Текст книги "Искусство взятки. Коррупция при Сталине, 1943–1953"

Очевидно, что в 1948-1951 гг. следователи прокуратуры стремились притянуть к делам о взяточничестве как можно больше судей верховных судов. Они старательно усматривали в рядовых случаях взяточничества и других нарушений признаки преступного сговора высокопоставленных судей из нескольких высших судебных учреждений. Они обвиняли судей и других работников многих важных судов в незаконных сделках друг с другом. Нужно отметить, что следователи говорили не об изменнических политических заговорах, как в эпоху террора, а о более традиционных преступных группировках. Но, так или иначе, в документах Политбюро, посвященных делам верховных судов, постоянно идет речь об «организованных группах» взяточников, несмотря на скудость или полное отсутствие весомых доказательств наличия между отдельными лицами, работавшими в разных судах, серьезных преступных связей помимо обычных деловых или дружеских отношений.

Главными объектами расследований административный отдел ЦК и прокуратура явно наметили руководство судов – председателей и их заместителей. В дело оказались втянуты Голяков и заместители председателя Верховного суда СССР (Ульрих, Солодилов, Никитченко). Обвинялись в получении взяток еще как минимум трое судей Верховного суда СССР. Попали под прицел заместители председателя Верховного суда РСФСР (Н. В. Васильев, В. Д. Бочаров и С. А. Пашутина)¹⁰⁰. Председателя суда Нестерова ввиду подозрений сняли (правда, не арестовали), пятерых судей осудили за взяточничество или злоупотребление служебным положением. Прокуратура предъявила обвинение во взяточничестве заместителю председателя Верховного суда УССР Сусло, а председатель Мосгорсуда Васнев был арестован и осужден.

Помимо этой модели ареста и судебного преследования руководителей судов, есть другие свидетельства, что ЦК поначалу требовались влиятельные и высокопоставленные участники преступного сговора, особенно среди судей. Следователи жаждали доказать, что судьи возглавляли целые шайки, и в результате возводили по большей части бессистемное мелкое взяточничество и подношение подарков на уровень организованного преступного предприятия с масштабными, синхронизированными схемами деятельности. Скандалы в верховных судах показывают, что партийные органы после войны все еще предпочитали интерпретировать мелкие злоупотребления части должностных лиц как скоординированные махинации преступных групп во главе с могущественными фигурами.

Мысль, что следователи действительно охотились на крупную рыбу, подкрепляется немалой частью показаний и переписки. К примеру, Шевченко на суде в июне 1949 г. рассказал, как следователи говорили ему во время предварительного следствия, что он им не особенно интересен, их настоящая цель – судьи наивысшего ранга: «[Член Военной коллегии] Буканов, [председатель Верховного суда РСФСР] Нестеров, [председатель Верховного суда СССР] Голяков… [зам. председателя Верховного суда РСФСР] Васильев. При этом заявляли прямо: “Нам этих нужно, а не вас”»¹⁰¹. Другой подсудимый сказал примерно то же самое, объясняя, почему преследованию подверглось так много судей. Бывший управляющий делами Верховного суда СССР А. В. Якушечкин на закрытом процессе уверял, что прокуратура обвинила его ложно. В зале суда он выдвинул предположение, что его арестовали, стремясь как можно сильнее «замазать» сотрудников Голякова. Говоря о главном следователе по своему делу, Якушечкин заявил: «Дело против меня создано Булаевым, он хотел очернить прошлый состав Верховного суда»¹⁰².

