Текст книги "Искусство взятки. Коррупция при Сталине, 1943–1953"

По вышеописанному скандалу видно, как складывалась новая, для эпохи после террора, мозаика объяснений существования коррупции. Скандалы в судах наглядно показывают отличия послевоенных нарративов о коррупции от тех, на которые опирались власти во время террора. Именно в период позднего сталинизма обвинения в моральном разложении и профессиональных злоупотреблениях против должностных лиц навсегда отпочковались от обвинений в изменнической деятельности. Судьи, которых в 1930-е гг. репрессировали бы как врагов по статье 58, теперь обвинялись в обычных должностных преступлениях. В первые же послевоенные годы заметен отход от практики 1930-х гг., когда НКВД ставил клеймо опасных врагов народа или «преступных элементов» на целые категории людей и арестовывал их в массовом порядке, зачастую как участников мнимого широкого контрреволюционного заговора. После войны правоохранительная система по большей части руководствовалась принципом, что люди совершают преступления в одиночку или небольшими группами, каждый человек по своим мотивам и своими методами¹⁶⁹. Даже в тех случаях, когда, по уверениям властей, речь шла о преступных группировках, правоохранительные органы в первую очередь стремились показать эпизоды коррупции как отдельные проступки падших личностей.

Чем же на самом объясняется волна взяточничества в советских верховных судах по окончании Второй мировой войны? Сами судебные протоколы и материалы следствия, хотя их никак нельзя назвать объективными документами, в ярких деталях обрисовывают многие политические и структурные причины скандала, фиксируя типы неформальных отношений, которые пронизывали советскую жизнь. Приведенные на процессах примеры мытарств рядовых советских граждан, работавших и не работавших в государственных учреждениях, сильно усложняют любой нарратив, возлагающий вину на моральные или политические недостатки судебных работников, адвокатов и взяткодателей. Хотя во многих обвинительных актах говорится об «организованных преступных группах», прокуратура так и не представила суду доказательств реального существования таковых помимо рассказов об обычных дружеских и коллегиальных отношениях между сослуживцами (правда, изображенных в самом зловещем свете), которых объединяли типичные для людей, замешанных в какое-либо преступление, попытки избежать разоблачения. Чтобы отыскать корни неофициальных сделок в послевоенном советском обществе, достаточно взглянуть на обстоятельства, невольно выявленные судебными процессами, – маленькую зарплату, нехватку жилья и других предметов первой необходимости, болезни близких и прочие проблемы вкупе со стремлением людей не только выживать, но и повышать уровень жизни, очень низкий после катастроф коллективизации крестьянства, головокружительно быстрой индустриализации и войны. Если добавить сюда структурные факторы, неоднократно подчеркивавшиеся в этой книге: склонную к произволу и плохо подготовленную бюрократию, экономику дефицита, бестолково и непрофессионально организованные условия труда (не говоря уже о банальной человеческой жадности), – станет гораздо яснее, что на самом деле толкало судебных работников и просителей идти по «пути взятки» в советских судах.

Как ни странно, в одном партийные охранители, пожалуй, были правы: взяточничество в судах действительно представляло угрозу легитимности советской судебной системы, хотя и не из-за череды сговоров глубоко коррумпированных людей, сознательно стремившихся развалить социализм, как утверждал официальный нарратив. Во многих случаях, как показали процессы и обжалования, взятки являлись результатом неуважения партии-государства к принципу верховенства закона, чрезвычайной перегруженности судов и неожиданных последствий массовых арестов и чудовищно суровых приговоров за мелкие преступления против государственной собственности и народного хозяйства. Все эти условия, вместе взятые, наряду с дебрями бюрократической волокиты, мешавшей отправлению правосудия, поощряли развитие оживленных неформальных отношений на теневой стороне советской жизни.

Многие элементы преступных махинаций – и сопутствующие им обвинения – повторялись и после 1953 г. «Искусство взятки» не умерло вместе со Сталиным. Это вполне понятно: СССР по-прежнему оставался государством, и подавлявшим, и невольно стимулировавшим предпринимательскую деятельность, мультикультурным миром людей, которые договаривались между собой о том, как свести концы с концами и найти решение трудно разрешимых проблем, получить образование, устроиться на работу, добиться правосудия; которые стремились приобрести товары и услуги и повысить уровень жизни. Несмотря на то что Сталин сошел со сцены, условия, посеявшие семена неформальных сделок между должностными лицами и простыми советскими гражданами, никуда не делись.

