Текст книги "Похождения полковника Скрыбочкина"

***

Устроив баррикаду у тюремных ворот, повстанцы выдвинули условие: полная свобода всем сразу, а ещё – каждому персонально хотя бы по миллиону рублей, чтобы жить первоначальный период на воле до следующей посадки.

Власти отказались принять это условие.

День миновал, и настала ночь, полная разноречивых ожиданий. Жирная мгла без конца и края простёрлась во все стороны, не предвещая ничего вразумительного.

Что делать и где искать указательные знаки для дальнейших действий? Этим закономерным вопросом мало кто задавался. Зеки там и сям резались в карты, травили анекдоты и наперебой строили радужные планы относительно женщин, водки и анаши. Штурма тюрьмы они не боялись. Привычные ко всему, заключённые были готовы наподобие апостолов нарождающейся новой истины ринуться в драку с любыми силовыми представителями, точно прозревали впереди множество своих грядущих возрождений, гораздо более увлекательных и приятных, нежели нынешнее сумрачное прозябание среди человеческой пустыни.

Скрыбочкину так же, как всем, не спалось. Однако он не общался с вынужденными товарищами по заключению, а сидел в тюремном дворе наособицу. У него над головой заполошно метались преувеличенные тени летучих мышей, похожие на стыдливых вырожденцев дьявольского мира. Скрыбочкин не смотрел на летучих мышей. Он дышал свежим воздухом с закрытыми глазами и предавался слуховым ощущениям… Надо сказать, что полковник умел слушать темноту, однако о том, что извлекал из неё, Скрыбочкин никому не рассказывал. Во-первых, потому что рассказывать было, в сущности, некому, и во-вторых, потому что он и сам-то до конца не мог переварить жидким человеческим умом далёкие многосмысленные понятия, лишь малым краешком прокатывавшиеся по обочине его сторожкого слуха.

Секунды, минуты и часы проносились мимо него слабоуловимой чередой, как летят и просеиваются сквозь безответные взгляды прохожих газетные и упаковочные обрывки, золотистые и багровые листья, сухая серая пыль и влажные жёлтые окурки, а также прочий многообразно-непривлекательный городской мусор… Худо-бедно дотянулось время до утра, и благодарить за это казалось некого, кроме собственного внутреннего наблюдателя.

– Ништо, и один в поле воин, коли ладно скроен, – пробормотал Скрыбочкин, стараясь, чтобы его никто не услышал. – Кому другому таких приключений по самое не могу достало бы, штобы поменяться полюсами и не возвернуться в здравое разумение по гроб жисти. А я и не таких глупостёв повидал. Сдюжу, никуда не денусь.

…Штурм начался через несколько часов после рассвета. Спецназ с криком: «Ура!» вылетел из складок местности и в четверть минуты морально уничтожил собравшуюся перед тюремными воротами толпу родственников и сочувствующих зекам, а заодно и только что подошедшую к месту разыгравшихся действий демонстрацию сексуальных меньшинств, которую из прочих мест изгоняли не желавшие полового равноправия городские жители.

Тюремные ворота отворились. Из них выпихнули привязанного верёвкой за ногу Шконкина без галифе, но с карабином в руках. По команде Скрыбочкина: «Давай, Шмонькин, радуйся, настало твоё звёздное время! Отведи душу, глистопёр, шмаляй с богом!» – он, задрожав головой, произвёл три предупредительных выстрела под себя. И распахнул рот для прощального крика, желая поскорее забыть об унизительной тяжести прошлого и будущего, а затем уравняться внутренним содержанием с окончательным мраком неизвестности. Однако ничего не успел, поскольку его стремительным рывком за верёвку втащили обратно.

Спецназ, правда, отступил. И находился в засаде всю следующую неделю, пока правительство совещалось и запрашивало разрешения у разных международных организаций, чтобы не нарушить права человека.

