Текст книги "Разбойничья злая луна"

Глава 5

 
О воин, службою живущий!
Читай Устав на сон грядущий.
И утром, ото сна восстав,
Читай усиленно Устав.
 

Вышли снова к речке и двинулись по берегу в низовое овражье к ободранной пустоши. Присмирели гномики, притихли: бардак-то нарастает с каждым шагом… В общем, конечно, процесс естественный, товарищ старший лейтенант, но когда такими темпами, то жутковато… Бурьян вокруг – не продерёшься, дички пошли целыми рощами. То ли неокультуренные ещё, то ли уже выродившиеся… Плоды на них, правда, имеются, но, во-первых, толстокорые – полтора сантиметра железа, без взрывчатки не вскроешь… А во-вторых, даже если вскроешь, всё равно тушёнку эту есть невозможно – солидолом отдаёт.

Проломились кое-как через бурелом дикой гуаши, а там посреди полянки гномик на пеньке сидит и не убегает.

– Привет, – говорит, – проверяющий!

И голос знакомый – развязный, даже слегка нагловатый.

– Погоди-ка, – говорит Пиньков. – А это не ты тогда у селекционера за фанеркой сидел?

– Я, – говорит.

А зубы у самого длинные, как у зайца, верхняя губа короткая – всё время скалится.

Понравился он Пинькову.

– Ну и как там твой селекционер поживает?

– А он уже не поживает, – цинично отвечает гномик. – Сожрали вчера.

– Как?!

– А так! Колдуну лимфа в голову ударила – приказал выдавать селекционерам по банке в день. Тут же и сожрали. Теперь там пупырчатый сидит… селекционирует.

«Эх…» – думает Пиньков.

– Ну а ты? – спрашивает.

– А что я? – отвечает гномик. – Я как услышал, что банку в день будут выдавать, сразу же и сбежал. Что я, глупенький, что ли? Ясно же, чем дело пахнет!

– Да уж… – соглашается со вздохом Пиньков. – Ну а зовут тебя как?

Фомой, говорит. Он, кстати, из всех пиньковских гномиков самым толковым оказался. Только вот с дисциплиной у него неважно. Ну да это дело наживное, товарищ старший лейтенант: не можешь – научим, не хочешь – заставим…

Идут дальше. Трофейная тушёнка кончилась, жрать нечего. А места кругом дикие: пупырчатые – как бронетранспортеры. Те, что помоложе, даже о колдуне ни разу не слышали, а уж о каком-то там проверяющем – тем более… Такая вот обстановка.

Боем? Да что вы, товарищ старший лейтенант! С пятью салагами, да без оружия, да против такой банды?.. Как хотите, а со стороны Пинькова, это был бы чистейшей воды авантюризм…

Но чем-то же кормить рядовой состав надо! «Ладно, – думает Пиньков. – Попробуем бить врага на его территории и его же оружием».

Присмотрел тушёночное дерево, стал наблюдать. Разошлись пупырчатые на утреннее мародёрство, а одного, как всегда, оставили сторожить. Начистил Пиньков сапоги, надраил бляху, подворотничок свежий подшил, а дальше на глазах у изумлённых гномиков делает следующее: расстёгивает крючок с верхней пуговицей, сдвигает голенища в гармонику, распускает ремень, пилотку – на левую бровь и направляется вразвалочку к дереву. Глаза – надменные, скучающие.

Пупырчатый смотрит.

– Чего уставился, шнурок? – лениво и нахально осведомляется рядовой Пиньков. – Дембеля ни разу не видал?

Растерялся пупырчатый, глазёнки забегали. А рядовой Пиньков тем временем всё так же лениво протягивает руку и берётся за банку. Только было пупырчатый зарычать собрался…

– А?! – резко поворачиваясь к нему, спрашивает Пиньков. – Голосок прорезался? Зубки, блин, на фиг, прорезались? Я те щас в зубках проборчик сделаю! С-салабон!..