Заключение: взятка и ее значение

Учитывая почти повсеместные дискуссии о коррупции в современной России и в конце советской эпохи, тема взяточничества может показаться избитой. Однако этот феномен заслуживает нового подхода – изучения взяточничества как важнейшей, хотя по большей части скрытой, социальной практики, имевшей серьезные последствия для правовой, политической, идеологической, этической и институциональной сфер в сталинские годы (и в дальнейшем). Коррупционные отношения на основе взяток процветали в некоторых ситуациях не из-за живучести «капиталистического мировоззрения» среди узких слоев населения (как утверждал советский режим). Взяткодатели и взяткополучатели приучались использовать взятку как гибкое средство маневрирования в дезорганизованной экономике и неповоротливой бюрократической системе. В данном исследовании структура и культура сталинского общества рассматриваются сквозь призму теневой экономической деятельности. Традиционные практики подношения чиновникам подарков в знак благодарности, присущие многим группам в Советском Союзе, создали искусство предложения (и получения) взяток. Значительная часть общественности не считала взятки чем-то ненормальным. В чрезвычайно тяжелой послевоенной обстановке советские люди, в том числе государственные служащие низшего и среднего звена, сталкивались с трудными, а зачастую нелепыми обстоятельствами, от нехватки жилья и продовольствия до почти случайных арестов, осуждения и лишения свободы за мелкие неполитические преступления. Большинство представленного здесь материала призвано гуманизировать – но не романтизировать – логику и динамику операций, в ходе которых люди вырабатывали способы улаживать дела во времена хаоса.

Среди массовой разрухи, вызванной войной, население стало еще сильнее зависеть от произвола государственных учреждений при оформлении документов, касающихся жилья, торговли, миграций и работы. Споры по поводу этих документов часто рассматривались местной администрацией и местными судами, что давало их работникам отличную возможность разрешения таких споров за незаконную «мзду». Массовое преследование мелких преступлений после войны, отражая растущую одержимость государства идеей защиты государственных ресурсов от хищений и разбазаривания, неизбежно создавало условия, ускорявшие распространение взяточничества в правоохранительных органах. Некоторые люди осмеливались откупаться от судей, милиции или прокуратуры, дабы уберечь себя или близких от суровых обязательных приговоров. Сотрудники органов уголовной юстиции и других правоохранительных учреждений порой рисковали брать незаконную плату ради пополнения нищенских доходов.

Для властей живучесть взяточничества стала особенно болезненным напоминанием о неподатливости коррупционных практик. При всей его несовместимости с советскими ценностями общественной культуры и собственности, партии и правоохранительным ведомствам оказалось неимоверно трудно не то что искоренить, а даже признать и до конца понять взяточничество вне системы, которая будто бы его питала. Оно преодолело революционный водораздел между царской государственной службой и новым советским государством, правда в несколько видоизмененных формах, приспособленных к советским условиям. И дореволюционная интеллигенция, и большевики-идеалисты считали взяточничество неотъемлемым свойством удушающей бюрократии. Ничто не могло быть более явственным признаком чиновника-паразита, чем неофициальное требование денег или других ценностей за услуги. При царизме интеллигенция и средний класс видели во взяточничестве определяющую особенность коррумпированной администрации, в которой работало много самых непросвещенных и незнакомых с гражданским долгом жителей страны. Оно символизировало пропасть между служителями одряхлевшего государства – пекущимися только о собственных интересах – и обездоленными, угнетенными простыми людьми. Для советских руководителей взяточничество еще служило метафорой эксплуататорской и, вне всяких сомнений, обреченной системы капитализма.

