Текст книги "Разбойничья злая луна"

«Разбойничья злая луна»

До сих пор не знаю, благодарить ли мне тогдашнее моё издательство или же ненавидеть. Первый раз в жизни я взял аванс под ещё не написанную книгу. Подрядился сдать рукопись в течение полугода. Но о какой писанине могла идти речь после Белкиной смерти? Вдобавок чуть ли не на следующий день после сороковин провалился пьяный в траншею и расплющил левый голеностоп. Месяц на растяжке, потом загипсовали и отправили домой.

Связался с издательством. Ответ их меня добил: никаких отсрочек. Книга должна быть сдана через три месяца.

Нет, кто бы спорил, сама по себе прикованность к койке весьма способствует творческому процессу. Тем более, что мир был давно уже придуман: бесконечные пустыни, легенды о каком-то там море, отсутствие крупных копытных, колёсные парусники. Да и поведение героя представлялось более или менее ясно: он пытается лечь на дно, а жизнь не даёт ему этого сделать.

Да, но язык! Имена, названия населённых пунктов, государств – откуда всё это взять? Если работать серьёзно, то надо засесть в библиотеке (об интернете тогда ещё понятия не имели) или же раздобыть словарь какого-нибудь экзотического наречия и на его основе смоделировать говор моих кочевников.

Какая, к чёрту, библиотека! Я до кухни-то еле добирался.

Диван. Над диваном – книжные полки. На полках – книги моих друзей. С автографами.

И я первый и, надеюсь, последний раз в жизни решился на безобразную авантюру: стал использовать в качестве названий стыки слов с книжных корешков. Думаете, кто такой бунтовщик Айча? Это Николай Чадович. А Рийбра? Это Юрий Брайдер. А кочующее озеро Хаилве? Михаил Веллер.

Не делайте так.

Хотя, честно сказать, язык вышел довольно правдоподобным. В нём начали мерещиться корни и суффиксы. Ну понятно: многие имена оканчиваются весьма похоже.

Всё-таки, наверное, издательство поступило правильно, взяв меня в ежовые рукавицы. Иначе бы просто пропал.

«Дело прошлое»

Враньё, оперённое правдой. Я не доверяю средствам массовой информации. Когда на них ссылаются, обычно говорю: «Я и сам такое могу придумать». А поскольку эту мою фразу обычно расценивали как хвастовство, я однажды решил себе доказать, что и впрямь могу произвести на свет мистификацию, достоверную во всех отношениях.

Факты, приведённые в рассказе «Дело прошлое», действительно имели место быть. Кроме одного. Меня никто никогда не вызывал в КГБ. Удивительно: многие наши друзья признавались задним числом, что их туда приглашали и не однажды, расспрашивали про нас с Белкой, какие-то рукописи предъявляли. А вот нас самих не тронули ни разу. Как-то даже обидно.

Почему меня, согласно рассказу, расспрашивали именно о котах? Во-первых, не помню периода, чтобы в дому не было кота или кошки. И стоило гостю выказать к ним неприязнь, как следовала немедленная кара. Кто-нибудь из нас ронял задумчиво: «Если верить статистике, все диссиденты ненавидят собак, а все сталинисты – кошек».

Что тут начиналось!

– Ну я, например, терпеть не могу кошек…

– Значит, сталинист.

– Это почему же я сталинист?!

– Раз кошек не любишь – сталинист.

– Я не сталинист!!!

– Как же не сталинист, если кошек не любишь?

Бывало, что и до белого каления доводили… Так о чём же ещё, скажите, мог говорить со мной майор КГБ, как не о кошках?

«Приснившийся»

Этот ночной кошмар явился мне в детстве. Причём дважды, хотя и по-разному. Действительно, вставал из сундука жилистый синеватый покойник и, слепо оглядевшись, уходил в незастеклённое окно. А мы вдвоём с каким-то незнакомцем, вжавшись спинами в каменные стены, ждали его возвращения. До утра.

