Текст книги "В дороге"

11

Пришло время двигаться дальше. Мы сели на автобус до Детройта, денег осталось совсем мало. Мы поволокли наш несчастный багаж через станцию. Теперь повязка на пальце у Дина была черна, как уголь, и вся размоталась. Мы оба выглядели несчастными, как и любой другой после всего, что мы совершили. Истощённый, Дин уснул в автобусе, который гнал через штат Мичиган. Я завёл разговор с роскошной деревенской девушкой, одетой в лёгкую блузку с низким вырезом, с красивым загаром на груди. Она была скучной. Она рассказывала о сельских вечерах с попкорном на веранде. Это могло бы развеселить моё сердце, но поскольку её сердце не веселилось, когда она это говорила, я знал, что в этом нет ничего, одни лишь мысли о том, чем себя занять. «А как ты ещё развлекаешься?» Я пытался вырулить на парней и на секс. Её огромные тёмные глаза смотрели на меня с пустотой и неким огорчением, которое уходило вглубь её крови от поколения к поколению, и то, что не было сделано, кричало о том, что оно хочет быть сделано, – чем бы оно ни было, и все знают, чем оно было. «Чего ты хочешь от жизни?» Я хотел взять и выжать это из неё. У неё не было никакого понятия о том, чего она хотела. Она говорила о работе, о походах в кино, о поездке к бабушке на лето, о желании поехать в Нью-Йорк и навестить Рокси, о том, какой наряд она наденет – похожий на тот, что она носила на прошлую Пасху, белый капот, розы, розовые туфли и лавандовое габардиновое пальто. «Что ты делаешь по воскресеньям после обеда?» – спросил я. Она сидела на своей веранде. Парни проезжали на велосипедах и останавливались поболтать. Она читала комиксы, она лежала в гамаке. «Что ты делаешь тёплым летним вечером?» Она сидела на крыльце, она наблюдала за машинами на дороге. Они с матерью делали попкорн. «Что твой отец делает летним вечером?» Он работает в ночную смену на котельном заводе, он всю свою жизнь содержал жену и её потомство, без доверия и обожания. «Что твой брат делает летним вечером?» Он катается на велосипеде, он зависает возле кафе-мороженого. «Что он собирается сделать? Что все мы собираемся делать? Чего мы хотим?» Она не знала. Она зевала. Она засыпала. Слишком много. Никто не сможет сказать. Никто никогда не скажет. Всё кончено. Ей было восемнадцать, она была такая милая и такая потерянная.

И вот мы с Дином, измотанные и грязные, будто питались акридами, вышли из автобуса в Детройте. Мы решили остаться в ночном кинозале на Скид-Роу. Для парков было слишком холодно. Хассел был где-то здесь на Скид-Роу в Детройте, он обшаривал все рюмочные, ночные кинотеатры и буйные бары своими карими глазами. Его призрак шёл вслед за нами. Мы больше не найдём его на Таймс-сквер. Мы подумали, что и старый Дин Мориарти мог случайно здесь оказаться, но его здесь не было. За тридцать пять центов на каждого мы пошли в избитую старую киношку и просидели на балконе до утра, когда нас согнали вниз. Люди в этом ночном кинозале были совсем кончеными. Разбитые негры, приехавшие из Алабамы работать на автомобильных заводах; старые белые бродяги; молодые волосатые хипстеры, они достигли конца дороги и пили вино; шлюхи, обычные пары и домохозяйки, которым нечего делать, некуда пойти, некому верить. Если просеять весь Детройт через проволочное сито, вы не собрали бы ничего лучшего. Номер один был «Поющий ковбой» с Эдди Дином и его галантным белым конём Блюпом; номер два – подстёгнутый к нему фильм о Стамбуле с Джорджем Рафтом, Сидни Гринстритом и Питером Лорре. Оба фильма мы посмотрели шесть раз за ночь. Мы видели, как они просыпались, мы слышали, как они спали, мы чувствовали, как они спят, мы полностью пропитались странным Серым Мифом Запада и диким Тёмным Мифом Востока, когда настало утро. С этого момента все мои действия были автоматически продиктованы моему подсознанию этим ужасным осмотическим опытом. Я сотню раз слышал раскатистый смех Гринстрита; я слышал Питера Лорре с его зловещим напором; я был с Джорджем Рафтом в его параноидальных страхах; я скакал и пел с Эдди Дином и стрелял в угонщиков скота бессчётное множество раз. Люди выбивали пробки из бутылок и оглядывались в темноте, чтобы что-то сделать, с кем-то поговорить. Впереди все виновато молчали, никто не разговаривал. И когда серый рассвет вполз в окна кинозала, как призрак, обнимая его карнизы, а я дремал, опёршись головой на деревянный подлокотник, шесть служителей смели в одну кучу весь ночной мусор прямо перед моим носом, пока я храпел, и они чуть не смели меня тоже. Об этом мне сообщил Дин, он наблюдал за мной, сидя на десять рядов сзади. Все окурки, бутылки, спичечные коробки, обрывки билетов были сметены в эту кучу. Если бы они забрали меня с собой, Дин никогда бы больше меня не увидел. Ему пришлось бы бродить по всем Штатам и заглядывать в каждую мусорную кучу от побережья до побережья, прежде чем он нашёл бы меня в позе эмбриона среди мусора всей моей жизни, его жизни и жизни всех, кого это касалось и не касалось. Что бы я сказал ему из своей мусорной утробы? «Не беспокой меня, чувак, я счастлив там, где я есть. Ты потерял меня однажды ночью в Детройте в августе сорок девятого. По какому праву ты хочешь взять и прервать мою мечтательность в этом мусорном баке?» В 1942 году я был звездой одной из самых грязных драм всех времён. Я был моряком и пошел в кафе «Империал» на площади Сколлей в Бостоне, чтобы выпить; я выпил шестьдесят кружек пива и удалился в туалет, где заснул, обняв унитаз. За ночь туда зашло по меньшей мере сто моряков и гражданских лиц, и они опорожняли на меня свои запруды, пока я не изменился до неузнаваемости. В конце концов, какая разница? – анонимность в мире людей лучше, чем слава на небесах, но что такое небеса? что такое земля? Всё в уме.

