Текст книги "Похождения полковника Скрыбочкина"

Однако, по счастью, они ошиблись: Дуплов пока никуда не собирался с этого света, а просто закрыл глаза в связи с неблагоприятными обстоятельствами. Когда же вокруг воцарилась тишина и отпала необходимость в притворстве, он привёл в действие зрительный фактор – и, не чуя под собою ног, тихо поплёлся домой. Там его ждала жена с полным набором моральных и физических издевательств, к которым Антон Дуплов давно привык, отчего сегодняшнее происшествие не изменило для него общей погоды мира. Время как было, так и осталось в его сознании подобным труднопроходимому лесу, сплошь изъеденному жуками-короедами и прочими древесными вредителями; а жизнь состояла из разноцветных отрезков, смешавшихся в нечто густое и малоразборчивое, не стоившее лишних мыслей.

Он плёлся, неся в себе надломленное чувство реальности. И, сбивая досадливым взглядом птичьи гнёзда с деревьев, пришёптывал полуосознанно:

– Все вы прежде меня передохнете. Утонете в несвежем времени, с-с-сволочи бездуховные…

Его слова ничего не значили, как поцелуи ветреницы; они лились сами собой, недолго трепетали в обманчивом воздухе и растворялись в окружающей среде. А следом за ними растворился и сам Антон Дуплов, свернув за угол данного повествования.

…Через несколько минут после того, как недобитый эстрадный исполнитель покинул бар, из подсобки показался разбуженный шумом Хронид Сушняк в жёлтой майке с гордой надписью: «Русские не сдаются». Сильно шатаясь, он откупорил бутылку коньяка «Белый аист» и припал к её горлышку с такой жадностью, будто это была чаша святого Грааля. Потом откупорил ещё одну бутылку и сделал из неё несколько бережных глотков. После чего, не выдержав вестибулярной нагрузки, рухнул посреди помещения – прямо в недвусмысленную кровавую лужу. Где и застыл без движения, словно памятник неизвестному пластуну или какому-нибудь обобщённому герою позабытых конфликтов.

***

Он лежал в пустом помещении бара лицом набок, расшеперив руки и ноги, и смотрел сны. Которые давно уже не доставляли ему удовольствия, ибо все они были такими старыми и больными, что едва успевали появиться на горизонте, как тотчас умирали в страшных корчах. Сушняк мучился, однако не находил в себе сил для пробуждения, продолжая оставаться в безгласности и бездвижности.

В этом прискорбном образе его и обнаружили Скрыбочкин, Куражоблов и Глафира Пупко.

– Опередили нас, – привычным глазом определил Куражоблов. И, несильно пнув Сушняка ногой в бок, добавил:

– Мертвецки мёртвый твой Хронид.

– Нда-а-а… – горестно покивал Скрыбочкин. – Кончили Хроню супостаты. Жалко. Всю жисть челувек среди преступного элемента лавировал-лавировал, да и не вылавировал.

Воцарилась зловещая пауза. После которой полковник потянулся через стойку за бутылкой:

– Помянем. Хороший был ус-с-сутрудник, крепко зиждился на своём месте и пользу приносил, потому как обладал умственной сноровкой. Мало отаких теперь, и того уработали.

Кубанский климат не переменил своих закономерностей, летняя жара стояла на таком градусе, что воздухом обжигало кожу. И не случалось ни единого живительного сквознячка, способного хоть в малой мере остудить их умственный раздрай вкупе с прочими душевными недостаточностями.

…Они опустошили за упокой души товарища не один стакан всего подряд и уже, спев несколько казачьих плясовых, были готовы перейти к чёрным поминальным анекдотам, когда из-за их спин раздалось хриплое:

– Пить можете продолжать, от этого мне прямая прибыль. Однако расплачиваться не забывайте. Даром здесь только хозяину… всё… положено.

Это был Хронид Сушняк. При звуках чужого веселья он таки нашёл в себе силы пробудиться и теперь с трудом сидел, обмазанный кровью, и настойчиво протягивал слабоадекватную руку за чем-нибудь алкоголесодержащим.

Куражоблов от удивления присвистнул. А Скрыбочкин радостно воскликнул:

– Лопни мои глаза, кого я вижу! Верно говорят: по правде и сила наша. Слава богу, Хроня, што ты из числа живых покамест не выписался. Это облегчает все вопросы.