И в советский период, и в конце эпохи царизма взяточничество представляло собой гораздо больше, чем говорило его юридическое определение как денежной платы или поднесения другого ценного подарка за незаконную выгоду, полученную вследствие злоупотребления служебным положением со стороны должностного лица. Оно олицетворяло целую социальную, экономическую и политическую инфраструктуру, комплекс несправедливых, нечестных договоренностей, которые помогали угнетать простых людей. Революционеры сделали своим идеалом альтернативу – правление образованных, честных людей, которые никогда не потребуют денег или подарков только за то, чтобы сделать что следует. Они упускали из виду тот факт, что взяточничество рождалось из совокупности практик и взглядов, которые во многих случаях служили решению определенных практических задач, от распределения дефицитных товаров и услуг до установления между государственными функционерами и гражданами персонализированных отношений, сокращающих бюрократическую волокиту. Как интеллигенция, ругавшая царскую администрацию, так и советские критики пережитков «капиталистического сознания» невольно закрепляли стереотипное представление об извечно продажном российском бюрократе.

Советская идеология придала разговорам о взяточничестве специфическую окраску. В советское время, как во многих обществах, подношение подарков широко использовалось в качестве метода скрепления отношений, налаживания взаимообмена, обеспечения бесперебойного функционирования местной администрации. Однако, в отличие от капиталистических систем, где преступления считались прискорбной, но практически неизбежной частью жизни, советская идеология утверждала, что взяточничество совершенно чуждо социализму. Собственно, до конца 1980-х гг. слово «коррупция» в советском речевом обиходе употреблялось для обозначения феномена, который существует исключительно в буржуазно-капиталистическом мире. Социализм в теории должен был устранить объективные причины для любых преступлений, особенно среди ответственных работников – якобы сливок советского общества. Взяточничество приравнивалось к болезни, которая будет навсегда побеждена, как только жестокие и несправедливые черты капитализма – бедность, эксплуатация, безработица, классовая ненависть – исчезнут в процессе совершенствования этого революционного строя.

В глазах партийных руководителей взятка являлась постыдным напоминанием об «отсталости» части общества, примитивным атавизмом отмирающего образа жизни. Если сталь, заводы, локомотивы, ракеты, современные колхозы, бурно растущие города и, пожалуй прежде всего, военная победа над фашизмом символизировали прогресс и славные достижения Советского Союза, то взятка была отвратительным пережитком «темного» и «отжившего» прошлого. Некоторые понимали под коррупционными действиями советских должностных лиц любого рода конспиративную и нелояльную деятельность, носившую характер подпольных сделок и мошенничества. Публичных дискуссий о взяточничестве партийное руководство всеми силами старалось избежать, как свидетельства послевоенного социального и морального упадка. Неистребимость взяточничества омрачала патриотическую гордость за выигранную войну и построение могучей страны. Режим скрывал связанные со взяточничеством скандалы и судебные процессы от общественности. Широко обсуждать это явление не разрешалось, как показывают секретная «кампания» 1946 г. и закрытые процессы по делам судей верховных судов 1948-1952 гг.

Годы послевоенного восстановления задали режиму новые приоритеты, такие, как поимка и наказание коллаборационистов и возвращение под свой контроль всей государственной администрации. Эти цели соединялись с прежними заботами, ставшими в конце войны еще настоятельней, – об охране государственной собственности и государственных средств, укреплении обобществленного хозяйства, бдительном предотвращении разболтанности среди партийных кадров и создании, наряду со всем этим, морально стойкого советского чиновничества. Каждая из этих забот нашла отражение в попытках режима обуздать коррупцию. В данном контексте советский режим рассматривал взяточничество среди своих государственных служащих как чрезвычайно опасное злодеяние¹. Должностные лица, берущие взятки, демонстрировали несколько особенно неприятных черт, способных скомпрометировать и опозорить страну за рубежом, включая откровенное пренебрежение профессиональным долгом, извращение революционных целей и партийной этики, двуличную нелояльность к партии-государству.

Взяточничество (или хотя бы слухи о взяточничестве) в правоохранительных органах больше всего тревожило тех, кто старался сохранить легитимность режима в глазах населения. Сотрудникам этих органов надлежало стоять на страже закона и порядка – если их можно было подкупить, это грозило хаосом и анархией. К тому же неразрывно связанная со взяточничеством нечестность могла лишить правительство народной поддержки. Коррупция мешала партии пользоваться судебной системой как оружием, чтобы сурово карать преступников и достигать прочих целей режима, а ведь закон и суды приспосабливались для служения его нуждам. Говоря словами Кэтрин Хендли: «И цари, и руководство коммунистической партии, как правило, использовали закон в качестве неприкрытого инструмента защиты своих интересов, применяя его со всей строгостью против тех, кто не имел власти, и выворачивая до неузнаваемости для удобства собственного и своих фаворитов. Законы часто были написаны в самых широких формулировках, чтобы дать должностным лицам возможность проявлять максимальную гибкость»².

