Текст книги "Похождения полковника Скрыбочкина"

Рабы

Опустив кружку в унитаз, Скрыбочкин дёрнул цепь сливного бачка. Затем поднёс наполнившуюся ёмкость к губам, произнёс дежурной скорословицей тост: «В руссконародной поговорке не здря подмечено, што две головни и в поле дымятся, а одна даже в печи спотухает. Так выпьем же за хорошую кумпанию!» – и, в полтора глотка осушив кружку, передал её Парахину. Тот принял порожнюю ёмкость и, в свою очередь, склонился над унитазом. После чего не заставил себя ждать с новым тостом: «Как говорят середь наших казаков, одною рукою узла не завяжешь. Так шо давайте выпьем за крепкие узы дружества промежду нами!». За Парахиным последовал Биздик – уже без тоста, а просто бормоча жизнерадостные неразборчивости, он щедро наполнил и незамедлительно опустошил кружку…

Через несколько секунд все трое уселись подле горячей обшивки трюма и, не глядя на шарахнувшихся от их голосов крыс, запели:

 
Мы пришли чуть свет!
Друг за другом вслед!
Нам вручил путёвки!
Комсомольский комитет!
 
 
Едем мы, друзья!
В дальние края!
Станем новосёлами!
И ты!
И я!
 
 
Мама, не скучай!
Слёз не проливай!
Справить новоселье!
Поскорее приезжай!
 
 
Едем мы, друзья!
В дальние края!
Станем новосёлами!
И ты!
И я!
 

В корабельном трюме – в тесном и полуосознанном виде, подобно килькам в собственном соку – их переправляли в рабство…

Дело закрутилось в Стамбуле, где Скрыбочкин, Парахин и Биздик, совместными усилиями заработав денег, обратили их в купленные на базаре бриллианты. Которые Биздику пришлось проглотить ради безопасной перевозки драгоценностей через границу. На беду турецкие транспортники не ко времени забастовали – дорога на Кавказ оказалась закрыта, и трое друзей остались в портовом кабаке прицениваться на корабль подешевле. Уже под утро нашёлся какой-то посредник в синих брюках-«бананах» и максимально дырявой тельняшке, который вообще не стал торговаться: просто приказал неизвестным лицам отнести трёх мертвецки пьяных товарищей на судно. А сам шёл позади и в ответ на слабоцензурные выражения единственного остававшегося в сознании Биздика, тщетно старавшегося сделать страшное лицо, только растягивал в улыбке нижнюю губу и кивал феской, кривоголосо прикаркивая:

– Деньги йок, урус. Лира йок, евро йок, доллар йок. Сиким Стамбул, Европа, Азия!

Поутру Скрыбочкин, Парахин и Биздик обнаружили себя в трюме неустановленного судна среди расплывчатой толпы отловленных в порту бродяг. Большинство из которых оказались русскими… Их продали в рабство куда-то в Эфиопию и теперь спешили доставить к месту назначения.

Можно было, конечно, выломать люк трюма. Но бежать никто не собирался, ибо к работе их пока не принуждали; и кормили, как пояснил один бывший профсоюзный деятель, внушительнее, чем в санатории для специальных ветеранов (а уж в офицерской столовой Скрыбочкин вообще ни разу не наблюдал, чтобы каждый день давали бесплатные бананы, апельсины и виноград).

Бананы употребляли на закуску. А из винограда в упомянутом сливном бачке заквашивали вино… Поскольку унитазом по прямому назначению теперь пользоваться оказалось невозможно, двое бывших дубоссарских взрывников произвели в бортовой обшивке полуметровую дыру для естественных необходимостей.

Плыли весело и шумно. Из газет и туалетной бумаги изготовили карты. Из хлебного мякиша вылепили домино, шахматы, кубики для игры в кости. Играли на деньги, на зубы и на остатки одежды. Балагурили и бузотёрили, но без особенных драк; и, не теряя настроения, легко и безболезненно вбирали в себя духоту тесного трюма. А Скрыбочкин, Парахин и Биздик большую часть времени проводили как на бесконечной конференции, рассевшись вокруг унитаза и поочерёдно вздымая кружку между перманентными попытками вспомнить что-нибудь об Эфиопии. К сожалению, в памяти ничего не возникало, кроме общеизвестных фактов (кои озвучил окончивший два института Биздик) о том, что в этой стране самые дешёвые в мире компьютеры, огромные стада разрешённых для охоты пингвинов, и её настоящее матерное название – Абиссиния.