– Лёгких путей не ищу, – отозвался Сушняк медленным голосом. – Не раз доводилось мне встречаться со смертью глаз на глаз, ничего в ней особенно страшного нету. Но и поторапливаться с окончанием земной тщеты ради неизвестности не вижу здравоумственного основания.

– Дак разве хто его видит, это здравоумственное основание? – поддержал его мнение Скрыбочкин. – Нихто не видит. И нихто не поторапливается, потому как на тот свет опоздать всё одно невозможно. Как говорится, поспешишь – людей обсмешишь.

После своих слов он на несколько секунд застыл с поднятым к губам стаканом, блуждая мимо всех прозрачным взглядом и напряжённо разрабатывая в уме план предстоящих действий. Затем выпил и поднялся с места:

– Слушайте сюда. Утром будем брать Крюка к ногтям. Даже без драки, ежли захотим… Эх, как представлю, што я исделаю с этим мерзотником за покушение на свою жисть, у меня аж мурашки бегут по коже и всё в голове переворачивается вверх тормашками!

Затем полковник, приобняв левой рукой давно уже мирно дремавшую у него между коленей Глафиру, правой налил себе новый стакан. И принялся излагать свой план…

***

Утро принесло неожиданность.

Во всяком случае, директор Центра правозащитных инициатив Фёдор Крюк был немало удивлён, когда ему доложили о том, что ночной бар Хронида Сушняка открыт, в окна выставлены магнитофонные колонки, из которых доносятся праздничные военные марши, а на входе в заведение висит кумачовый транспарант с надписью: «Сегодня цены снижены за упокой кубанской оргпреступности. Вход дозволен всем, кроме собак и пятой колонны».

Сушняка прикончили, это однозначно. Кто же тогда производил кощунство и оскорбление теневого мира? Фёдор Крюк чувствовал, как горит его мозг от мыслей; и некому было погасить этот пожар… Он взял дюжину вооружённых до зубов телохранителей и поехал, чтобы без промедления перегрызть гордиев узел.

…В связи с половиной шестого утра посетители в питейном заведении отсутствовали. Только Хронид бессмысленно выглядывал изогнутой спиной из расстилавшегося по полу кровавого сгустка.

– Вот же он, мертвее не бывает, – растерянно поделился впечатлением со своими приспешниками директор Центра правозащитных инициатив. – А в привидений я не верую.

– И, может, как раз напрасно, хучь во што-то надобно веровать, – не скупясь на слова, выпрыгнул из-за занавески Скрыбочкин. – Я на твоём месте заходил бы в богоприличествующие места только припрятав по молитве за каждой щекой, и то, наверное, маловато, ежли прикинуть по справедливости… В общем, давай не будем переливать с пустого в порожнее. Сдавайся по-хорошему и прикажи своим архаровцам не чинить препятствий правосудию. Иначе я сымаю с себя ответственность за последствия.

– Это покойный начальник Управления безопасности, – прошелестел за спиной Крюка один из телохранителей. – Его же вчера разорвали в яме гранатой.

– Мёртвый, точно, – отозвался другой, – как в фильме, помнишь: нежить всякая из земли встаёт, чтобы перегрызть всем живым горлянки и пить у них кровь…

– Какая такая нежить?! – забился в истерике Крюк, почувствовав, как в его сердце проникает холод. – Здесь вам не кино, идиоты скудноголовые! Откуда может взяться такое нарушение равновесия сил в природе? Не морочьте мне мозги поверьями и небывальщинами, я вам сейчас покажу нежить!

И, выхватив у одного из своих подручных автомат Калашникова, выпустил длинную очередь Скрыбочкину в грудь.

Тот лишь покачнулся на месте, а потом икнул и хлюпнул носом с порожними глазами. Однако умирать не стал. Зато в ответ на звуки выстрелов Хронид Сушняк поднялся из лужи и зловеще оскалился окровавленными зубами. А из подсобки вылетела желтоволосая бабища с воспалённым от недосыпа взглядом – нестерпимо завывая и размахивая зазубренной косой, она кинулась на бандитов. Которые без промедления рванулись к дверям с воплями:

– Бежим, братва! Покойников только серебряные пули берут, простые тут не подействуют!

