Текст книги "Искусство взятки. Коррупция при Сталине, 1943–1953"

По словам следователей, Баканов говорил просителям, что у него есть связи с влиятельными лицами в самой Военной коллегии Верховного суда. Дескать, люди, готовые дать взятку, могут ожидать положительных результатов, потому что он передаст их дела некоторым «полезным» членам коллегии. На допросах Баканов назвал по меньшей мере двух ее работников – секретаря Кевеш и инспектора Бородавкина. Доносы Баканова на персонал Военной коллегии помогли раздуть большой скандал, который бушевал в ряде высших советских судов несколько лет.

В середине лета 1947 г., 17-24 июля, в Москве прошел один из самых необычных процессов о взяточничестве в истории Советского Союза. Это был закрытый процесс двадцати пяти человек, якобы причастных к аферам Баканова. Поскольку их дела считались исключительно важными, их рассматривала специальная сессия Военной коллегии Верховного суда. Поэтому перед тройкой ее судей стояла чрезвычайно неудобная (можно сказать, типично сталинская) задача – вести процесс, на котором рассматривались показания, касавшиеся в том числе собственных сотрудников коллегии.

В завершение процесса судьи признали А. Г. Баканова виновным в получении или передаче в качестве посредника взяток в общей сложности на сумму около 100 тыс. руб. Поскольку многие из этих взяток давались в связи с делами о контрреволюционных преступлениях, Баканов был осужден по статье 58-7 за использование государственного учреждения для подрывной деятельности («вредительство») и по статье 16 за «общественно опасное преступление»²⁹. Военная коллегия приговорила его к максимальной мере наказания – 25 годам лагерей. Баканову чрезвычайно повезло: Сталин отменил смертную казнь всего два месяца назад³⁰. Девятнадцать других подсудимых суд признал виновными в даче взяток или посредничестве при таковой, вынеся им приговоры к лишению свободы на сроки от 2 до 5 лет.

Несмотря на предсказуемый исход, это дело, тем не менее, имело много ярких особенностей. Один из достойных внимания его аспектов заключается в том, что многие первоначальные обвинения оказались сняты, прежде чем оно попало в суд. Еще во время предварительного следствия прокуратура выпустила на свободу 34 обвиняемых. Снятие стольких обвинений весьма нетипично для советской правовой прак-тики³¹. И хотя военная прокуратура сначала арестовала за получение взяток больше дюжины людей, судьи признали, что действительно брал взятки только один человек – Баканов³². Нескольких судей местных военных трибуналов, на которых показал Баканов, освободили. Кроме того, пятерых из 25 чел., все же представших перед судом, председательствующий судья Ф. Ф. Каравайков оправдал за недостатком доказательств (тоже редкий случай в советской судебной практике). В конце концов суд осудил всего 20 из 61 первоначального обвиняемого.

Почему же стольких людей отпустили или оправдали? Ответить на этот вопрос помогают два примечательных письма, хранящихся в государственных архивах. 18 августа 1947 г., через три недели после завершения процесса Баканова, Ульрих горько пожаловался на ведение следствия прокуратурой. В письме, направленном «совершенно секретно» и «лично» председателю Верховного суда СССР И. Т. Голякову, он порицал методы, применявшиеся военной прокуратурой в деле Баканова³³. Ульрих предупреждал Голякова, что под экстраординарным давлением прокурорских следователей главный обвиняемый Баканов оклеветал по меньшей мере сорок невиновных. Процесс, по словам Ульриха, показал, что следователи вынудили Баканова придумывать истории, изображавшие работников суда и прокуратуры взяточниками. В попытке смягчить собственную участь он дал ложные показания на десятки коллег и даже шапочных знакомых, никто из которых не имел никакого отношения к его махинациям³⁴.