Документы, хранящиеся в государственных и партийных архивах, оставляют мало сомнений в том, что следователи порой прибегали к разнообразным методам принуждения, выжимая показания из находящихся в заключении подследственных. Обвиняемых по этим делам, бывало, держали в тюрьме до суда по году и дольше, зачастую не давая ознакомиться с доказательствами против них. Лучшим источником информации о приемах следователей нередко служат показания самих обвиняемых на суде. Иногда их вызывали на приватные заседания с судейской коллегией, отдельно от других подсудимых и прокуроров. В надежде, что судьи с сочувствием отнесутся к их рассказам о «незаконном», как они часто выражались, запугивании в ходе следствия, они потоком изливали жалобы на конкретных следователей. На одном из таких приватных заседаний подсудимая Ф. П. Уманская (начальник отдела судебного надзора Верховного суда СССР) описала, как от нее добивались ложных показаний о взяточничестве Голякова: «В сентябре месяце вызвал к себе следователь Цаткин и просил “дать” ему два хорошеньких дела на Голякова. Я ответила, что мне неизвестно о преступлениях Голякова, но Цаткин заявил, что я утаиваю про Голякова, сказав при этом, что “вот Сафронова дала такие дела, и мы для нее кое-что делали, если вы дадите такие дела, то я обещаю дать вам свидание”. Несмотря на то, что я уже призналась, меня снова посадили в одиночку»¹⁰³.

В конце 1951 г. руководство Верховного суда СССР в письме в административный отдел ЦК возмущенно жаловалось на методы, применявшиеся следователями прокуратуры в некоторых делах. Среди других конкретных примеров приведен случай, когда некоего адвоката в нарушение советского законодательства до суда 28 месяцев держали в одиночке. Однажды следователи пришли к нему в камеру и, вручив ему список членов Верховного суда, сказали: «Славкин, помогите нам. Скажите, кто из них берет взятки?»¹⁰⁴

Генеральный прокурор Сафонов, со своей стороны, неизменно отказывался признать, что его следователи когда-либо применяли незаконные или неправильные методы. Любые подобные утверждения он именовал «клеветой». Сафонов не соглашался с многочисленными жалобами на конкретных следователей, добывавших информацию с помощью принуждения, сколько бы свидетельств ему ни приводили¹⁰⁵.

Весной 1949 г. партийные руководители начали планировать судебные процессы по делам верховных судов РСФСР и СССР и Мосгорсуда, хотя следователи прокуратуры еще продолжали собирать доказательства и допрашивать людей, содержавшихся в Бутырской тюрьме. Политбюро постановило не предавать никакой огласке ни аресты, ни процессы. Это важное решение принято по весьма понятным причинам. 30 апреля 1949 г. министр юстиции, генеральный прокурор и председатель Верховного суда направили в ЦК Маленкову совместное письмо. Трое глав судебной системы настаивали, что о делах верховных судов ни в коем случае нельзя упоминать в печати¹⁰⁶. Полное молчание, утверждали они, абсолютно необходимо, «чтобы избежать разглашения сведений об этих преступлениях». Если бы дела рассматривались «обычным» порядком, с «неизбежным» участием множества прокуроров и адвокатов, которые стали бы распространять информацию о процессах, такое разглашение «отрицательным образом повлияло бы на авторитет судебных органов». Власти беспокоились, что адвокаты будут рассказывать о процессах друзьям, родным и коллегам, разнося вести о скандале и тем самым ослабляя способность советских судов обеспечивать «социалистическую законность». В период массовых арестов за хозяйственные и имущественные преступления партийное руководство не хотело развенчивать идею, что суды (и судьи) хоть и крайне строги к преступникам, зато честны, справедливы ко всем и безупречны.

Кроме того, главы судебных ведомств писали, что боятся, как бы публичными процессами по делам о взяточничестве не воспользовались враги за рубежом, дабы ославить Советский Союз: «Просочившиеся сведения об этих преступлениях могут быть использованы в интересах враждебной пропаганды». Такие рассуждения показательны: партийное руководство опасалось, что суд над судьями дискредитирует органы советской юстиции, подорвет доверие общественности к судам и сыграет на руку иностранным антисоветским пропагандистам.

Политбюро одобрило планы рассмотрения этих дел на специальных закрытых заседаниях Военной коллегии Верховного суда СССР в Москве тремя судьями Верховного суда. Над скандалом в высших судах опустили завесу строгой секретности. Разумеется, данное решение Политбюро было сталинским¹⁰⁷. В печати об указанных делах не появилось ни слова¹⁰⁸.

