Текст книги "Искусство взятки. Коррупция при Сталине, 1943–1953"

Чичуа всегда категорически утверждал, что не опускался до взяточничества, несмотря на нескончаемые мольбы посетителей. Недобросовестные следователи прокуратуры, по его словам, сильно преувеличили приписываемые ему преступления: «Ни один свидетель в суде не сказал того, что было написано на предварительном следствии. Следователь Голинков хотел меня сделать взяточником. Чем хотите меня называйте, но я не взяточник». Множество следователей, заметил он, носом землю рыли, пытаясь найти кого-нибудь, кто дал ему взятку, но так никого и не нашли⁴⁹. В доказательство своей невиновности Чичуа заявил, что не нуждался в дармовых мясе и вине от граждан, поскольку у него и жена, и дочь, и зять работают. Жил он по средствам; его семья в Тбилиси до сих пор проживает в коммунальной квартире⁵⁰. Да и вообще, сказал он, брать взятки постыдно⁵¹. «Я старался сохранить честь члена Верховного суда», – настаивал Чичуа и уверял, что разрешал дела «по своей судейской совести»⁵².

Дело Чичуа рассматривалось на закрытом заседании под председательством трех членов Верховного суда СССР. В заключение процесса в марте 1952 г. суд признал Чичуа виновным по двум пунктам обвинения в злоупотреблении служебным положением и по одному пункту во взяточничестве. Его приговорили к 7 годам лишения свободы и исключили из партии. Чичуа яростно протестовал против своего осуждения, заявляя, что это плод огромного недоразумения. Хотя сегодня, с расстояния прошедших лет, наверняка знать нельзя, но показания и материалы, представленные на процессе и в порядке надзора, как будто говорят в пользу Чичуа. Собственно, судьи сняли с него множество обвинений во взяточничестве, за одним исключением: речь идет об инциденте с 30 кг свинины (как показали более поздние свидетельства, скорее всего, сфабрикованном) и обеде с предполагаемым посредником Еремадзе. (Последний получил 4 года тюрьмы, а Букия, якобы предлагавший взятку за освобождение сестры, – 2 года⁵³.)

В этой главе важные неформальные отношения, характерные для послевоенного периода, показаны в новом свете. Выводя на первый план личную инициативу и строительство личных и этнических сетей, данное исследование бросает вызов стереотипам по поводу запуганного и парализованного послевоенного советского общества, а также ставит под сомнение популярный карикатурный образ продажного по самой своей сути советского бюрократа.

Выше мы говорили о грузинских посредниках в московских судах как о советских «культурных брокерах», которые лавировали между двумя системами правовых и культурных норм и обычаев. Судья Чичуа представляет собой пример культурного брокера второго типа -человека, который старался держаться «советских» правовых стандартов перед лицом бесчисленных просьб отступить от правил. Часть работы Чичуа заключалась в том, чтобы разъяснять советские законы и юридические процедуры грузинам, приезжавшим в Москву с жалобами, нести свет «высокой» безличной советской правовой культуры людям, которые якобы находились на более низком культурном уровне и еще не до конца прониклись «советским сознанием». Не все просители, к примеру, понимали, что их частные просьбы о помощи и жесты благодарности расцениваются советскими властями как незаконные или неуместные, а потому влекут за собой риск преследования. Чичуа, со своей стороны, прекрасно понимал, что действия, приемлемые в одной культуре, могут в другой создавать видимость конфликта интересов – и даже взяточничества. Он прилагал неимоверные усилия, чтобы не нарушить нормы ни одной из культур.

Чичуа, от которого ждали соблюдения закона вопреки мольбам родных, знакомых и совершенно незнакомых земляков, оказался в чрезвычайно трудном положении. Судье приходилось не только проводить в жизнь правила обжалования, но и не поддаваться на просьбы людей, уверенных, что он обязан им помочь, и не просто как грузинам, а как грузинам, которые его угощают или одаривают. Чичуа попал в ловушку между противоположными друг другу ожиданиями на непригодных к обороне позициях. На некоем экзистенциальном уровне он должен был отбросить или, по крайней мере, подавить важные элементы своей грузинской идентичности. Но он не мог отказаться от этой идентичности совсем. На практике грузинские обычаи и созданные ими сети отношений ожесточенно спорили с усвоенной Чичуа советской правовой культурой. И, как ни парадоксально, партийное руководство, назначив его на должность в Верховном суде СССР, неосмотрительно укрепляло связывавшие его узы, требуя, чтобы он работал исключительно с жалобами из Грузии.

