Текст книги "Искусство взятки. Коррупция при Сталине, 1943–1953"

Реакция министра юстиции Рычкова дает понять, что правоохранительные ведомства старались во что бы то ни стало защищать свои ведомственные интересы и охранять престиж партии и государства, даже если эти цели вступали в противоречие с серьезной кампанией против взяточничества⁷². Документы показывают растущее расхождение между острыми приватными обсуждениями причин и масштабов взяточничества (упомянутыми выше) в прокуратуре и Министерстве юстиции и официальной риторикой, которой они в конечном счете пользовались в публичных заявлениях. Многие объективные приватные замечания руководства – что местные прокуроры и судьи чересчур снисходительны к взяткам, особенно в собственных рядах; что некоторым недостает этичности и профессионализма; что им недоплачивают и тем самым соблазняют идти на незаконные сделки – несомненно, были верны. Следует, однако, отметить, что такие замечания не входили в лексикон борьбы со взяточничеством. Наоборот, риторика, сопровождавшая кампанию, тускнела, становясь жертвой самоцензуры и межведомственного соперничества.

6 июля 1946 г. канцелярия министра юстиции Рычкова направила проекты ряда документов, намечавших основные принципы предлагаемой кампании против взяточничества, в канцелярию генерального прокурора К. П. Горшенина. В этих проектах резкий тон прежней переписки уже был смягчен. Ответ прокуратуры принял форму существенного редактирования документов, которое сильно выхолащивало их суть. Изучение нескольких подобных редакций позволяет нам реконструировать выражения, которые не устраивали руководителей прокуратуры и судебного ведомства. Сравнение отредактированных вариантов с оригиналами демонстрирует, какой подход эти руководители хотели (и не хотели) избрать в отношении щекотливых вопросов, связанных с проблемой взяточничества.

Один из документов, которые Министерство юстиции послало в прокуратуру на отзыв, – проект постановления ЦК «О борьбе со взяточничеством», датированный 4 июля 1946 г. В этом варианте есть довольно большие изменения содержания и акцентов по сравнению с предыдущей перепиской между министерством и ЦК. «За последнее время, – начинается проект, – в Центральный Комитет ВКП(б) поступают многочисленные заявления, сигнализирующие о росте взяточничества. Используя трудности военного времени и послевоенного периода, преступные и морально неустойчивые элементы в государственном аппарате встали на путь получения и вымогательства взяток». То есть Министерство юстиции уже отошло от мысли, что взяточничество стало «почти обыденным, бытовым явлением» (как писал министр Жданову в мае). Теперь оно утверждало, что взятки берут лишь «преступные и морально неустойчивые элементы»⁷³.

Прокуратура принялась дальше править неприятные выражения в основополагающих документах кампании против взяточничества. Рычков в письме в ЦК характеризовал взяточничество как «разлагающее государственный аппарат, парализующее его нормальную работу и создающее почву для всевозможных беззаконий». В редакции прокуратуры эти широкие обобщения исчезли, а виновными в коррупции оказались немногие «паршивые овцы» – «отдельные работники государственных и общественных учреждений и организаций». Взрывоопасное замечание, что взяточничество «парализует» работу госаппарата, также вычеркнули. В другом месте редакторы из прокуратуры убрали фразу «количество лиц, привлекаемых к ответственности за получение и дачу взяток, незначительно», которая умаляла работу самой прокуратуры, подразумевая, что раскрывается лишь небольшая часть случаев взяточничества. Они также преуменьшили масштабы явления, заменив чересчур острое замечание об «эпидемическом» характере взяточничества банальными словами, что взяточничество «чуждо по природе советскому государству». Еще одно значительное изменение состояло в том, что прокуратура сделала главными виновниками работников низового звена, сместив тем самым акцент с членов партии и даже «ответственных лиц»⁷⁴. В окончательном варианте признавалось (но уже не подчеркивалось), что члены партии способствуют взяточничеству, – однако речь теперь шла в основном о пассивном попустительстве, а не активном участии.