Удивительный случай: на следующую ночь сон повторился, но уже не в первом, а в третьем лице. Чувствуя себя в полной безопасности, я до самого пробуждения с любопытством наблюдал со стороны за насмерть перепуганным самим собою, знающим, что мертвец непременно вернётся.

Ужастиков я писать не могу. Хоррор в моём исполнении обязательно обернётся зубоскальством. Но один-то раз попробовать можно? Сменил по некоторым причинам пол мертвецу – и приступил. Не получилось. Бросил. И так несколько раз подряд в течение добрых полутора лет. Наконец додумался поменять местами спящего с приснившимся и кое-как рассказик этот домучил.

«В Стране Заходящего Солнца»

Для начала придумал существ, которые к работе относятся как к сексу, а к сексу – как к тяжёлой, ненавистной работе. Согласно черновому замыслу, действие должно было разворачиваться бог знает где: то ли в тридесятом царстве, то ли на другой планете. Выяснилось, однако, что и то и другое – лишняя сущность. Зачем привлекать на помощь иной мир, когда то же самое прекрасно вписывается в нашу с вами жизнь?

Ей-богу, пиши мы вдвоём с Белкой, поступили бы точно так же.

В итоге я изобразил секс в виде утомительной медицинской процедуры, зато обстругивание дощечки представил в самых сладострастных тонах. По этому поводу забавный у меня вышел разговор по телефону с редактором журнала.

Он: Как хочешь, а порнографическую сцену надо смягчить.

Я (без тени юмора): Ты про первую сцену или про вторую?

Он (в ужасе): Ка-кую вторую?!

Складывался рассказ легко, подчас меня самого удивляло то, с какой лёгкостью трудоголики занимают нишу алкоголиков, банка с олифой заменяет бутылку самогона и т. д. Зато над финалом пришлось поломать голову. По замыслу рассказ кончался обстругиванием дощечки (порнуха № 2). Блёклая концовка – сам чувствовал. Помогли первые читатели. Намекнули, что слишком рьяно бороться с трудоголиками – тоже трудоголизм.

Оставалось только, как говорят драчливые маляры, нанести последний удар кистью.

«Труженики Зазеркалья»

Все истории о Зазеркалье неизменно разочаровывали меня тем, что стоило герою пересечь грань стекла, как зеркало немедленно выпадало из действия. Им пользовались как лазейкой в самом начале повествования и больше к нему не возвращались. Разве что в финале.

Гораздо интереснее (да и логичнее) было представить, что отражения – народ служащий. В картишки перекинуться, пока некого отражать, – это пожалуйста, а вот надолго отлучиться со своего рабочего места – ни-ни!

Так, помаленьку, за зеркальной гранью начал складываться знакомый мир кулис. Взаимоотношения отражений с распорядителем и друг с другом были срисованы со взаимоотношений театрального персонала.

«Тружеников» я начал с нескольких отрывочных набросков из жизни Зазеркалья. Потом наброски сложились, срослись, обрели последовательность. Честно сказать, я даже не знал, что произойдёт дальше, предоставив героям полную свободу.

Кстати, о героях. Мало того что я по нашей с Белкой старой привычке призвал в их ряды друзей и знакомых, я им даже оставил поначалу настоящие имена и фамилии. Но потом, когда весёлое повествование внезапно обернулось какой-то жутковатой стороной, стало не по себе. Получалось, что я, подобно ненавидимым мною политикам, распоряжаюсь живыми людьми, явно вовлекая их в беду.

Срочно пришлось всех переименовать.

«Мгновение ока»

Замысел рассказа относится к временам доисторическим. Сам «принцип пьяницы» я извлёк из интереснейшей книги Смаллиана о парадоксах логики. На первом Малеевском семинаре (1982) я, помнится, уже грозился эту историю написать. Однако немедленному претворению угрозы в жизнь кое-что препятствовало.

Выносить действие за рубеж или в условную страну не хотелось, а советская милиция была тогда недостаточно коррумпирована и не имела понятия о компьютерах. Главная же препона заключалась в том, что Белке замысел не приглянулся.