– Спасайтесь, это сама костлявая за нами явилась!

Они не знали, что жуткая женщина с косой – не кто иная, как Глафира Пупко. Которую Скрыбочкин и Сушняк от греха заперли спать в подсобке, но она, услышав выстрелы, выломала дверь и, схватив первый попавшийся инвентарь, помчалась спасать своего любимого человека.

Скрыбочкин между тем не терял времени без смысла. Переместившись ко входным дверям, он с презрительной гримасой методически взмахивал изъятым у Крюка автоматом и опускал приклад на головы всех без разбора, пока Сушняк, не поднимаясь с пола, делал громилам элементарные подсечки и телесные повреждения по системе кунг-фу, а высунувшийся из-под стола Куражоблов сноровисто вязал их по рукам и ногам двойным почтовым шпагатом… Стороннему наблюдателю всё происходящее, наверное, могло показаться сумасшедшей пантомимой в ускоренном темпе; хотя звуки тоже были, но они отставали от движений.

…Когда дело завершилось, Скрыбочкин с удовлетворением посмотрел на стонавших у него под ногами рэкетиров. Которые лежали на полу попарно, спинами друг к другу, крепко связанные по рукам и ногам, подобно влюблённым божествам из доисторической эпохи, едва успевшим затейливо обняться и перейти от стадии поцелуев к животной конкретике, но враз окаменевшим под действием неизвестного волшебства.

Он тщательно пересчитал пленников:

– Четырнадцать. Ни один не ушёл.

– А повреждения мы им нанесли капитальные, без ложной скромности, – потирая ладони, констатировал Сушняк. – Долго теперь будут отлёживаться в тюремной больничке.

– Не могу испытывать страданий по такому поводу, – развёл руками полковник Скрыбочкин. – Стараюсь, но не могу… Это спасибо ещё, што мы не в Америке живём. Там нас, наверное, вообще попёрли бы со службы за жестокое обращение с преступностью.

– Разве это жестокое обращение? – удивился Куражоблов. – Мы ведь оставили их живыми, всё в пределах необходимого и достаточного для любого законодательства – хоть у нас, а хоть и за рубежом.

– Нет, друже, этого необходимого совсем не везде бывает достатошно… Ты же в Америке не бывал, верно?

– Так точно, не бывал.

– А мне довелось угораздиться. Знаешь, какие там демократические ценности процветают махровым цветом? Какая толерантность бушует?

– Какая?

– А такая, што в Америке скоро даже шахматы отменят.

– Почему шахматы?

– Потому што недостатошно политкорректный спектр у шахматных фигур, юристы недовольны. Они считают – из десяти пешек три должны быть чёрными, две – голубыми, а одна – хучь немного розоватой. Вот до чего пиндосы докатились! А у нас ещё терпимо, жить можно, потому што нет ничего обязательного. Ежли, например, унутренняя безопасность заинтересуется нашими персонами или с другой стороны запахнет жареным, то мы в любом случае завсегда успеем знайтить выход в какое-никакое посильное измерение… Но, скорее всего, договоримся полюбовно с проверяющей стороной – по-руссконародному, обыкновенным денежным способом.

После этих слов Скрыбочкин снял мокрый от пота бронежилет, бросил его на пол и оборотился к Глафире Пупко, неодобрительно покачав головой:

– А ты, Глашка, всё-таки дурная, што шум подняла. Своим куриным мозгом мало не сорвала нам операцию… Да ладно, какой с тебя спрос. Налей-ка мне чего-нибудь переохладительного, а то в горле страх как пересохло.

Настроение у полковника приблизилось к удовлетворительному градусу. Хотя он понимал, что не достиг предела желаемого, ибо ещё оставались вопросы, которые требовали своего решения.

***

Через полчаса Скрыбочкин и Куражоблов доставили Крюка в городской крематорий. Свидетелей не было, благо единственный местный служитель Савелий Жаровня, привычно перегрузившись протирочными жидкостями, безжизненно валялся в углу небогатого казённого помещения… Теневого предводителя привязали к носилкам и стали запихивать ногами вперёд в раскаленную печь.