И, пожалуй, самое удивительное: из окончательного варианта приказа, открывшего кампанию, очень удобно исчезло всякое упоминание о коррупции внутри самих правоохранительных органов. Хотя и Министерство юстиции, и прокуратура поначалу признавали, что взяточничество «заразило» их собственные кадры, в приказе об этом нет ни слова. Там отмечается, что взяточничество распространено «особенно на транспорте, в жилищных органах, на базах снабжения продовольственными и промышленными товарами и т. п.», но не говорится ни о прокуратуре, ни о милиции, ни о судах.

В этой эволюции базового документа кампании видно соперничество двух нарративов о причинах и масштабах взяточничества в послевоенные годы. В оригинальном нарративе, более точном и откровенном, взяточничество характеризуется как значительная (хотя нередко игнорируемая или терпимая) проблема, которая глубоко затронула государственный аппарат и экономику. К ней причастна вся партия, как и сами правоохранительные органы. В последней, вычищенной версии взяточничество не считается системным явлением: это преступление, совершаемое отдельными недостойными должностными лицами, которые в сравнительно редких случаях коррумпируются. Члены партии тут играют в худшем случае роль пассивных наблюдателей, но не участников. О правоохранительных органах, которые отнюдь не «загрязнены» взяточничеством, вообще речи нет. Получившийся после редактирования окончательный вариант подразумевает, что Минин в своем гневном и удрученном письме хоть и вскрыл немаловажное отдельное явление, но сильно преувеличил его масштабы и угрозу послевоенному советскому миру и легитимности партии.

Стремление многих политических деятелей преуменьшить (а по сути, скрыть) серьезность послевоенной коррупции проявилось также в дискуссии о том, нужен или нет государственный указ, призывающий усилить борьбу со взяточничеством. Внутренние дебаты в партийных и правоохранительных органах о путях решения проблемы касались и того, насколько следует предавать этот вопрос огласке. Указ был бы издан помимо действующего уголовного кодекса, но имел бы силу закона и получил бы самое широкое распространение. Такой указ с требованием более суровых наказаний, более строгого правоприменения и более активного участия в борьбе с преступлением средств массовой информации, напечатанный во всесоюзных и местных газетах, привлек бы гораздо больше внимания к кампании против взяток.

Государственный указ также заставил бы прокуроров требовать за взяточничество приговоров к более длительным (чем устанавливал уголовный кодекс) срокам лишения свободы, а судей – выносить их⁷⁵. В нем звучало бы предостережение о растущей угрозе коррупционного взаимодействия должностных лиц с рядовыми гражданами. Проект именно такого указа, датированный 4 июля 1946 г. (и, вероятно, разработанный в Министерстве внутренних дел), поступил к министру юстиции и председателю Верховного суда. Он предусматривал значительное ужесточение наказаний за получение и дачу взяток. За получение взятки должностным лицом предполагался не менее чем пятилетний срок лишения свободы с конфискацией имущества. При особо отягчающих обстоятельствах получение взяток могло караться расстрелом. Дача взятки или посредничество влекли за собой не менее 3 лет лишения свободы с конфискацией имущества. Тем самым наказание за дачу взятки значительно ужесточалось: если раньше минимальный срок заключения по этой статье составлял 6 месяцев (а максимальный – 2 года), то теперь он увеличивался до 3, а то и 5 лет⁷⁶.

Однако в конце концов правоохранительные ведомства выступили против публикации специального указа, ужесточающего наказания. Министерство юстиции заявило, что в новом законе нет необходимости⁷⁷. Уголовный кодекс, утверждал Рычков, достаточно строг, устанавливая для любого лица, получившего взятку, минимальное наказание в виде 2 лет лишения свободы. Если речь идет о государственном должностном лице или имело место вымогательство, приговор может быть до 10 лет с конфискацией имущества⁷⁸. По мнению Рычкова, наказаниям, предусмотренным действующим УК, хватало суровости (правда, он свое заключение никак не обосновал). не говорил, что взятки берут все. Он куда убедительнее доказывал, что проблема достаточно распространена, чтобы разложить многие учреждения и хозяйственные ведомства и вызвать законные претензии у советского общества. Необузданное взяточничество, предупреждал он, может угрожать авторитету режима в глазах населения.