Чичуа сопротивлялся попыткам склонить его к злоупотреблению служебным положением или какому-либо иному нарушению закона, невзирая на просьбы людей, которые возлагали надежды на него, питая мало веры в «государство» вообще. Тем не менее его случай иллюстрирует слабое влияние «советских ценностей» как среди госслужащих, так и среди большей части населения, вопреки всем усилиям по культурному преобразованию последнего. Советский режим пытался создать новую социально-экономическую систему. Чтобы организовать такую систему и управлять ею, он также поставил целью создание «нового советского человека», всецело и бескорыстно преданного коллективным ценностям⁵⁴. Однако многие люди, подобно судье Чичуа, метались между теми элементами советской системы, которые казались им привлекательными, и собственными традициями и ценностями, так и не отдавая окончательного предпочтения чему-то одному.

Часть III

5. «Серьезное зло и опасность»: Послевоенные «кампании» против взяточничества

Взяв власть в октябре 1917 г., новое советское правительство поклялось навсегда избавить земли бывшей Российской империи от язвы взяточничества, так как большевики мечтали о государстве и обществе без коррупции. По ряду причин мечта эта потерпела провал, причем впечатляющий. После Второй мировой войны партия тут же развернула «кампанию» против взяточничества. Благодаря рассекреченным документам из государственных архивов сейчас можно проследить ход этой безуспешной, но весьма показательной кампании. Атака на взяточничество в 1946-1947 гг. представляет собой, так сказать, «приступ» – недолгую, но интенсивную попытку партии-государства уничтожить определенное негативное явление, терзающее советское общество. Как указывают ученые Хейман и Смарт, большинство государств стремятся сделать «культурную ткань» своего общества резистентной к «использованию государственной должности для личной выгоды»¹. В то же время в Советском Союзе, как и в других обществах, практика неформальных сделок между бюрократами и гражданами тесно сплеталась с культурами дарения и взаимообмена (а порой маскировалась ими), и существовала масса стимулов держать ее в тайне.

С самого начала «кампания» против взяточничества вряд ли была полномасштабной атакой на коренные причины данного явления: сверхцентрализованное планирование и раздутую бюрократию советской командно-административной системы;скудный доход, низкий престиж и недостаточные профессиональную подготовку и правосознание должностных лиц; острый дефицит товаров и услуг; нехватку жилья; недостаток справедливости в правовой системе; отсутствие у партийного руководства большой охоты всерьез преследовать служебные злоупотребления среди партийцев и (особенно) элит. Как мы видели, все эти условия предоставляли госслужащим обилие возможностей наживаться под сенью сталинского общества. Несмотря на поднятый шум, в ключевых ведомствах существовала довольно сильная оппозиция серьезным мерам по пресечению злоупотреблений. В период послевоенного сталинизма неформальные отношения, связывавшие государственных функционеров и все остальное население, приобрели фундаментальное значение для деятельности государства и экономики². Рамки кампании ограничивались помешательством режима на секретности, нежеланием обсуждать реальные параметры проблемы в печати, сосредоточенностью не на тех мишенях и великой заботой об имидже СССР за рубежом в первые годы «холодной войны».

Говорят, на закате Российской империи ее правительство одной рукой энергично пыталось искоренить взяточничество, другой рукой не менее энергично, хоть и неумышленно, культивируя условия, которые породили новое поколение взяточников³. То же самое можно было наблюдать в 1940-е, 1950-е, 1960-е гг. и далее. Даже когда режим неуклюже накидывался на взяточничество, одновременно он упрочивал условия, способствовавшие расцвету последнего.

3 мая 1946 г. П. И. Минин, член партии, работник Политического управления Бакинского военного округа, написал отчаянное письмо И. В. Сталину. Минин послал письмо в Особый сектор ЦК, вероятно, надеясь, что по этому каналу оно дойдет до самого Сталина. Он описывал «эпидемию» взяточничества и ее пагубные последствия⁴. Гневный и раздраженный тон письма, ныне хранящегося в архиве Министерства юстиции СССР, служит ярким выражением недовольства автора упадком социальных норм, формальных государственных механизмов и нравственности, имевшим, по его мнению, место во время и после Великой Отечественной войны. Письмо Минина в конечном счете было специально отобрано среди других, чтобы инициировать послевоенную «кампанию» против взяточничества.

