Текст книги "Искусство взятки. Коррупция при Сталине, 1943–1953"

Беспокойство из-за взяточничества в советских правоохранительных и партийных органах всесоюзного уровня резко возросло примерно с середины 1943 г. и не ослабело на следующий год²⁹. Озабоченность режима нарушениями со стороны собственных представителей в тот период объяснялась несколькими факторами, включая послевоенные кризисы производства и распределения, идеологию, ставившую во главу угла охрану «социалистической собственности», и особую роль советского функционера как связующего звена между режимом и населением.

Ленин обличал взяточничество как гнусное преступление еще в 1918 г. Но он полагал, что это преступление присуще капитализму и, следовательно, исчезнет в ходе социалистического строительства. Представление о взяточничестве как «родимом пятне капитализма» пережило войну³⁰. Спустя более 30 лет после революции юристы-практики и ученые продолжали именовать преступления позорными остатками капиталистического прошлого. Согласно официальному нарративу, хотя преступления в Советском Союзе изживались, преступность еще существовала, поскольку, несмотря на ликвидацию эксплуататорских классов, буржуазное «окружение», его «идеология», взгляды, привычки пока не были полностью искоренены. Пресловутые развращенные нравы царской бюрократии якобы заразили советских функционеров, преодолев революционный рубеж. Тень «чуждого» образа мыслей продолжала витать над некоторыми государственными работниками. С этой точки зрения, взяточничество представляло собой редкий, отмирающий пережиток идеологии частного капитала, характерный лишь для небольшой горстки «наиболее отсталых», корыстных советских граждан³¹. Считалось, что коррупции неизбежно придет конец в результате улучшения условий жизни и быстрого повышения «сознательности» и культурного уровня населения³².

Упорная живучесть взяточничества после великой победы над фашизмом представляла собой идеологическую дилемму, которая лежала в основе любых попыток борьбы с этим явлением. После того как революция привела к власти большевиков, сменилось уже целое поколение, и теперь существование взяточничества становилось пятном на тщательно выстраиваемом образе Советского Союза за рубежом. Любой намек на то, что взяточничество продолжает играть важную роль в советской жизни, повредил бы имиджу новой сверхдержавы, стремившейся служить всему миру экономическим и моральным образцом. Новоиспеченные социалистические «народные демократии» Восточной Европы и страны «третьего мира», которые СССР старался убедить присоединиться к социалистическому лагерю, могли усмотреть в коррупции (а также других преступлениях и негативных социальных явлениях) большой изъян социалистической перспективы. В пропагандистской войне с США и Западной Европой коррупция могла подпортить официальную саморепрезентацию Советского Союза. Фактически превалировало мнение, что советские действия на европейском фронте на время убрали старательно охранявшуюся стену между капитализмом и советским социализмом и в СССР с Запада проникли опасные идеологические влияния. Говоря словами историка А. М. Некрича, «война разорвала границы, сломала заслоны, надежно оберегавшие души советских людей от “инфекции капиталистической заразы”»³³.

Действительно возникли опасения, что коррупция в государственных учреждениях способна подточить легитимность государственных институтов и самой партии в глазах населения. Советские правоведы в теории проводили различие между государством и его представителями. Закон являлся орудием государства; он не предназначался для защиты индивидов от государства или его политики, поскольку в социалистическом обществе государство по определению служило интересам всего советского народа. Зато закон гарантировал гражданам защиту от злоупотреблений отдельных государственных представителей³⁴. Но, как поняли советские руководители, рядовые граждане далеко не всегда видели эту разницу и частенько считали коррумпированного местного ответственного работника лицом самого государства. Народное возмущение отдельными бюрократами могло перерасти в сомнение в государственной власти. Если люди будут думать, что партия смотрит на взяточничество сквозь пальцы, подчеркивалось в письме Минина, это грозит вызвать среди населения значительное недовольство и утрату веры в советскую власть. Кроме того, коррупция угрожала монополии режима на распределение и производство, а заодно – образу режима как «патерналистского государства», адекватно обеспечивающего каждого индивида (идеала, на котором, по словам Катрин Вердери, зиждилась легитимность коммунистических режимов)³⁵.