Заявление Ульриха о прокурорских злоупотреблениях тем более поразительно, поскольку он понимал, что военная прокуратура подчиняется Прокуратуре СССР; он не говорил открыто, но явно намекал, что военная прокуратура не могла предпринять подобные действия без санкции генерального прокурора СССР. Впрочем, кажется очевидным, что Ульрих считал для себя безопасным писать о неправильной работе прокуратуры. Вероятно, он полагал, что заслужил некоторую неприкосновенность, после того как выступал неизменно надежным главным судьей на политических процессах 1930-х гг. Есть, конечно, немалая доля иронии в том, что именно Ульрих, много лет с легкой душой приговаривавший тысячи невинных людей к смерти по сфабрикованным обвинениям в измене и шпионаже, сетовал на «несправедливую» тактику следователей, которые принуждали подследственного к нужным показаниям.

Второе гневное письмо, написанное в августе 1947 г. председательствовавшим на процессе Баканова судьей Военной коллегии Ф. Ф. Каравайковым, добавляет несколько ошеломляющих деталей. Каравайков винил следователей прокуратуры в том, что они во многих отношениях скомпрометировали дело. Он дерзнул заявить, что следователи, еще не приступив к следствию, уже решили «найти» крупное дело о взяточничестве в московских судах: «Изучение материалов дела Баканова и др. показывает, что предварительное следствие шло по линии раскрытия группового крупного дела о систематическом взяточничестве в судебных органах гор. Москвы [курсив мой. – Дж. А.]». По словам Каравайкова, следователи заставили Баканова оговорить десятки невинных людей, занимавших те или иные должности в московских военных судах, в том числе

нескольких сотрудников Военной коллегии, где работал сам Каравайков. По сути, он утверждал, что Прокуратура СССР использовала редкие отдельные случаи мелкого взяточничества, дабы состряпать огромный искусственный скандал.

Мнение Каравайкова, будто военная прокуратура самовольно фабриковала скандалы, затрагивавшие Военную коллегию, неверно или, пожалуй, верно только отчасти. Можно предположить, что Кузнецов сам решил пойти в атаку на Ульриха, то ли по личным причинам, то ли в рамках фракционной борьбы, но в условиях сталинской системы это кажется маловероятным. Гораздо вероятнее, что решение использовать дело Баканова для ложных обвинений против судей Военной коллегии в конечном счете требовало санкции Сталина, учитывая положение и репутацию этих судей. Прокуратура, скорее всего, следовала приказам партийных верхов. Кузнецов, как начальник Управления кадров ЦК, возможно, снабжал Сталина информацией о тревожном распространении взяточничества в военных судах, желая политически скомпрометировать Ульриха, но в сталинской политической системе было практически немыслимо, чтобы прокуратура или Управление кадров ЦК выступили против столь значительной фигуры без прямого разрешения самого диктатора.

Далее в своем письме Каравайков описал методы следствия. На процессе Баканов говорил Каравайкову и суду, что следователи требовали от него лгать на допросах: «Они ставили так вопросы: “Раз ты, Баканов, по этому делу получил 10 000 рублей и добился освобождения Макарычева из-под стражи, ты не мог это сделать один. Кто твои соучастники? Признавайся, называй людей, тебе легче будет”. Я называл людей». Когда Баканов начал оговаривать сослуживцев, следствие «не только не пресекало недопустимого поведения Баканова, сводившегося к тому, что он огульно стал “изобличать” во взяточничестве чуть ли не всех известных ему судебных работников, но лица, проводившие следствие, отдельными своими действиями даже подталкивали Баканова к такому поведению»³⁵. Однажды ему дали свидание с женой и право переписки только после того, как он согласился ложно обвинить члена военного трибунала Московского гарнизона³⁶. Каравайков привел ряд запротоколированных моментов, когда Баканов заявлял суду, что следователи заставляли его показывать на людей, в чьей невиновности он был уверен.