***

Противники текущего российского режима радовались телерепортажам из тюрьмы, понимая, что диалектика в застенках не мрёт вопреки временному торжеству капитализма. Хотя было неясно, к какой фракции отнести повстанцев: то ли к крайне правым, то ли к крайне левым. Просматривались и ошибки в тактике: сначала следовало захватить телефон, телеграф, почту и многое иное, зафиксированное в работе классика революционной теории.

…Когда в тюрьме иссякли припасы съестного, повстанцы выдвинули ультиматум властям, заявив, что употребят в пищу запершегося в отхожем помещении Случкуса. Хотя знали, что к упомянутому моменту начальник тюрьмы не содержал в себе почти ничего питательного, поскольку третий день не производил через дверь даже голодных матюгов.

Между делом зеки отстреливали пролетавших над тюремным двором голубей и ворон, а некоторые совершали вылазки на бродяжничавших без пользы кошек и собак – впрочем, почти безрезультатно, ибо рыночная экономика давно вымела городскую живность на чебуреки и шаурму. Затем как бы ради общей густоты настроения природа выказала свою неблагоприятную сторону: небо заволоклось тучами, и хлынул тяжёлый дождь с громом и молниями, которые, начавшись издалека, скоро набрали устрашающую мощь – будто неистовый ветер раскатывал по горним просторам огромные булыжники и сталкивал их, высекая из бесчувственных глыб лютые звуки и кривоколенные огневища. Вопреки человеческому обыкновению заключённые радовались стихийной непредвиденности как дети: прыгали с растопыренными навстречу дождю руками, разговаривали с молниями о сокровенных тайнах уголовного житья-бытья, орали безрассудные песни давних лет и, обнявшись за плечи, плясали вкруговую самопроизвольные танцы без начала и конца.

Когда же непогода наконец унялась, дело приблизилось к вечеру. И российское командование решилось на штурм.

Мокрый тюремный двор забросали гранатами со слезоточивым газом. В это время над городом появился новый антициклон, и ветер переменился. Газ мутным облаком прошёл сквозь регулярных военных, и они повалились на асфальт, заходясь в кашле. А бывшие заключённые ринулись навстречу свободе и независимости – и рассосались по екатеринодарским улицам. Где впоследствии, разумеется, были изловлены мелкими группами и поодиночке… Дальше всех сумел добраться испуганный Шконкин: его задержала пограничная собака на азербайджанской границе, пока остальной наряд делил гашиш с местными контрабандистами.

Единственный Скрыбочкин никуда не торопился. С помощью найденной в подсобке кувалды он уничтожил дверь в сортире, где вторую неделю провожал себя в последний путь начальник тюрьмы Случкус. Бледный как мертвец, с плотно слипшимися губами и тёмными кругами вокруг глаз, полковник Случкус не подавал признаков сознания, но воздух внутри него шевелился. Подняв несчастливца на руки, Скрыбочкин тихим шагом выбрался за ворота и дождался бойцов спецназа.

– Хотели, гады, полковника с собой унесть, – пояснил он, легонько встряхнув Случкуса. – Наверное, планирували иметь в дороге заложника для своей безопасности.

– Спасибо. От души, – приложил ладонь к бронежилету спецназовский комбат. – Фамилия-то твоя как будет?

– Зачем?

– Чтобы представить к награде.

– Нет, не надобно мне излишнего, обойдусь и без награды, – помотал головой Скрыбочкин. – Вообще, если по правде, то я обыкновенно чужд абстрактного гуманизму. Но тут же конкретное обстоятельство, и ничего инакодумного быть не могло, потому я просто исделал то, што каждый нормальный челувек постарался бы на моём месте. Ежли б смог, конешно.

Он сронил себе под ноги слабовосприимчивого к новым телесным повреждениям начальника тюрьмы. Который при этом, на две секунды полуоткрыв правый глаз, вышептал прерывистой частоговоркой обрывки случайного стихотворения:

– Блажен… посетил сей мир… минуты роковые…

Скрыбочкин остался равнодушен к звукам его голоса. Он помедлил несколько секунд, посмотрев на небо, с которого облака отбрасывали на землю тяжёлые вислобокие тени. А затем, попрощавшись за руку с восхищённым комбатом, проговорил загадочно-жизнерадостное: «Кланяйся своим, да не забывай наших» – и направился своей дорогой. Скромный гражданин великой державы, всегда готовый к незаметному подвигу без корысти в уме и каких-либо иных задних мыслей.