В первые послевоенные годы партийное руководство стремилось вернуть контроль над собственными государственными функционерами. Как указывают Джон Барбер и Марк Харрисон, во многих областях экономики и управления военного времени государство уступило власть местному начальству, которое предположительно лучше разбиралось в ситуации на местах³⁶. Люди в городах и селах Советского Союза всячески ловчили, дабы обойти произвольные либо репрессивные законы и правила или минимизировать их действие. Временное ослабление строгого партийного надзора за экономикой и социальной жизнью пробудило ожидания либерализации после принесенных в войну жертв. Но партийные руководители, едва приступив к восстановлению страны, тут же постарались вновь подчинить себе бюрократию, экономику, суды и социальную инфраструктуру, включая колхозы, жилье, торговые и распределительные сети³⁷. Партия добивалась возвращения практического контроля над институтами и идеологического – над духовной и политической жизнью госаппаратчиков; возрождения и укрепления политической лояльности и нравственного мира «нового советского человека». Борьба со взяточничеством была задумана как важный шаг в этом направлении.

* * *

Непреходящая одержимость режима стремлением пресечь широко распространенные хищения государственной собственности тоже способствовала повышенному вниманию ко взяточничеству, поскольку кражи нередко сопровождались раздачей направо и налево взяток. Вороватые работники, понимали следователи, частенько «подмазывали» ревизоров, инспекторов, администраторов, дабы облегчить, а потом прикрыть расхищение государственных ресурсов. После войны забота о «защите государственной собственности», подхлестнутая голодом 1946-1947 гг., достигла новых высот и вылилась в указ от 4 июня 1947 г. Защита госсобственности занимает в сталинской идеологии центральное место. Конституция СССР 1936 г. гласила: «Каждый гражданин СССР обязан беречь и укреплять общественную, социалистическую собственность, как священную и неприкосновенную основу советского строя». Приказ Министерства юстиции, Министерства внутренних дел и Генеральной прокуратуры СССР от 15 июля 1946 г. предупреждал: «Взяточничество во всех его видах развращает работников государственного и хозяйственного аппарата… способствует расхищению и разбазариванию социалистической собственности и всякого рода беззаконию»³⁸.

Прокуратура в служебных докладах поздних сталинских лет, сетуя на коварную природу взятки, заходила еще дальше. Аппарат, падкий на взятки, говорилось в докладах, это фактически путь к анархии, так как слабовольные «купленные» госслужащие утратят бдительность, не станут придерживаться социальных норм и тем самым откроют дверь преступности и хаосу. Когда совесть морально слабого работника можно купить, последствия бывают тяжелые. Бюрократы-взяточники способны даже помогать врагам советской власти, ослабляя национальную безопасность. В том же духе прокуратура упрекала местных прокуроров и судей за недооценку «социальной опасности» взяточничества³⁹. Во-первых, работники морально развращаются, а во-вторых, когда государство грабят, это «вредит» его интересам. Подобная риторика, подтверждавшая как опасность коррупции для общественного устройства, так и ее вред для государственных интересов, заполонила и публичный дискурс, и внутриведомственные дискуссии⁴⁰.

В частном письме от 8 марта 1948 г. генеральный прокурор СССР Сафонов выражал праведное негодование по адресу сотрудника-взяточника. Сафонову сообщили, что прокурор по фамилии Толчеев взял три взятки – в общей сложности 20 тыс. руб. «Если везде так идет проверка [кадров], – изливал свой гнев Сафонов, – то я представляю, сколько у нас людей страдают и страдает государство от всех тех, кто хочет за счет пота и крови миллионов трудящихся набить свои карманы и строить свое благополучие»⁴¹.

С точки зрения режима, одним из самых простых (но и самых неприятных) вопросов был: «Как может коррупция до сих пор существовать в социалистическом СССР?» Минин в своем возмущенном письме 1946 г. не говорил о возможных причинах столь широкого распространения взяточничества. Но партийные идеологи и специалисты-юристы, которых попросили отреагировать на острые замечания Минина, наверняка предлагали свои варианты.