Подход, избранный в данной книге, ставит в центр внимания те области жизни в сталинском СССР, которые редко исследовались. Здесь также оспаривается мнение, будто в послевоенные сталинские годы существовали только два основных актора: всемогущая репрессивная государственная машина вверху и безвластное викти-мизированное общество внизу. Посредники в операциях со взятками, например, демонстрировали впечатляющий уровень «предпринимательской» инициативы. Они не упускали удачных возможностей, иногда «транслируя» местные запросы центральным властям, а иногда договариваясь с этими властями напрямую. Посредники налаживали связи, создавая линии коммуникации между социальными и государственными акторами. По мере того как люди старались преодолеть или обойти бюрократические препоны, разрастались прочные сети знакомых, друзей и родственников. Некоторые использовали такие сети, чтобы найти партнера для заключения сделки – иногда по блату, если кому-то посчастливилось иметь нужные связи (большинству людей не так везло). Хотя каждая из двух стратегий (действий через посредников или обращения к должностным лицам напрямую) несла в себе определенный риск, многие считали, что потенциальные результаты того стоили.

И взяточничество, и блат – неформальные отношения, выполнявшие в сталинском СССР схожие функции. В определенных ситуациях блат работал эффективнее денег, если человек сумел завести полезные знакомства. Блат и взяточничество часто пересекались: бывало, блат служил ступенькой на пути к взятке. То есть временами «блатные отношения опосредуют взяточничество»³. Однако у большинства советских людей связей не хватало, чтобы решить все проблемы. В тех случаях, когда блат оказывался недостаточным или был связан с высокой степенью риска, они переходили от «взаимного обмена услугами» к прямой покупке услуг у должностных лиц. Для обладателей хороших связей блат, говоря словами расхожей поговорки, мог быть «выше Совмина» и даже «выше Сталина». Но в отсутствие нужных контактов получалось, что «взятка выше блата».

В конечном счете советские правящие элиты попали в ловушку созданного ими же противоречия: они пытались обуздать коррупцию, одновременно сохраняя систему, которая порождала условия для ее процветания. В любом обществе властные отношения помогают определить, кого будут преследовать за коррупцию, а кто избежит наказания. Многие действия, которые по справедливости можно назвать «злоупотреблением служебным положением в личных целях», никогда не преследовались. В основе системы, в конце концов, лежали определенные законные привилегии для тех, кто стоял на вершине иерархии. Партия, разумеется, не считала высокие оклады, дачи, шикарные автомобили, эксклюзивное медицинское обслуживание, широкие возможности для туризма и отдыха, доступ к дефицитным товарам и другие преимущества, которыми пользовались представители элит и члены их семей (причем привилегии тщательно ранжировались в соответствии с положением их обладателя в иерархии), плодами «коррупции». После 1953 г. число исключенных из партии за коррупцию резко упало, уголовные обвинения членам партии предъявляли редко⁴. Хотя газеты после смерти Сталина стали печатать больше материалов о преступлениях должностных лиц, о коррупции среди элит не упоминалось почти никогда. Занятые личным обогащением бюрократы во всех звеньях государственного и хозяйственного аппарата превратились в олицетворение все более негибкой и своекорыстной системы. А после падения режима в 1991 г. аппаратчики, сохранившие должности и доступ к государственным ресурсам, открыли для себя прекрасные возможности наживаться в немыслимых для советских времен масштабах⁵.

Примечания

Введение

¹ Преступлениям среди партийных работников в 1930-е гг. досталось больше внимания, в частности в прекрасном исследовании сталинской правовой системы, принадлежащем Питеру Соломону: Solomon P. H., Jr. Soviet Criminal Justice under Stalin. Cambridge, 1996. О полицейских мерах против спекуляции в 1930-е гг. см.: Hagenloh P. Stalin’s Police: Public Order and Mass Repression in the USSR, 1924-1941. Baltimore, MD, 2009.