Помимо уверений, что Минин исказил реальное положение дел, председатель Верховного суда выдвинул новый аргумент против издания указа с целью положить начало всесоюзному движению против взяточничества. Послание Минина, писал он, «звучит как клевета по адресу советского общества». Указ способен помешать – и даже повредить – режиму: «Издание и широкое обнародование такого акта может создать ложное, извращенное представление и у нас, и, в особенности, за границей о моральном облике советского общества и могло бы быть использовано враждебными элементами в антисоветских целях». Голякова тревожила вероятность опасной негативной реакции как советских граждан, так и «враждебных элементов» за пределами СССР.

Возражения Голякова против указа лишний раз подтверждают, что существование взяточничества представляло для режима идеологическую проблему. Советская идеология гласила, что коррупция является характерной чертой капитализма и фашизма. Государственный указ, порицающий неискоренимость взяточничества и призывающий к интенсивной войне с ним, равнялся признанию, что через тридцать лет после революции социализм все еще не проник в сознание и «мораль» советских людей так глубоко, как заявлял режим. Широкая распространенность взяточничества после благородной войны, уничтожившей нацизм, противоречила принципам режима⁸⁰. Раз уж он объявил, что это явление практически изжито в 1930-е гг., публичные сетования на возвращение взяточничества могли выглядеть признаком большого регресса. Голяков настаивал на секретности. Сталин (и другие партийные руководители), видимо, согласились.

Партийное руководство очень ревностно заботилось об авторитете СССР в мире и репутации советского эксперимента за рубежом. Голяков, например, в письме в ЦК от 3 июля 1945 г., жалуясь на состояние здания Верховного суда, обветшалого и тесного, ввернул, что в нем будет неловко принимать делегации иностранных юристов: «Нельзя не учесть и того, что усиление международных связей СССР, вызывающее интерес за границей ко всем отраслям нашей деятельности, в том числе и судебной, может повлечь посещение Верховного суда со стороны иностранных судебных деятелей и ученых. При условиях, в которых Верховный суд находится в настоящее время, такие посещения могут произвести крайне неблагоприятное впечатление и причинить ущерб престижу Верховного суда за границей»⁸¹. Считая себя примером для всего мира, режим не хотел, чтобы у иностранцев, хоть из Восточной Европы, хоть из «новых демократий», возникших в результате деколонизации в «третьем мире», советское государство ассоциировалось с коррупцией. После войны социальная, экономическая и политическая системы СССР оптом экспортировались в Восточную Европу. Не подумают ли там, что коррупцию им тоже экспортируют? Историки предполагают, что и амнистия узников Гулага в 1945 г., и указ 1947 г. об отмене смертной казни отчасти преследовали цель произвести впечатление на международную общественность⁸². На систему, в которой партия и защитники правосудия принимают взятки от деморализованного общества (или не преследуют берущих взятки должностных лиц), могли накинуться антисоветские пропагандисты на Западе.

В конце концов подобные соображения одержали верх. Ни указа Верховного Совета, ни постановления Совета министров так и не появилось. Вместо этого Министерство юстиции, прокуратура и Министерство внутренних дел издали совместный внутренний и секретный приказ, который сопровождался тоже внутренним и секретным постановлением ЦК⁸³.