Минин не касался бартера, обмена на теневом рынке «в интересах производства», блата и других типов неформальных отношений, распространенных среди руководителей промышленных предприятий и колхозов, которые всеми силами старались раздобыть нужные материалы и выполнить амбициозные планы. Он обращал внимание на повседневные поборы, на то, что бюрократы принимают взятки от советских людей, пытающихся приобрести какие-либо дефицитные товары или услуги. От взяточничества, писал он, страдает население, которое еле сводит концы с концами, но вынуждено иметь дело с государственными функционерами, требующими за необходимые услуги плату.

Из-за военной разрухи, пишет Минин, «взятки сейчас становятся весьма распространенным явлением». С 1943-1944 гг., по его словам, наблюдается расцвет подобного рода преступлений среди государственных бюрократов, многие из которых чрезвычайно обнаглели. Взятки «берутся и даются людьми самых различных профессий и в самых различных формах». Сосредоточившись на вездесущности взятки в повседневной жизни, Минин сетует, что почтальонам нужно «вознаграждение» за доставку писем и телеграмм, а если не заплатить, то корреспонденция будет «затеряна» или доставлена с большой задержкой. Монтеры не желают без платы подключать газ и воду. Железнодорожники требуют с пассажиров «мзду» за проезд или провоз багажа. Преподаватели вузов берут взятки за прием в институты или допуск студентов к экзаменам. В целом, подытоживает Минин, взяточничество «стало серьезным злом и опасностью, с которыми нужно повести решительную борьбу».

Автор письма особо заостряет внимание на том, в каких пугающих масштабах местные представители власти смотрят на взяточничество сквозь пальцы или сами в нем активно участвуют: «К сожалению, взяткой не брезгуют и отдельные ответственные работники, причем здесь она чаще всего принимает форму подарков, подношений как натурой, так и деньгами». (Минин – естественно, в явно отрицательном значении – употребляет слово «подношения», указывающее на традиционную практику дарения чиновникам.) Согласно его критическим наблюдениям, должностные лица полагали, что «подарок» в обмен на услугу – это все-таки не взятка и волноваться тут не о чем. С точки зрения Минина, подобная снисходительность была опасным признаком, свидетельствующим, что госслужащие притерпелись к позору, который должен ассоциироваться со взяточничеством. Суд и прокуратура, так же как Минин, часто характеризовали взяточничество как «эпидемию», приравнивая его к заразной болезни. Однако с данной болезнью многие ответработники не считали нужным бороться⁵.

По мнению Минина, в совокупности эти два фактора – «эпидемический» характер взяточничества и высокая степень терпимости к нему среди ответственных работников и общества в целом – создали очень опасную ситуацию. Он признавал, что необходимые социальный контроль и внутренняя дисциплина по большей части отсутствовали. Взяточники и взяткодатели не чувствовали стыда. Даже свидетели-очевидцы не испытывали нравственного возмущения по поводу таких преступлений и потому, охваченные апатией, не сообщали о них. Собственно, в документах правоохранительных органов то и дело находишь подтверждения «заговоров молчания» (или «круговой поруки»), о которых с тревогой писал Минин. Группы людей в судах, магазинах, жилуправлениях и других учреждениях образовывали преступные коллективы, где все члены защищали друг друга. Если бы хоть один человек в учреждении информировал власти о преступной группе, вместо того чтобы не обращать на нее внимания (или даже участвовать в ней), группу можно было бы развалить.