Мы с Дином бестолково выбрались на рассвете из этой ужасной дыры и отправились искать машину нашего бюро путешествий. Большую часть утра мы провели в негритянских барах, волочась за девушками и слушая джаз в музыкальных автоматах, а потом мы проехали пять миль на местных автобусах со всем нашим безумным скарбом и добрались до дома человека, который хотел взять с нас четыре доллара за поездку в Нью-Йорк. Он был блондином средних лет в очках, с женой и ребёнком и хорошим домом. Мы подождали во дворе, пока он собрался. Его любимая жена в лёгком домашнем платье предложила нам кофе, но мы были слишком заняты разговорами. К этому времени Дин настолько устал и не соображал, что всё, что он видел, доставляло ему чистую радость. Он достиг своего благочестивого безумия. Он потел и потел. Как только мы сели в новый Крайслер и поехали в Нью-Йорк, бедняга понял, что едет с двумя маньяками, но он справился с этим и он даже привык к нам, когда мы проезжали мимо стадиона Бриггс и заговорили о следующем сезоне Детройтских Тигров.

Туманным вечером мы пересекли Толедо и двинули через старый Огайо. Я подумал, что разъезжаю туда и сюда по городкам Америки, как коммивояжёр – рваные поездки, плохой инвентарь, гнилые бобы на дне моего волшебного мешка, отсутствие покупателей. Мужчина устал к Пенсильвании, Дин сел за руль и проделал остальной путь до Нью-Йорка, и мы начали слушать по радио шоу Симфони Сида с разным последним бопом, и вот мы уже въехали в великий и заключительный город Америки. Мы были в нём рано утром. Таймс-сквер уже бодрствовала, потому что Нью-Йорк никогда не спит. Мы по привычке искали Хассела, когда проезжали мимо.

Через час мы с Дином уже были в новой квартире моей тёти на Лонг-Айленде, и она вела дела с малярами, которые были друзьями семьи, и спорила с ними о цене, когда мы объявились на лестнице из Сан-Франциско. «Сал», – сказала моя тётя, – «Дин может остаться здесь на несколько дней, но после этого он должен уйти, ты меня понимаешь?» Поездка закончилась. Той ночью мы с Дином прошлись среди баков нефтебазы, железнодорожных мостов и туманных фонарей на Лонг-Айленде. Я помню, как он стоял под уличным фонарём.

«Когда мы проходили под фонарём, я хотел тебе ещё кое-что рассказать, Сал, но теперь я продолжу в скобках новую мысль, и когда мы дойдем до следующего, я вернусь к исходной теме, ладно?» Конечно, ладно. Мы так привыкли к путешествиям, что нам надо было идти через весь Лонг-Айленд, но земли больше не было, только Атлантический океан, и только сюда мы и могли прийти. Мы крепко взялись за руки и согласились быть друзьями навеки.

Не прошло и пяти ночей, как мы отправились на вечеринку в Нью-Йорк, и я встретил девушку по имени Инес и сказал ей, что у меня есть друг, с которым ей надо когда-нибудь познакомиться. Я был пьян и сказал ей, что он ковбой. «О, я всегда хотела встретить ковбоя».