Тем не менее я потом довольно часто надоедал знакомым программистам, выпытывая, может ли вообще приключиться что-нибудь подобное. Программисты отвечали: может.

Наконец коррупция и компьютеризация захлестнули страну окончательно – и замысел быстро оброс выхваченными из жизни подробностями. Двадцать лет спустя.

Что теперь

Совместные наработки кончились. Всё, что мы когда-то придумывали вместе, – дописано. Конечно, я и по сю пору использую Белкины выражения и словечки, сохранившиеся в черновиках, в домашнем альбоме, в памяти, однако всё реже и реже.

Кстати, фраза из «Глушилки» (2003): «Пел „Очи чёрные“, причём врал, как даже цыган не соврёт, продавая лошадь» – её.

Однажды на встрече с читателями кто-то заметил:

– Всё-таки вдвоём вы писали злее.

– Ну вот… А мне казалось, что добрее, – сказал я.

– Да и добрее тоже…

Мне уже не раз предлагали поработать в тандеме – сейчас это модно. Каждый раз честно отвечаю, что я фраер порченый и сочинять с кем-либо на пару просто не смогу. Не то чтобы хранил таким образом верность Белке («Вдова должна и гробу быть верна»), нет, дело в другом. Я обломок бывшего соавторства. Пишу один, но школа была пройдена вдвоём – и от этого никуда уже не денешься.

Не берусь судить, насколько был прав читатель относительно того, злее или добрее стала наша проза, но, перечитывая написанное, я подчас не могу уловить разницы. Та же тематика, тот же язык, тот же «технический втуз», всё ещё копошащийся в подсознании. Кажется, наконец-то из всех возможных способов написания вещи я выбрал самый трудоёмкий. Говорят, примерно по такому принципу Чаплин снимал свои первые фильмы. Работал без сценария. Придумает сценку – отснимет, потом ещё одну придумает – отснимет. И так далее. В итоге посмотрит, что получилось, и вырежет к лешему первый эпизод. Тот самый, с которого всё началось.

Неделю я решался на то, чтобы отрезать начало повести «С нами бот». И ведь не каких-нибудь пару абзацев – полтора авторских листа. Жалко. Маялся, скулил. Наконец стиснул зубы и отстриг.

Потому что самое сильное средство воздействия на читателя – это сокращение.

2009

Взгляд со второй полки

1

«Терпеть не могу фантастику!» Помнится, в златые годы застоя произносилось это сплошь и рядом, причём примерно с той же интонацией, что и фраза: «Я порядочная девушка, сударь!»

Не помню, однако, случая, чтобы кто-нибудь столь же решительно высказался о детективе или, допустим, о производственном романе. Вот я пытаюсь изречь со сдержанным негодованием: «Терпеть не могу историческую прозу!» – и, знаете, выходит ненатурально… Ну «не люблю», ну, «не нравится»… Но чтобы вдруг с таким пафосом!

Похоже, фантастика в отличие от остальной литературы вызывала и вызывает в рядовом читателе исключительно сильные чувства: не влюбился – стало быть, возненавидел.

Да, но причины, причины?

С тех пор как я перешёл в сословие авторов, собеседники меня щадили. Вроде бы даже извинялись: «Ну не понимаю я фантастики…» Однако ситуацию это не проясняло ни в малейшей степени. Во-первых, фраза типа «Ну не понимаю я публицистики…» прозвучала бы так же дико, как и «Терпеть не могу историческую прозу!». А во-вторых, и без того давно уже известно, что именно непонимание является причиной ненависти.

Не устояв перед соблазном бинарного анализа, многие из великих и малых мира сего обожали распределять человечество по двум полкам. И их можно понять: когда третьего не дано, картина мироздания становится умилительно стройной. Колридж, например, заметил, что все люди рождаются последователями либо Аристотеля, либо Платона. Американский логик Смаллиан утверждает, что по образу мышления каждый из нас либо физик, либо математик.