Указав на деморализующий эффект необходимости давать взятки, Минин утверждает, что взяточничество наносит и более страшный ущерб: «Взятки развращают и дающего и берущего, они разлагающе действуют на работу государственных учреждений и предприятий, они являются серьезным тормозом в нашем строительстве, взятки вызывают законное недовольство, возмущение среди трудящихся масс». Незаконные сделки между должностными лицами и просителями имели тяжкие последствия как для режима, так и для отношения населения к государству. По мнению Минина, тот факт, что берущие взятки ответственные работники редко привлекались к ответственности, пробуждал враждебность к государству и вызывал отчуждение между властью и населением. Бездействие судов, по его словам, порождало чувство безнаказанности среди коррумпированных должностных лиц. Последние были уверены, что их не поймают, а если и поймают, то не накажут. Минин приводит в пример дело группы бакинских врачей, которое рассматривалось в марте 1946 г. Прокуратура обвиняла их в получении взяток за освобождение от военной службы. Одного больничного бухгалтера судили за то, что он таким образом набрал целых 1,5 млн руб. Жители Баку, пишет Минин, которых широкое распространение коррупции сделало циниками, предсказывали, что ничего этому бухгалтеру не будет: «Ну, присудят ему расстрел, затем расстрел заменят десятью годами заключения, а затем при помощи денег и знакомств через два-три года выйдет на свободу». И действительно, суд приговорил бухгалтера к высшей мере, но потом смягчил приговор до 10 лет заключения (удалось ли осужденному освободиться «через два-три года», неизвестно).

Хотя статистика преступности в сталинские времена не публиковалась, секретные доклады, находящиеся в архивах Министерства юстиции, дают понять, что во все годы позднего сталинизма правоохранительные органы не слишком часто арестовывали людей за взяточничество. Материалы эти также показывают, что в большинстве случаев взяточничество оставалось неразоблаченным и безнаказанным, а правовые ведомства хорошо об этом знали⁶. Наибольшее количество осужденных за взяточничество за год в период 19371956 гг. составляло около 5 600 чел. (в 1947 г.). Такое малое число намекает на значительную разницу между реальными масштабами взяточничества и отражением данного явления в статистике⁷.

Не совсем понятно, почему именно письмо П. И. Минина привлекло особое внимание и в конечном счете вдохновило кампанию против взяточничества. Письмо представляло собой идеалистическую попытку мобилизовать энергию и ресурсы государства на борьбу с тем, что его автор считал тяжким преступлением и моральным злом⁸. Конечно, Минин не первый обращался к партийному руководству с подобными заявлениями; с 1943 г. прокуратура и Министерство юстиции докладывали о росте числа дел о взяточничестве. Наверняка нарисованная с искренней болью картина проникновения взяточничества во все слои общества, даже в ряды членов партии, заинтересовала кого-то из партийной верхушки. Скорее всего, нашли отклик опасения Минина, что разнузданное взяточничество может поставить под вопрос легитимность государства. Не кто иной, как секретарь ЦК А. А. Жданов, ведавший идеологическими вопросами в Управлении пропаганды и агитации ЦК, потребовал от глав правоохранительных учреждений ответить на обвинения Минина⁹.

Несомненно, Жданов учел положение автора письма как высокопоставленного партийца в Бакинском военном округе. Письмо было подписано («с комприветом – Минин»), в отличие от бесчисленных анонимных доносов, которые каждый месяц потоком шли в центральные ведомства и с большим трудом поддавались проверке перегруженных органов партийного контроля. Поскольку Минин не упоминал конкретных имен, описывая явление в общем, это, возможно, убедило Жданова, что он руководствовался не личными обидами – обычной причиной ложных или преувеличенных обвинений в коррупции (либо другой преступной деятельности) после войны¹⁰. Очевидно, письмо также в конце концов привлекло внимание Сталина, без чьего разрешения подобная кампания почти наверняка не могла проводиться, судя по тому, что мы знаем о послевоенной сталинской политической системе¹¹.

Внутренние дискуссии, порой весьма острые, которые сопровождали «борьбу со взяточничеством», развернутую в 1946 г., позволяют увидеть многие аспекты политической и социальной жизни в эпоху позднего сталинизма, в том числе причины процветания неформальных практик; официальное отношение ко взяточничеству и порождаемые им конфликты среди руководителей правоохранительных ведомств; нежелание государственных деятелей прибегать к агрессивным мерам для решения проблемы. Эти дискуссии также проливают свет на то, как формулировалась и начиналась послевоенная кампания, как ведомственные интересы определяли параметры кампании и почему ее результаты оказались неудовлетворительными¹².