Пупырчатый от ужаса на спину перевернулся, хвост поджал и только лапами слегка подрыгивает. А брюхо такое розовое, нежное…

Сорвал Пиньков одну банку, вторую, третью. Тянется за четвёртой. Пупырчатый только поскуливает – рычать не смеет. Делает Пиньков паузу и смотрит ему в глаза.

– Положено дедушке, – негромко, но со всей твёрдостью старослужащего говорит он.

Срывает четвёртую банку и некоторое время поигрывает ею над зажмурившимся пупырчатым.

– Сынок, – цедит, – службы не знаешь. Ты давай её узнавай. Тебе ещё – как медному котелку…

И с четырьмя банками неспешно, вразвалочку удаляется в неизвестном направлении…

…А по-моему, яркий пример солдатской смекалки. И потом, товарищ старший лейтенант, сами подумайте: ну какой из Пинькова «дембель»? Пиньков по общепринятой терминологии «черпак». То есть до «дембеля» ему ещё служить и служить! А этих четырёх банок им, между прочим, на два дня хватило…

Ночевали, конечно, где придётся. На лужайке, к примеру, под скалой. Выставляли караул в количестве одного гномика, смену производили, всё как положено. Утром гномик командует:

– Подразделение… подъём!

Открывает Пиньков глаза и видит на скале следующую надпись: «Нет Бога, кроме Бога, а рядовой Пиньков – Проверяющий Его».

«Этого ещё не хватало!» – думает.

– Смыть, – командует, – в шесть секунд религиозную пропаганду!

Смыли.

– В следующий раз, – предупреждает, – замечу, кто этим занимается…

Сзади – шорох. Обернулся – а там два гномика стоят, потупившись. Гномики незнакомые.

– Мы, – говорят, – занимаемся…

– Два наряда вне очереди! – сгоряча объявляет Пиньков.

– Есть, два наряда вне очереди! – просияв, кричат гномики.

Короче, пока дошли до ободранной пустоши, у Пинькова под началом было уже двенадцать гномиков…

Да нет же, товарищ старший лейтенант! Какие намёки? Просто число двенадцать – очень удобное число в смысле походного строя. Ведь двенадцать гномиков, согласитесь, – это уже толпа, и не заметить её просто невозможно. Так пусть хотя бы строем идут! Можно в колонну по два построить, в колонну по три, а если ширина дороги позволяет, то и по четыре.

Ну, рядовой Пиньков – вы ж его знаете! – строевик, все уставы – назубок. Чуть утро – он им сначала теорию, потом – тренаж.

– Повторяю ещё раз! Ногу ставить твёрдо на всю ступню. Руками производить движения около тела. Пальцы рук полусогнуты… Рук, я сказал!..

До того дошло, что при встрече одиночные пупырчатые дорогу им уступать начали. Видимо, принимали строй за единое живое существо. Собственно, так оно и есть, товарищ старший лейтенант…

Опять же самоподготовкой занялись. Как вечером личное время – собираются гномики вокруг костерка, и Голька, который всё за Пиньковым записывал, начинает читать:

– «Ибо сказал Проверяющий: даже если идёшь один – всё равно иди в ногу…»

Услышал это Пиньков, поморщился. Во-первых, никогда он так не говорил, во-вторых, в Уставе об этом немного по-другому сказано… А потом подумал и решил: пусть их. В целом-то мысль правильная…

А собственно, почему нет, товарищ старший лейтенант? Должен же человек во что-нибудь верить! Пусть не в Бога, но хотя бы в строевую подготовку…

Ну вот…

Добрались они, значит, до ободранной пустоши. Жуткое место, товарищ старший лейтенант. Голый камень кругом, как после ядерного удара. Дёрн-то весь ободрали, когда колдун ещё проверки боялся… Так точно, за пять лет должно было снова зарасти. Но вот не растёт почему-то…

Но пейзаж, конечно, угрюмый. Справа – скала, слева – скала, терновник и груды песка… Стихи? Какие стихи? Виноват, товарищ старший лейтенант, кто ж в стихах докладывает? Это вам показалось…

И только это подошли они к скалам, за которыми даже и ободранная пустошь кончается, слышит Пиньков: что-то неладное у них в тылу делается…

– Стой! – командует.