² Исключение представляет статья Синтии Хупер, утверждающей, что партия покрывала преступления элит в обмен на поддержку политики режима. Государство, по словам Хупер, позволяло функционерам, беспрекословно исполняющим команды режима, извлекать преступную выгоду из своего служебного положения, отчасти отклоняя или игнорируя сообщения о злоупотреблениях от простых людей, которые в 1930-е гг. не давали элитам обрести твердую почву под ногами и крепко ухватиться за власть: Hooper C. V. A Darker «Big Deal»: Concealing Party Crimes in the Post-Second World War Era // Late Stalinist Russia: Society between Reconstruction and Reinvention / ed. J. Furst. London; New York, 2006. P. 142-163. Джули Хесслер добавила к этому важное исследование «неформального», но легального частного сектора того периода. В ее работе о развитии базаров, частного производства и частной торговли во время и после войны, как официальных, так и неофициальных, отмечается постепенное примирение правительства с определенными типами негосударственной экономической деятельности по мере того, как режим убеждался, что никогда не сможет их полностью контролировать. Кроме того, в книге Хесслер показано, что механизмы, не подчинявшиеся всецело государственному контролю, такие, как базары, имели важнейшее значение, позволяя людям добывать необходимые вещи и сводить концы с концами. Хесслер принадлежит выражение «консенсус выживания», означающее, что в то время отчаянной бедности репрессии против некоторых несанкционированных способов решения насущнейших проблем были смягчены. См.: Hessler J. A Social History of Soviet Trade: Trade Policy, Retail Practices, and Consumption, 1917-1953. Princeton, NJ, 2004.

³ Большинство научных работ о коррупции в СССР, написанных в 19701990-е гг., отводят место для обзора дореволюционной России и первых лет после революции 1917 г., но без единого слова или с весьма краткими комментариями перескакивают через 1930-е, 1940-е и 1950-е гг., переходя к рассмотрению расцвета коррупции в период «застоя» при Л. И. Брежневе и его преемниках (1964-1985). (Слово «застой» использовал М. С. Горбачев, осуждая своих предшественников и политических противников.) Один из тех, кто спорил с такой интерпретацией, – юрист-эмигрант Константин Симис в своих мемуарах 1982 г.: Simis K. USSR: The Corrupt Society. New York, 1982. Говоря о периоде более позднем по сравнению с настоящим исследованием, он описывает крайне коррумпированную правовую систему, укоренившуюся, по его словам, с конца 1950-х гг. Порой Симис, по-видимому, грешит преувеличениями (изображая происходившее как «оргию коррупции»), но отмечает важные явления в работе судов, включая распространение взяточничества, политическое давление на судебную систему и партийное вмешательство в расследование дел. Его рассказ о позднем сталинском периоде основан по большей части на слухах и случаях из чьего-то личного опыта (он приступил к работе юристом в начале 1960-х гг. и покинул Советский Союз в конце 1970-х).

⁴ Наиболее важные примеры научных трудов, говорящих о подобной деятельности: Kotkin S. Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilization. Berkeley, CA, 1995; Осокина Е. Иерархия потребления: О жизни людей в условиях сталинского снабжения, 1928-1935 гг. М., 1993; Shearer D. Policing Stalin’s Socialism: Repression and Social Order in the Soviet Union, 1924-1953. New Haven, CT, 2009;Hagenloh P. Stalin’s Police;Fitzpat-rick S. Everyday Stalinism: Ordinary Life in Extraordinary Times: Soviet Russia in the 1930s. New York, 2000. Взгляд изнутри на неформальные взаимоотношения в 1930-е гг. см.: Andreev-Khomiakov G. Bitter Waters: Life and Work in Stalin’s Russia / trans. A. E. Healy. Boulder, CO, 1997. О воровстве и спекуляции среди солдат во время войны см.: Merridale C. Ivan’s War: Life and Death in the Red Army, 1939-1945. New York, 2006. О. Л. Лейбович приводит ряд интересных примеров экономических преступлений партийной элиты, см.: Лейбович О. В городе «M»: Очерки социальной повседневности советской провинции. М., 2008.