За каждым углом его могли подкарауливать горькие пилюли и неприятные приключения. Не думать об этом было трудно, а думать – бесполезно.

После недавнего дождя лёгкий ветерок гонял по улицам осенний банно-прачечный дух – этакую незапланированную календарным устройством мыльную свежесть, способную прочистить мозги кому угодно даже против его воли. Пахло мокрым асфальтом и свободой изъявлений природы в непредумышленных колебаниях близкого времени. А не числившийся в списках живых полковник Скрыбочкин размеренной походкой двигался в безгласное пространство завтрашнего дня, втаптывая в тротуар собственное призрачное отображение. По дороге он мимоходом подписал коллективное письмо, с которым к нему подступилась делегация решительных женщин – не то против абортов, не то в защиту оных (удосуживаться подробностями ему показалось малоинтересным) – и продолжил путь, не сбавляя настроения.

Скрыбочкин не желал для себя пока ничего, кроме вольного дыхания мыслей, и с каждым шагом делался со спины всё более похожим на привидение.

Что ждало его впереди? Он не знал. И это было хорошо; ведь если б у Скрыбочкина имелась возможность представить одним разом все грядущие испытания и пагубы, то ещё неизвестно, в каком образе ему захотелось бы существовать далее.

Дурдом

На свободе полковник Скрыбочкин присутствовал два дня, успев нашуметь по екатеринодарским ресторанам.

Его задержали внезапно – после нетрадиционных танцев на проезжей части, принуждения к распитию бытовой химии подвернувшихся под руку нечаянных граждан, а также в связи с тем, что он не пропускал на улице Красной ни одну среднезрелую женщину без предложения вступить с ним в агентурную связь и, отрекомендовываясь секретным полковником, каждого несвоевременного кавалера тщательно отхлёстывал по лицевой части собственноручной набедренной повязкой, кроме которой вообще не имел намёков на одежду… Когда все пределы правопорядка были исчерпаны, фантастически расщепившегося рассудком закордонного оборотня, зомби и шамана каннибалов Сидора Скрыбочкина объединёнными силами четырёх патрульно-постовых нарядов скрутили и доставили в муниципальное психиатрическое учреждение, расположенное на Калининских садах города Екатеринодара. Где он от новых впечатлений неожиданно присмирел и поинтересовался:

– Обратно вокруг меня какую-нито гадючью загогулину нарисовали? Хитромудро совокупленную международную интригу спровоторили, да?

– Изъясняйтесь, пожалуйста, по-человечески, – пошевелил ногой дежурный врач Самуил Тремор, отчего у него под столом красноречиво звякнули бутылки с отсутствовавшим после утренней опохмелки армянским коньяком. – Умерьтесь в своих вербальных эволюциях, я ведь не переводчик с уличных суржиков, а всего-навсего правильный доктор.

– Дохтор Смерть – это, случаем, не твоё имя? – ядовито понизил голос Скрыбочкин. – Почему правильным-то себя называешь?

– Потому что я по мере возможности выпрямляю людям мозги до правильных углов возвышения, – последовал ответ. – Видеть в этом что-либо самопроизмышленное – удел многих наших пациентов, если вы согласны отнести себя к данной категории без предварительного анамнеза.

– А-а-а, теперь не сомневаюсь, в какое такое усмирительное заведение меня заключили и в качестве кого я здесь нахожуся, – оставив дежурный врачебный ответ поперёк средневозможных умственных способностей, догадался Скрыбочкин. – Значит, меня тута станут залечивать психотропными средствами, да?

– Да вы не волнуйтесь, – вместо правдоподобной перспективы успокоил его Тремор. – У нас условия не хуже, чем в ином санатории. Если не сказать лучше – потому что сохранились ещё многие бесплатные услуги.