Вслушались. А над зарослями низового овражья, товарищ старший лейтенант, тихий такой вой стоит. Тихий – потому что далёкий. Но можно себе представить, что там, вверх по течению, творится… Возьмите нашу полковую сирену и помножьте на число пупырчатых!

И что уж совсем неприятно: вой помаленьку приближается, становится всё громче и громче…

– Ну, – говорит рядовой Пиньков, – такого я здесь ещё не слышал…

– Я слышал… – дрожа, отвечает один из гномиков. – Только давно очень – когда ещё вылупился…

– А что ж это такое? – недоумевает Пиньков.

И оказывается, что страшная штука, товарищ старший лейтенант. Раз в несколько лет пупырчатые как бы сходят с ума и вместо того, чтобы грызться, как положено, друг с другом, набрасываются всем миром на гномиков. И скорее всего – с ведома того же колдуна… Так точно, на этот раз намёк, товарищ старший лейтенант. Только не на нас, а на них. «Охота за ведьмами» – слышали? Ну вот…

– Бегом… марш! – командует Пиньков и бежит к скалам.

– Товарищ проверяющий! – визжит сзади Голиаф. – Нельзя туда!

Притормозил Пиньков – и вовремя. Скалы вдруг шевельнулись да как сдвинутся с грохотом! В Древней Греции, говорят, было подобное явление…

«Надо будет Гольке благодарность объявить перед строем…» – машинально думает Пиньков и отступает на шаг. Скалы, видя такое дело, задрожали-задрожали да и разъехались по местам.

А вой сзади всё ближе, громче…

Делает рядовой Пиньков шаг вперёд, и скалы тут же – бабах! – перед самым его носом. Да как! Гранит брызжет, товарищ старший лейтенант…

– А обойти их нельзя? – спрашивает Пиньков.

– Это надо назад возвращаться… – нервно отвечает Фома.

«Попали…» – думает Пиньков.

И в страшную эту минуту перед внутренним взором его возникает вдруг первый пункт первой главы Дисциплинарного устава:

«1. Воинская дисциплина есть строгое и точное соблюдение всеми военнослужащими порядка и правил…»

Отбегает Пиньков подальше и командует:

– Отделение – ко мне! В две шеренги – становись! Нале-во! Строевым… шагом… марш!

И ведёт гномиков прямо в проход между скалами.

– Резче шаг! Не чую запаха палёной резины! Ы-раз! Ы-раз! Ы-раз! Д(ы)ва! Т(ы)ри! «Не плачь девчонку» – запе… вай!

И грянули гномики «Не плачь девчонку».

…И вы не поверите, товарищ старший лейтенант, пока проходили – скалы стояли как вкопанные! Но правда, и шли тогда гномики! Ах как шли!.. Чувствовали, видать: чуть с ноги собьёшься – расплющит за милую душу!..

Да, в общем-то, всё естественно, товарищ старший лейтенант. Самые замедленные процессы – какие? Геологические. Всякие там изменения в земной коре, скажем… Ну вот! В овраге давно бардак, а скалы всё ещё живут по Уставу.

В общем, прошли.

– Бегом… марш!

Побежали. А сзади уже – рёв, давка. Явно настигают пупырчатые. И вдруг – грохот! Скалы сдвинулись! Визг – до небес! Мимо пупырчатый, вереща как ошпаренный, пролетел. Вместо хвоста – верёвочка, как у крысы, в скалах защемило, стало быть…

Вот и я говорю, товарищ старший лейтенант: забвение Устава до добра не доводит…

А наши – бегут. Пещера вдали маячит. Весь вопрос: кто первый успеет. Пупырчатые-то в обход рванули, вокруг скал. Вот уже выворачивают из-за бурелома: глаза – угольками, пасти – как у экскаваторов… Так бы и полоснул по ним длинной очередью – было б только из чего полоснуть!.. Почему отставить? Лучше короткими?.. Да хоть бы и короткими, товарищ старший лейтенант, – всё равно ведь не из чего!..