Как мы видели, идеологи нашли одну главную причину живучести коррупции. Они винили в нежелательных социальных явлениях пережитки дореволюционного мышления, задержавшиеся в сознании некоторых людей. Подобное сознание, по их словам, сохранили ленивые и эгоистичные «паразиты». Честно трудиться они не желают; немногочисленные взяточники – это алчные люди, которые жаждут комфорта и праздности за счет интересов государства и своих сограждан. Пресса, освещавшая взяточничество довольно скупо, отражала данную точку зрения, подчеркивая, что начальники плохо подбирают кадры⁴²: руководствуются не морально-политическими качествами человека, а дружескими чувствами или непроверенными рекомендациями. То есть, по официальному мнению, горстка «паршивых овец» исповедовала дискредитированную мораль прошлого. Понятно, однако, что в 1940-х гг. почти все коррумпированные работники, многие из которых состояли в партии, бесспорно являлись продуктами советской системы⁴³.

Совсем иной набор объяснений взяточничества приводился в служебных докладах и переписке между самими работниками правоохранительных органов. Пытаясь найти причины коррупции среди собственных кадров, руководство прокурорских и судебных ведомств, как правило, обращало внимание на проблемы подготовки и профессиональной этики, уважения к закону, плохой оплаты, сложных условий труда и статуса. Абстрактные понятия вроде «капиталистического сознания» в ведомственных документах редко появлялись.

В качестве главной причины неистребимости должностных злоупотреблений представители правовой системы приводили низкий уровень образования кадров. При недостаточном обучении и неудовлетворительном надзоре на рабочем месте работники не усваивали нравов, необходимых для обслуживания советской общественности. Если говорить конкретнее о судьях, то здесь действовал целый ряд факторов. По окончании войны судьи, так же как специалисты многих отраслей экономики и управления, были неопытны и плохо подготовлены⁴⁴. В военное время из-за призыва в армию, смертей, ранений, болезней, перемещения персонала имела место чудовищная текучка кадров, как указывал в письме Сталину министр юстиции Н. М. Рычков. К концу войны большинство судебных работников составляли новички, зачастую довольно молодые, не имеющие ни юридической подготовки, ни развитой профессиональной этики⁴⁵. Во многих местах «пришлось на пустом месте заново строить весь судебный аппарат». Так случилось на Украине, в Белоруссии, Литве, Латвии, Эстонии, Молдавии, Карело-Финской ССР и на территориях РСФСР, побывавших в оккупации. Даже в 1948 г. судей с высшим юридическим образованием насчитывалось всего 10 %⁴⁶. Постановление ЦК «О расширении и улучшении юридического образования в стране», вышедшее 5 октября 1946 г., призывало подготовить новую когорту юристов, давая им среднее и высшее юридическое образование⁴⁷. При ряде учебных заведений начали открываться курсы по подготовке новых судей и повышению квалификации уже работающих.

В августе 1948 г. генеральный прокурор Сафонов тоже поднял тему неподготовленных работников в письме Молотову. Он назвал низкую квалификацию следователей прокуратуры одной из причин того, что многие дела, ведущиеся следователями, не имеют достаточной доказательной базы и в итоге возвращаются на доследование либо заканчиваются оправданием обвиняемых⁴⁸. Снижение квалификации, по словам Сафонова, произошло из-за массового ухода следователей на фронт во время войны. На смену им пришла неопытная молодежь. Подавляющее большинство новичков закончило разве что трехмесячные юридические курсы. По состоянию на август 1948 г., писал Сафонов, 75 % из 7 855 следователей имели менее чем трехлетний опыт работы, а 35 % проработали меньше года. Он находил, что в Советском Союзе дела в этом смысле обстоят не только хуже, чем при царизме, но и хуже, чем в США, Франции, Испании, Голландии, Латвии, даже Бразилии.

Платили работникам правоохранительных органов и во время, и после войны очень мало, что делало их более падкими на «левые» деньги⁴⁹. Заместитель министра юстиции докладывал, что средний оклад московских судей составлял около 960 руб. в месяц. Судебные секретари получали 400-600 руб. Такая зарплата оказывалась тем более недостаточной, учитывая дороговизну жизни в Москве⁵⁰. Она не могла ни привлечь, ни удержать высококвалифицированные кадры. Согласно настойчивым письмам, которые министр юстиции в течение 1948 г. рассылал Сталину, Швернику и Молотову, намертво застрявшие на низком уровне оклады провоцировали огромную текучку судей: в 1947 г. почти каждый пятый судья покинул правоохранительную систему. Из провинциальных судов и прокуратур многие уходили на лучше оплачиваемые должности в промышленной администрации и других бюрократических аппаратах. В конце 1948 г. министр юстиции просил Сталина повысить оклады судебных работников в среднем на 47 %⁵¹. Просьбы о повышении окладов не прекращались на протяжении всего сталинского периода.