– Не имеете права! – орал тот, стараясь поддёрнуть под себя пузырившиеся пятки. – Нет такого параграфа в конституции, чтобы убивать людей бессудно и бесследственно!

– Параграфы надобно было вспоминать, когда ты мешал нам строить капитализм с челувеческим лицом, а не теперь, когда награбился народных миллионов, – усмехнулся полковник. – Нет, я вижу, ты покамест недопонимаешь, што к чему, гнушаешься правды, а здря. Без материального выражения мы твоё раскаяние воспринимать не намерены. Да и то – ещё подумаем и поглядим на своё душевное расположение.

– Отдам сколько хотите! – возопил Крюк, поняв, что обратной дороги нет. – Только посадите меня в тюрьму по закону!

– Тюрьму ещё заработать надо, – строгим тоном пресёк его надежды Куражоблов. – Говори, шкура уголовная, где спрятал деньги!

Фёдор Крюк стал взахлёб выдавать находившиеся у него в квартире тайники. После чего Куражоблов вынул из кармана крюковских брюк ключи от его жилплощади и, вызвав такси, удалился… Вернулся он через двадцать минут с тремя пухлыми чемоданами, которые были набиты пачками стодолларовых купюр, аккуратно перетянутых разноцветными резинками.

Предъявив добычу начальнику, подполковник отёр пот со лба и высказался приподнятым голосом:

– Повезло нам.

– Повезло дураку, што рот на боку, – остудил его настроение Скрыбочкин. – Ну што ж, с паршивой овцы хучь какой-никакой приварок… А теперь будем кончать злодея.

– Почему?! – взвыл директор Центра правозащитных инициатив, извиваясь на медленно двинувшихся в огонь носилках. – Или я отдалился от основ бытия своими признаниями? Или нет правды в человеческом обществе? За что меня кончать-то, изуверы?!

– За то, што ты денег малувато отдал, – пояснил полковник, сделав принципиальное лицо. – Мы обсведомлены: у тебя их столько, што не хватит для обсчёту пальцев на обеих ногах, даже ежли бежать без остановки несколько дней подряд. Вот теперь помрёшь, дак с собою на тот свет не унесёшь все свои остатки. Как говорится, в провальную яму не напасёшься хламу.

– По Ивашке и рубашка, – жизнерадостно осклабился Куражоблов.

– По Сеньке и шапка, – утвердительно присовокупил Скрыбочкин.

– Погодите! – перекрыл их голоса Крюк, побагровев глазами от безвыходной картины будущего. – Я согласен, согласен! У меня ещё много чего есть, я сокрыл! Сейчас во всём признаюсь и отдам до копейки!

…В следующие несколько часов подполковнику Куражоблову пришлось съездить на обе дачи Фёдора Крюка, изрядно попотеть с лопатой на городском кладбище, в Чистяковской роще и в трёх пригородных лесополосах, откуда им были привезены восемь чемоданов российской наличности, три хозяйственных сумки с долларами, наволочка золотых изделий и пять мешков турецкой бижутерии. Наконец, измученный пристрастным допросом, Крюк запросился поскорее в огонь, так как кредитные ресурсы оказались израсходованными, а дополнительных страданий он не хотел. После этого полковник утратил к нему интерес и, оставив подле печной заслонки в прежнем связанном виде, приступил к скрупулезной инвентаризации изъятых ценностей. Которые, по его убеждению, снова оказались недостаточными… Скрыбочкин скрытно вынул из кармана табельный НРС (нож разведчика специальный) и в неожиданном развороте произвёл отстрел двух лезвий. Сверкнув в воздухе, упомянутые лезвия пронзили обе ушные раковины Куражоблова, пригвоздив его таким образом к стене крематория. Не теряя времени, полковник подлетел к подполковнику и принялся деформировать его внешний облик непомерными кулаками.

– Хде сокрыл излишек, хапуга?! – орал он голосом человека, привыкшего безвозмездно пользоваться не только другими людьми, но также всем их незаконным достоянием. – Давай тряси мошной смелее, не стесняйся! Деньги – что вода, всё одно утекут невесть куда! Хде сокрыл излишек, говори, не то я счас исделаю тебя инвалидом самой наипоследней группы! Ты меня знаешь! Я тут с тобой не собираюсь шутки шутковать, раз ты допустил сурьёзный проступок!