Кроме того, имеющиеся материалы показывают, что следователи особенно старались выжать из Баканова показания об участии в крупных схемах взяточничества «организованной группы» работников Военной коллегии Верховного суда³⁷. На своем закрытом процессе Баканов признался, что ложно обвинил секретаря Военной коллегии Кевеш, которую едва знал: «Я оговорил Кевеш. Оговорил ее потому, что следователь все время добивался от меня показаний, с кем из работников Военной коллегии я был связан по своей преступной деятельности». Во время процесса Баканов рассказал судьям, что пытался отказаться от своей лжи. Но следователи обещали ему, что если он будет придерживаться прежних (ложных) показаний, то его в награду переведут из одиночки, где он томился уже восемь месяцев. Сама Кевеш на суде поведала, что от нее требовали признаний в не имевших места незаконных сделках с Бакановым. Ее постоянно спрашивали, кому из работников Военной коллегии она передавала взятки. Но она стояла на своем: «Денег я от Баканова не получала и клеветать на работников Военной коллегии не буду».

* * *

Ряд основных черт следствия по делу Баканова и военных судов предвещал грядущие расследования коррупции в верховных судах (о которых пойдет речь в главе 8). В свете имеющихся свидетельств можно сделать вывод, что следователи, несомненно по указаниям партийного руководства, еще до начала следствия решили, какого рода преступления должны обнаружить и кто должен быть в них замешан. Материалы дела представлялись в Управление кадров ЦК, которое принимало по ним свои меры. Партийные руководители, видимо, работали по определенному сценарию, который задал рамки расследованию махинаций Баканова в военных судах. Как показывает экстраординарное письмо судьи Каравайкова, следователи прокуратуры хотели найти «групповое крупное дело». И хотя в поле зрения следствия попало много работников судов низового звена, прокуратуру главным образом интересовали сотрудники – особенно судьи – Военной коллегии Верховного суда СССР.

Дело Баканова – первый признак того, что партийная верхушка сталинской автократии вознамерилась использовать обвинения во взяточничестве для очернения, а в некоторых случаях и преследования судей и других работников Военной коллегии. Разумеется, следователи охотно прибегали к принудительным методам получения показаний, в том числе сомнительных. Подсудимые говорили судьям, что на них оказывали физическое и психологическое воздействие, выжимая признания и оговоры. Судья Каравайков в своем обличительном письме определенно поддерживает эти заявления.

Остается ответить на вопрос, почему отдельные случаи в московских военных судах спровоцировали крупнейший скандал по поводу взяточничества в период позднего сталинизма. Начать можно с указания, что случаи эти вскрылись в первой половине 1947 г., в определенной политической и правовой обстановке, которая способствовала молниеносной реакции партийного руководства. Следователи прокуратуры и Управление кадров ЦК утверждали, что работники военных судов получали взятки за смягчение наказаний за особые типы преступлений, преследование которых являлось для режима важным политическим приоритетом. Ответ партии отчасти можно истолковать как попытку запугать судей ключевых судов, дабы те интенсивнее преследовали обвиняемых в преступлениях, которые партия в послевоенные годы считала необходимым карать наиболее сурово.

В 1947-1948 гг. Управление кадров ЦК заявляло, что Военная коллегия недостаточно беспощадна к политическим и военным преступникам. Секретариат ЦК, в частности, резко критиковал Военную коллегию за явную снисходительность к людям, судимым за контрреволюционные преступления по статье 58. Партийные руководители говорили, что судьи Военной коллегии часто безосновательно смягчали приговоры именно по этой статье³⁸. Управление кадров выражало возмущение несерьезным отношением к военным преступлениям со стороны военно-судебной системы. В такой обстановке судебным работникам, обвиняемым в изменении за взятку или под иного рода влиянием приговоров по любому делу по статье 58, грозило столкнуться со всей строгостью закона³⁹.