Львиную долю прежних представлений о себе и окружающей действительности они утеряли, а новых обрести не торопились, ибо так легче обретаться на поверхности зыбкого времени.

…Находясь уже во вполне удовлетворительной кондиции, Скрыбочкин сокрушался:

– Вот же какие негаданные сюжеты жисть выдвигает. Знал бы, дак хучь валенки с собой прихватил бы. Хто ж его угадает, насколько там градус опускается ниже нуля, в этой чужедальщине.

– Так ведь ничего удивительного, мы же не волхвы какие, шоб загодя представлять все повороты будущего, – выдвинул труднооспоримое мнение Парахин. – Ништо, на казаке и рогожа пригожа. А касаемо температуры – тут даже метеорологи через раз неправильно угадывают, куда уж говорить об простых людях, которые наподобие болотных птиц плавают впотьмах среди более важных вопросов! Нихто из нас не мог знать, шо и как будет впереди: ни ты, ни я, ни даже Биздик.

Скрыбочкин философски повздыхал, ощущая, как тёплые капли пота с воровской украдчивостью катятся ему за шиворот. И возразил:

– Одно всё-таки мы знали, друже.

– Шо конкретно? – не отказал себе в любопытстве Парахин.

– А то, што обязательно как-нибудь будет. Тепло или холодно, лучше или хуже – не важно; главное, што будет, ить никогда ещё так не случалось, штобы никак не было!

– Тоже верно, – согласился Парахин, остекленев глазами от благодарности судьбе за своё существование. – Ну и слава богу. Пока всё идёт своим чередом, то и мы будем продолжаться.

– Без сумнений будем продолжаться и дожидать лучших времён, – развил его мысль Скрыбочкин. – У бога всего много, но силой не возьмёшь. Однако даже червь ползучий способен угодить в дамки, ежли ему соблагоприятственна удача. Што уж тогда говорить об нас, не последних людях на земле!

– А ничего не надо говорить, – рассмеялся Биздик, с бесшабашным видом задёргав жидкими бровями. – Лично я ни одного слова говорить не хочу, мне и так нормально.

– И я не хочу, – ответно улыбнулся Скрыбочкин, пытаясь держать глаза открытыми, – мне тоже нормально, грех жалуваться.

Тут открылся люк, и просунувшаяся в него крючковатая рожа сообщила по-турецки, что судно, хвала Аллаху, прибыло на место и пусть все поторопятся наверх, потому что хозяин хочет взглянуть на свой товар. Но Скрыбочкин этого не сумел дослушать, а медленно съехал по стене, мучаясь недобродившим вином и сновидениями. Парахин с Биздиком, торопливо вычерпав осадок из сливного бачка, вынесли товарища на свежий воздух. А затем и сами утеряли шаткую опору под ногами – и, безвольно перекосив свои зрительные векторы, рухнули на палубу… Понятное дело, они уже не могли вникнуть в образ появившегося вскоре эфиопского аксакала. Который внимательно постучал их по зубам тростью из резного коричневого дерева, подул каждому в ухо и удовлетворённо кивнул.

После этого их длительно и тряско везли на юг в кузове допотопного грузовика. Скрыбочкин, не сознавая себя, блевал сквозь бортовые щели на пробегавших мимо страусов и говорил непрояснимо-распатланные слова, рождавшиеся из бреда лишь для того, чтобы отразиться в собственном бледном эхе и умереть без минимума смысла. А Парахин и Биздик спали, соударяясь головами, и видели одинаковый сон: будто они обернулись двумя крупными птицами и стали жить в небе, среди облаков, где пахнет молодым снегом и первобытным подсолнечным огнём, и где можно хоть целый век лететь в любую сторону, не встречая на пути ни единой живой души, только собственные тени, отражённые в ветре. Биздик не противился сну и даже находил в нём скорбную приятность отлучённого от удовольствий чистого разума. А Парахин, наоборот, едва удерживался на грани слепого возмущения и бунта; в отдельные минуты он даже просыпался и, не открывая глаз, думал: «Ни хрена себе! Это я или кто другой? Эх, выноси нелёгкая!» – после чего, впрочем, без промедления снова засыпал, ибо в тумане его сознания мало какое событие было достойно того, чтобы стать значительным фактом долговременной реальности.

***

…На новом месте Скрыбочкин очнулся от неудобства в ноздрях. Оказалось, каждому невольнику вставили в нос медное кольцо, на котором значились имя хозяина-рабовладельца и стоимость самого раба в местной валюте (Парахина и Скрыбочкина оценили в две тысячи быров каждого, а Биздика – в тысячу шестьсот быров). Кольца были запаяны и, вдобавок, имели острые зазубрины, оттого снять их без сварочного аппарата не представлялось возможным.