Внимание представителей правовой системы привлек еще один сопутствующий фактор, ответственный за слабость профессионального этоса среди судей и прокуроров, – ощущение низкого профессионального статуса⁵². Одно из предлагаемых решений заключалось в том, чтобы давать юристам за выслугу лет награды, которые принесут им уважение населения (и предположительно повысят их самоуважение). В 1945-1948 гг. прокуратура и Министерство юстиции неоднократно рекомендовали награждать работников суда и прокуратуры за долгую беспорочную службу медалями и орденами по образцу тех, которыми награждались офицеры в армии и НКВД. Человек, проработавший в прокуратуре 10 лет, считали они, должен получать медаль «За трудовые заслуги», после 20 лет работы – орден Трудового Красного Знамени, а после 25 лет – орден Ленина. Руководители правоохранительных ведомств ратовали также за введение формы для сотрудников⁵³. Уже в 1945 г. было составлено подробное описание предполагаемой судейской формы⁵⁴. При помощи этих жестов думали удержать на работе квалифицированных сотрудников и внушить им чувство профессиональной гордости, когда борьба с коррупцией стала приобретать первоочередное значение⁵⁵. Введение вышеназванных наград и особой одежды представляло собой экономичный способ компенсации кадрам, которым государство не желало повышать зарплату. Так что подобные предложения можно расценивать как антикоррупционные меры для бедных.

Комиссия, созданная прокуратурой для расследования причин, по которым ее сотрудники принимают незаконные подарки, изучала также причины живучести этого явления. Хотя доклад комиссии составлен в 1947-1948 гг., его выводы можно применить ко всему периоду позднего сталинизма. И несмотря на то, что комиссия сосредоточила внимание на самой прокуратуре, ее наблюдения полезны и для понимания причин коррупции среди других государственных служащих. Комиссия отмечала, что работники прокуратуры нередко имели минимальную этическую подготовку. Новые (и не только новые) кадры слишком часто не понимали, что такое конфликт интересов, который запрещает принимать «подарки» от просителей⁵⁶. В сущности, сколько ни увещевало государство, что госслужащим надлежит использовать свою должность только для служения общественному благу, многие люди не видели четкой разницы между общественной и частной жизнью. Дарителю вознаграждение государственного должностного лица за хорошо сделанную работу могло казаться эквивалентом подарка другу. Многие должностные лица, со своей стороны, ожидали таких знаков благодарности и не видели проблемы в том, чтобы их принять. Прочной и строгой границы между должностным лицом и должностью попросту не существовало. В докладе комиссии говорилось, что бороться с такими неправильными представлениями следует, в частности, путем публикации статей, посвященных утверждению понятия профессиональной порядочности, в ежемесячном журнале прокуратуры «Социалистическая законность». Статьи должны разъяснять такие простые вещи, как, например, обязанность отказываться от дел, в которых замешаны друзья или родные.

Комиссия прокуратуры высказалась еще на одну тему, поднимавшуюся также в докладах судебных ведомств, – о низком профессиональном статусе. Работникам прокуратуры, утверждала она, недоплачивают не только в абсолютных цифрах, но и относительно других специалистов. В результате после войны продолжилась текучка, особенно среди кадров с высшим образованием, как отметил генеральный прокурор Сафонов в письме Е. Е. Андрееву в административный отдел ЦК⁵⁷. В свете «высокого идейно-политического уровня» правоохранительных учреждений и их «служения интересам народа и государства», говорилось в докладе комиссии, тем более необходимо улучшать «нетерпимое» материальное положение персонала прокуратуры. Недостаток престижа, отражающийся в маленькой зарплате и отсутствии льгот, подталкивает работников к поиску нелегальных дополнительных доходов. Местные прокуратуры часто «попадают в прямую материальную зависимость от местных торговых и кооперативных организаций, вследствие чего создается почва для сращивания работников прокуратуры и суда с работниками указанных организаций». Особенно в провинции такие отношения основываются на «взаимных поблажках и услугах»⁵⁸. В этой мутной обстановке «дельцы», оперирующие на теневой стороне официальной экономики, оказывают услуги сотрудникам правоохранительных органов, меняя продовольствие или дефицитные изделия (а иногда и наличные деньги) на помощь в решении проблем с законом.