Он выдвинул ящик стола, скучным взглядом посмотрел на содержавшуюся там безразборчивую кучу разной канцелярской дребедени, затем вздохнул и задвинул ящик. После чего поинтересовался на всякий случай:

– Признайтесь честно – так сказать, положа руку на сердце: вы у нас хулиганить не собираетесь? Или во избежание эксцессов лучше сразу надеть на вас смирительную рубашку?

– Не-е-е, не надобно смирительной рубашки, фулиганить не буду, – поразмыслив с минуту, решил Скрыбочкин. – Это ж, как я понимаю, дело бесполезное, потому што наверняка везде в вашем здании установлены запоры для дураков. Да и персонал, скорее всего, зверский по части драчного периоду. Я же тут один, как перст, а в народе, ежли ты помнишь, говорится пословицею об этой ситуации, што на единственном колесе не покатится никакая телега. И вообще, нихто не вменял мне в обязанность преодолевать барьеры, обустраиваемые на моём пути тёмными силами.

После таких слов он в аккуратных выражениях изъявил желание ознакомиться с внутренней обстановкой вынужденного заведения давно не блиставшей прогрессом екатеринодарской медицины.

Самуил Тремор не стал противоречить пожеланиям свежедоставленного пациента, и для дальнейших процедур кликнул санитара.

***

Старший санитар Варсонофий Турунда водил его по коридору, указывая на двери палат с намалёванными на них жирными номерами. И выдавал посильные характеристики:

– В этой лежат урки, кто в тюрьме сумел прокосить на дурака… В этой – менты укрываются от взяточничества… Тут – наркоманы стараются бороться с искушением… А тут вот – бывшие либералы-диссиденты уже чёрт знает какой срок пережидают неблагоприятное время, давно сбились со счёту годов… В следующей палате – казаки кочумают на всякий случай, ради свободы рук от закона…

– Стоп, достатошно экскурсии, – поднял пальцы Скрыбочкин. – Остановлюся тут, в одной палате с земляками. Пусть рядом с ними обстановка подскажет, как дальше быть и што делать. Оно ведь завсегда правильнее ориентироваться среди подходящей обстановки, это легше, чем выносить суждение с кондачка.

Не дожидаясь ответа от застывшего с разинутым ртом санитара, он взял под мышку узел с казённым бельём и толкнул дверь казачьей палаты…

Более крупноразмерную неожиданность было трудно себе представить. Потому что навстречу Скрыбочкину выставил острые зрачки его давний сосед по улице Семён Парахин, состоявший депутатом местной Думы, а также прапорщиком екатеринодарского авиаполка и есаулом казачьего войска.

– Какими судьбами, Сидор! – громко обрадовался Парахин. – Давай-ка заходи, раз уж судьбой сюда принесённый оказался. Нет, на полном сурьёзе, я ни в жисть не ожидал тебя увидеть тута, как в красном сне! Да не сумлевайся, нормальное время и здесь продолжается, без дураков. Давай-давай располагайся как дома. Вот, кровать подле окна пусть твоя будет.

– Спасибо, друже, – Скрыбочкин сел на холостую постель и бросил себе в ноги бельевой узел. – Сам-то как угораздился задержаться в тутошнем скорбном месте?

– Да ты же знаешь, – смущённо заперхав горлом, выразил признание Парахин, – я теперя повторным армейским депутатом избранный. От фракции прапоров. А щас как раз сессия в Белом доме…

– И што с того, што сессия? От такой пустячности не каждый ослабится умом до невменяемого состояния. Или я недопонимаю текущую политическую реальность?

– Ты, может, и правильно реальность понимаешь, однак у меня дело шкурное. Ить отчитываться надо перед збирателями, вот в чём штука. А выступление для меня написать оказалось некому. Потому я и решил перекантоваться в дурдоме… Ну ладно, шо ж мы всё обо мне гутарим. Давай об тебе, давно не виделись. Интересно полюбопытствовать, какими судьбами ты сюда занесённый?