Что ж, сунемся и мы с суконным рылом в калашный ряд. Мне вот тоже мерещится, что всех встреченных мною людей можно распределить по двум полкам. На первой окажутся те, для кого реалии этого мира важны как таковые. На второй же возлягут те, кого более интересуют не столько сами реалии, сколько отношения и связи между ними.

Попробую привести пример. Для первых добро есть добро, зло есть зло – какие ж тут сомнения? А вот вопрос «Почему это добро и зло в определённых ситуациях идут рука об руку и ведут себя совершенно одинаково?» может посетить только человека со второй полки, на которой я, кстати, валяюсь уже не первый год и, что характерно, на тесноту ещё не жаловался ни разу.

2

Полемика между обитателями первой и второй полки невозможна в принципе. Они просто не поймут друг друга. Дело даже не в разной терминологии – мышление разное. В младые годы это меня, помнится, изрядно озадачивало: битый час, бывало, неистово что-то доказываешь, оба охрипли – и ты, и он, пена уже на губах, а спор – ни с места. Плюнешь наконец и отойдёшь в досаде. Вот ведь какой дурак попался твердолобый! А он не дурак, он просто с другой полки.

«Распалась связь времён…» Вся прелесть в том, что для обитателей первой полки она никогда и не возникала. Каждое явление представляется им как бы само по себе, и поэтому, чтобы сохранить рассудок в годы перемен, её обитатели обычно прибегают к склерозу. Митрополит напрочь забывает о том, что когда-то был замполитом. А пламенному революционеру лучше не напоминать о тех временах, когда он служил в охранке. Картина, впрочем, дьявольски усложняется тем, что любой из нас в процессе беседы так и норовит перебраться с полки на полку. Смотря о чём зашла речь.

Я уже не говорю о тех случаях, когда человек со второй полки сознательно прикидывается по необходимости обитателем первой. В качестве примера сошлюсь на публичные выступления тех же политиков.

3

Для большинства людей с первой полки в художественном произведении важна прежде всего правда. Иногда они уточняют: жизненная правда. Идеал, разумеется, документальная проза. Мысль, что документы лгут столь же часто, как и очевидцы, в голову им, естественно, не приходит. Известие о том, что никакой Анны Карениной никогда на свете не было, обитатели первой полки либо воспринимают с откровенным недоверием и стараются забыть при первом удобном случае (склероз!), либо поспешно ставят знак равенства между персонажем и прототипом.

Естественно, что фантастика для них – это враньё и выдумка. Мало того, опасная выдумка, посягающая на привычный порядок вещей, а стало быть, и на душевное равновесие читателя.

Сказано, однако, что «мысль изречённая есть ложь». Так вот с этой точки зрения фантастика куда честнее реализма. Самим названием своим она заранее предупреждает, что речь пойдёт о событиях вымышленных. Реализм же, уверяя, будто всё изложенное автором – святая правда, лжёт дважды.

Хотя, знаете, есть одно такое приворотное зелье, с помощью которого можно в два счёта присушить обитателя первой полки к не любимой им фантастике. Нужно объявить, что предложенная вниманию история имела место в действительности. Всего-навсего. Единственное условие: текст должен быть по возможности безлик и бездарен, ибо это, согласно представлениям людей с первой полки, и есть основной признак всякой правды.

4

Грешен – люблю, знаете, потревожить изначальный смысл того или иного слова. Вспомнишь, к примеру, что демагог – это по-гречески народный вождь, и душевная болезнь как-то сразу идёт на убыль…

Так вот, если вспомнить, что реалия по латыни это всего-навсего вещь, то смысл термина «реализм» проясняется до членораздельности. Вещественность, господа, вещественность. Просто умелое (или неумелое) описание реалий, о которых мы привыкли думать, что они и впрямь существуют.

Но для обитателя первой полки это-то и является главным. Он проглотит не поперхнувшись любую, даже самую чудовищную ложь, если та будет обильно приправлена вышеупомянутыми реалиями. Он даже способен поверить в честного сотрудника МВД, уволенного из органов за излишнюю принципиальность и с тех пор ведущего на свой страх и риск бескомпромиссную борьбу с коррупцией и преступностью. И как не поверить! Герой ходит по улицам (названия прилагаются), стреляет в мерзавцев из «макарова», иногда его даже перезаряжая. Всё как в жизни.