⁵ Макс Вебер, например, полагал, что «восточные люди» более склонны к коррупции, нежели европейцы; Сэмюэл Хантингтон говорил то же самое о «мулатских государствах»: Klitgaard R. Gifts and Bribes // Strategy and Choice / ed. R. Zeckhauser. Cambridge, MA, 1991. P. 223. Свежий пример автора, который находит нечто извечно криминальное (и «рабское») в «русском национальном характере» и «русской ментальности», – российский журналист Владимир Соловьев, см.: Soloviev V. Empire of Corruption: The Territory of the Russian National Pastime. London, 2014. Рассуждая о современной России, он пишет: «Система прослоек и откатов, которой, как нам кажется, так славно наше время, уходит своими корнями во тьму веков. Это, повторю, национальная традиция» (с. 63). А через несколько страниц утверждает: «…в нашем народе никакого осознания неприемлемости коррупции нет, потому что жесткое клановое восприятие живет в коллективной памяти начиная с древнейших времен». И наконец: «.российская коррупция связана с рабской ментальностью» (с. 78).

⁶ Scott J. C. Comparative Political Corruption. Englewood Cliffs, NJ, 1972. P. 10.

⁷ Здесь можно упомянуть лишь малую часть обширной соответствующей литературы (подробнее об этом будет сказано ниже). См., напр.: Rose-Ackerman S. Corruption and Government: Causes, Consequences, and Reform. Cambridge, 1999;Political Corruption: A Handbook / ed. A. Heidenheimer et al. Edison, NJ, 2001. Очень полезные рассуждения об определяющих аспектах коррупции см.: Holmes L. The End of Communist Power: Anti-Corruption Campaigns and Legitimation Crisis. Cambridge, 1993; Idem. Rotten States? Corruption, Post-Communism, and NeoLiberalism. Durham, NC, 2006. P. 17-43. О коррупции в СССР и России во время и после распада Советского Союза см., напр.: Solnick S. Stealing the State: Control and Collapse in Soviet Institutions. Cambridge, MA, 1998; Kotkin S. Armageddon Averted. Oxford, 2008. О всевозможных неформальных механизмах: Ledeneva A. How Russia Really Works: The Informal Practices That Shaped Post-Soviet Politics and Business. Ithaca, NY, 2006. О махинациях, сопровождавших приход к власти Путина и его окружения, см.: Dawisha K. Putin’s Kleptocracy: Who Owns Russia? New York, 2014. Об организованной преступности: Russian and Post-Soviet Organized Crime / ed. M. Galeotti. London, 2002. См. также: Kosals L., Maksimova A. Informality, Crime and Corruption in Russia: A Review of Recent Literature // Theoretical Criminology. 2015. No. 19 (May). P. 278-288.

⁸ Сьюзен Роуз-Аккерман указывает, что веберовские определения коррупции плохо подходят к политиям, где различия между понятиями общественного и частного размыты: Rose-Ackerman S. Corruption and Government.