Пока шли боевые действия, военные трибуналы активно применяли смертную казнь за сотрудничество с врагом и измену. Однако после войны судьи Военной коллегии смягчали многие суровые приговоры (в том числе смертные), сочтя, что они незаслуженно вынесены местными военными трибуналами, которые плохо понимают закон⁴⁰. Военная коллегия полагала своей обязанностью исправлять грубые ошибки чрезмерно рьяных местных трибуналов, уменьшая (или отменяя) наложенные ими излишне тяжкие наказания, как показали историки Сергей Кудряшов и Ванесса Вуазен. Она жаловалась, что местные трибуналы, укомплектованные неопытными юристами, осуждают людей без достаточных доказательств, неправильно назначают наказания или применяют не те законы⁴¹. Иногда она вообще снимала обвинения, если отсутствовали существенные, проверяемые доказательства правонарушений⁴².

Правда, едва боевые действия закончились, такую снисходительность среди судей заклеймили как опасную «политическую ошибку», демонстрирующую недопустимую утрату бдительности. Мол, военные трибуналы – и надзирающая за ними Военная коллегия -ослабляют ответственность за контрреволюционную деятельность и «измену родине», вынося неоправданно мягкие приговоры. Как раз в то время, когда многие государства Западной Европы разрабатывали законы об амнистии осужденных коллаборационистов, в Советском Союзе происходило обратное и требования карать вражеских пособников только усиливались⁴³. После отмены смертной казни в мае 1947 г. партийные руководители сетовали, что многие судьи в трибуналах размякли, частенько не дают злейшим преступникам максимально допустимого 25-летнего срока, налагая в тысячах случаев гораздо более легкие наказания: к примеру, уже в третьем квартале 1947 г. местные трибуналы «неправильно, с явным смягчением меры» вынесли приговоры более чем 2 тыс. солдат, осужденных за «измену родине» (74 % всех осужденных)⁴⁴. Управление кадров ЦК твердило, что Военная коллегия не должна допускать столь мягких наказаний⁴⁵. Партийные работники информировали Сталина о количестве «неправильно» смягченных самой коллегией приговоров. В одном докладе 1948 г., направленном Сталину, указывалось на «серьезные извращения судебной линии», заключавшиеся в том, что Военная коллегия в 1947 г. незаслуженно смягчила приговоры тысячам людей, осужденных за политические преступления, в том числе «измену родине» и «антисоветскую агитацию»⁴⁶.

Несомненно, под нажимом верхушки ЦК председатель Верховного суда Голяков в ноябрьском письме 1947 г. отчитывал Ульриха за то, что слишком многие военные трибуналы проявляют недопустимый либерализм, а Военная коллегия эти ошибки не исправляет. По словам Голякова, Военная коллегия не относилась к контрреволюционным преступлениям с должной серьезностью⁴⁷. В одном приведенном Голяковым случае красноармейцу, который в конце 1941 г. попал в плен, затем служил в немецкой армии, когда нацисты отступали из Ставропольского края, а в ноябре 1942 г. бежал, северокавказский военный трибунал дал 25 лет. Военная коллегия по ходатайству о пересмотре приговора снизила меру наказания до 10 лет, постановив, что первоначальный приговор слишком суров. Раздражение вызывали также заявления Военной коллегии, что приговоры осужденным за «контрреволюционную агитацию» следует смягчать, если виновные высказывали опасные идеи только «среди ограниченного круга лиц» или нарушили закон в первый раз. Ульрих подвергся резкой критике за сокращение срока наказания, наложенного в ноябре 1941 г. за «антисоветскую агитацию» (по статье 58-10) на солдата, который как-то во всеуслышание сказал: «Гитлер наметил дойти до Урала и дойдет». В феврале 1948 г. Ульрих подал протест, утверждая, что срок заключения этому солдату должен быть уменьшен с 7 до 6 лет. Все подобные действия представляли собой примеры «политически вредной линии на снижение мер наказания в отношении лиц, изобличенных в тяжких государственных преступлениях»⁴⁸.

