Текст книги "Искусство взятки. Коррупция при Сталине, 1943–1953"

Финансовые трудности помогают объяснить, почему работники высших судов, так же как служащие других государственных учреждений, иногда охотно принимали незаконные платежи и подарки. Война поставила многих судей в печальную экономическую ситуацию. В письме, полученном Молотовым 7 августа 1944 г., председатель Верховного суда СССР Голяков сетовал, что в военных условиях материальное положение членов Верховного суда резко ухудшилось¹⁴³. Как ни удивительно, с финансами у судей в высших судах дело обстояло ненамного лучше, чем в нижестоящих, о которых рассказывалось выше. Большинству судей, работавших в верховных судах страны, платили не слишком много, не давали приличного жилья, особенно до того, как уровень жизни начал потихоньку повышаться в 1948-1949 гг.¹⁴⁴ В феврале 1948 г. работник Министерства юстиции жаловался, что средний сотрудник милиции зарабатывает больше некоторых членов Верховного суда СССР (получавших 1 350 руб. в месяц)¹⁴⁵. А. Г. Гусев, судья Верховного суда и секретарь его партийной ячейки, писал: «Члены Верховного суда не имеют возможности более или менее прилично одеться и нередко ходят в потрепанных костюмах». Некоторые судьи говорили, что временами им не хватало на еду¹⁴⁶.

Если представлялась возможность, работники Верховного суда порой поддавались искушению взять взятку из-за нужды, желания улучшить плохие жилищные условия или получить дополнительный доход¹⁴⁷. Судья Верховного суда Шевченко признался, что в течение нескольких лет продавал свои услуги за наличные именно ввиду больших финансовых трудностей¹⁴⁸. Он так отчаянно нуждался в деньгах, что подрабатывал носильщиком на железнодорожных вокзалах. Согласно показаниям Шевченко, вернувшись в Москву из эвакуации в 1943 г., он обнаружил, что его квартира серьезно повреждена немецкой зажигательной бомбой. Взятки обеспечивали его необходимыми средствами, чтобы отремонтировать квартиру и свести концы с концами¹⁴⁹. Еще две сотрудницы Верховного суда СССР требовали взятки наличными ради покупки на черном рынке лекарств для тяжело больных супругов. Сафроновой, по ее словам, нужен был «канадский пенициллин» для мужа, болевшего воспалением легких. Судья Верховного суда РСФСР Кумехов рассказал на процессе, что одиннадцать его племянников и шестеро двоюродных братьев погибли на войне, а он обязался помогать их вдовам: «Моим тяжелым материальным положением воспользовались всякого рода посредники, уговариватели и толкачи, которые, играя на моей нужде и используя истощенность моего организма, поставили меня на преступный путь, и я совершил ряд преступлений»¹⁵⁰.

Жилищные условия судей и сотрудников Верховного суда также бывали весьма плохи, как показывает пример грузинского судьи Л. К. Чичуа, вынужденного проживать в московской гостинице «Европа» (см. главу 4). Фактически около половины судей, назначенных в Верховный суд СССР в 1946 г., не появились там, потому что им негде было жить и не хватало места для работы. Ситуация сложилась настолько вопиющая, что административный отдел ЦК приказал Голякову найти способ заставить новых судей прибыть в Москву и приступить к своим обязанностям¹⁵¹.

Вдобавок условия труда в верховных судах и РСФСР, и СССР способствовали сомнительным контактам между судебными работниками и просителями. Послевоенный дефицит помещений в советских городах не обошел и судебные учреждения. В Верховном суде СССР условия были ужасные. Он даже не имел собственного здания и делил с Прокуратурой СССР бывший купеческий особняк -дом 25 на Пушкинской улице (ныне Большая Дмитровка)¹⁵². Когда правительство в 1942 г. вернулось в Москву из эвакуации, Прокуратура СССР, по словам Голякова, попросту самовольно заняла более шести комнат, принадлежавших суду, приведя персонал суда в бешенство¹⁵³. В июле 1945 г. Голяков с раздражением писал Молотову в Совет министров, что Верховный суд представляет собой шумное, многолюдное, бестолковое сборище судей, сотрудников, адвокатов и просителей, где ни у кого нет достаточно места и возможности соблюдать профессиональную дистанцию¹⁵⁴. Такая обстановка весьма благоприятствовала незаконным контактам сотрудников с просителями, которые приходили в суд подавать жалобы. Со своей стороны, Верховный суд РСФСР ютился в ветхом строении вместе с Министерством юстиции РСФСР, занимавшим два средних этажа. По возвращении из эвакуации суд лишился пятого этажа, который тоже отдали министерству¹⁵⁵. У суда имелось лишь два небольших зала заседаний; многие слушания проводились в маленьких кабинетах.