Вывод, сделанный отсюда комиссией прокуратуры, пожалуй, наиболее важен. Она заметила, что государство, конечно, может ужесточать наказания и процедуры, срамить правонарушителей в печати и на суде. Но, пока часть советского населения (включая служащих) чувствует себя ущемленной, испытывает недостаток в деньгах, продовольствии, справедливом правосудии, плохо оплачиваемые должностные лица будут продолжать требовать незаконную плату за свои услуги, а население – платить. В сущности, эта совокупность факторов: маленькие оклады и низкий статус должностных лиц; дефицит; рыхлая, непоследовательная и перегруженная правоохранительная система; неразвитое правосознание; народное отчаяние и огромный неудовлетворенный спрос; традиции взаимообмена – представляла собой рецепт коррупции во многих сферах советской жизни.

Как раз на фоне военных и послевоенных кризисов весной 1946 г. Минин написал свое пылкое письмо Сталину, требуя принять меры против тех типов взяточничества, которые он наблюдал вокруг себя. И, как мы видели, горькие сетования Минина по сути находили подтверждение в докладах правоохранительных ведомств.

В письме Сталину, жалуясь на разрушительные последствия широкого распространения взяточничества, которым он стал свидетелем, Минин утверждал, что только решительная всесоюзная кампания, в том числе новые строгие законы, может «искоренить взятки и все, что с ними связано». Он настаивал, что партия должна бросить на борьбу все возможные ресурсы государства и общественности. Краеугольным камнем борьбы Минин полагал или публичное постановление Совета министров, или суровый новый указ Верховного Совета.

Разумеется, правоохранительные органы, преследуя взяточничество, встречали ряд трудностей. Взятка не оставляет явных улик: ни недостачи фондов или продукции, ни подделанной бухгалтерской отчетности, ни пустой кассы. Пока одна из сторон не ополчится против другой, их соглашение почти всегда остается в тайне⁵⁹. Как правило, власти узнавали о подобных операциях, только если их участники оказывались недовольны результатом сделки, чувствуя, что «обмануты» или что «деньги пропали зря». В одном документе прокуратуры автор удивлялся наглым протестам взяткодателей, не получивших ожидаемого: «Невзирая на угрозу ответственности за дачу взятки, все же сообщали об этом в различные организации и требовали возвращения денег»⁶⁰. В других случаях кто-то из соучастников начинал паниковать либо испытывать внезапные угрызения совести. Источники говорят, что взятки, которые каким-то образом были раскрыты и стали известны властям и повлекли за собой судебное преследование, – лишь самая вершина айсберга. Как во всех обществах, большинство советских взяткодателей и взяткополучателей жили спокойно, не разоблаченные и не наказанные.

Наблюдения Минина сильно взволновали по крайней мере одного партийного деятеля. 15 мая 1946 г. А. А. Жданов передал копии письма Минина в Министерство юстиции СССР и Верховный Совет СССР. Жданов потребовал немедленных действий от важнейших правоохранительных ведомств страны. В качестве секретаря ЦК он попросил их руководителей ответить на письмо Минина, в том числе «сообщить свое мнение и как они оценивают положение со взяточничеством»⁶¹. Поскольку запрос делал Жданов, значит, инициатива исходила от партийной верхушки, а не от самих этих ведомств⁶².

Ведомства поспешили откликнуться на просьбу Жданова. Однако, что примечательнее всего, реакция их со временем становилась все сдержаннее и сдержаннее. Поначалу они соглашались с меткими наблюдениями Минина, подтверждая, что взяточничество на всех уровнях советского общества и в самой партии представляет большую проблему, которая требует немедленного и пристального внимания -в том числе новых строгих законов. Но под конец предпочли (вместе с ЦК) не признавать тяжесть проблемы ни публично, ни в доступной нам частной корреспонденции, преуменьшая ее последствия и отказываясь принимать серьезные меры.