Таким образом, судьи Военной коллегии оказались мишенями в перекрестье двух главных послевоенных приоритетов партии, на первый взгляд не связанных друг с другом: беспощадного наказания контрреволюционеров, коллаборационистов и прочих «политических преступников» и борьбы с влиянием взяточничества на судебную систему, хозяйственную и государственную администрацию. Партия осуществляла соответствующие инициативы, ужесточая кары для любого лица или учреждения, выказывающего, по ее мнению, нелояльность советскому государству. Рост недисциплинированности среди должностных лиц (реальный и воображаемый) серьезно беспокоил партию-государство, которое старалось вернуть себе контроль над собственными кадрами, даже когда добивалось наказания коллаборационистов.

Архивные документы свидетельствуют, что следователи прокуратуры стали виться вокруг Военной коллегии в конце 1947 – начале 1948 г., стараясь разоблачить кадры, замешанные в коррупционных махинациях⁴⁹. Управление кадров ЦК тесно сотрудничало с прокуратурой в преследовании служащих Военной коллегии, подозреваемых во взяточничестве, во многих случаях – по оговору Баканова.

Одним из работников Военной коллегии, в полной мере испытавших на себе кампанию по устрашению и наказанию этого учреждения, стал старший инспектор полковник Л. Н. Кудрявцев. Его арестовали 21 июня 1948 г. по обвинению во множестве эпизодов взяточничества (получив на него показания в ходе следствия по другому аналогичному делу) и до суда продержали в тюрьме более двух лет. Кудрявцев ни в чем не сознался. По словам следователей, он почти пять лет, злоупотребляя служебным положением, договаривался с судьями, чтобы те за деньги отменяли или смягчали приговоры. В самых вопиющих случаях, утверждали следователи, Кудрявцев получал взятки за влияние на пересмотр приговоров людям, повинным в военных и политических преступлениях. Например, он якобы взял взятку у отца женщины, осужденной в 1944 г. за «дезертирство» с военного завода и получившей 8 лет тюрьмы⁵⁰. В конце концов Кудрявцева судили за нарушение статьи 193-17б УК о злоупотреблении властью начальствующего лица в армии при особо отягчающих обстоятельствах⁵¹. До отмены смертной казни в мае 1947 г. осужденные по этой статье подлежали расстрелу; Кудрявцева приговорили к 25 годам лагерей⁵².

Архивные материалы, впрочем, дают понять, что коррумпированные юрисконсульты, канцелярский персонал и адвокаты следователей не особенно интересовали (хотя они и предпринимали некоторые попытки выявлять таковых и заводить на них дела). ЦК и прокуратура с самым горячим энтузиазмом охотились на отдельных судей. Сначала в поле зрения следствия попал судья Военной коллегии Ф. Ф. Каравайков, председательствовавший на процессе Баканова в июле 1947 г. Это он осмелился пожаловаться на следователей, которые, по его мнению, применяли незаконные методы, чтобы состряпать крупный скандал в московских военных судах. Теперь Управление кадров ЦК заявило, что сам Каравайков неправильно разбирал дела об измене родине. «Политические ошибки» Каравайкова оно трактовало как один из плодов противозаконного влияния на судей в Военной коллегии. В июле 1948 г. ЦК «пришлось» вмешаться в дело офицера Копелева, осужденного местным военным трибуналом за «антисоветскую агитацию» и приговоренного всего лишь к 3 годам заключения. В свете прежних «троцкистских» симпатий и другой «антисоветской деятельности» Копелева трибунал повысил меру наказания до 10 лет. Затем, пересмотрев приговор, тройка судей Военной коллегии под председательством Каравайкова «необоснованно» сократила Копелеву срок с 10 до 6 лет⁵³. После этого инцидента, 24 апреля 1948 г., Секретариат ЦК санкционировал удаление Каравайкова из Военной коллегии и исключение из партии, передав его дело в Политбюро⁵⁴. Политбюро рассмотрело дело на заседании 3 мая 1948 г.⁵⁵