Председатель Верховного суда СССР годами просил подобающее здание. Во время эвакуации из Москвы проблема помещений отошла на задний план, но после войны вновь стала приоритетной. «Отсутствие помещения, – как выразился Голяков, – создает для Верховного суда прямо катастрофическое положение». Некоторые судьи, жаловался один человек, ютятся в крошечных комнатках, «как в сарае», где невозможно сосредоточиться¹⁵⁶. В этих же комнатках проводились и слушания – как ни невероятно, Верховный суд СССР не располагал залами заседаний. Ему приходилось ограничивать доступ в здание просителей, «так как их буквально негде принять»: «Само собой разумеется, что такое положение совершенно нетерпимо для высшего органа правосудия, который должен быть открыт для любого лица, у которого имеются основания быть недовольным решением суда». Из сотен жалобщиков, каждый день приходивших к дверям Верховного суда, лишь малая часть могла попасть на прием¹⁵⁷.

А. А. Волин, как только осенью 1948 г. возглавил Верховный суд СССР, принялся не менее энергично высказывать те же претензии. 14 сентября, в свой первый день в должности председателя Верховного суда, он написал Сталину, что в кабинетах громоздятся грозящие в любой момент рассыпаться кучи из десятков тысяч нерассмотренных дел и жалоб. В помещениях суда, и без того тесных, лежали более 11 тыс. папок с делами и 14 тыс. с жалобами: «Дела и жалобы без регистрации сваливались на пол под столы или в мешки, где и находились длительное время без движения… В результате Верховный суд СССР, как высший судебный орган, часто являет плохой пример для нижестоящих судов». Месяцем позже Волин в письме Сталину настаивал, что Верховный суд СССР должен иметь собственное здание: «Отправление правосудия в Верховном суде СССР происходит в исключительно тяжелых, вернее, в совершенно невозможных и недопустимых, с точки зрения закона, условиях». Вывод его был короток, суров и весьма справедлив: «Такое состояние Верховного суда СССР дискредитирует его как высший судебный орган и, в известной мере, роняет авторитет советского правосудия»¹⁵⁸.

С учетом повседневных условий труда в высших судах Москвы -и новой лавины надзорных жалоб с середины 1947 г. – официальная картина «организованных» групп морально ущербных судей и «преступных» просителей и посредников, нарисованная руководством партии и Прокуратуры СССР, сильно усложняется. К развитию противозаконных отношений в верховных судах вело сочетание разных факторов. Мелкое взяточничество, сопутствующие традиции и практики подношений нашли в судах плодородную почву. Взяткодателям, взяткополучателям и посредникам открывалась масса возможностей, тем более в обстановке социальной нестабильности, хаоса, дефицита и прочих последствий войны и послевоенного восстановления. Люди, старавшиеся благополучно пробраться сквозь лабиринты судебной системы, имели веские мотивы к заключению сделок. У перегруженных и малооплачиваемых судебных работников тоже было много причин задуматься, не стоит ли им брать взятки.

В данном исследовании утверждается, что послевоенное «Дело верховных судов» (включая удар по Военной коллегии, о котором говорилось в предыдущей главе) представляло собой атаку на советские суды, наверняка санкционированную, если не полностью инициированную Сталиным.