– От тюряги укрываюсь покамест. Насильственным образом, конечно: изловили по нетрезвой лавочке, иначе б не дался… Што ж. Всё одно, думаю, здеся будет малость получше, чем в цугундере.

– Оно верно, в тюряге светлых лучей поменьше высачивается скрозь окна, чем в нашенском заведении, – Парахин ободряюще хлопнул Скрыбочкина по спине, приняв лицом окончательно соседствующее выражение. – Если не секрет, дозволь полюбопытствовать, какое же дело тебе пришивают?

– Затрудняюсь придумать в определённом образе. Может, каннибализм попытаются инкриминировать, с них станется. Не то насочиняют наркоторговые недоумения с заграницей, это у них тоже проще квашеной репы. Короче, одно понимаю: избавиться от меня стараются любым способом.

– Ништо, кум. С теперешней секунды будем вместе обретаться, на соседних кроватях. Голыми конечностями супостаты нас не возьмут, могу ручаться хоть честным казачьим словом, хоть любым инакопредставимым ручательством. Главное – самокопаться поменьше, не утруждаться предположениями об разных понятиях и не давать себе поводов для душевных переживаний. Кому нужны лишние понятия с порожними переживаниями? Та кому угодно пускай, лишь бы не нам! А мы тут в тесноте и не в обиде приищем себе занятия повеселее. При нашей-то сопривычности ко всему! Как говорится, веселы привалы, где казаки запевалы! Кстати, вот ишшо коллега мой по казачьему войску, Биздик по фамилии, – Парахин кивнул в сторону неподвижно вставившегося головой в тумбочку малорослого мужика. – Щас отдыхает после вчерашнего, умаялся сердешный. Он, кстати, из врачьёв тутошних, малость подвинулся крышей на алкогольной почве. А психиатр же психиатру глаз не выклюет, так шо живём здеся полной чашей, сам погляди.

При последнем слове он указал рукой на громоздившиеся в углу палаты обломки двух разбитых телевизоров и вытянул из-под кровати бидон с самогоном. После чего наконец сделал давно подступавшее к горлу предложение:

– Давай-ка отбросим церемонии та и выпьем за свиданьице по маленькой. Шоб мы так жили, как нам самим надоть, не потакая скривлениям любых факторов окружающего глобализму и прочей действительной мерзопакости внешнего недоброжелания!

– Согласный, – с покладистыми глазами оскалился Скрыбочкин. – Штоб нам так жилось-моглось и никаким скривлениям не потакалось!

Он хохотнул компанейским голосом, энергично потёр ладонью о ладонь и потянулся к стоявшему на тумбочке пустому стакану:

– Уж сколь раз, друже, мы с тобой пили за свиданьице в разных местах. Но в дурдоме не доводилось.

…К вечеру каждый набрал свою норму, включая вытянутого из тумбочки и разбуженного дружескими пинками Биздика. После чего Парахин надел кубанку и ради скуки повёл друзей драться с бывшими либералами-демократами, которым всё равно когда-нибудь настанет окончательный знак препинания… Затем, оставив по коридорам лишнее биополе и прихватив ополовиненный бидон с самогоном, они поочерёдно братались с урками и с милицейскими чинами. И в тёмных недрах санузла, толкаясь локтями, жадно пили из-под крана желтоватую воду с железным привкусом. А к ночи воротились в свою палату вместе с оставшимися на ногах санитарами (которые тоже оказались здешними многократными пациентами, потому что надо же кому-то выполнять собачью работу). Дальнейшее заволоклось как бы несвежей плевой, и между спорами о женщинах и экономических реформах Скрыбочкин утерял себя до самого утреннего подъёма.

***

Скука опустилась на него во время завтрака. Бывший закордонный оборотень, зомби и шаман каннибалов Сидор Скрыбочкин погрузил болезненно-пристальный взгляд в тарелку с недопрелым картофелем, точно пытался отыскать в этой слабоаппетитной гуще утраченные части забытой головоломки, и, положив руки на стол, печально прошептал:

– Бежать отсюдова надобно, нельзя впадать в застойное времяперевождение.. Не то врачи-вредители тихою сапою превратят нас в измочаленных людей и станут потом делать с каждым што хотят. Вот увидишь, друже: мы с тобою здеся скоро в окончательных медуз переродимся.