Всё же опередили их наши. Пропустил Пиньков всех гномиков в пещеру, хотел было сам за ними нырнуть, а тут первый пупырчатый подлетает. А Пиньков его сапёрной лопаткой по морде – хрясь!.. Где взял? А в этой… в норе, когда автомат искали! Там, товарищ старший лейтенант, если пошарить, ещё и не такое найдётся…

И потом – разве пупырчатого сапёрной лопаткой уделаешь? Лезвие только покорёжил – пропеллером пошло…

Залетает, короче, смотрит: длинная такая извилистая пещера. На стенах – надписи политического характера. Ну там типа: «Колдуну всё до фени» или «Проверяющий вернётся…».

А у входа пупырчатые беснуются. Пролезть не могут – узко, а раскопать тоже не получается – камень.

– Другого выхода нет? – спрашивает Пиньков гномиков.

– Нет, – говорят.

«Так, – думает Пиньков, – тогда вся надежда на автомат…»

– Ну и где она тут, эта ваша реликвия?

Разбежались гномики по пещере – ищут.

– Здесь! – радостно кричит Голька. – Здесь!

Пиньков – туда. Поворачивает за угол, а там – тупичок. Свечи теплятся… Кто зажёг? Да Голька, наверное, и зажёг – кому ж ещё, товарищ старший лейтенант! Шустрый…

А в самом тупичке, в нише, стоит деревянное изображение гномика в натуральную величину. Вот тебе и вся реликвия…

У Пинькова аж руки опустились.

«Эх…» – думает.

Мысль, конечно, неуставная, но и ситуация, согласитесь, безвыходная. Смотрит Пиньков на статую и понимает, что изображает она не совсем гномика. Сапоги, френч, пилотка, ремень с бляхой… Так точно, товарищ старший лейтенант, это они рядового Пинькова из дерева выточили.

Ну уж этого он никак не мог перенести – взорвался.

– Раздолбаи! – кричит. – Только и можете, что хреновины всякие вырезать! Проку от вас…

Хватает он статую и со всего маху – об пол! Гномики ахнули, в стенки вжались от ужаса… Реликвия – в щепки! И вдруг что-то металлическое о камень – бряк!

Ну, тишина, конечно, полнейшая. Слышно только, как пупырчатые у входа воют и землю скребут.

Нагнулся Пиньков, поднял то, что из статуи выпало, и говорит:

– Эх вы, шнурки!.. Ни черта-то вы, шнурки, не знаете, как положено с реликвиями обращаться…

И, звучно передёрнув затвор, рядовой Пиньков твёрдым шагом направился к выходу из пещеры.

* * *

Вот и вся история, товарищ старший лейтенант… Разрешите доложить, в овраге теперь – полный порядок. Пупырчатые и те строем ходят, а уж про гномиков и говорить не приходится. Такая пошла в овраге замечательная жизнь, товарищ старший лейтенант, что никто без приказа и дыхнуть не смеет… Кто командует? Да колдун же и командует – кому ж ещё? Не глупенький ведь – в шесть секунд всё понял: нет Бога, кроме Бога, а рядовой Пиньков – Проверяющий Его… Так что докладывать командиру части об этих ста двадцати автоматных патронах, по-моему, не стоит… Так я ж к тому и веду, товарищ старший лейтенант: списать их – и все дела! Тем более что потрачены они на восстановление социальной справедливости…

1989

Пока не кончилось время

Такое впечатление, что этот телефон-автомат неоднократно побивали за что-то каменьями. Трубка была прикована к помятому корпусу крепкой короткой цепью. Как кружка к бачку, машинально отметил Калогéр.