ЦК поставил органам суда и прокуратуры задачу изучить причины взяточничества и повести кампанию против него. Это имело смысл, поскольку данные органы активно занимались расследованием и преследованием всех криминальных случаев. Однако взяточничество в непропорциональных масштабах заражало и сами правоохранительные ведомства. Как мы видели, суды могли предоставить крайне ценную в период позднего сталинизма вещь – смягчение наказания, включая освобождение из тюрьмы. Отдельные судьи, прокуроры, прочие работники правоохранительных ведомств неплохо зарабатывали, незаконно оказывая подобные услуги. Поэтому суд и прокуратура находились в центре антикоррупционных кампаний, в неудобном, двойственном положении – и как ключевые институты проведения кампании, и как одна из ее главных мишеней.

Послевоенная кампания – не первое координируемое государством наступление на взяточничество в советскую эпоху. В первые послереволюционные годы стремление большевиков очистить общество нашло выражение в длинных сериях судебных процессов, которые достигли пика в 1922-1923 гг. Пока красноармейцы дрались с белыми в гражданскую войну (1917-1921), большевики всячески обличали еще одного противника – чиновника-взяточника. При развертывании ожесточенной кампании против взяточничества официальные инструкции типичным для тех лет военным языком объявили «открытие нового фронта – взятки»¹³. Но дело продвигалось туго. На четвертом году советской власти Ленин все еще клеймил взяточничество как одного из «трех главных врагов революции» (наряду с безграмотностью и «комчванством» партийных работников)¹⁴.

Взяточничество, по-видимому, действительно переживало в начале 1920-х гг. нечто вроде ренессанса. После победы красных в гражданской войне новая экономическая политика (нэп), провозглашенная в марте 1921 г., легализовала торговлю и установила право аренды государственной собственности в целях мелкого бизнеса. Финансовые отношения, складывавшиеся при нэпе между политическими и гражданскими акторами, мостили дорогу к незаконной плате должностным лицам. Большевистские руководители жаловались на слабую нравственность партийцев. Например, только за 1921 г. 17 тыс. чел. были исключены из партии за взяточничество, злоупотребление служебным положением, вымогательство и другие нарушения¹⁵.

В то же время революционный режим пошел в атаку на преступление, которое, по его мнению приобретало все более разрушительный характер, и развернул первую крупную кампанию против взяточничества. При нэпе появился «нэпман» – мерзавец-протокапиталист и потенциальный соблазнитель партийных работников. Большинство так называемых нэпманов были частными предпринимателями, занимавшимися разного рода мелким бизнесом. Остальные выступали посредниками, ведя дела между государством и частными предприятиями, особенно в сферах кустарного производства, снабжения и торговли. Они столкнулись с обвинениями в том, что «подкупают» работников госаппарата, дабы гарантировать самим себе прибыль от устройства сделок.

Пылкая риторика, которую использовала партия, описывая такое «делячество» после революции, подчеркивала, что взяточничеством занимаются классовые враги, жаждущие похоронить социализм. Приказ, изданный ГПУ (преемником ЧК) 12 октября 1922 г., давал понять, что если при старом режиме широко распространенное взяточничество являлось «естественным» элементом загнивающей системы, то при советской власти подобные преступления ненормальны и совершаются лишь теми, кто намерен свергнуть новый социалистический строй: «Всем нам хорошо известно, каких размеров достигло взяточничество во всех областях хозяйственной жизни Республики… Мы должны отдать себе ясный отчет в том, что взятка имеет глубоко классовый характер, что она есть проявление мелкобуржуазной частнокапиталистической стихии, направленное против самих основ ныне существующего строя… Взятка противна всей сущности пролетарского государства, целиком направлена против него, является средством полнейшей дезорганизации государственного хозяйственного аппарата, переводом весьма солидных материальных ресурсов рабоче-крестьянской казны в “частный” карман спекулянтов»¹⁶. Следовательно, всю ответственность за уродливое явление взяточничества несут недобитые капиталисты, которые пользуются им как орудием развала социалистического хозяйства и государства.