Эти секретные процессы периода позднего сталинизма резко контрастируют с большими публичными процессами по делам о взяточничестве эпохи нэпа, когда бюрократов судили за получение взяток, а нэпманов за подкуп должностных лиц. В 1920-е гг. в партии господствовало мнение, что именно молчание средств массовой информации о коррупции будет дискредитировать советскую власть в глазах населения. Юридическая и популярная пресса 1920-х гг. обсуждала проблему взяток и борьбу партии с ними. В 1945-1953 гг. печать, напротив, очень редко упоминала о взяточничестве.

Основные дела, составлявшие большое «Дело верховных судов», рассматривались на множестве процессов с мая по август 1949 г. тремя группами: дела, касавшиеся Мосгорсуда (май-июнь 1949 г.), Верховного суда РСФСР (май-декабрь 1949 г.) и Верховного суда СССР (июль-август 1949 г.). Несколько связанных дел слушались позже в 1949 г.¹⁰⁹ Суд над обвиняемыми по делу Верховного суда Грузинской ССР состоялся в конце 1949 г.; процесс работников Верховного суда УССР – в начале 1952 г.

Большинство разбирательств было организовано таким образом, что действующим судьям верховных судов приходилось вести процессы (и выносить вердикты) по делам судей и других работников, уволенных из собственного суда. Можно предположить, что Сталин, заставляя нынешних судей судить бывших из тех же судов, сочетал грубое запугивание с испытанием на лояльность. Новому председателю Верховного суда СССР Волину велели руководить процессами работников Верховного суда СССР (Волин перед началом разбирательства заболел, и его заменил один из заместителей)¹¹⁰. А новоназначенный председатель Верховного суда РСФСР Битюков председательствовал на процессе бывших судей и работников этого суда. Сталин постоянно проверял благонадежность руководящих кадров¹¹¹. Новые руководители судов, вероятно, боялись (вполне естественно) сесть на скамью подсудимых следующими.

На главных процессах фигурировало от 25 до 40 обвиняемых, каждый процесс длился примерно две недели. Охрана ежедневно возила обвиняемых в суд из Бутырской тюрьмы. Поскольку Политбюро запретило адвокатам присутствовать в зале суда, вопросы подсудимым задавали судьи; также подсудимым разрешили задавать вопросы друг другу. Большинство заявляло о своей невиновности, хотя некоторые бывшие судьи и судебные работники признали вину. За очень редкими исключениями, суд признал подсудимых виновными, из бывших судей – почти всех, в том числе троих из Верховного суда СССР, пятерых из Верховного суда РСФСР и пятерых из Мосгорсуда. На более поздних процессах были осуждены шесть судей Верховного суда Грузинской ССР и двое из Верховного суда УССР.

Судьям, осужденным за получение взяток, стандартно давали 10 лет заключения (независимо от того, признали ли они вину и сотрудничали ли со следствием). Взяткодателям и посредникам по уголовному кодексу полагалось от 2 до 5 лет. Такие сроки получили, вероятно, 275 взяткодателей и посредников. (Оправдательные приговоры взяткодателям выносили редко и, как правило, только в случае преклонного возраста, инвалидности или беременности подсудимых.) Административный отдел ЦК продолжал пристально наблюдать за исходом дел, о чем свидетельствует тот факт, что председатель Верховного суда СССР Волин по завершении процессов немедленно посылал в отдел копии вердиктов¹¹².

Судопроизводство по этим делам в основном следовало обычной процедуре; об этом говорят представление доказательств и свидетелей, попытки стороны обвинения доказать корыстный умысел, предоставление подсудимым возможности отрицать вину, объяснить свои действия и задавать вопросы другим подсудимым, да и сам факт, что слушания продолжались не одну неделю. Однако в некоторых отношениях они носили признаки откровенно политических процессов: особенно примечательны секретность, отсутствие защитников, почти гарантированное осуждение (иногда лишь на основании оговора), использование вынужденных показаний и подчеркивание определенных моральных недостатков подсудимых наряду с их преступлениями. Но все же эти процессы были далеко не так политизированы, как короткие фиктивные суды над «врагами народа» в 1930-х гг. По каждому обвинению шло разбирательство в полном объеме, с заслушиванием показаний обвиняемых и свидетелей. Даже в обвинительных актах против судей верховных судов не говорилось, что обвиняемые намеревались вредить партии или советской власти. Никто на этих процессах не обвинялся в «контрреволюционных» действиях или других преступлениях по статье 58.

