Фриско, совсем ошалел, глядя в пространство, жуя резинку, глаза широко раскрыты, шея качается с райхианскими ударами в полном экстазе. На клавишах – крупный угловатый итальянец с мясистыми руками, с крепкой и вдумчивой радостью. Они играли час. Никто не слушал. Старые бродяги Норт-Кларк сидели в баре, шлюхи гневно вопили. Тайные китайцы проходили мимо. Крики влетали с улицы. Они продолжали. С тротуара заглянул призрак – шестнадцатилетний пацан с козлиной бородкой и футляром для тромбона. Тощий, как рахит, с безумным лицом, он хотел присоединиться к этой группе и играть вместе с ними. Они его знали и не хотели иметь с ним дело. Он прокрался в бар, тайком достал тромбон и поднёс его к губам. Никакого вступления. Никто на него даже не посмотрел. Они закончили, упаковались и отправились в другой бар. Он хотел вскочить, тощий чикагский ребёнок. Он хлопнул по тёмным очкам, поднёс тромбон к губам в одиночестве в баре и выдал: «Бау!» Затем он помчался за ними. Они его не брали в игру, прямо как дворовая футбольная команда на задворках нефтебазы. «Все эти парни живут со своими бабушками, как Том Снарк и наш альт Карло Маркс», – сказал Дин. Мы устремились за всей бандой. Они отправились в клуб «Анита О’Дей», распаковались там и играли до девяти утра. Мы с Дином сидели там с пивом.

В перерывах мы заскакивали в Кадиллак и пытались кадрить девушек по всему Чикаго. Они боялись нашей большой, разбитой, пророческой машины. В своем безумии Дин въезжал в гидранты и маниакально срезал. К девяти утра машина была совершенно разбита; тормоза не работали; крылья были помяты; тяги гремели. Дин не мог остановиться на красный свет и судорожно гнал по дороге. Это была цена ночи: грязный ботинок, а не блестящий лимузин. «Поехали!» Парни всё ещё дули в Нитс.

Внезапно Дин уставился в тёмный угол за сценой и сказал: «Сал, Бог пришёл».

Я посмотрел. Джордж Ширинг. Как всегда, он наклонил свою слепую голову к своей бледной руке, раскрыв все свои уши, как уши слона, вслушиваясь в американские звуки и вбирая их для своих английских летних ночных мелодий. Затем его пригласили подняться и поиграть. Он согласился. Он играл бесчисленные хорусы с удивительными аккордами, которые взмывали всё выше и выше, покуда пот не расплескался по всему роялю, и каждый слушал с трепетом и страхом. Через час его увели со сцены. Он вернулся в свой тёмный угол, старый Бог Ширинг, и парни сказали: «После него ничего не осталось».

Но стройный лидер нахмурился. «Всё равно будем играть».

Что-нибудь из этого выйдет. Всегда ещё, малость ещё – этому нет конца. Они пытались найти новые фразы после изысков Ширинга; они старались. Они извивались, крутились и дули. Время от времени чистый крик гармонии давал новые ходы мелодии, которая когда-нибудь станет единственной в мире и вознесёт человеческие души к радости. Они находили, они теряли, они боролись, они находили снова, они смеялись, они стонали – а Дин потел за столом и говорил им «ещё, ещё, ещё». В девять утра все – музыканты, девушки в брючках, бармены и этот маленький тощий, несчастный тромбонист – вышли из клуба в великий гул чикагского дня, чтобы пойти спать, покуда дикая боповая ночь не начнётся снова.

Мы с Дином дрожали, потрясённые. Пришло время вернуть Кадиллак владельцу, который жил на Лейк-Шор-Драйв в шикарных апартаментах с огромным гаражом внизу, где заправляли перепачканные маслом негры. Мы поехали туда и поставили эту груду мусора на стоянку. Механик не узнал Кадиллак. Мы протянули бумаги. Он почесал в затылке. Надо было быстро линять оттуда, дело сделано. Мы сели на автобус обратно в центр Чикаго, вот и всё. И мы никогда не услышали ни слова от нашего чикагского барона о состоянии его машины, хотя у него были наши адреса, и он мог пожаловаться.