* * *

Министр юстиции Рычков прислал Жданову свой первый отклик на колкие замечания Минина 23 мая 1946 г.⁶³ Рычков соглашался, что Минин по большей части прав. «Хотя автор письма, быть может, чересчур обобщает факты взяточничества… взяточничество в последнее время, особенно за период войны, безусловно приобрело распространенный характер», – подтверждал он. И признавался: «Несомненно также, что борьба с этим злом ведется чрезвычайно слабо». В отдельном письме секретарю ЦК Н. С. Патоличеву Рычков повторил некоторые жалобы Минина, назвав критику с его стороны «совершенно правильной». «В ряде организаций, – констатировал он, – преимущественно связанных с обслуживанием населения, а также со снабжением (ж. д. транспорт, жилищные органы, домоуправления, базы снабжения продовольственными и промышленными товарами и т. п.), взяточничество стало почти обыденным, бытовым явлением»⁶⁴.

Столь откровенная оценка взяточничества как «почти обыденного, бытового явления» поистине поразительна. Рычков пошел дальше, справедливо указав на сотрудников самой правоохранительной системы: «Даже органы суда, прокуратуры и милиции нередко оказываются зараженными взяточничеством». Здесь используется мининская метафора коррупции как заразной болезни: взяточничество, по словам Рычкова, «заражает» те самые органы, которые призваны его искоренять. Впрочем, и работники правовой системы, и партийные контролеры говорили о взяточничестве как о симптоме опасной разновидности морального разложения, которая, как и прочие формы порока, считалась чрезвычайно заразной. Коррумпированные служащие, по их представлениям, заражали других слабохарактерных людей, склоняя их к преступной деятельности.

Рычков утверждал также, что борьба со взяточничеством требует «преодоления примиренческого отношения членов партии к этому позорному явлению»⁶⁵: многие партийцы, зная примеры взяточничества, молчат, вместо того чтобы сообщить о преступлении властям⁶⁶. По словам Рычкова, партия, комсомол и профсоюзы не справились с воспитательной работой, необходимой, дабы изменить столь снисходительное отношение. Бывают, писал он, даже случаи, когда руководящие партийные работники бросаются на защиту коллег-взяточников: «С таким примиренческим отношением к взяточникам и пассивностью партийных организаций и членов партии в деле борьбы со взяточничеством необходимо покончить». В целях борьбы с этим примиренчеством в партии министр юстиции призывал ЦК издать постановление «о борьбе со взяточничеством», проект которого прилагал. Далее он называл одной из причин повсеместного взяточничества во время и после войны тот факт, что суды если и карают за него, то недостаточно строго. Сам Рычков несколько лет доказывал, что судьи плохо работают, не приговаривая к лишению свободы значительную часть осужденных⁶⁷.

И действительно, характерная черта послевоенных разбирательств – разница в наказании взяткодателей и взяткополучателей. Как упоминалось в главе 3, статистика Министерства юстиции показывает, что в среднем наказания для взяткодателей во время войны стали существенно легче и тех, кто предлагал взятки, карали куда менее сурово, чем тех, кто принимал, хотя закон требовал наказывать взяткодателей строже⁶⁸. Согласно ряду источников, взяткодателям и посредникам зачастую вообще не предъявляли обвинений, даже если следствие устанавливало их личность⁶⁹. Можно сделать вывод, что судьи сочувствовали бедам простых людей, вынужденных незаконно платить за многое в военные и первые послевоенные годы. Наверное, судьи зачастую либо не считали дачу взятки преступлением, либо думали, что взяткодателя извиняют тяжелые обстоятельства.

Тем не менее из некоторой корпоративной солидарности, предвещавшей серьезные конфликты по поводу судьбы кампании, министр юстиции Рычков пытался где только можно снять вину с судебной системы. Основную долю ответственности он перекладывал на милицию и следователей прокуратуры, которые якобы плохо разыскивают виновных и расследуют их дела. Признавая возможную роль мягких приговоров, Рычков пользовался любым случаем подчеркнуть упущения органов прокуратуры и милиции: дескать, не находят достаточно доказательств и вообще ведут борьбу со взяточничеством очень слабо. Следователи прокуратуры собирают доказательства бессистемно, а милиционеры не реагируют на сигналы от осведомителей и не производят необходимые аресты⁷⁰. Рычков признавал, что в делах о взяточничестве выявить виновных трудно, но настаивал, что преступников можно раскрыть при тщательном ведении следствия (прокуратурой) и хорошей агентурной работе (милиции). Действия прокуратуры с начала 1945 г. он расценивал как неэффективные⁷¹.