Прокуратура заявляла о раскрытии в 1948-1949 гг. гнезд взяточничества в ряде важных судебных учреждений. При рассмотрении дел о взяточничестве в верховных судах обвинители указывали как на преступную деятельность судей, так и на их аморальный облик, подчеркивая (и часто смешивая) сексуальные отклонения, подпольный капиталистический бизнес, зараженность «капиталистическим сознанием» и опасную национальную клановость¹¹³. Важно отметить, что ни одно из обвинений не принимало во внимание такие структурные причины, как маленькая зарплата, бюрократическая волокита или ненормальные условия труда. Говорили об участии судебных работников в преступных группах, но не в политических или контрреволюционных заговорах. В этих послевоенных обвинениях судьи-взяточники не назывались иностранными шпионами, предателями или замаскированными «врагами народа». Судя по протоколам процессов и допросов обвиняемых следователями, эти дела, по-видимому, были призваны продемонстрировать, во-первых, профессиональную и моральную нечистоплотность некоторых судей, а во-вторых, тот факт, что опустившиеся судьи якобы создавали опасную обстановку, поощрявшую недостойное поведение их подчиненных. Работники партийных органов и прокуратуры обычно характеризовали взяточничество как естественное следствие всякого рода морального разложения, которое могло заражать и отдельных людей, и целые учреждения¹¹⁴.

Однако такие официальные объяснения взяточничества в верховных судах отвечают на очень немногие вопросы. Лишь приглядевшись пристальнее к необычным условиям в верховных судах, способствовавшим личным контактам и переговорам, можно понять, почему работники этих судов проявляли (иногда) готовность идти на сделки. В одной из предыдущих глав исследовались факторы, которые стимулировали заключение неформальных сделок между просителями и судебными работниками в нижестоящих судах СССР. Рассмотрим теперь мотивирующие факторы, действовавшие в высших судах страны, дабы решить загадку: что же толкало некоторых сотрудников столь важных и находящихся на виду учреждений вступать в незаконные, хоть и выгодные, сделки с гражданами, несмотря на связанный с этим немалый риск?

Следует еще раз подчеркнуть, что мы отнюдь не утверждаем, будто все судьи (или большинство) брали взятки. Никаких доказательств этого, конечно, нет. Мы лишь изучаем причины, по которым те, кто все же занимался подобными делами, поступали так, как поступали.

В 1946-1952 гг. высшие советские суды тонули в жалобах, подаваемых рядовыми гражданами. После решающих изменений 1938 г. в порядке пересмотра приговоров (по закону о судоустройстве) и особенно после войны сотни тысяч людей с воодушевлением принялись подавать заявления о пересмотре приговоров по уголовным делам во все инстанции вплоть до верховных судов РСФСР и СССР. Кроме того, суровые указы о хищениях от 4 июня – и законы об ответственности за другие неполитические преступления – оказали неожиданное воздействие на советское общество и правовую систему. Здесь мы будем говорить отдельно об их последствиях для высших судебных органов эпохи позднего сталинизма.

Если человек желал обжаловать несправедливый, по его мнению, приговор, процесс выглядел следующим образом. С 1930 г. нижнюю ступень судебной лестницы занимали «народные суды»; в каждом районе той или иной области работал по крайней мере один народный суд. Осужденный народным судьей мог незамедлительно просить автоматической отправки дела на кассацию в следующую по старшинству инстанцию – областной суд. При кассационном пересмотре дела проверялось, соблюдена ли нижестоящим судом положенная процедура (а ее часто не соблюдали), и выносился правильный приговор. Кассация, как правило, не требовала пересмотра доказательств по делу и вообще дела по существу. Разбирательство производилось быстро, обычно в течение десяти дней. Кассационные суды редко отменяли решения нижестоящих судов¹¹⁵. Как только жалоба была отклонена кассационным судом, приговор вступал в силу.