– Шо касаемо меня, то я перерождаться не собираюсь, да и тебе не советовал бы, – отозвался Парахин между равномерных жевательных движений. – Если на то пошло, с какого перепугу тебя журба одолевает? Чего не хватает для полноспокойственного дожидания нового времени? Здесь тепло, безопасно, та и в выпивке пока недостатка не подразумевается – чего тебе ишшо недоблагорассудилось?

– Вольного духу недостаёт мне, – сдвинул брови Скрыбочкин. – Непривычный я к закрытости перед внешним миром, нехорошо это, я не желаю.

– А я разве желаю, кум? – в терпеливом тоне откликнулся на его признание Парахин. – И я не желаю, можешь не сумлеваться. Вестимо, степь да воля – казацкая доля. Однак нельзя же каждоминутно брать в голову этот вопрос, измучиваться над ним и рвать себе сердце. И переторапливаться сверх необходимого не следует, шоб не впасть в опрометчивость… Та не бойся, мы шо-нибудь придумаем для тонусу, не переродимся, будет ишшо подходящий случай. Не бывает так, шобы не сотворилось подходящего случая!

Приблизительно так оно и вышло, прапорщик Парахин словно сквозь воду смотрел.

Случай возник в тот же день.

Во время раздачи лекарств Скрыбочкин приметил, как медсестра внимательно осматривала рот каждого пациента (невзирая на что больные умудрялись, отойдя в сторону, выхаркивать таблетки – и уносили их в спичечных коробках).

– Они што, складируют хфармацевтию для чёрного дня? – удивился Скрыбочкин.

– Отдают все мало-мальски интересные медикаменты наркоманам, – развеял непонятность оказавшийся рядом Биздик. – Наркоши отбирают транквилизаторы, барбитураты – всё, чем можно обдолбиться. А остальное возвращают. Больным же безразлично, какими таблетками питаться.

– Антиресная придумка – задумчиво проговорил Скрыбочкин. – Надобно прокрутить промежду шариков с роликами, какой нам с этого может получиться профит.

Прикусив нижнюю губу, он утратил интерес к внешнему миру и погрузился в мысли.

…К вечернему приёму лекарств полковник Скрыбочкин оказался подле раздаточного столика одновременно с дежурной медсестрой. Стоял, как бы ради общего веселья подёргивал вольно свешенными от плеч руками и без видимого смысла зыркал в разные стороны, стараясь единственно не выказывать озабоченной видимости своего неподвластного медицине умственного остатка.

А ещё через полчаса он заглянул в палату к наркоманам и обозначил перед их глазами пригоршню разноцветных таблеток:

– Всё, бесплатная отрыжка коммунизма для вас закончилась, забудьте про халявные удовольствия. Теперь станете рыть подкоп на волю, штоб зазря не дармоедствовать.

При последней фразе Скрыбочкин, широко осклабившись, сделал шаг навстречу возмущённо загудевшим трудовым резервам. Обвёл всех взглядом с непоколебимой твёрдостью человека, готового переступить через кого угодно ради собственных интересов, затем уточнил:

– Рытьё начнёте производить с-под шкафа в умывальнике. А я каждый кубометр вынутого грунта буду поощрять тремя таблетками.

Наркоманы не стали вдаваться в споры, ибо среди них было распространено поверье, будто если продолжительное время разглагольствовать в ограниченном помещении, то слова постепенно вытеснят из него не только воздух, но и мысли, отчего все присутствующие либо сойдут с ума, либо задохнутся. Однако они не были согласны попадать в кабалу без сопротивления, оттого предприняли посильные действия. В потёмках дежурившему под дверью своей палаты Скрыбочкину пришлось несколько раз кулаком вышибать на пол чьи-то прокуренные зубы, а есаул, ориентируясь по скрипу половиц, отхватывал самодельной шашкой пуговицы с пижам неясных посетителей. Наркоманы не сдавались целую ночь, до первых мазков рассветных багряниц на оконных стёклах. Затем покушения прекратились, и после утренней раздачи лекарств (вновь узурпированных Скрыбочкиным) представители больничной наркообщественности дали мучительное «добро» на неформальную коллективную трудотерапию.