Почему же высшие советские суды стали ареной столь жаркого скандала, и почему партийные руководители нападали на них так ожесточенно? Мы не можем дать окончательный ответ на эти любопытные вопросы. Информации не хватает, а многие архивные документы до сих пор недоступны. Возможно, дальнейшие исследования прольют свет на эту проблему, которая заставляет нас обратить внимание на механизмы политической власти во времена позднего сталинизма. Тем не менее представляется, что сочетание факторов, характерное для послевоенного сталинского периода, провоцировало и раздувало скандал 1947-1949 гг. Атака партийного руководства на высшие суды была обусловлена тем, что они вступили в противоречие с несколькими сталинскими целями первых послевоенных лет.

Сталинские устремления на «правовом фронте» в 1947-1949 гг. дают важный ключ к истокам скандала. После войны партийное руководство желало восстановить дисциплину в судах, являвшихся важной частью командно-административной системы. Сталин, безусловно, видел в судах в первую очередь карающую руку социалистического государства, оружие в революционной борьбе. Говоря словами председателя Верховного суда Голякова и министра юстиции Рычкова: «Все эти задачи настоятельно требуют, чтобы наши суды были достаточно гибким и оперативным орудием в руках партии и правительства, которые могли бы каждый день, каждый час использовать суды в качестве проводников своей политики»¹⁵⁹. Однако, по мнению Сталина, судебная система после войны не ответила на призыв партии решительно защищать государственную собственность. (Он считал, что и военные суды не карают как следует коллаборационистов, «контрреволюционеров» и других политических преступников.) Неофициальные отношения и патронаж в судах грозят особенно пагубными последствиями, утверждало руководство. Работники суда и прокуратуры, изменявшие решения и смягчавшие приговоры под влиянием тайных материальных стимулов, ослабляли контроль партии над правовыми ведомствами. С точки зрения партийной верхушки, исполнение в полном объеме указа от 4 июня об ответственности за хищение государственного имущества и других репрессивных законов зависело от готовности прокуроров требовать самых суровых наказаний, а судей – применять их. Аресты и расследования посылали высшим судебным органам страны сигнал, что любой намек на слабость будет жестоко наказан. Таким образом, для Сталина скандал, скорее всего, служил способом призвать руководящих работников высших судов к ответу за недостаточно усердное преследование и не слишком строгие меры наказания контрреволюционеров, нацистских пособников, расхитителей государственной собственности, спекулянтов и прочих преступников, чьи действия шли во вред государству и основам его экономики. Раскрытие многочисленных реальных случаев взяточничества при помощи доказательств, полученных агрессивными методами следствия, и неиссякающего потока доносов давало Сталину и партийным органам возможность увольнять и дискредитировать (а иногда арестовывать и сажать в тюрьму) судей и других судебных работников.

Сталина также по-прежнему заботила лояльность отдельных лиц и целых учреждений; применительно к судам лояльность означала неукоснительное проведение в жизнь драконовской карательной политики партии. Борьба с коррупцией помогала осуществить важнейшую задачу режима после разгрома нацистов – укрепление достойных доверия государственных институтов в рамках послевоенной рецентрализации власти¹⁶⁰. Сталин стремился задавить в советских учреждениях любые признаки самостоятельности, которую расценивал как неповиновение. В то же время он должен был гарантировать репрессивные полномочия судов ради сохранения политической власти и общественного строя¹⁶¹.

Неудивительно, что в ход вышеописанного дела, по-видимому, вмешивалась аппаратная политика¹⁶². В феврале 1948 г., когда расследование взяточничества в верховных судах набирало обороты, в правоохранительных ведомствах произошла «смена караула». Новый генеральный прокурор СССР Сафонов, наверное пытаясь сделать себе имя, взялся за расследование с особым рвением. Разумеется, в интересах Прокуратуры СССР было изобразить скандал как можно более крупным и далеко идущим, а в интересах Сафонова – объявить, что его следователи выявили и ликвидировали широкую преступную группу во главе с высокопоставленными судьями. Сами следователи, несомненно, полагали, что строят успешную карьеру, ловя крупную рыбу, преследуя ключевых судей как якобы продажных и прогнивших. Кстати, в конце 1949 г. во всесоюзном журнале прокуратуры «Социалистическая законность» появилась хвалебная статья о двух главных следователях по «Делу верховных судов» – К. В. Булаеве и Д. Л. Голинкове¹⁶³. Конечно, об этом деле, полностью засекреченном, в статье не говорилось ни слова, но она прославляла самоотверженные усилия следователей, которые выводят на чистую воду крупных взяточников и расхитителей государственной собственности и пресекают их подрывную деятельность. Административный отдел ЦК поощрял энтузиазм (если не сказать: одержимость) Сафонова и его сотрудников, хотя порой натягивал вожжи, притормаживая следствие.