Слабенькой вышла и «кампания» в печати, за которую ратовали партийные и правоохранительные органы. Одной из ключевых тем в обсуждениях была необходимость «мобилизации общественности» на борьбу со взяточничеством при помощи прессы. Правоохранительные ведомства призывали помещать в газетах статьи о судах над взяточниками и вынесенных им суровых приговорах. Однако, вопреки обещаниям грандиозной кампании, результаты оказались мизерными⁸⁴. Министерство юстиции жаловалось, что за вторую половину 1946 г. в газетах по всей стране появилось всего 23 статьи о взяточничестве. Как показывает обзор печати, после первоначального резкого роста числа таких статей в центральных газетах объем этого материала в последние шесть месяцев 1946 г. быстро сократился. Видимо, ради защиты международной репутации страны в период 1945-1953 гг. вообще публиковалось очень мало статей, упоминавших дела о взяточничестве, как в обычных газетах, так и в специализированных юридических журналах⁸⁵. Кроме того, после 1946 г. карикатуры на взяточников-бюрократов исчезли со страниц популярных журналов вроде «Крокодила»⁸⁶.

Бюрократические препоны, мешавшие инициативам 1946 г., были на время сметены шокирующими арестами десятков судей (и других работников) верховных и областных судов за взяточничество в 1948 г. (о чем будет подробно рассказано в главе 8). Этот скандал тут же вызвал новый, хоть и недолгий, внезапный порыв усилить санкции за взяточничество. Генеральный прокурор Сафонов и новый министр юстиции Горшенин 14 мая 1948 г. написали Сталину, предлагая ужесточить наказания и круто изменив прежнее мнение, будто взяточничество в стране не представляет серьезной проблемы. «Значительная распространенность взяточничества настоятельно требует усиления борьбы с этими преступлениями, в особенности со случаями взяточничества ответственных должностных лиц (судей, прокуроров, работников МВД, работников местных советских органов и т. д.)», – писал Сафонов. Он призывал принять всесоюзный закон, который обеспечил бы единообразие законодательства в республиках, где до тех пор предусматривались весьма разные приговоры. Кроме того, он сравнивал относительно мягкие наказания за взяточничество (при определенных обстоятельствах – всего год лишения свободы) с обязательным минимальным семилетним сроком за мелкие хищения государственной собственности⁸⁷. «Несмотря на значительное распространение такого опасного и нетерпимого в советском государстве явления, как взяточничество, борьба с этими преступлениями ведется крайне слабо», – вторил ему Горшенин, называя одной из причин этого слишком мягкие наказания⁸⁸. Прокуратура и Министерство юстиции составили проект указа, который требовал за получение взятки давать от 6 до 10 лет заключения при обычных обстоятельствах и от 10 до 15 лет при отягчающих (взяточничество ответственных должностных лиц, совершение преступления больше одного раза, наличие прежних судимостей за взяточничество). Для взяткодателей предусматривались от 2 до 5 лет лагерей или от 5 до 10 лет в случае рецидива⁸⁹.

Однако бюро Совета министров 12 мая 1949 г. отложило предложение 1948 г. в долгий ящик. Юридический консультант, изучавший предложение, в своем заключении заявил, что с ним нужно подождать, поскольку комиссия уже работает над новым уголовным кодексом, в который должны войти новые санкции⁹⁰. Позже история повторилась; подготовка существенно пересмотренной, долго обсуждавшейся редакции УК, вновь предполагавшей ужесточение наказаний за взяточничество, завершилась в 1952 г., но и этот проект не был проведен в жизнь до смерти Сталина⁹¹. Несмотря на ряд попыток внести в уголовный кодекс более строгие приговоры, в период позднего сталинизма законодательство не претерпело изменений.