⁹ Очень тонкое эмпирическое исследование коррупции брежневской эпохи, главным образом на основе сообщений в советской печати, предприняли такие ученые, как У. Кларк, Ф. Й. М. Фельдбрюгге, Н. Лэмперт и Ч. Шварц, публиковавшие свои работы в основном в 1970-1980-е гг.: Feldbrugge F. J. M. Government and Shadow Economy in the Soviet Union // Soviet Studies. 1984. Vol. 36. No. 4. P. 528-543; Clark W. Crime and Punishment in Soviet Officialdom: Combating Corruption in the Political Elite, 1965-1990. Armonk, NY, 1993; Lampert N. Law and Order in the USSR: The Case of Economic and Official Crime // Soviet Studies. 1984. Vol. 36. No. 3. P. 366-385; Schwartz C. Economic Crime in the USSR: A Comparison of the Khrushchev and Brezhnev Eras // International and Comparative Law Quarterly. 1981. Vol. 30. No. 2. P. 281-296. Уильям Кларк в своей проницательной книге («Crime and Punishment in Soviet Officialdom») рассматривает 1970-е и 1980-е гг., используя периодику и другие печатные источники; его внимание сосредоточено на скандалах в верхах коммунистической партии. Юрист-эмигрант К. М. Симис называет закрытый доклад 1956 г. «поворотным пунктом в распространении коррупции», когда члены партии лишились и последних угрызений совести, и веры в систему. См. его статью: Simis K. The Machinery of Corruption in the Soviet Union // Survey. 1977. P. 35. См. также: Gorlizki Y. De-Stalinization and the Politics of Russian Criminal Justice, 1953-64: Unpublished PhD thesis. University of Oxford, 1992. В классическом труде Каценелинбойгена о «цветных рынках» приводится один пример коррупции «конца пятидесятых»; все остальные относятся к более поздним периодам: Katsenelinboigen A. Coloured Markets in the Soviet Union // Soviet Studies. 1977. Vol. 29. Ник Лэмперт начинает исследование с 1960-х гг. О других типах преступности в позднюю сталинскую и хрущевскую эпохи см., напр.: LaPierre B. Hooligans in Khrushchev’s Russia. Madison, WI, 2012; Dobson M. Khrushchev’s Cold Summer: Gulag Returnees, Crime, and the Fate of Reform after Stalin. Ithaca, NY, 2009. Различные формы незаконных «сделок» между руководителями промышленности выходят за рамки настоящей книги. О неформальном бартере в промышленности в 1930-е гг. см.: Shearer D. Wheeling and Dealing in Soviet Industry: Syndicates, Trade, and Political Economy at the End of the 1920s // Cahiers du monde russe. 1995. Vol. 36. No. 1-2. P. 139160; Gregory P. The Political Economy of Stalinism: Evidence from the Soviet Secret Archives. Cambridge, MA, 2004. В качестве более современной работы о 1970-1980-х гг. см. исследование коррупции в двух важных московских торговых организациях в 1980-е гг., основанное на материалах, частью хранящихся в архиве КГБ: Duhamel L. The KGB Campaign against Corruption in Moscow, 1982-1987. Pittsburgh, 2010. См. также недавнюю работу о полицейских попытках обуздать экономическую преступность в последние советские и постсоветские годы, когда даже работники правоохранительных органов зачастую становились партнерами преступников: Favarel-Garrigues G. Policing Economic Crime in Russia: From Soviet Planned Economy to Privatization. London, 2011.

¹⁰ Не будем говорить, что взяточничество есть нравственное зло, – такие вердикты лучше оставить этикам и философам. Правда, многие политические мыслители традиционно определяли склонность должностного лица к злоупотреблениям как симптом моральной деградации, личную нечистоплотность или признак греховности. Бойкие осуждения взяточничества просто как нравственного или духовного порока, и внутри России, и за ее пределами, пожалуй, больше всего распространены – и меньше всего раскрывают. Современные социологи и историки в значительной мере отвергли этот моралистский подход. Спор с такими категориями анализа см.: Kramer J. M. Political Corruption in the USSR // The Western Political Quarterly. 1977. Vol. 30. No. 2. P. 213-224. В рассуждениях советских властей о коррупции моралистские объяснения ее причин были общим местом.

¹¹ Из-за массовых людских потерь во время войны две трети членов партии вступили в нее начиная с 1941 г. О развитии русской национальной идентичности см.: Brandenberger D. National Bolshevism: Stalinist Mass Culture and the Formation of Modern Russian Identity, 1931-1956. Cambridge, MA, 2002.

¹² Об этом процессе см.: Lewin M. Rebuilding the Soviet Nomenklatura, 1945-1948 // Cahiers du monde russe. 2003. Vol. 44. No. 2/3. P. 219-251; Levesque J. Into the Grey Zone: Sham Peasants and the Limits of the Kolkhoz Order in the Post-war Russian Village, 1945-1953 // Late Stalinist Russia. P. 163-189; Filtzer D. A. Soviet Workers and Late Stalinism: Labour and the Restoration of the Stalinist System after WWII. Cambridge, 2002; Barber J., Harrison M. The Soviet Home Front, 1941-45: A Social and Economic History of The USSR in World War II. London, 1991. По словам Йорама Горлицкого, «послевоенная реконструкция в Советском Союзе повлекла за собой слаженные усилия по воссозданию, часто на самой неподатливой основе, системы централизованных сталинистских отношений почти во всех сферах жизни»: Gorlizki Y. Ordinary Stalinism: The Council of Ministers and the Soviet Neopatrimonial State, 1946-1953 // Journal of Modern History. 2002. Vol. 74. P. 699.