Скрыбочкин обвёл взглядом окружающее пространство. Он находился в полутёмном бараке, в углу которого висел над огнём котёл с кисло булькавшей бобовой похлёбкой; а рядом вскряхтывали и пускали слюну невразумительные после вчерашнего Парахин и Биздик, с лязгом тычась своими свисающими кольцами в жестяные миски.

– Хос-с-споди-и-и… Вот и дожились мы до ручки, – простонал Скрыбочкин. – Докатились дальше некуда, што окольцували нас, будто пернатых!

Слова, как резиновые шарики, вылетели у него изо рта, помчались вдогонку друг за дружкой – и, отобразившись от его друзей, не замедлили воротиться под столь же нелицеприятными углами разумения:

– Да уж, окольцевали… – горько повторил Парахин, оторвавшись от миски и на глазах чернея от мрачных дум. – Не туда мы попали, куда хотелось. Да и куда хотелось, успели позабыть, вот недоля-то… Видать, получим в оконцовке своих жизненных путей подлянку и убожество. В том смысле, шо ничего фигурально квадратного или хотя бы прямоугольного, а только всё обиднопотайное да неудобоприкосновенное. Дикость. Станем животным веществом – и поминай как звали.

– Как говорится, саврас без узды бегал-бегал, та и отбегался, – скривился лицом Скрыбочкин. – Во всяком разе очень на то похоже.

– Три савраса, – окончательно оформил Биздик понятие, от которого его взгляд загустел и стал медленными тёмными каплями стекать по щекам. – Добегались по пьяной лавочке, непросыхаемые люди. Вот теперь каждый из вас поймёт и зарубит себе на носу, в чём заключается его остаточная функция.

– Ты тоже поймёшь, – скупым голосом напомнил ему Парахин. – Не забывай, шо и ты в полном объёме находишься среди нашего коллектива.

После такой исчерпывающей констатации все трое надолго умолкли, беззвучно открывая и закрывая рты, как будто их голоса превратились в корявые камни, не имевшие вероятности протиснуться сквозь горловые отверстия из-за своих невозможных габаритов.

Они прислушивались к воздуху, который едва шевелился внутри каждого и навевал кручину. Да ещё к постепенно сделавшемуся привычным бульканью бобовой похлёбки, запах коей не предвещал странникам лёгкой участи.

Впрочем, всё оказалось не настолько плохо, как поначалу представилось Скрыбочкину, Парахину и Биздику. И вскоре они в этом убедились.

***

Судьба забросила их в глухой угол Абиссинского нагорья, где ещё сохранились рабовладельческие пережитки. Впрочем, Скрыбочкин, Парахин и Биздик не были, как другие невольники, намертво привязаны к собачьему лаю, ограде из колючей проволоки и чутким дубинкам охранников, а просто не представляли дороги, по которой можно, не заплутав, двигаться куда глаза глядят. Потому предпочитали пока оставаться на месте. Тем более что трудовое законодательство здесь соблюдалось лишь от случая к случаю. Чаще всего рабы по утрам выдвигались для работы на банановую плантацию и укладывались в тени спать до обеда. А после приёма пищи принимались бродить по округе в поиске драк и алкоголя… Вкалывать от рассвета до заката ради куска лепёшки, пусть даже с умеренным слоем масла, а затем снова вкалывать, уже от заката до рассвета, ради миски вегетарианской похлёбки или ещё какой-нибудь потребности – нет, это было не для Скрыбочкина, Парахина и Биздика.

С алкоголем трём друзьям повезло: Парахин быстро обнаружил рощу папайи и теперь лазал по деревьям, вырезая из плодов мякоть и заливая их внутренность водой – в результате брожения под щедрым южным солнцем вскоре получалась вполне доброкачественная брага. Её свежеиспечённые невольники употребляли ежедневно, без скидок на праздники и выходные.

Семеро надсмотрщиков поначалу пытались наладить сбор урожая, однако вскоре усмирились, потому как в пришибленном виде здорово не поусердствуешь… А управляющий вообще забаррикадировался в своей спальне от чрезмерных побоев; несмотря на что скучающий трудовой фактор по ночам нередко выламывал все входные двери и, добравшись до спальни, устраивал ему «тёмную» ради ординарной профилактики. На своё счастье, хозяин поместья недавно выехал в Аддис-Абебу, и оттого он оказался единственным, кого счастливый случай на время избавил от членовредительства и прочих актов социальной справедливости.