Летом 1948 г. атака на работавших в Военной коллегии судей продолжилась. В июле Управление кадров ЦК рекомендовало вывести из состава коллегии как минимум еще четырех судей, якобы слишком мягких с изменниками⁵⁶. К примеру, судья А. А. Добровольский в течение 1947 г. и в первые три месяца 1948 г. «систематически допускал необоснованное снижение наказания изменникам Родины». Намекая, будто на мнение Добровольского повлияли деньги, управление сообщало, что он отменил десять решений по делам изменников, уменьшив последним сроки. Тринадцать приговоров отменил также судья Сюльдин, а Машков утвердил двадцать два откровенно снисходительных приговора, вынесенных трибуналами⁵⁷. Всячески давалось понять, что мотивы членов Военной коллегии обусловливались взятками или другими «подарками», полученными от просителей за такие легкие наказания. (Никаких доказательств реального взяточничества в доступных документах нет.)

Примечательно, что Управление кадров ЦК выдвинуло обвинения во взяточничестве против Ионы Тимофеевича Никитченко, всемирно известного судьи Военной коллегии, заместителя председателя Верховного суда СССР. С октября 1945 г. по октябрь 1946 г. он был ведущим советским судьей на процессах главных военных преступников в Международном военном трибунале в Нюрнберге⁵⁸. Международная известность не уберегла его от обвинений в должностной коррупции и моральном разложении дома. Статус Никитченко служит практически неопровержимым доказательством, что попытки очернить его могли совершаться только с одобрения Сталина. Возможно, сыграла свою роль досада генсека на «мягкость» нюрнбергских вердиктов, позволивших ряду немецких подсудимых вместо смертной казни отделаться пожизненным или длительным заключением. Вообще недовольство нюрнбергскими вердиктами, вероятно, укрепило Сталина в решении добиваться от советских судов суровой кары всем подсудимым, которые так или иначе, хотя бы в самой малой степени, участвовали в варварских действиях нацистов против СССР, – и, следовательно, подогревало его нетерпимость к мягкотелости, якобы проявляемой Военной коллегией при пересмотре приговоров.

Материалы дел и судебные протоколы показывают, что по меньшей мере двое свидетелей, обвинивших Никитченко во взяточничестве, поступили так под давлением следователей Прокуратуры СССР, когда содержались в тюрьме. Их показания против Никитченко сомнительны⁵⁹. Третий человек, которого заставляли оговорить Никитченко, – обвиняемый-взяточник Л. Н. Кудрявцев, работавший старшим инспектором Военной коллегии (см. выше). В письме 1950 г. генеральному прокурору Сафонову Кудрявцев жаловался, что следователи требовали от него свидетельствовать против Никитченко. Он отказался, так как, по его словам, был уверен в невиновности последнего⁶⁰.

Веских доказательств, что Никитченко брал взятки, нет, зато в судебных материалах и протоколах есть немало свидетельств, что следователи всеми силами старались «пришить» ему коррупцию. Одновременно Управление кадров ЦК обнаружило за ним политические и моральные прегрешения. В докладе от 8 июля 1948 г. оно указало, что Никитченко совершил «серьезный антипартийный проступок»: скрыл от начальства факт встречи в Германии со знакомой-немкой, работавшей директором научно-исследовательского института в Харькове во время оккупации города. Знакомая и ее муж бежали в Германию перед освобождением Харькова советскими войсками⁶¹. Окончательно предрешив опалу Никитченко, Верховный суд доложил Сталину в октябре 1948 г., что сын судьи несколько недель назад арестован «по обвинению в контрреволюционном преступлении» (в каком именно, не уточнялось)⁶². Совет министров снял Никитченко с должности в Верховном суде 18 июня 1949 г.⁶³ Вероятно, Никитченко несколько лет жил в ожидании ареста, но этого все-таки не случилось.