После пятнадцати минут физического воспитания и прижиганий кочергой Куражоблов ослаб нервами и сдался:

– Ладно-ладно, хватит меня мытарить! – прохрипел он разлохмаченными в кровь губами. – Ну да, был грех, сокрыл я излишек! Самую малость припрятал по месту жительства!

***

После своего вынужденного признания Куражоблов отвёл Скрыбочкина к себе в квартиру. Где оказались аккуратно сложенными шесть мешков разнообразных денежных знаков, двухлитровая банка якутских алмазов и ящик антикварной утвари из адыгейских курганов.

– Это уже борзость, когда подчинённый старается награбить больше начальника, – обиженно проговорил полковник Скрыбочкин. – За нарушение субординации объявляю тебе взыскание: все полученные ценности подлежат изъятию в мою пользу. Без учёта твоего интересу.

– Так точно! – безотказным голосом рявкнул подполковник Куражоблов.

И заплакал прозрачными слезами недостаточного человека.

А у Скрыбочкина, наоборот, на душе расступились тучи и проглянуло солнце. Как у любого нормального члена общества, получившего внезапный доход, который трудно потратить даже на самые сумасшедшие излишества. Однако полковник не забыл о своей должности, оттого счёл необходимым задержать внимание на воспитательном моменте:

– Ты, между прочим, не обижайся. Сам посуди, разве я могу обойтись без взыскания в твою сторону? Никак не могу… Вот есть такая теория разбитых окон, касаемая дисциплины. Суть её в том, што при виде какого-нито беспорядка или безобразия люди перестают вести себя как положено цивилизованным гуманоидам и тоже начинают повсюду гадить и охальничать без заздрения совести. Например, увидев, што на улице насрано, челувек уже не станет стремиться выбрасывать мусор в урну или в другое специальное место, а бросит его как попало, хучь на газон, а хучь и себе под ноги по ходу движения. При таком обороте поведения окурок, бесхозяйственно сроненный тобою на тротуар, со временем может вылиться в обоссанные лифты, изрисованные стены, разбитые фонари, раскуроченные кодовые замки в подъездах – ну, в общем, цепная реакция получится и полное свинство. Окружающая среда окажется загажена там, хде ещё недавно всё обстояло в чистоте и порядке. Такая вот психология, друже… Это я рассказую к тому, што дисциплина – она персонально с каждого челувека начинается. Не говоря уже о субординации. Вот заради сохранения правильного порядка вещей я тебе и взыскание объявил. А как иначе? Никак, в том-то и дело!

– А при чём здесь разбитые окна?

– Дак это ведь тоже порядошным поступком не назовёшь – когда окна разбивают. Вот, наверное, оттого и название.

После своих слов Скрыбочкин потрепал Куражоблова по щеке и благодушно улыбнулся. Полковнику уже не хотелось сердиться на своего подчинённого. Потому что он наконец свёл в уме дебет с кредитом и ощутил себя человеком самодостаточным и свободным от мелких забот.

– Ну всё, – заключил он. – Раз дело не осталось на мёртвой точке, значит, день прошёл не здря. Лично я результатом вполне удовлетворённый.

И отправился отдыхать, потирая руки в предвкушении близкой выпивки и женщин. А может быть, и ещё чего-нибудь, там уж как получится.

Разумеется, у Куражоблова тоже не имелось резона оставаться на прежнем месте. Выбравшись из крематория, подполковник утёр слёзы рукавом. Воровато огляделся по сторонам и, нащупав в брючном кармане утаённые от Скрыбочкина двадцать стодолларовых купюр, вздохнул с облегчением: этого должно было хватить, чтобы не оставаться трезвым в продолжение ближайшей недели, а то и двух.

– Подальше положишь, поближе найдёшь, – прошептал он. – А всё-таки придётся теперь быть экономным. Оно, конечно, если б у меня имелась возможность сделать что-нибудь не так, то всё стало бы по-другому. Но возможности нет и взять её неоткуда, потому ничего не попишешь, мать-растрепать, надо отбросить идиотизм и стараться исходить из необходимой достаточности. Всех проблем не решить, легче вытряхнуть их из головы, чем понапрасну бередиться…

С такими словами Куражоблов отправился зализывать раны в дешёвый ресторан «Любо-дорого».