Для реалиста существенно передать, как этот мир выглядит. Фантасту же важно понять, как этот мир устроен.

«Ну да! – возразите вы. – А реалисту разве не важно?»

Бывает, что и важно, но тогда человек с первой полки немедленно начинает ныть, что Достоевский – писатель тяжёлый и мрачный.

5

Было бы неверно думать, что на первой полке собрались одни лишь ярые ненавистники фантастической прозы. Есть среди них (правда, в меньшем количестве) и ярые её сторонники. Люди с первой полки вообще в большинстве своём придерживаются крайних взглядов. Середины для них не бывает.

Иное дело обитатели второй полки. Для них принципиальной разницы между реализмом и фантастикой зачастую нет вообще. Реалии могут быть привычными читателю (Тургенев), могут быть целиком и полностью вымышленными (Данте), наконец, и те и другие могут мирно соседствовать в пределах одного повествования (Гоголь). Главное, ей-богу, не в этом…

А вот для обитателей первой полки разница очевидна. Поэтому ни детектив, ни женский роман у них протеста не вызовут, ибо все эти направления суть разновидности реализма. (А что тут возразишь? Реалии-то – вот они!)

С исторической прозой и вовсе забавно. Чем она отличается от альтернативной истории, никто даже объяснить не берётся. Исторические документы лгали, лгут и будут лгать, поскольку составляются людьми, и какой из них ни положи в основу повествования, всё равно в итоге получится фантазия на темы прошлого.

Ох уж эти мне реалии! Ну вот, допустим, изобразил я участкового с двуглавым орлом на фуражке. Реализм? Реализм, господа. Вон их сколько таких за окном! И все с орлами… А напиши я то же самое до 1991 года? А вот тогда, товарищи, это была бы дерзкая, чтобы не сказать – злопыхательская фантастика (то есть иными словами – тот же самый реализм, только ещё не опошленный действительностью).

А теперь пришло время выдать страшную тайну. Делаю это со спокойным сердцем, поскольку предвижу, что разглашение её никаких последствий не повлечёт. На первой полке отмахнутся и забудут, на второй пожмут плечами: подумаешь, дескать, новость!

Так вот…

Господа! Всякий текст (включая цифры финансовых отчётов) – это фантастика чистой воды! Просто не всякий автор имеет мужество признаться в том, что он фантаст.

6

Бедные, бедные обитатели первой полки! Сколько им пришлось пережить потрясений за те несколько лет, когда добро внезапно объявлялось злом, и наоборот, а жизнь за окном стремительно меняла ориентацию, шарахнувшись вдруг из соцреализма в самую оголтелую фантастику во всём её многообразии – от альтернативной истории до лютого хоррора!

Впрочем, наш взбаламученный социум, кажется, отстаивается помаленьку, крыши у людей с первой полки возвращаются в исходную позицию, и скоро, глядишь, победное речение «Терпеть не могу фантастику!» вновь зазвучит в народе с прежней силой.

1998

Враньё, ведущее к правде

Теперь я вижу, что был прав в своих заблуждениях.

Великий Нгуен

Умру не забуду очаровательное обвинение, предъявленное заочно супругам Лукиным в те доисторические времена, когда публикация нашей повестушки в областной молодёжной газете была после первых двух выпусков остановлена распоряжением обкома КПСС. «А в чём дело? – с недоумением спросили у распорядившейся тётеньки. – Фантастика же…» – «Так это они говорят, что фантастика! – в праведном гневе отвечала та. – А на самом деле?!»

Помнится, когда нам передали этот разговор, мы долго и нервно смеялись. Много чего с тех пор утекло, нет уже Любови Лукиной, второе тысячелетие сменилось третьим, а обвинение живёхонько. «Прости, конечно, – говорит мне собрат по клавиатуре, – но никакой ты к чёрту не фантаст». – «А кто же я?» – спрашиваю заинтригованно. Собрат кривится и издаёт бессмысленное звукосочетание «мэйнстрим».