Гражданин, по-прежнему не удовлетворенный решением суда, имел право ходатайствовать выше, в республиканский верховный суд, в порядке надзора. Существовало два типа заявлений о пересмотре дела в порядке надзора. Прокуроры подавали заявления в форме протеста. Как правило, они опротестовывали приговоры по причине их чрезмерной мягкости, а не суровости. Нам гораздо важнее второй тип – жалоба в порядке надзора от рядового гражданина. Формально такие жалобы мог подавать любой гражданин (или его родственник, или адвокат), чей приговор был подтвержден кассационным производством в областном суде¹¹⁶. Сотрудники суда, именуемые «юридическими консультантами» (юрисконсультами), первыми проверяли жалобы, решая, отклонить их сразу или передать судье для дальнейшего рассмотрения. По правилам советской юридической процедуры, в результате жалобы в порядке надзора от гражданина судья мог «истребовать» его дело и затем отменить решение нижестоящего суда: оправдать осужденного, смягчить ему приговор либо рекомендовать отправить дело на доследование.

Осенью 1938 г. процесс обжалования получил необычное и крайне важное развитие. Начиная с закона о судоустройстве СССР от 16 августа 1938 г. Верховному суду СССР внезапно дали право проверять и пересматривать приговоры, вынесенные практически любым судом первой инстанции в стране¹¹⁷. До этого Верховный суд СССР рассматривал только надзорные жалобы, по которым вынесли решение республиканские верховные суды, и только если дело передавалось Прокуратурой СССР¹¹⁸. Закон от 16 августа произвел большие перемены в работе вышестоящих судов. Цитируя Питера Соломона, с осени 1938 г. Верховный суд СССР «приобрел почти неограниченные полномочия рассматривать в порядке надзора жалобы по судебным делам сразу после обязательного кассационного производства. Таким образом, этот суд мог проверять любое дело, слушавшееся в народном суде и рассмотренное по кассации в областном суде, в обход республиканских верховных судов, тоже уполномоченных пересматривать судебные решения»¹¹⁹.

Иначе говоря, советские люди, осужденные судами нижнего звена, теперь имели право подавать жалобы прямо в Верховный суд СССР, минуя республиканский уровень¹²⁰. Этот вышедший после террора закон имел целью вернуть в суды понятия легитимности и законности, повысив значимость Верховного суда СССР и позволив ему отменять слишком часто встречавшиеся неправильные приговоры нижестоящих судов¹²¹. С августа 1938 г. судьи верховных судов РСФСР и СССР, очевидно, считали себя вправе исправлять вопиющие ошибки, допускаемые судами низшего звена, зачастую из-за вмешательства местных политработников. Судьи Верховного суда СССР (обычно работавшие по трое), например, имели возможность пересматривать любые политически окрашенные приговоры, вынесенные народными судами в 1936-1938 гг.¹²² Но при этом возникли иные, неожиданные последствия.

Как только закон о судоустройстве 1938 г. был обнародован, десятки тысяч людей принялись направлять жалобы прямо в Москву, явно полагая, что там больше шансов получить удовлетворительный (и скорый) результат¹²³. Адвокаты и судьи нижестоящих судов, по-видимому, часто советовали клиентам жаловаться туда, чтобы судья Верховного суда справедливо рассмотрел приговор. Однако в послевоенные сталинские годы столь высокий уровень централизации процесса пересмотра приговоров породил непредвиденные проблемы, заставив Верховный суд СССР (и, в меньшей степени, республиканские верховные суды) захлебываться в огромном – и продолжавшем расти – потоке дел и жалоб¹²⁴.