С этого дня дело развернулось ударным темпом. Наркоманы рыли подкоп и лихорадочно выносили из умывальника землю в карманах. Которую в обеденный час пересыпали либералам-диссидентам в подушки и матрасы, набрасывали в тумбочки и в оставленную обувь. Либералы возмущались вплоть до драки промеж собой, но порядок навести не умели: когда наступало время приёма пищи, желудки брали над ними неизменный верх – и они торопились в столовую выхватывать друг у друга тарелки с кашей, куски масла и хлеба, а также драться за жирные куски из бачков с отходами.

Прорабом секретных земляных работ Скрыбочкин назначил профессора политехнического института Иосифа Грабеля. Который несколько лет тому назад поехал извилинами на почве непомерной взятки: трое суток просортировав по мешкам полученную от вьетнамских второгодников валюту, он затем вышел с топором на улицу и принялся преследовать прохожих, заставляя их брать у него интеграл, и дифференцировал всех рукопашным образом… В больнице на Калининских садах Грабель неукротимо пересчитывал тарелки и ложки, кровати и лампочки, скрытно делил сопалатников на сегменты и фракталы, отхватывал у них синусы и косинусы, а также норовил после отбоя проникнуть каждому в бесконечно малые величины.

Новое назначение пришлось профессору Грабелю по душе. Ежевечерне этот лысоголовый человек с маленькими чёрными глазками, непрерывно бегавшими наподобие хлопотливых зверьков научной породы, являлся к Скрыбочкину на доклад и, шевеля старорежимной логарифмической линейкой, переводил свежевынутые кубометры в таблетки. Наркоманы его люто ненавидели, но убить опасались из-за обещанной за это пожизненной абстиненции. Они работали на полную катушку, стараясь ускорить побег Скрыбочкина, дабы без него вернуться к прежней беззаботной жизни.

Один раз чуть не случился прокол. Когда во время утреннего обхода разомлевшего Скрыбочкина преувеличенно ощупывали и осматривали восторженные практикантки из медицинского института, а Биздик, со знающим видом пошатываясь рядом, подсказывал длинноногим кралям в белых халатах, где и что у больного должно находиться с психиатрической точки зрения, в палату ворвался Грабель с дрожащим лицом и напряжёнными коленями. Оскальзываясь на собственной влаге, он возбуждённо выставил чёрные от никотина зубы и прокричал:

– Сегодня снова идём на рекорд! Надо же, на какие чудеса способен наш долбострой, у меня просто нет слов!

После этого профессор Грабель торжествующе запрыгал на одной ноге, словно стряхивал чрезмерно расплодившихся в его одежде насекомых, и принялся рассыпаться в комментариях:

– Немыслимое дело! Вы представляете себе накал народного изъявления? Я сам не ожидал такого мощного энтузиазма! Такого выдающегося успеха! С утра мои стахановцы уже три куба выработали! Да-да, вы не ослышались: три куба породы выдали на гора! Вот так-то! Сегодня определённо идём на рекорд!

– Какой рекорд, какие стахановцы? – встревожились будущие медработницы, не сознавая себя в роли людей, невольно подслушавших не предназначенный для их ушей разговор. – Может, у этого человека приступ? Надо срочно позвать дежурного врача!