По ходу времени Биздик всё больше беспокоился за свою жизнь. Давно утратив остатки слёз, он теперь просто лежал с приплюснутыми глазами и слушал тишину грядущего, над которой ему хотелось занести обе ноги, дабы скорее провалиться в покой и пищеварительное освобождение. Всё неохотнее вдыхал Биздик опостылевшую тёплую атмосферу и медленно шевелил губами, прощаясь со своим неповоротливым внутренним миром. Встревоженные Парахин и Скрыбочкин, посовещавшись, решили, что если он умрёт, то всё равно иного выхода не будет – не вскрывать же потом товарища в окоченевшем виде; и позволили Биздику произвести оправку, имея в виду закопать хранившиеся в его кишечнике драгоценности. Тут и постиг их одномоментный удар рока. Особенно Биздика. Который, обмочившись холодным потом, после крика и нечеловеческих мук произвёл наружу вместо бриллиантов огромные куски оплавленного искусственного стекла.

– Ну и ну! – огорчился Парахин, до последней секунды надеявшийся на благополучное разрешение финансового вопроса.

– Вот тебе и ну, и ну, – высказал параллельное огорчение Скрыбочкин, созерцательно выворотив голову, чтобы не выпустить из поля зрения не прекращавшего корчиться Биздика. – Обдурили нас, получается. Объегорили вокруг пальца.

– И шо теперь делать?

– Дак што тут уже поделаешь. Сколь мозги ни выламывай, а ничего поделать нельзя. Сам видишь: вся незадача задним числом выперлась, обратным ходом её не повернёшь.

– Говорил же, нечего было приобретать драгоценности на базаре, – выразил Парахин горькую претензию Скрыбочкину. – Разве можно в таких серьёзных делах надеяться на авось и подлежать нечаянному случаю? Несоответственно это, легкодумно с нашей стороны. Сунулись в злачное место – вот и результат не замедлился с проявлением: теперь обратно нищие станем, как были дома.

– Да-да, не надо было приобретать бриллианты на базаре, незадача вышла, – покивал Скрыбочкин с виноватым лицом. – Я, как челувек простой и безутайный, признаю свою ошибочность в этом вопросе. Здря подсказал вам идти на базар. Да и вы тоже не без вины виноватые: зачем поддались подсказке? Поалтынничали, обольстились дешёвкой! А про то забыли, што сплошное жульё кругом, никому нельзя верить. Не зря же в пословице говорится: доверяй, но проверяй.

– Есть ещё другая пословица: кто легко верит, тот скоро раскаивается, – обиженно простонал Биздик.

– Тоже справедливо, – вздохнул Скрыбочкин. – Вот мы и раскаялись. Скоро я, наверное, не только ко всем другим, но и к самому себе начну относиться с предубеждением.

Горе не способствовало борьбе с алкогольной зависимостью. Которая могла привести к чему угодно, если не сказать хуже. Так внезапно вернувшаяся из Аддис-Абебы жена хозяина поместья Соусаль Загубу Мокакишу обнаружила валявшегося в навозе мужика с заплывшими зрительными органами. Это оказался Скрыбочкин. Он во сне имел сразу трёх женщин. Одна из которых была жёлтая, без ноги и лаяла по-собачьи, и облизывала ему лицо длинным шершавым языком, и кусалась, отчего облепленный мухами Скрыбочкин жалобно ворочался, стонал и, даже не пытаясь отыскать внутри себя намёк на свободу воли, захлёбывался терпкой мужской слезой… Избалованной поклонниками знатной эфиопке пришло в ум, что она ещё никогда не имела постельных приключений с настоящим рабом. Схватив Скрыбочкина за медное кольцо, она поволокла его по ступеням крыльца в свою спальню. Где означенный раб очнулся уже во время неожиданного полового акта. Коему он и предался со всей силой голодного простодушия.

С описанного дня жена хозяина поместья потеряла голову. Скрыбочкин выяснился чудесной находкой всей её жизни. А он, разумеется, ни единым мановением перста не противился этой неожиданной курчавой женщине с большими тёмными глазами и обострённой чувствительностью, ибо хоть и придерживался мнения, что только дурак беспрепятственно соглашается увеличивать объём своих семейных обязанностей, но прекрасно понимал и приятные плоды разнополой человеческой смычки, особенно если таковые можно пожинать вчуже, легко и мимоходно. Чем, собственно, Скрыбочкину и представилась возможность заняться без отрыва от всего остального.