«Дин?» – завопил я через всю вечеринку, а там были Анхель Лус Гарсиа, поэт; Уолтер Эванс; Виктор Виллануэва, венесуэльский поэт; Джинни Джонс, моя бывшая любовь; Карло Маркс; Джин Декстер; и без счёта других – «Иди сюда, чувак». Дин скромно приблизился. Час спустя, среди пьяной и суетной вечеринки («Это в честь конца лета, конечно»), он стоял на полу на коленях, с подбородком на её животе, рассказывал ей, обещал ей всё и потел. Она была высокой, сексуальной брюнеткой, как сказал Гарсиа: «Нечто прямо из Дега», и в целом походила на красивую парижскую кокетку. Через несколько дней Дин торговался с Камиллой в Сан-Франциско по междугороднему телефону, чтобы она прислала необходимые для развода документы, и они могли пожениться. Ещё через несколько месяцев Камилла родила от Дина второго ребёнка, итог нескольких ночных отношений в начале года. Ещё через несколько месяцев Инес тоже родила ребёнка. С одним непризнанным ребёнком где-то на Западе, у Дина теперь было четыре малыша и ни цента, и он как всегда был в тревогах, экстазе и скорости. Поэтому мы не поехали в Италию.

Часть 4

1

У меня появилось немного денег от продажи моей книги. Я вручил своей тёте нужную сумму за аренду до конца года. Всякий раз, когда в Нью-Йорк приходит весна, я не могу противиться ветру, который дует над рекой из Нью-Джерси, и мне нужно идти. Так я и поступил. Впервые в жизни я попрощался с Дином в Нью-Йорке и оставил его там. Он работал на парковке на углу Мэдисон и 40-й. Как обычно, он носился там в своих рваных туфлях, футболке и обвисших брюках, разруливая огромный полуденный наплыв автомобилей.

Когда я по обыкновению заходил к нему в сумерках, делать там было уже нечего. Он стоял в будке, считал квитанции и потирал живот. Радио всегда было включено. «Чувак, ты слышал этого безумного Марти Гликмана, как он комментирует баскетбольные матчи – пас-в-центр-повёл-финт-прыжок-бросок-два-очка. Величайший диктор из всех, кого я слышал». Его жизнь свелась к простым радостям, вроде этой. Он жил с Инес в квартире с холодной водой на Восточных 80-х. Приходя домой вечером, он снимал с себя всю одежду, надевал китайскую шёлковую куртку до бёдер и садился в своё мягкое кресло, чтобы выкурить бонг чая. Таковы были его домашние радости, вместе с колодой грязных карт. «Я всё время смотрю на эту пару бубей. Прикинь, где её вторая рука? Держу пари, что ты так просто не скажешь. Посмотри подольше и постарайся увидеть». Он хотел вручить мне пару бубей, на которой были изображены высокий, скорбный парень и похотливая грустная шлюха на кровати в своей позиции. «Давай, чувак, я делал это много раз!» Инес, готовившая на кухне, заглянула к нам с ухмылкой. С ней всё было в порядке. «Сечёшь её? Сечёшь её, чувак? Это Инес. Смотри на неё, она заглядывает в дверь и улыбается. О, я с ней поговорил, у нас всё прекрасно улажено. Летом мы уедем на ферму в Пенсильванию – у меня будет универсал, чтобы гонять в Нью-Йорк для кайфов, хороший большой дом и много детей в ближайшие несколько лет. Хэм! Харрумф! Ейбо!» Он вскочил с кресла и поставил пластинку Вилли Джексона, «Кроко хвост». Он стоял там, хлопая в ладоши, покачиваясь и качая коленями в такт. «Ух ты! Вот сукин сын! Когда я услышал его в первый раз, я подумал, что он умрёт на другую ночь, но он всё ещё жив».

В точности то же самое он делал с Камиллой во Фриско на другой стороне континента. Тот же потёртый чемодан торчал из-под кровати, готовый к полёту. Инес постоянно звонила Камилле по телефону и долго с ней разговаривала; они даже говорили о его болте, как утверждал Дин. Они обменивались письмами о выходках Дина. Конечно, он каждый месяц отправлял Камилле часть зарплаты, а иначе он загремел бы на полгода на исправительные работы. Чтобы восполнить нехватку денег, он выделывал трюки на стоянке, как первоклассный мошенник. Я видел, как он пожелал состоятельному мужчине счастливого Рождества, забыв сдать пятёрку с двадцатки. Мы пошли и потратили её в Бёрдленде, боповой точке. Лестер Янг был на сцене, его огромные веки были подёрнуты вечностью.