Новое право ходатайствовать прямо в Верховный суд СССР воплощало советский идеал всеобщего права граждан обращаться к властям на любом уровне. (В одном законе 1936 г. о таком праве говорилось прямо, и оно широко пропагандировалось как основная прерогатива граждан при только что построенном социализме¹²⁵.) Одна обвиняемая, противопоставляя ходатайства (которыми она, по ее мнению, занималась по делу мужа) даче взяток (которую она отрицала), сказала на суде: «При советской власти можно хлопотать везде, но денег я никому не давала… Правильно осужден или неправильно, я должна хлопотать за него»¹²⁶.

Однако на практике в период массовых арестов за мелкие преступления право ходатайства имело тяжкие последствия для высших судебных органов страны. Оно побуждало население искать прямого контакта с должностными лицами, рассматривающими индивидуальные жалобы. В принципе любой мог лично проконсультироваться у судьи Верховного суда по своему делу. И действительно, в 1947 г. такие официальные консультации (в рабочие часы) с судьями Верховного суда СССР проходили по меньшей мере несколько сотен раз в месяц.

В то же время вместе с ростом количества осужденных за неполитические преступления резко прибавилось и официальных заявлений о пересмотре приговоров, подаваемых гражданами. Статистика жалоб в сталинский период не публиковалась, но судебные архивы показывают, что после 1938 г. их число быстро увеличивалось. В 1936 г. Верховный суд СССР рассмотрел в порядке надзора менее 11 тыс. жалоб. Но почти сразу, как только в августе 1938 г. вступил в силу новый закон о судоустройстве, данный показатель вырос в шесть раз. В 1938-1940 гг. Верховным судом СССР рассматривались в среднем около 70 тыс. жалоб в порядке надзора ежегодно¹²⁷. Война, естественно, значительно сократила эту цифру (в 1944 г. – около 49 тыс., в 1945 г. – 55 тыс.). Зато в 1946 г. число жалоб, полученных Верховным судом СССР, подскочило до 97 тыс.¹²⁸

Указ от 4 июня 1947 г. об ответственности за хищение государственного имущества, с его минимальным семилетним сроком наказания, спровоцировал новый скачок числа надзорных жалоб, поступавших в Верховный суд СССР. Вскоре после выхода указа родственники осужденных по нему стали бомбардировать суды заявлениями о пересмотре приговоров, которые они считали неправильными, несправедливыми или даже «незаконными». В 1950 г. почти 40 % дел, рассмотренных Коллегией по уголовным делам Верховного суда СССР, имели отношение только к одному закону – указу от 4 июня¹²⁹.

За один 1948 г., когда лавина жалоб по делам о хищениях всей мощью обрушилась на Москву, в Верховный суд СССР пришли почти 135 тыс. заявлений о пересмотре приговоров за все виды преступлений¹³⁰. Бывало, их поступало до тысячи в день¹³¹. Образовался огромный «завал»¹³². Председатель Верховного суда Голяков писал, что за первую половину 1948 г. он лично рассмотрел 500 жалоб граждан только по делам о хищениях¹³³. Из-за острой нехватки кадров, жаловался он, заявления очень трудно «учесть, рассмотреть и исполнить». Голяков также указал на августовский закон о судоустройстве 1938 г., сделавший Верховный суд СССР адресатом жалоб со всей страны, как на один из главных факторов, усугубляющих проблему тесноты в здании суда. Закон, как он сардонически заметил, «потребовал… приближения Верховного суда к населению». В слова о «приближении к населению» он не мог не вложить немалую долю иронии, учитывая отсутствие в суде места для встреч и работы с посетителями, при том что «Верховный суд стал центром, куда стекается значительное число просителей, жалобщиков, адвокатов со всех концов Союза».