С улучшением условий труда, толкавших судей, прокуроров и следователей на незаконные махинации, дело обстояло так же, как с ужесточением наказаний за взяточничество. В Москву продолжали поступать рассказы очевидцев о тяжелом положении за пределами столицы. Анонимное письмо, адресованное председателю Совета министров и в ЦК, от человека, назвавшегося просто сельским прокурорским работником, наглядно свидетельствует, как трудно было плохо оплачиваемым следователям устоять перед взятками⁹². Автор письма жаловался, что даже малообразованным сотрудникам милиции два года назад повысили зарплату, а работники прокуратуры в районе по-прежнему прозябают на нищенских окладах. Такая ситуация, заявлял он, ведет к подрыву системы правосудия на местах. Она также вызывает текучку кадров в прокуратуре, поскольку ее работники могут найти места с более высокой зарплатой в МВД, местных советах и других учреждениях. «Какой я прокурор, – сокрушался он, – что получаю меньше всех и в материальном отношении во всем зависим. Не случайно еще в органах прокуратуры и суда очень квалифицированные юристы сами попадают на скамью подсудимых за взятки, ибо к этому приводит материальная сторона, и неслучайно серьезные преступники иногда остаются безнаказанными по линии органов правосудия потому, что влияет материальная сторона». Для борьбы с таким влиянием автор просил уравнять оклады в прокуратуре и судах с окладами в милиции. Государство от этого «не понесет убытков, а только выиграет, а преступный элемент проиграет». Сафонов сделал на письме краткую пометку о том, что в принципе согласен с его содержанием.

Сафонов действительно в июле 1949 г. направил Сталину слезную мольбу утвердить повышение окладов работникам прокуратуры. В особенности вне крупных городов, указывал он, это в основном молодежь, не слишком квалифицированная и склонная принимать незаконные подарки. А органы прокуратуры могут приносить реальную пользу государству лишь в том случае, если они «независимы от местных влияний» и «неподкупны»⁹³. Из-за несоответствующей оплаты много квалифицированных людей в 1946-1948 гг. ушло из прокуратуры; за один только 1948 г. органы прокуратуры в стране лишились почти четверти работников⁹⁴.

В личной и весьма примечательной записке, написанной в тот же день, что и письмо Сталину (2 июля 1949 г.), Сафонов выражался еще откровеннее. «Я убедительно прошу вас, Лаврентий Павлович, поддержать нашу просьбу», – взывал он. Работники прокуратуры должны получать достаточно, чтобы политически правильно понимать свою работу и «противостоять местным влияниям и разного рода соблазнам, вроде бесплатной бутылки спирта или купленных в колхозах за бесценок продуктов»⁹⁵. Короче говоря, главный прокурор страны смело заявлял Сталину и Берии, что рядовых сотрудников правоохранительной системы слишком легко подкупить бутылкой спирта или дешевыми продуктами.

Не только прокуратура била тревогу по поводу недостаточной оплаты. Судебные власти в 1952 г. все еще просили повысить оклады местным судьям, а значит, по крайней мере одна из коренных причин взяточничества, по их мнению, так и не была устранена. Судьи и другие судебные работники по-прежнему связывали проблему взяточничества с маленькой зарплатой, недостатком подготовки и статуса, плохим образованием (извечной бедой местной администрации). Автор анонимного письма Молотову от 10 июля 1952 г., подписавшийся «народный судья сельского района с Урала», сетовал на низкий престиж, совершенно недостойные оклады и чрезвычайно тяжелое материальное положение работников судебных органов⁹⁶. Этот судья заверяет Молотова, что руководствуется не просто желанием повысить собственный уровень жизни, но тревогой из-за разлагающего влияния скудной заработной платы на судей, подходя к главному -почему так вредно платить судьям так мало: «Не сочтите, Вячеслав Михайлович, что автор настоящего письма карьерист или крохобор. Я сообщаю Вам о фактах, и такие факты относятся не к одному мне. Вообще материальное обеспечение судей очень низкое, и назрел вопрос о его пересмотре, с тем чтобы судьи и с этой точки зрения были независимыми, чтобы исключался любой соблазн, недостатки в материальном обеспечении». Иными словами, судьи чувствуют себя вынужденными хвататься за любую возможность дополнить мизерный оклад, даже если это ставит под сомнение их честность.

Разумеется, правоохранительные ведомства пытались использовать кампании против коррупции (в том числе указывая на вопиющие случаи взяточничества среди собственных сотрудников) как шанс добиться повышения оплаты и статуса. И в течение всего описываемого периода работники прокуратуры и суда не переставали жаловаться на недостаток уважения к ним и их работе⁹⁷.