Как-то в три часа ночи мы разговаривали на углу 47-й и Мэдисон. «Ну, Сал, чёрт, я не хочу, чтобы ты уезжал, правда, я в первый раз останусь в Нью-Йорке без моего старого дружка». И он сказал: «Нью-Йорк как остановка в пути, Фриско мой родной дом. Всё время, пока я здесь, у меня не было ни одной девушки, кроме Инес – со мной так бывает только в Нью-Йорке! Чёрт! Но простая мысль о том, чтобы снова пересечь этот жуткий континент – Сал, мы давно не разговаривали». В Нью-Йорке мы вечно безумно скакали в толпах друзей на пьяных вечеринках. Дину это как-то не подходило. Он больше походил на себя, когда ёжился от холода под моросящим дождём на пустой ночной Мэдисон-авеню. «Инес любит меня; она сказала мне и пообещала, что я могу делать всё, что захочу, без проблем. Понимаешь, чувак, чем ты старше, тем больше хлопот. Когда-нибудь мы с тобой пойдём по закатному переулку, заглядывая в мусорные баки».

«Ты думаешь, в старости мы станем бомжами?»

«Почему нет, чувак? Конечно да, если захотим, и всё такое. Нет ничего плохого в таком конце. Ты живёшь свою жизнь, забив на других, включая политиков и богатых, и никто тебе не мешает, а ты идёшь один и своим путём». Я согласился с ним. Он шёл к своим решениям Дао по кратчайшему пути. «Что у тебя за дорога, чувак? – дорога святого, дорога безумца, дорога радуги, дорога гуппи, любая дорога. И это любая дорога, для всех и повсюду. И где эти все и всюду?» Мы кивали под дождём. «Но блин, тебе нужен спутник. Причём из тех, кому не сидится на месте – делай, что доктор прописал. Сал, я прямо скажу, неважно, где я живу, мой чемодан всегда торчит из-под кровати, я готов уйти или пусть меня вышвырнут. Я решил оставить всё в своих руках. Ты видел, я пытался разбиться в лепёшку, чтобы сделать это, и ты знаешь, что это не важно, и мы знаем время – как его замедлить и ходить и врубаться, и просто старомодные негритянские штучки, а какие ещё? Мы знаем». Мы вздохнули под дождём. Той ночью он лил по всей долине Гудзона. Он заливал огромные мировые причалы широкой, как море, реки, он заливал старые пристани пароходов в Покипси, он заливал старый пруд Сплит-Рок с его ключами, он заливал гору Вандерхакер.

«И вот», – сказал Дин, – «я иду по жизни, а она меня ведёт. Ты знаешь, я недавно написал своему старику в тюрьму в Сиэтл – на днях я получил от него первое письмо за несколько лет».

«Ты ему написал?»

«Да-а, да-а. Он сказал, что хочет увидеть «бэбби», вот так с двумя «б», когда он сможет добраться до Фриско. Я нашёл флэт с холодной водой за тринадцать в месяц на Восточной 40-й; если я смогу послать ему деньги, он приедет и будет жить в Нью-Йорке, если только сюда доберётся. Я никогда не рассказывал тебе о своей сестре, но ты знаешь, у меня есть милая маленькая сестрёнка; я бы хотел, чтобы она тоже приехала жить со мной».

«А где она сейчас?»

«Ну, это всё, что я знаю – старик хочет её найти, но ты ведь знаешь, что он сделает на самом деле».

«Так он поехал в Сиэтл?»

«И сразу в грязную тюрьму».

«А где он был?»

«Техас, Техас – видишь, чувак, моя душа, как всё сложилось, мои обстоятельства – ты заметил, я становлюсь тише».

«Да, это правда». В Нью-Йорке Дин сделался тише. Он хотел поговорить. Мы замёрзли до смерти под холодным дождём. Мы решили встретиться у моей тёти, прежде чем я уеду.

Дин пришёл на следующее воскресенье. У меня был включен телевизор. Мы стали смотреть одну игру по ТВ, другую слушать по радио, переключаясь на третью и пытаясь следить за всем, что происходит в каждый момент времени. «Запомни, Сал, Ходжес на второй в Бруклине, поэтому когда питчер в Филис выйдет на замену, мы переключимся на Бостонских Гигантов, а ещё прикинь, Ди Маджо вышел на третью, и пока питчер возится с канифолью, мы быстро посмотрим, что случилось с Бобби Томсоном, когда мы его оставили тридцать секунд назад с подающим на третьей. Да!»