Почему бессмысленное? Потому что в действительности никакого мэйнстрима нет. По моим наблюдениям, он существует лишь в воспалённом воображении узников фантлага и означает всё располагающееся вне жилой зоны. Можно, правда, возразить, что и окружающая нас реальность не более чем плод коллективного сочинительства, но об этом позже.

Не то чтобы я обиделся на собрата – скорее был озадачен, поскольку вспомнилось, как волгоградские прозаики (сплошь реалисты), утешить, наверное, желая, не раз сообщали вполголоса, интимно приобняв за плечи: «Ну мы-то понимаем, что никакой ты на самом деле не фантаст».

– А кто?

Один, помнится, напряг извилины и после долгой внутренней борьбы неуверенно выдавил:

– Сказочник…

Услышав такое, я ошалел настолько, что даже не засмеялся.

Впрочем, моего собеседника следует понять: термин «мистический реализм» (он же «новый реализм») используется пока одними литературоведами, да и то не всеми, а слово «фантастика» в приличном обществе опять перешло в разряд нецензурных. Недаром же, чуя, чем пахнет, лет десять назад несколько мастеров нашего цеха предприняли попытку отмежеваться, назвавшись турбореалистами.

Тоже красиво…

Так вот о мистическом реализме. Если в Америке и Англии, по словам критиков, сайнс-фикшн и фэнтези традиционно донашивают лохмотья «серьёзной» литературы, то у нас всё обстоит наоборот: нынешние модные писатели – зачастую результат утечки мозгов, так сказать, эмигранты жанра. А то и вовсе откровенные компиляторы, беззастенчиво обдирающие нас, грешных, выкраивая из обдирок собственные эпохальные произведения.

Что ж, бог в помощь. Хотелось бы только знать, чем в таком случае этот таинственный мистреализм принципиально отличается от фантастики? Кроме бренда, конечно.

Задав подобный вопрос литературоведу, вы сможете насладиться стремительной сменой цвета лица и забвением слова «дискурс» (вообще, когда авторитет теряется до такой степени, что забывает феню и переходит на общепринятый язык, знайте, вы угодили в точку).

– Да как вообще можно сравнивать Булгакова и…

Если же вы будете упорны в своей бестактности, учёный муж (жена) нервно объяснит, что мистический реализм – это когда талантливо, а фантастика – это когда бездарно.

Такое ощущение, что господа филологи добросовестно прогуляли курс лекций по введению в литературоведение. Классификацией, напоминаю, занимается теория литературы, а качество того или иного произведения оценивает критика.

Впрочем, попытки подойти к проблеме с позиций теории, как выяснилось, также приводят к результатам вполне умопомрачительным. Так мне рассказали недавно, что московские литературоведы, с лёгкостью вычленив отличительные (типологические) признаки детектива и любовного романа, споткнулись на фантастике. Не нашлось у неё ярко выраженных отличительных признаков. И знаете, какое из этого проистекает заключение? Фантастики нет. Нету нас. Нетути.

Встречу в следующий раз собрата по клавиатуре – непременно покажу ему язык.

* * *

Год этак семидесятый. Лекция. Преподаватель пластает романтизм. Представители данного направления, сообщает он, отвергали обыденность, видя выход в иной реальности, в иных временах. Мрачные реакционные романтики идеализировали прошлое, уходили в мистику. Прогрессивные верили в будущее. Был, правда, автор, стоящий особняком, его трудно отнести и к тем, и к другим. Эрнст Теодор Амадей Гофман. Явный романтик, но для реакционного слишком светел, а с другой стороны, и от грядущего ничего доброго не ждал. Герой его обретает счастье в Атлантиде (не исключено, что сходит с ума).

Хорошо, что я тогда не задал вопрос: «Так, может, это фантастика?» Выволочка за неприличное слово наглецу-студиозусу была бы гарантирована.