Пожалуй, наиболее важной политически была роль секретаря ЦК А. А. Кузнецова. Если какой-то из высших партийных руководителей, помимо Сталина, выступал движущей силой раскрутки скандала, то это, скорее всего, Кузнецов, чья власть и влияние примерно в то время достигли вершины. В качестве начальника Управления кадров ЦК он в этот период отвечал за восстановление строгого партийного контроля над работниками государственного аппарата (включая суды). Кузнецов сделал своей миссией использование партийных органов для искоренения морального разложения в намеченных им государственных учреждениях, заявляя, что слабое руководство породило «отклонения» и моральные прегрешения, обнаруженные у обвиняемых по «Делу верховных судов»¹⁶⁴. Впрочем, в отсутствие прямых доказательств об этом можно только гадать.

Сталин, со своей стороны, страдая от переутомления и плохого здоровья, после 1946-1947 гг. отошел от внутренних проблем, сосредоточившись главным образом на внешнеполитических боях «холодной войны»¹⁶⁵. Он стал меньше вникать в государственные дела, чем до и во время войны. Детали следствия и суда над взяточниками он, вероятно, оставил на откуп административному отделу ЦК (Кузнецову) и прокуратуре (Сафонову). Вообще вопросы, касающиеся судов, видимо, редко привлекали внимание Сталина после войны. Но одно из основных исключений составляла роль судов в преследовании «контрреволюционеров» и «политических преступников» (в том числе коллаборационистов), а также расхитителей государственной собственности – два его главных приоритета в области уголовной юстиции. Кажется, атака на коррупцию в судах была вызвана стремлением гарантировать суровое наказание «изменников родины» и расхитителей в той же мере, что и реальным беспокойством по поводу взяточничества. Послевоенный далеко идущий, «единый, массовый» и «кампанейский удар» по судам, как выразился один подсудимый, отчасти случился потому, что суды не справлялись со своими обязанностями¹⁶⁶. Партия пустила в ход карающий молот, порой беспорядочно размахивая им во все стороны.

Когда под подозрение попал Солодилов и следователи начали присматриваться к его связям, должно быть, стало ясно, что сделки между просителями и судьями неожиданно широко распространены во многих московских судах. Судя по реакции партийного руководства и практически одновременному началу расследований в ряде судов, партия почти наверняка не предвидела масштабов взяточничества в верховных судах. Эти случаи взяточничества демонстрировали те же неформальные отношения, патронаж и переговоры, что имели место в судах (и многих других бюрократических аппаратах) по всей стране; только положение взяточников – и степень риска -были выше.

Скандал еще раз показывает неизменную склонность Сталина к решению политических и социальных проблем путем вспышек беспорядочных арестов «по случаю» и бурной кампанейщины вместо структурных реформ или существенных изменений в уголовном кодексе. В 1948-1950 гг. (как раз в период вызвавших скандал арестов, допросов и судебных процессов) прокуратура и Министерство юстиции несколько раз посылали Сталину рекомендации ужесточить законы о взяточничестве. Он их все отклонил или попросту проигнорировал¹⁶⁷. Предложения совсем немного повысить меры наказания за взяточничество, описанные в главе 5, задним числом кажутся почти нелепыми в свете бури арестов, свирепствовавшей в судах Москвы и других регионов.