Дойдя до верховных судов, жалобы зачастую подвергались там рассмотрению недолгому и беглому. Свыше 80 % жалоб по уголовным делам, попадавших в Верховный суд СССР, отклонялись сразу же (главным образом ввиду отсутствия оснований для пересмотра), еще около 10 %, как правило, передавались в более соответствующие учреждения¹³⁴. В 1952 г. 87 % жалоб были отклонены и только 4 % повлекли за собой истребование дела на пересмотр¹³⁵. В свете огромного объема работы в суде можно представить, сколь мимолетного взгляда удостаивались многие жалобы и как нарастало недовольство просителей. Старший юридический консультант Верховного суда РСФСР К. Т. Попов, отвечавший за проверку жалоб, показал, что из-за нехватки кадров ему приходилось рассматривать по 70-80 заявлений в день, что вело к «поверхностному изучению дел». Проволочки в работе с жалобами, несомненно, вызывали досаду у родственников людей, сидевших в тюрьме, и заставляли их искать подходы «с заднего крыльца», чтобы победить бюрократическую неповоротливость¹³⁶. Попов на суде описал возможности, которые давала ему эта масса жалоб для заключения сделок с раздосадованными, часто отчаявшимися просителями¹³⁷. (Он был осужден за получение по меньшей мере восьми взяток.)

Похожие показания дала и Ф. П. Уманская, арестованная в июне 1948 г. Ее работа как начальника отдела судебного надзора заключалась в надзоре за обработкой «гор жалоб», копившихся в Верховном суде. Поэтому ей было очень удобно заключать «левые» договоренности с недовольными просителями. Юридические консультанты, которые первыми рассматривали жалобы, естественно, в первую же очередь привлекали взяткодателей. Уманская созналась в получении как минимум пятнадцати взяток. Секретарь Солодилова Н. Г. Ивановская точно так же имела прекрасные возможности вести переговоры, строить неформальные отношения и за дополнительную «плату» отыскивать и истребовать дела. Она тоже призналась, что получила много взяток¹³⁸.

Последствия указа от 4 июня наложили на судебную систему глубокий отпечаток, на который историки не обращают внимания. Даже когда число осужденных, достигнув пика в конце 1947 г., стало уменьшаться, число жалоб во всесоюзный и республиканские верховные суды неуклонно продолжало расти. В 1946-1952 гг. оно ежегодно увеличивалось на десятки тысяч. В июне 1952 г. председатель Верховного суда СССР Волин жаловался в Совет министров, что его сотрудники все еще тонут в жалобах. Если в 1949 г. в Верховный суд СССР были поданы 192 тыс. жалоб, писал Волин, то в 1951 г. эта цифра чудовищно подскочила – до 251 тыс. за один год. Таким образом, количество жалоб, подаваемых гражданами, с 1948 г. (когда оно составляло 135 тыс.) в течение трех лет почти удвоилось¹³⁹. В конечном счете увеличение объема жалоб по неполитическим делам давало судьям и судебному персоналу больше возможностей для незаконных сделок с жалобщиками в обмен на истребование дел на пересмотр.

Сам процесс обжалования как будто искушал воспользоваться незаконными методами достижения положительного результата. В принципе этот способ сатисфакции демонстрировал похвальную черту советской административной системы: любой гражданин в любой момент мог официально обжаловать в письменном виде неправомерное решение любого органа и ожидать своевременного ответа. Писать жалобу можно было в свободной форме, хотя многие обвиняемые или члены их семей нанимали для этого адвоката. Сроки подачи не ограничивались. В суде просители (или их адвокаты) иногда бросали жалобы в специальный ящик в приемной; такие «ящики для жалоб» стояли даже в вестибюле Верховного суда СССР. Зачастую, однако, жалобщики с раннего утра занимали очередь, надеясь лично встретиться с юрисконсультом, а то и с судьей. (Ушлые адвокаты порой выискивали клиентов среди массы отчаявшихся жалобщиков в очереди на подачу заявлений.) Подобные встречи проводились ежедневно в течение нескольких часов; кто не успевал попасть на прием, мог опустить заявление в ящик или оставить сотруднику суда¹⁴⁰.

Эти правила, с одной стороны, символизировали претензию на эгалитаризм в процессе ходатайства – в принципе любой советский человек мог подать жалобу в любое ведомство и рассчитывать на быстрый ответ. С другой стороны, дело портили крайняя обезличенность процесса и потенциальная его тщетность для членов семей обвиняемых¹⁴¹. Раздражающие процедуры и неуверенность в конечном исходе побуждали многих искать помощи любыми способами, включая тайные договоренности¹⁴².