Еще одной мишенью следователей стал судья Военной коллегии полковник Василий Васильевич Буканов (не путать с Алексеем Бакановым, старшим секретарем нижестоящего военного суда, о котором речь шла выше и чье дело послужило первой искрой, разжегшей скандал). Буканов, сын рабочего, родом из Калуги, воевал в Красной армии в гражданскую войну. В органах суда и прокуратуры работал с 1925 г., был прокурором Раменского района Московской области до 1937 г., когда получил пост председателя Московского областного суда. В 1938 г. он стал членом Верховного суда СССР. Буканов служил в Военной коллегии Верховного суда до 1946 г., затем его направили в Советскую военную администрацию в Восточной Германии (СВАГ), где он занимался реорганизацией немецкой судебной системы⁶⁴.

6 октября 1948 г. Прокуратура СССР информировала секретаря ЦК Кузнецова, что у следователей есть сведения о незаконном получении Букановым подарков за помощь в делах, которые поступали к нему в Военную коллегию. По словам прокуратуры, Буканов начал брать взятки в 1944 г. и с тех пор постоянно участвовал в различных махинациях⁶⁵. В результате Буканова сняли с поста в Германии и вернули в Москву. В феврале 1949 г. следователи прокуратуры стали задавать ему вопросы, но до 5 сентября не арестовывали. После ареста его 9 месяцев держали в камере, не вызывая на допрос⁶⁶. Через несколько месяцев Буканову предъявили обвинения в получении ряда взяток по разным делам. Он неизменно все отрицал. Больше года прошло с момента ареста Буканова до его первого процесса 24-25 ноября 1950 г., когда суд признал его виновным в получении взяток⁶⁷.

Дело Буканова представляет собой пример того, как работники прокуратуры запугивали судей, обвиняемых во взяточничестве. Следователи сильно преувеличивали весомость слабых доказательств, использовали сомнительные методы, беря показания у пристрастных свидетелей и выжимая признания у обвиняемых. (Вообще во множестве дел наблюдается удивительная созвучность жалоб на принудительные методы прокуратуры.) По словам следователей, Буканов участвовал в крупной схеме взяточничества вместе с судьей Верховного суда РСФСР П. М. Шевченко. Но Шевченко, выступая свидетелем на втором процессе Буканова, рассказал судьям, что дал показания против последнего только под агрессивным нажимом следователей, «при ночном допросе в тяжелой тюремной обстановке», когда у него не осталось ни физических, ни душевных сил отрицать ложные обвинения⁶⁸. Заявив, что лгал на первом процессе, Шевченко изменил показания и теперь настаивал на невиновности Буканова⁶⁹.

Другой свидетель по делу Буканова, И. М. Лебедев (следователь Московской областной прокуратуры), также засвидетельствовал попытки заставить его оговорить Буканова. Лебедев поведал суду, что главный следователь Голинков на 7 месяцев запер его в карцере, добиваясь от него признания выдуманных обвинений⁷⁰. Голинков хотел, чтобы он дал показания на одного или нескольких судей⁷¹. По мнению Лебедева, прокуратура толкала его на лжесвидетельство, «чтобы создать фигуры больших взяточников»⁷². Голинков сказал Лебедеву, что тот мелкая сошка, а следствие главным образом интересуют судьи Шевченко и Буканов⁷³.

На своем втором процессе Буканов напомнил судьям, что никогда не был «врагом». И, уж конечно, не грешил либерализмом. Он справедливо заметил, что вся его карьера построена на борьбе с врагами революции: «Я всю свою жизнь прожил честно, и совесть у меня чиста. Я один из активнейших участников гражданской войны и разгрома правотроцкистского блока, а также чистки партии. Я ни в чем не виновен и не хочу, чтобы мое потомство было мною опорочено»⁷⁴. В конечном счете с него сняли все обвинения, но до этого ему пришлось перенести почти два года тюрьмы, неоднократные допросы и два судебных процесса. «Непонятно мне – кому нужно осуждение меня?» – спросил у судей Буканов⁷⁵.