В контексте резкой партийной критики судов за недостаточную строгость к «опасным» преступникам дело Баканова в московских военных судах и дело Солодилова в Верховном суде СССР, видимо, послужили предлогами для большой охоты за любыми признаками коррупции среди судей верховных судов и их сотрудников, реальной или воображаемой. Дело Солодилова в конечном счете дало повод ударить по Верховному суду СССР и его председателю Голякову. Прокуратура пошла в наступление на якобы серьезные нарушения в судах, обеспечивая административному отделу ЦК постоянный приток новой информации о судьях-взяточниках, полученной в ходе расследований и допросов 1947-1949 гг. (по большей части она проистекала из доносов, которые не проверялись и в конце концов оказывались ложными)¹⁶⁸. Логика сталинского правоприменения убеждала следователей, что взяточничество в судах должно быть широко распространенным и групповым.

Примечательно, что карьерам столь многих видных судей сталинской эпохи положили конец после Второй мировой войны коррупционные скандалы. В первые послевоенные годы председателю Верховного суда СССР Голякову и обоим его заместителям, Ульриху и Никитченко, приписывали не измену (как случилось бы в 1936-1938 гг.), а взяточничество. Судья Верховного суда РСФСР Шевченко и по меньшей мере еще четверо судей этого суда обвинялись во взяточничестве, а не в контрреволюции. Васнев и еще четверо судей Мосгорсуда были осуждены за взяточничество и злоупотребление служебным положением. То же самое происходило со многими другими судьями в 1948-1952 гг. Обвиняя во взяточничестве или других типах должностной коррупции, их либо приговаривали к лишению свободы, либо выгоняли с работы с позорным клеймом. Тем не менее они избегали смертных приговоров, выносившихся в годы террора «врагам народа», зачастую этими же судьями.

После того как Сталин, очевидно, решил бескровно почистить суды, следователи партии и прокуратуры превратили сотни случаев мелкого взяточничества, имевших место в разные годы и в разных судах, в деяния крупной, сплоченной преступной группы, сопровождающиеся моральным падением и капиталистическим перерождением, которые угрожают основам социалистической законности. Как говорилось в предыдущей главе, в государстве, оставившем массовый террор позади, подобные обвинения во взяточничестве стали орудием очернения отдельных лиц, чьи мнимые преступления в прежние времена навлекли бы на них жесточайшие репрессии. Следователи составили длинный список прегрешений: в первую очередь преступный сговор, но еще и моральное разложение, и клановость, и ненасытная жажда наживы – из которого могли выбирать. Взяточникам после войны вменяли в вину не выдуманные политические заговоры троцкистов, бухаринцев и прочих предателей, а обычную криминальную деятельность, пусть и в сильно политизированном контексте. Некоторым (например, Ульриху, Голякову и Никитченко) вообще так и не предъявили обвинения в каком-либо преступлении, несмотря на все усилия прокуратуры состряпать против них коррупционные дела. Эта стратегия представляет собой большую политическую перемену в отношении режима к обвинениям в коррупции, и она осталась характерной чертой хрущевского и брежневского периодов.

Сталин после войны сменил тактику. Полагая, что фашизм и троцкизм побеждены, он перестал объявлять плохо работающих должностных лиц «врагами народа» и взял на вооружение обвинения в коррупции. К тому же, поскольку насилие после войны больше не применялось против целых категорий преступников, кажется ясным, что обвинения во взяточничестве служили важнейшей цели – не просто дискредитировали обвиняемых как достойных доверия представителей советской власти, но компрометировали их лично, позорили морально и уничтожали как носителей революционной истины и защитников социалистической законности. Некоторые из дел, возникших во время скандала с верховными судами, свидетельствуют не только о желании убрать ведущие фигуры из важных московских судов, но и о сопутствующем намерении опорочить их. Для члена партии обвинение во взяточничестве было губительным. Советский ответственный работник, осужденный за взятки, выглядел не лучше американского либо немецкого бюрократа или царского чиновника. Столь убийственный эффект достигался благодаря тому, что взяточничество подразумевало полное моральное и политическое разложение человека (это, собственно, одно из значений слова «коррупция»), а не просто единичную ошибку.