А почему, собственно, неприличное? Открой энциклопедию, прочти: «Фантастика – форма отображения мира, при к-рой на основе реальных представлений создаётся логически несовместимая с ними („сверхъестественная“, „чудесная“) картина Вселенной».

Отменно сказано. Единственное сомнение: не подскажете ли, которое именно отображение мира считать, по нашим временам, соответствующим действительности? Ведь не исключено, что в будущем сегодняшняя публицистика не только покажется, но и окажется фантастикой. Как, скажем, случилось с публицистикой советской эпохи.

Белинский, однако, одиозного ныне термина не чурался:

«„Портрет“ есть неудачная попытка г. Гоголя в фантастическом роде. Здесь его талант падает, но он и в самом падении остаётся талантом».

И далее:

«Вообще надо сказать, фантастическое как-то не совсем даётся г. Гоголю, и мы вполне согласны с мнением г. Шевырёва, который говорит, что „ужасное не может быть подробно: призрак тогда страшен, когда в нём есть какая-то неопределённость; если же вы в призраке умеете разглядеть слизистую пирамиду, с какими-то челюстями вместо ног и языком вверху, тут уж не будет ничего страшного, и ужасное переходит просто в уродливое“».

Поругивал, как видим, но хотя бы честно называл вещи своими именами. Нынешние белинские такого непотребства ни за что себе не позволят.

– «Божественная комедия», – отбивается низкими обиходными словами припёртый к стенке литературовед, – не имеет отношения к фантастике, потому что Ад, Чистилище и Рай считались реально существующими.

– Позвольте, любезнейший! Тогда к ней не имеет отношения и «Туманность Андромеды», поскольку светлое коммунистическое будущее тоже считалось неизбежной реальностью.

– Да, но Алигьери-то верил не в будущее, а в вечное!

– Не вижу принципиальной разницы. Оба верили в то, что не может быть подтверждено опытом.

– Простите, но «Туманность Андромеды» – научная фантастика. – Слово «научная» произносится с заметным отвращением.

– А у Данте не научная? Помнится, мироздание у него скрупулёзно выстроено по Птолемею…

– Да как вы вообще можете сравнивать Данте и…

Короче, смотри выше.

Зато, если вдруг филолог очаруется невзначай творчеством какого-либо фантаста, тут и вовсе начинается диво дивное, сопровождаемое немыслимыми терминологическими кульбитами.

– Лем? Какой же это фантаст! Это философ…

– Брэдбери? Но он же лирик…

Прибавь мне Бог ума и терпения – обязательно составил бы и опубликовал сборник «Верования и обряды литературоведов».

* * *

Раньше казалось, будто всё дело в слове «научная», пока не обнаружилось, что термин «фэнтези» вызывает у паразитов изящной словесности не меньшее омерзение. Мало того, даже непричастность к какому-либо из этих двух направлений (фэнтези и НФ) ни от чего не спасает. Знаю по собственному опыту. Несмотря на утешения писателей-почвенников и на попытки собрата по клавиатуре, так сказать, проверить каинову печать на контрафактность, погоняло «фантаст» прилипло ко мне намертво. Собственно, я не против. А за термин обидно. Что делать, стилистическая окраска имеет обыкновение со временем меняться. Ну кто из нынешней молодёжи поверит, к примеру, что арготизм «попса» в юных розовых устах когда-то звучал гордо и ни в коем случае не презрительно? О слове «демократия» и вовсе умолчу…

Вот и с фантастикой та же история.

Одно утешение – Фёдор Михайлович Достоевский. Уважал, уважал классик гонимое ныне словцо:

«В России истина почти всегда имеет характер вполне фантастический».

«Что может быть фантастичнее и неожиданнее действительности?»

Или такой, скажем, комплимент:

«Сердце имеет – фантаст».

И наконец, главная жемчужина:

«Реализм, ограничивающийся кончиком своего носа, опаснее самой безумной фантастичности, потому что слеп».