Он опустил в чёрную прорезь две минуты жизни и набрал номер.

– Банк времени слушает, – незамедлительно отозвался любезный женский голос.

Калогер молчал.

– Банк времени слушает, – повторила женщина, не изменив интонации ни на йоту.

Калогер медленно опустил трубку на деформированный рычаг.

– Банк вре… – Голос оборвался, и в недрах автомата что-то негромко звякнуло. Две минуты жизни были потрачены впустую.

Ещё пару минут он потратил на бессмысленное стискивание трубки. Потом резко обернулся и обнаружил, что стоит лицом к лицу с ярко и безвкусно одетой женщиной, видимо ожидавшей конца разговора. Женщина смотрела на Калогера, чуть отшатнувшись и округлив глаза.

– Извините… – пробормотал он, сообразив, что напугал её своим неожиданным поворотом и перекошенным, надо полагать, лицом.

Он побрёл к набережной, и ветер, как прикладом, подталкивал его в спину. Глупо… Конечно, звонить туда не следовало. Но раз уж позвонил…

Да, раз уж позвонил, то будь добр – доведи дело до конца и выслушай неизменно любезный женский голос, который сообщит, что на банковском счете у вас, господин Калогер, в общей сложности где-то ещё два месяца жизни. Или около того…

Два месяца? Он остановился, чувствуя, как неодолимый ужас словно высасывает его изнутри: ещё миг – и хрупкая оболочка – всё, что осталось от Калогера, – схлопнется и косо опадёт на асфальт.

– Прекрати! – хрипло сказал он. – Ну!

Не сразу, но прекратилось. Да, вот так, оказывается…

«Успокоился? – с отвращением спросил он себя. – Утрись и следуй дальше…»

Два месяца… Невероятно. Последний раз он интересовался своими капиталами года три назад, сразу после развода, и у него тогда, помнится, оставалось ещё лет десять… Нет-нет, в этом надо разобраться… Ну, работал, конечно. Без роздыха. На износ. «Испепелённые», «Нигромант», «Медь звенящая» – что ни книга, то каторга… И всё равно: десять лет за три года? Невероятно…

День был ветреный. Улица являла собой подобие вытяжной трубы. Рядом с Калогером, шурша по асфальту, полз обрывок газеты, испятнанный клюквенным соком. Казалось, в городе идёт продувка: всё лишнее, всё отслужившее свой срок сметалось в сторону набережной.

И ещё знакомые, вспомнил он вдруг. Знакомые, незнакомые, полузнакомые… Пожиратели чужого времени… Ладно, Калогер, хватит. Какие, к дьяволу, десять лет! Давай о том, что есть.

Ну, допустим, два месяца. Дней десять сразу же откинь на квартплату. Жрать тоже что-то надо – ещё тридцать дней долой… Нет, двадцать. Хватит с тебя двадцати. Итого месяц. А «Слепые поводыри» – это страниц триста как минимум…

У табачного киоска Калогер задержался (испятнанная клюквенным соком газета уползла дальше) и, уплатив полчаса, получил пачку «Жупела» и на десять минут сдачи. Кстати, о куреве. Курево – это ещё дня три, не меньше… С чем остаёшься, Калогер?

Он добрался до набережной и, расслабленно опустившись на скамью, стал смотреть, как на том берегу бурлят подобно расплавленному олову серебристые тополя.

Подумать только, а ведь есть среди пишущей братии люди, всерьёз уверяющие, что зарабатывают времени больше, чем тратят… Врут, собачьи дети! Больше, чем тратишь, не заработаешь. Как ни крути, а рано или поздно время кончается…

Прикуривая, Калогер обратил внимание, что возле гранитной вазы стоит и смотрит на него та самая женщина, с которой он столкнулся у телефона-автомата. Так… Выпученные глаза, намечающийся зобик – видимо, базедова болезнь, а никакой не испуг, как ему показалось вначале. Вялые, равнодушно сложенные губы, нос – клювом. Одета в супермодный бесформенный балахон, состроченный из цветных клиньев.