***

Покинутый на произвол судьбы Фёдор Крюк среди описываемых событий устало задремал на казённых носилках. Обыкновенно, погружаясь в сон, он слышал тёмный шёпот растворённой в воздухе воды, терзался острыми осколками чужих страхов и влечений, а по утрам, ещё не успев толком пробудиться, обменивался короткими мыслями с прыгавшими по оконному стеклу солнечными зайчиками (впрочем, этих мыслей впоследствии он никогда не пытался вспомнить, поскольку очень их боялся) … Но сейчас Фёдор Крюк задремал без сновидений, шёпота и мыслей, а пробуждаться вообще не входило в его планы.

А Савелий Жаровня, наоборот, проснулся.

– Ни фига себе я вчерась пережрал, даже работу не доделал, – удивился он, узрев неподвижное тело. – Эх, обрыдла мне моя специальность, чересчур она беспокойная и слабоотдачливая.

И незамедлительной рукой направил в огонь покойника. Который встрепенулся и, упёршись раскоряченными ступнями в печное жерло, проорал:

– Я живой! Развяжи меня!

– Много вас тут мерещится… всяких-разных, – засомневался Жаровня, хронически опасавшийся провалиться в нечаянную прореху сознания, коих на своём веку повидал чересчур много среди окружающей действительности. – Развязывать каждого неустановленного субъекта пальцев не напасёшься. Ишь, встрепенулся, как бес из рукомойника. Да живых ко мне сюда сроду не привозили, только усопших. Потому улягся спокойно, не шебаршись и не вводи меня в заблуждение.

– Да какое заблуждение, какое заблуждение?! Или хочешь стать убийцей? Или не можешь отличить усопшего субъекта от нормального и живого?

– Затрудняюсь отличить, – признался работник крематория. – Живу пыльно, курю дымно, окурки есть, а выкурки нет, с какого перепугу мне ещё заботиться об твоём отличии? Да ещё с похмелья – оно и себя-то бывает непросто признать среди всех остальных. Потому лучше уж я оберегусь, чтобы не пришпилиться к неправильному берегу. И вообще, зря ты так. Усопшие – они тоже вполне нормальные, к ним только обвычка нужна.

– Но я-то не усопший! – воспротивился директор Центра правозащитных инициатив. – Ты же видишь!

– Что мне с тобою делать, ума не приложу, – покачал головой Савелий Жаровня. – Откуда набраться ответственности и как сосредоточиться вниманием, прямо не знаю, честное слово. А надо ведь как-то удостовериться.

– Развяжи меня! – взмолился Фёдор Крюк. – Или скажи, как мне тебя удостоверить, что я не усопшая персона!

– Дык… как удостоверить… никак и не удостоверишь.

– Нет, удостоверю! Ты только скажи – как?!

– А в магазин сбегаешь? За поллитрой?

– Сбегаю, если надо!

– Это другой разговор. Ради полезного дела, так и быть, развяжу тебя.

…Оказавшись освобождённым от верёвок, Крюк уполз со скоростью светового луча. Разумеется, он мгновенно позабыл о своём обещании сбегать в магазин за поллитрой для Савелия Жаровни – и растворился в лабиринте улиц среди жидкого утреннего света и редких прохожих, по ходу движения громко разговаривая со своим вторым «я» примерно в таком духе:

– Ненавижу всех.

– Неправильно всех подряд ненавидеть.

– А если я всё-таки ненавижу? Потому что знаю, как всё обстоит, и не собираюсь менять своего мнения? Кто мне запретит и почему это неправильно?

– Запретить-то, ясный перец, никто не запретит. А неправильно – потому что разброс в ненависти получается большой, кучность ни к чёрту. Да и здоровья никакого не хватит. Обязательно надо выбрать кого-нибудь конкретного. Одного или, на худой конец, нескольких. Тогда лучше получится, да и гораздо интереснее.

– Интереса мне не требуется. Наелся я этого интереса по самое не могу. Тут хоть бы живым ноги унести.