Предвижу вопль: да он же не о той фантастике говорил! Так и я не о той. Не о драконах, не о бластерах. Для нас с Белкой (Любовью Лукиной) все эти вытребеньки самостоятельной ценности никогда не имели. Мало того, не относясь к читателям, для которых антураж важнее сути, не видели мы подчас и принципиальной разницы между НФ и, допустим, производственным романом. В первом случае коллектив доблестно достигал субсветовых скоростей, во втором не менее доблестно выходил на заданные производственные мощности. Спрашивается, зачем гравилёт городить, когда можно обойтись прокатным станом!

Скорее нам казались фантастическими рассказы Шукшина, где роль зелёненького инопланетянина с рожками или чёртика с хвостиком исполнял откровенно выдуманный чудик или бывший зэк, тоже, как правило, сильно выдуманный. Стоило этим странным персонажам влезть в действие, как человеческие взаимоотношения начинали выворачиваться наизнанку, представая в самом невероятном и причудливом виде.

Фантастика для нас была не более чем ключиком к реальности. Иногда отмычкой. А то и вовсе ломиком. Фомкой.

То есть набором приёмов.

Возможно, этим и была вызвана та изумительная фраза разгневанной тётеньки из обкома.

То, что жизнь сама по себе вполне фантастична, выяснилось гораздо позже. Достаточно сопоставить две обычно разобщаемые области нашего бытия – и вот вам фантасмагория в чистом виде. Бери и пользуйся.

Поясню на примере. В рассказике «Серые береты» нет исходного фантастического допущения. Я действительно ловил мышонка – и мышонок оказался умнее. По телевизору действительно показывали сюжет о мышах, участвовавших в Великой Отечественной. Мне оставалось лишь совместить два эти факта.

Если кто-то успел вообразить, что в данной статье я намерен осчастливить читателя анализом литературных направлений, пусть вздохнёт с облегчением. Отделять пшеницу от плевел бесполезно, ибо слово «фантастика» сейчас нецензурно во всех своих смысловых ипостасях.

Я даже не собираюсь защищать его от нападок.

И знаете почему?

Потому что лучшая защита – это нападение.

Начнём с криминальной субкультуры литературоведов.

* * *

Её преступная сущность очевидна и легко доказуема. Настораживает уже тот факт, что литературоведение ничем не способно помочь автору. Эта лженаука не имеет ни малейшего отношения к процессу писанины и годится исключительно для разбора законченных произведений. Или, скажем, не законченных, но уже намертво прилипших к бумаге и утративших способность к развитию.

Знаменательно, что сами литературоведы опасаются иметь дело с живыми авторами, дабы тайное надувательство не стало явным. Примерно по той же причине большинство натуралистов предпочитают быть неверующими – иначе им грозит полемика с Творцом. Как провозгласил однажды в припадке циничной откровенности мой знакомый, ныне завкафедрой литературы: «Выпьем за покойников, которые нас кормят!» Недаром же старик Некрасов при виде аналогичной сцены воскликнул в ужасе: «Это – пир гробовскрывателей! Дальше, дальше поскорей!»

Ещё в меньшей степени литературоведение необходимо простому читателю. Этот тезис я даже доказывать не намерен. Скажу только, что читающая публика для учёных мужей и жён – не менее досадная помеха, чем автор, поэтому всё, что публике по нраву, изучения, с их точки зрения, не достойно.

Итак, городская субкультура литературоведов криминальна уже тем, что никому не приносит пользы, кроме себя самой, то есть паразитирует на обществе и тщательно это скрывает.

Способ мошенничества отчасти напоминает приёмы цыганок: неустанно убеждать власти в том, что без точного подсчёта эпитетов в поэме Лермонтова «Монго» всё погибнет окончательно и безвозвратно, а запугав, тянуть потихоньку денежки из бюджета. Навар, разумеется, невелик, с прибылями от торговли оружием и наркотиками его сравнивать не приходится, но это и понятно, поскольку литературоведы в уголовной среде считаются чуть ли не самой захудалой преступной группировкой. Что-то среднее между толкователями снов на дому и «чёрными археологами».