«Ну вот и стервятники, – беспомощно подумал он. – Знакомые, незнакомые, полузнакомые… Почуяли. Последний автограф Калогера… Ах, дьявол, сейчас ведь подойдёт!..»

Не сводя с него глаз, женщина двинулась к скамье – осторожно, словно крадучись. Яркое лоскутное оперение встрёпано ветром; всё, что может бренчать, – бренчит: серьги, браслеты, цепочки. Богема, надо полагать.

– Вы – Калогер?

Голос хрипловатый, вроде прокуренный. Да, скорее всего, богема. Калогер с трудом разомкнул спёкшиеся на ветру губы:

– Чем обязан?

– Спасибо вам за «Медь звенящую».

Фраза была, несомненно, подготовлена заранее, не раз отрепетирована и повторена.

«Господи! – в страхе подумал Калогер. – И эти два месяца они тоже растащат. Они ничего мне не оставят. По часу, по минутке…»

– А где это вы могли прочесть «Медь звенящую»? – скрипуче осведомился он.

– Это не важно, – сказала женщина. – Вы разрешите?

Она присела рядом. Калогер посмотрел на неё с ненавистью.

– «Медь звенящая»!.. – Она говорила, явно волнуясь, и всё же речь её, включая восклицания, звучала предательски заученно. – Это – прочесть и умереть! Так осмелятся писать лет через десять!..

Голос её несколько раз сорвался, и, надо заметить, превизгливо. Ещё и истеричка вдобавок. Лет через десять… Дура ты, дура! Да на кой они мне чёрт, эти твои десять лет? Это моя беда, несчастье моё – набредать на темы, которые будут разрешены лет через десять.

– Я завидую вам, – сказала она. – Господи, как я вам завидую! Понимаете, я тоже пробовала писать, и не раз…

Калогер вздрогнул. Распушив оперение, клювастый стервятник смотрел на него немигающими выпуклыми глазами. Нет, рукописи, слава богу, у неё в руках не было. Хотя под таким балахоном можно спрятать всё, что угодно, в том числе и рукопись.

Женщина поспешно отвела взгляд.

– Я, наверное, проклята, – горестно распустив вялые губы, призналась она ни с того ни с сего. – Время уходит, уходит… И – ничего. Ни-че-го…

Ветер норовил доносить до Калогера её обесцвеченные космы, обдавая резким запахом духов.

– Вы короче можете? – процедил он, невольно задержав дыхание.

– Короче… – Словно испытывая его терпение, она замолчала, нацелив свой тонкий с горбинкой клюв куда-то вдаль. – Значит так… Короче… В общем, я намерена перевести на ваш счёт два года.

Ветер взвизгнул, обрезавшись об острую жесть фонаря, и оборвался. Секунды три было совсем тихо. Тополя за рекой бурлили теперь как бы сами по себе.

Калогер выпрямился:

– Да вы что, девонька, в своём уме?!

– Ну вот… – беспомощно сказала она. – Я так и знала…

– Что вы знали? – Голос Калогера стал резок до пронзительности. – Что вы знали?! За кого же вы меня принимаете, если могли мне предложить…

– Да поймите же! – чуть ли не заламывая руки, умоляюще перебила она. – Я всё растрачу. Понимаете? Уже растратила!.. Так почему же я не могу спасти хотя бы эти два года?.. Ну хорошо, давайте так: я вам – время, а вы…

– А я?

– Ну, я не знаю… Ну… – Она смешалась окончательно. – Книжку надпишете…

– С благодарностью за два года? – бешено щурясь, уточнил он.

– Нет, – поспешно сказала она. – Нет-нет… То есть…

Запуталась и испуганно умолкла, больше похожая теперь на больного воробья, нежели на стервятника. Ветер гнал по набережной пыль и обрывки бумаги.