– Тогда лучше вообще не усложняться, а плюнуть и растереть, позабыв про ненависть.

– А как, в таком случае, прикажешь дальше существовать в этом мире, где все готовы извести друг дружку ни за понюх табаку? Вот если бы здесь все испытывали взаимоответную любовь или хотя бы приблизительное соответствие общим притяжениям – тогда б иной расклад получился. Тогда и я, может, кого-нибудь полюбил бы. Но мир не такой! И я не такой! Как же мне жить-то?

– Обыкновенно. Представь, что окружающие люди тебе безразличны. Это самое лёгкое.

– Да если я подобное представлю, то, наверное, возненавижу собственный образ.

– Не беда.

– Почему? Легко утверждать! Раньше я говорил себе: «Главное – не теряйся в собственных глубинах¸ тогда и другие тебя не потеряют». А сейчас – что мне говорить и как не возненавидеть своё отражение в зеркале?

– Легче бросать слова на ветер, чем держать их в себе пополам с обидой и разными другими хитросплетениями… Но ты попытайся ограничиться презрением. Или просто игнорированием. Разве плохо? Совсем не плохо, и намного спокойнее. Ты же не станешь ненавидеть, например, картошку в мундире или пенку на кипячёном молоке только из-за того, что они тебе не нравятся. Так и люди. Не все достойны чувствительных усилий, незачем зряшно растрачиваться – ни на собственную персону, ни на кого-нибудь стороннего. Живи в полном отрицании, как будто тебя нет в зрительном мире, как будто ты – человек-невидимка.

– А что, это мне должно оказаться легче. Надо попробовать. Может, у меня и получится. Сейчас главное – живым ноги унести, а дальше уж как-нибудь…

Больше Фёдор Крюк в крематорий не вернулся. Наоборот, он торопился удалиться от страшного места, и всё для него летело куда-то вперёд, неукротимо струилось в неизвестность и растворялось в горячей дрожи пространства, над которым висел воспалённый кругляк восходящего солнца, окрашивая в багровые тона узкий створ между многоэтажными домами и приплясывая сумасшедшим отражением в широко расставленных глазах беглеца. Ему после всего плохого уже не верилось, что на свете ещё может существовать нечто хорошее; однако инстинкт самосохранения продолжал толкать Фёдора вперёд, не позволяя бедолаге остановиться или хотя бы сбавить шаг для передышки.

Через несколько дней Крюк вообще сменил подданство и уехал в Португалию, подальше от греха и нечистой силы. Ненавидеть людей он, правда, не перестал. Зато вреда это никому, кроме него самого, более не причиняло. Поскольку какой же может быть вред от русского эмигранта, представляющего себя человеком-невидимкой?

…Разочаровавшийся в людях Савелий Жаровня к вечеру снова надрался до полусмерти. Хотя денег у него не было, но имелись жидкости для дезинфекции, кои он и употреблял по привычности, ничего более не желая, но тоскуя по свежему воздуху и чистому небу. Время для него давно застоялось и было готово вот-вот прокиснуть. Однако где-то рядом клубилась огнедышащая вечность, и Савелий не забывал об этом, распевая весёлые погребальные песни и представляя себя сначала усталой птицей с перебитыми крыльями, затем – потерянной душой неизвестного героя из скандинавских саг, а после того – обрывком беспочвенной фантазии, привидевшейся напоследок неприкаянной душе всеми проклятого преступника из фильма ужасов. Далее помнить и представлять Жаровне стало нечего, ибо всё для него свалилось в одну кучу, а его глаза до такой степени наполнились горячим ветром, что он счёл за благо смежить веки и вновь утратить себя на прежних казённых носилках до самого утра и новых покойников.

…А полковник Скрыбочкин теперь мог позволить себе богатый выбор напитков. Немного портили настроение только жалобы Куражоблова на недостаток средств существования. Но и тут нашелся выход: Скрыбочкин ради дополнительного морального удовлетворения представил подполковника к ордену и наградил его почётной грамотой.

Все остались довольны. Кроме Глафиры Пупко. Которая уже не удовлетворяла как женщина никого, даже Сушняка. И от неё избавились, порекомендовав на повышение в Москву… Жизнь есть жизнь, и женщины в ней ценны своим разнообразием.