Положение спасла исключительно находчивость Скрыбочкина. Который отвлёк общее внимание тем, что встрепенулся с кровати и без царя в голове заорал в лицо случившемуся подле него профессору: «Сколь можно круговертиться в омуте недоглядок и недоговорок?! Не надобно делать такого, из-за чего потом станешь раскаиваться всю жисть! Больше сказать, не надобно даже помышлять ничего подобного! Али думаешь, што можешь безнаказуемо держать нас всех тута без достоверного анамнезу? Горько ошибаешься, упырь плешивый! Лично я перед тобой и другими не сослагательная величина общего пользования, понял? Я – сам по себе всегда был и останусь! Как говорят, рыба в реке – ещё не в руке! Но ничего, настанет когда-нито время, середь которого мы сможем от души выпить за длинные буквы всеобщей справедливости и медицинского правосудия!» – а затем со скоростью неразорвавшейся бомбы вылетел в коридор и, ругаясь отчётливыми выражениями, как бы от нечего делать затеял продолжительную драку с двумя проходившими мимо санитарами.

Со Скрыбочкиным сумели справиться весьма небыстро. Но и тем были довольны, ибо перевес сил не определялся до самого последнего синяка. Зато Грабель ко времени окончания вышеописанного эксцесса успел заскучать без работы математической мысли – и благополучно удалился.

Впрочем, подкоп всё равно вскоре обнаружился. Потому что на пути новообразуемого тоннеля вопреки радужным надеждам встретилась непредвиденная канализация. Которую ничего не стоило нарушить неосторожными руками… Последовало колоссальное наводнение, только чудом обошедшееся без жертв. Единственный профессор Грабель в случившейся катастрофе не утерял азарта. Ему было всё равно, что плюсовать и перемножать. Теперь он, отплёвываясь, выныривал по всем коридорам и радостно размахивал логарифмической линейкой, вычисляя кубатуру неукротимо прибывавших фекальных вод. Кроме него не лишились присутствия духа разве только Скрыбочкин, Парахин и Биздик. Они успели перепрятать остатки незаконного спирта и радовались этой малой удаче, отпускали щелбаны проплывавшим мимо них умалишённым и медперсоналу, да ободряюще горлали в три голоса:

– Не тот казак, хто водою плывёт, а тот, хто против воды!

– Не журитесь, шо изгваздаетесь в клоаках! Один раз родила казака мати, один раз и помирати!

– Хто дерьмом захлебнуться боится, тот в рассейскую жисть не годится!

***

За устранением бедствия последовало административное дознание. В результате чего за окном диссидентской палаты обнаружили достигшую высоты подоконника гору вынутой из-под умывальника почвы. Данный факт не остался без строгих лечебно-воспитательных мер: в наказание либералам прописали пиротерапию – и в смирительных рубашках разнесли их по разным палатам.

Безутешный Скрыбочкин не просыхал два последующих дня, отказываясь от пищи и врачей. Он боялся погибнуть, как Атлантида, от вулканического извержения застоявшейся в его организме энергии. Временами он принимался метаться по палате и коридору; но чаще сидел молчаливым изваянием на неприбранной кровати, внимательно разглядывая свои ладони, точно тщился по бледным линиям на коже умосложить наилучшие решения для всех предполагаемых незадач как в близком, так и в далёком будущем.

– За каким смыслом ты убиваешься, кум? – не утерпев, спросил его как-то раз Парахин. – Не могу понять, неужто казённый харч до такой степени встаёт тебе поперёк горла?

– Не то слово, – выцедил Скрыбочкин. – И казённый харч, и медикусы обрыдли. Што ж нам теперь, пожизненно уколы в мягкие места сполучать? Торчим здеся как зонты, вывернутые бурею наизнанку: чужие руки сковываем, а смыслу от нас никакого.

– Тю! – удивился Парахин. – Да разве ж мы кому-нибудь хоть малый смысл от себя обещали? Ни в коем разе не обещали, вот и хорошо: можно жить без претензий и усложнённостей. Моя совесть на этот счёт не тревожится. А твоя, выходит, испытывает колебания?

– И моя не испытывает колебаний в эту сторону, но дело в другом: я путеводную нить под собою опасаюсь утерять, – признался полковник. – Воздействие больничных условий на челувеческий организм ещё никому не оказалось благоприятным, это я вижу вокруг себя на каждом шагу среди полного набора живых примеров. Нет, надобно скорее сматывать удочки отсюдова, покамест нас взаправду не лишили последнего ума-разума медицинским способом.