– О ч-чёрт! – сказал Калогер. – Да как вам это вообще в голову пришло?

– А!.. – Она раздражённо дёрнула плечом. – Сначала у меня пили, потом у знакомых… А потом вдруг такая тоска!.. Жить не хочется…

– Сколько у вас там ещё на счете?

Она с надеждой вскинула голову.

– Много, – сказала она. – Честное слово, много…

– Много… – повторил он и усмехнулся через силу. – Вы и заметить не успеете, как оно разлетится в прах, это ваше «много». И вот когда у вас останется два месяца…

Её глаза полезли из орбит окончательно.

– У вас осталось два месяца? – в ужасе переспросила она, и Калогер мысленно обругал себя последними словами.

– Я сказал: к примеру, – сухо пояснил он. – Так вот, когда у вас останется, к примеру, два месяца… Тогда вы вспомните о своём подарке.

– Нет, – сказала она.

– Вспомните-вспомните, – холодно бросил Калогер. – Можете мне поверить.

Она помотала головой, потом задумалась.

– Нет… – сказала она наконец. – Не вспомню…

– Послушайте! – Калогер вскочил. От его ледяной назидательности не осталось следа. – Вы или сумасшедшая, или…

Она подалась вперёд, тоже собираясь встать, но Калогер шарахнулся и, ускоряя шаг, бросился прочь от скамьи. Всё это очень напоминало бегство.

Собственно, это и было – бегство.

* * *

Что жизнь растрачена дотла, Калогер понял ещё утром. Отключился телефон. Первый признак надвигающегося банкротства – когда вокруг тебя один за другим начинают отмирать предметы: телевизор, кондиционер… Всё, что в твоём положении – роскошь.

Он запер дверь, наглухо отгородившись ею от знакомых, незнакомых, полузнакомых, и подошёл к столу. После разговора на набережной вопрос со «Слепыми поводырями» решился сам собой: он будет работать. Он будет работать над ними так, словно впереди у него добрая сотня лет, – не торопясь, отшлифовывая абзац за абзацем. Пока не кончится время.

Итак, «Поводыри»… Обширный кабинет. Рабочая роскошь: портьеры, старинные кресла, стол, две стены книг. А вот и наследник этой роскоши, в которую всажено несколько жизней – отца, деда, прадеда… Лидер. Зеленоватые насмешливые глаза, мягкая просторная куртка. Молод, слегка сутул. Вид имеет язвительно-беззаботный, как будто дело уже в шляпе и беспокоиться не о чем. Хотя всё, конечно, не так, и первая его забота – удержать в узде остальных заговорщиков, которые уже сейчас тянут в разные стороны и уже сейчас норовят перегрызться между собой. Вот они, все пятеро, – расположились в креслах и ждут шестого, самого ненадёжного. Отсюда они начнут мостить благими намерениями дорогу в ад, отсюда бросятся они спасать чужой неведомый мир и в результате погубят его… Сейчас мурлыкнет дверной сигнал, все шевельнутся и лидер скажет с облегчением: «Ну вот и он… А вы боялись…»

Калогер чувствовал приближение первой фразы. Ещё миг – и, перекликнувшись звуками, она возникнет перед ним и…

Вместо дверного сигнала мурлыкнул телефон. Пробормотав ругательство, Калогер сорвал трубку, левой рукой ища шнур, с тем чтобы выдернуть его из гнезда сразу по окончании разговора.

– Да! – рявкнул он.

На том конце провода оробели и дали отбой. Некоторое время Калогер непонимающе смотрел на трубку, из которой шла непрерывная череда тихих торопливых гудков. Потом ударил дрогнувшей рукой по рычажкам и набрал номер.

– Банк времени слушает, – любезно известила его всё та же запись.

Калогер поспешно назвал номер своего счёта.

– На вашем счете, господин Калогер, в настоящий момент, – (еле слышный щелчок), – два года, месяц и двадцать восемь дней.

– Сколько? – не поверив, заорал он.