Позже днём мы вышли и поиграли в бейсбол с мальчишками на земляном поле на задворках Лонг-Айлендской сортировки. Ещё мы играли в баскетбол, и пацаны говорили нам: «Да ладно, зачем так убиваться». Они нас легко обводили и обыгрывали. Мы с Дином потели. В какой-то момент Дин упал лицом вниз на бетон. Мы пыхтели и надрывались изо всех сил, чтобы отобрать мяч; они обводили нас, повернувшись спиной, и отдавали пасы. Другие подскакивали и мягко перебрасывали мяч над нашими головами. Мы прыгали под корзиной, как маньяки, а мальчишки просто тянулись, снимали мяч с наших потных рук и уводили в сторону. Мы были похожи на ошалевшего чернопузого тенормана Безумца с зажигательной музыкой американских подворотен, который решил бы сыграть в баскетбол против Стэна Гетца и Крутого Чарли. Они думали, что мы рехнулись. Мы с Дином возвращались домой, выделываясь с мячом на уличных тротуарах. Мы делали разные финты, ныряя через кусты и едва не пропуская передачи. Когда мимо проходила машина, я побежал рядом и бросил мяч Дину чуть позади заднего бампера. Он бросился, поймал его и покатился по газону, и извернулся так, чтобы я смог поймать мяч по другую сторону от припаркованного хлебного фургона. Я сделал это своей пораненной рукой и бросил его назад так, что Дину пришлось выгнуться и отступить и упасть спиной на живую изгородь. Вернувшись домой, Дин взял свой кошелёк, хмыкнул и вручил моей тёте пятнадцать долларов, которые он был должен ей с того раза, как нас оштрафовали за превышение скорости в Вашингтоне. Она была весьма удивлена и довольна. У нас был большой ужин. «Ну, Дин», – сказала моя тётя, – «я надеюсь, ты сможешь позаботиться о своём новом ребёнке, который скоро появится на свет, и на этот раз ты останешься женатым».

«Да, да-а, да».

«Нельзя разъезжать по всей стране, когда у тебя такие малыши. Эти бедняжки вырастут беспомощными. Ты должен дать им шанс в жизни». Он смотрел на носки своей обуви и кивал. В мрачных багровых сумерках мы попрощались на мосту через суперхайвей.

«Я буду рад видеть тебя в Нью-Йорке, когда я вернусь», – сказал я ему. – «Дин, я надеюсь, мы когда-нибудь станем жить на одной улице с нашими семьями и будем парой неразлучных олдтаймеров».

«Это правда, чувак – ты знаешь, я за это молюсь, всё время помня о передрягах, в которые мы встревали, и о предстоящих передрягах, о которых твоя тётя знает и мне напомнила. Я не хотел заводить нового ребёнка, Инес настояла, и у нас была битва. Ты знаешь, что Мэрилу вышла замуж за торговца подержанными автомобилями во Фриско, и у неё есть ребёнок?»

«Да. Мы все туда идём». Рябь в перевёрнутом озере пустоты – вот что я хотел сказать. Дно мира – золото, а мир перевёрнут. Дин вынул снимок Камиллы во Фриско с новой маленькой девочкой. Тень мужчины на солнечном тротуаре легла на ребёнка, две длинные штанины в печали. «Кто это?»

«Это всего лишь Эд Данкел. Он вернулся к Галатее, теперь они уехали в Денвер. Они целый день щёлкали аппаратом».

Эд Данкел, его сострадание незаметно, как сострадание святых. Дин достал другие фотографии. Я понял, что наши дети когда-нибудь будут с удивлением рассматривать эти снимки, думая, что их родители жили гладко, размеренно, в устойчивых-жизнях-на-фото, и вставали утром, чтобы гордо идти по тротуарам жизни, и они не будут догадываться об улётном безумии и бунте наших действительных жизней, о нашей настоящей ночи, об её аде, о бессмысленной кошмарной дороге. Всё внутри бесконечной и безначальной пустоты. Жалкие формы незнания. «Прощай, прощай». Дин удалялся в долгих багровых сумерках. Локомотивы выпускали дым и качались над ним. Его тень следовала за ним, подражая его ходьбе, мыслям и самому существу. Он повернулся и помахал мне рукой, застенчиво и скромно. Он дал мне сигнал отправления, он подпрыгивал, он кричал что-то такое, чего я не уловил. Он бегал по кругу. Он всё время приближался к бетонному углу путепровода. Он подал последний сигнал. Я помахал в ответ. Внезапно он рванул к своей жизни и быстро скрылся из виду. Я впал в мрачность моих собственных дней. У меня впереди тоже был ужасно долгий путь.