Летом 1922 г., объявляя взяточничество чуть ли не повсеместным и клеймя его как гнусный пережиток прошлого, большевистское государство начало шумную, широко освещаемую в печати кампанию по его искоренению¹⁷. 24 августа Политбюро создало комиссию по расследованию дел партийцев, которые брали взятки либо участвовали в сокрытии этого преступления¹⁸. Вместе с тем наркоматы и другие крупные ведомства организовали собственные комитеты по борьбе со взяточничеством. Руководители ГПУ рьяно приступили к делу, даже призвав на помощь ушедших в отставку агентов ЧК¹⁹. В рамках расследований ГПУ создавало сети тайных осведомителей с целью выявления взяточничества в государственных учреждениях. Первоначально задействованные в разоблачении политических противников режима осведомители органов безопасности получили расширенное задание – искоренять экономическую преступность. Закрытые ящики для подписанных жалоб помещались на самом видном месте в зданиях учреждений, привлекших внимание следователей, на железнодорожных станциях и в других публичных местах (анонимные доносы надлежало игнорировать). На ящики наклеивали этикетки с надписью: «Прием жалоб на взяточничество должностных лиц отдела управления, милиции, уголовного розыска и коммунального отдела»²⁰. ГПУ старалось пробудить гнев на коррумпированных работников²¹.

Вершиной кампании стала череда публичных процессов, продлившаяся с октября 1922 г. по февраль 1923 г.²² Наркомат юстиции велел всем судам страны с 10 октября по 10 ноября 1922 г. отложить все прочие дела и сосредоточиться исключительно на делах о взяточничестве. Наркомат непосредственно руководил разбирательствами, следя, чтобы они были короткими и не отклонялись от главного. Процессы проводились в зданиях театров, рабочих клубов, профсоюзных аудиториях и, говорят, собирали очень много публики²³. Осужденных отправляли в самый суровый исправительно-трудовой лагерь страны, под Архангельск. Журналисты играли самую активную роль, описывая читателям драматические сцены, разыгрывавшиеся перед ними во время дачи показаний. Местная печать помещала на своих страницах колоритные очерки, которые клеймили позором изобличенных взяточников и служили предостережением остальным. Газеты публиковали хлесткие лозунги, подчеркивая, что взяточничество есть оружие буржуазных врагов революции, а обвиняемые – гнусные твари. «Взятка – последняя карта контрреволюции. Она во что бы то ни стало должна быть бита!» – кричали они. И адресовали продажному бюрократу лаконичные рифмованные строчки: «Ты скажи-ка, гадина, сколько тебе дадено?»²⁴ Типичная листовка, распространявшаяся в 1923 г. в Благовещенске, призывала людей сообщать о подозрениях насчет коррупции у них на работе: «Товарищи и граждане. Взятка – большое зло. Она разрушает наш молодой государственным организм, в корне подрывает авторитет советских учреждений. Взяточничество – это нарыв на шее трудящихся. Если это зло могло равнодушно переносить и проходить молча мимо него монархическое правительство, то это не может и не должно иметь места в стране, где власть принадлежит рабочим и крестьянам»²⁵.

Согласно советским источникам, кампания 1922-1923 гг. нанесла взяточничеству серьезный удар. По словам одного автора, «к концу 1923 г. со взяточничеством как массовым явлением было в основном покончено»²⁶. Юридическая периодика и Большая советская энциклопедия повторили этот вывод²⁷. Однако опубликованная статистика неполна. Нет оснований думать, будто взяточничество и вправду пошло на спад. На деле милицейские данные, которые в то время не публиковались, показывают рост числа арестов в течение 1920-х гг.; к 1926 г. аресты за взяточничество снова достигли тех масштабов, которые имели до кампании²⁸.

* * *

Первая кампания режима против взяточничества, предпринятая в 1920-х гг., стала первым же свидетельством того, что усилия партии направлялись не на те причины. Основанные на классовом принципе представления режима времен нэпа (капитализм есть корень всех зол, а в данном конкретном случае – всякой коррупции) упускали из виду тот факт, что в России (как и в других странах) бюрократы, не имеющие связей с бизнесом, веками наживались на сделках с местным населением («кормились от него»). Как показывают процессы и антикоррупционные меры описанного периода, партийное руководство видело в коррупции «остатки капитализма», а не проблему, которая коренилась во власти, дефиците, неуважении к закону, устоявшейся бюрократической практике, недостаточных окладах, алчности и благоприятных возможностях, имея сильные структурные аспекты. Такое мировоззрение делало попытки уничтожить традиционные формы взаимообмена между гражданами и должностными лицами все более лихорадочными, с налетом отчаяния. Мысль, будто взяточничество исчезнет вместе с последними пережитками капитализма, видимо, мешала его обуздать, фокусируя чрезмерное внимание на подрывной деятельности «классовых врагов».