Банк времени любезно проиграл ответ ещё раз, и Калогер, едва не промахнувшись по рычажкам, отправил трубку на место.

– Вот паршивка!.. – обессиленно выдохнул он.

То есть она перевела на его имя два года ещё до того, как подошла к нему на набережной.

И вдруг Калогер почувствовал, как в нём вскипает бесстыдная, безудержная радость. Два года… На «Слепых поводырей» ему хватило бы и одного…

– Прекрати! – хрипло сказал он. – Ну!..

Точь-в-точь как тогда, у изувеченного телефона-автомата.

* * *

Голое небо за окном помаленьку одевалось. Наладившийся с утра ветер принёс наконец откуда-то несколько серых клочьев и даже сумел построить из них некое подобие облачности.

Калогер отнял лоб от тусклого, давно не мытого стекла.

– Ладно, хватит! – скривив рот, выговорил он. – Примирился? Давай работать…

Злой как чёрт, он вернулся к столу. Сел. Положил перед собой чистый лист.

Итак, «Поводыри»… Что-то ведь там уже наклёвывалось… Калогер пододвинул лист поближе и, подумав, набросал вариант первой фразы. Написав, аккуратно зачеркнул и задумался снова.

И всё-таки – зачем ей это было надо? Жажда яркого поступка? Чтобы смотреть потом на всех свысока? Два года… Это ведь не шутка – два года…

Нет, так нельзя, сказал он себе и попробовал восстановить картину. Кабинет… Портьеры, кресла… Зелёные насмешливые глаза лидера. Сейчас мурлыкнет дверной сигнал и лидер скажет…

Строка за строкой ложились на бумагу и аккуратно потом зачёркивались. Квартира оживала: в лицо веял бесконечный прохладный выдох кондиционера, в кухне бормотал холодильник… Исчеркав лист до конца, Калогер перевернул его и долгое время сидел неподвижно.

Потом опять мурлыкнул телефон, и он снял трубку:

– Да?

В трубке молчали.

– Да! Я слушаю.

– Как работается? – осведомился знакомый хрипловатый голос.

– Никак, – бросил он. – Зачем вы это сделали?

– Захотела и сделала, – с глуповатым смешком отозвалась она. Кажется, была под хмельком. – Книгу надписать не забудьте…

– Не забуду, – обнадёжил он. – А кому?

– Ну… Напишите: женщине с набережной… – И, помолчав, спросила то ли сочувственно, то ли виновато: – Что?.. В самом деле никак?

– В самом деле.

– Ну вот… – безнадёжно сказала она. – Этого я и боялась… Видно, моё время вообще ни на что не годится – разве на кабаки… – Вздохнула прерывисто – и вдруг, решившись: – Знаете что? А промотайте вы их, эти два года!

– То есть?

– Ну, развлекитесь, я не знаю… В ресторан сходите… На что потратите – на то потратите…

– Послушайте, девонька!.. – в бешенстве начал Калогер, но она проговорила торопливо:

– Всё-всё, меня уже нет… – и повесила трубку.

Калогер медленно скомкал в кулаке исчёрканный лист и швырнул его на пол. Встал, закурил. Чужое время…

– Да пропади оно всё пропадом! – громко сказал он вдруг.

Бесстыдно усмехаясь, ткнул сигаретой в пепельницу, затем вышел в переднюю и сорвал с гвоздя плащ. В кабак, говоришь?.. А почему бы и нет? Он уже нагнулся за туфлями, когда, перекликнувшись звуками, перед ним снова возникло начало «Поводырей».

Чуть ли не на цыпочках он вернулся к столу, повесил плащ на спинку стула, сел. И слово за словом первый абзац повести лёг на бумагу. И «Поводыри» ожили, зазвучали.

Он работал до поздней ночи. И никто не мешал ему, и никто не звонил. И он даже ни разу не задумался, а что, собственно, означала эта её странная последняя фраза: «Всё-всё, меня уже нет…»

1988