***

Они любили друг друга днём и ночью, утром и вечером, вдоль и поперёк. Всякий раз, когда Соусаль Загубу Мокакишу достигала наивысшей точки душевного парения, она оглашала радостными рыданиями окрестности в радиусе полутора километров, пугая богатую местную фауну, а Скрыбочкин удовлетворённо гоготал. Оба не чувствовали в этом никакого общественного оскорбления, благо местность была малолюдная, если не считать подневольного контингента, в этих краях отродясь не принимавшегося в расчёт. Когда же Скрыбочкину требовался промежуток для дозаправки горячительным, то он призывал на короткострельную подмену своих наперсников. Парахин и Биздик, разумеется, не отказывали ему в посильной товарищеской помощи. Тем более что женщина была совсем не против.

Неизвестно, сколько продолжалась бы такая широкая коллективная страсть, если б сложилось иначе, и действующими лицами упомянутого нравственно-географического дисбаланса не оказались другие люди, отличные от Скрыбочкина, Парахина и Биздика. Но случилось именно то, что случилось, и отступить от приблизительного образа натуральных событий ни один из них не позволил бы ни себе, ни другим – скорее невольно, чем в сколько-нибудь трезвом сознании неминуемого вектора грядущих перемен. Хотя Соусаль Загубу Мокакишу интересовала всех троих исключительно как физическая телесная данность в женском наклонении, однако и этого оказалось достаточно для повышения совокупного градуса событий и перехода в новую плоскость участи каждого мало-мальски примечательного персонажа данного повествования. Выразилось это в конкретных действиях на исходе второй недели, когда из отлучки воротился хозяин поместья Карбиду Пхайле Мокакишу. Он вошёл в неприбранное жилище и узрел, как Парахин с Биздиком, сидя за столом, чинно разливали по стаканам брагу из выдолбленного донельзя крупного плода папайи. Сердце у него в груди тотчас загупало сбесившимся носорогом. Его бросило в короткий холод, а потом – в непереносимый жар. Дыхание Карбиду Пхайле Мокакишу спёрло, и все чувства сплюснулись в сердечной области хозяина поместья; а мысли в его голове завихляли, переплетаясь в неописуемые узлы.

– Что вы здесь делаете? – вскричал эфиопский магнат. – Кто вам позволил сидеть за хозяйским столом? И почему в доме такой бардак?

– Бардак не здесь, – мутно глянув под него, Парахин утёр губы тыльной стороной ладони. – Бардак наверху, в спальне. Тама Скрыбочкин с хозяйкой разговляются, пока мы в очереди отдыхаем. А шо такое, а? Ты, может, желаешь принять участие? Не, ничего не получится: хде соколы летают, туда ворон не пускают. В крайнем разе ставь поллитру – тогда, так и быть, отрекомендуем наверху.

– Да, ставь поллитровку, собачий дьявол! – потребовал Биздик, давясь от беспричинного смеха. – Мы тут не ради спортивного интереса! Поэтому в обиду себя не дадим и своего не упустим!

Карбиду Пхайле Мокакишу принадлежал к числу людей, которые неизменно сохраняют испуганно-возмущённое выражение на своей лицевой части, поскольку даже наяву их одолевают сны о злоумышлениях и предательстве. Теперь же ему представилась возможность убедиться в том, что эти сны не всегда бывают ошибочными. Дрожа и обмирая от чёрных подозрений, хозяин поместья ринулся по лестнице наверх. Ворвавшись в спальню, он успел заметить обрывки порнографии настолько противоестественной и обидной, что на несколько мгновений окружающие предметы у него перед глазами поплыли, словно невидимый волшебник щедро мазнул по воздуху туманистой кистью. Зато Скрыбочкин, в любое время готовый к непредвиденным ситуациям, по-военному быстро вскочил с места и принял тревожную позу, прикрыв одной рукой огромные женские особенности хозяйки, а другой сделав устрашающий жест навстречу незнакомцу:

– Хто такой? Предъяви документы!

– Это ты кто такой? Чей раб? – разрыдался на ходу оскорблённый эфиоп, ознобно ощущая всей кожей себя, отвергнутого и никем не понятого, одинокого и, возможно, даже в чём-то неправильного. – Откуда ты взялся, несчастный? Кто позволил тебе осквернять высокородную госпожу своими грязными прикосновениями?!

При последних словах он захлебнулся внезапно утраченными смыслами – и, окончательно лишившись самоконтроля, затопал ногами и заорал так, что даже мёртвые из-под земли отозвались бы на его крик, будь тот направлен в их сторону. А затем попытался ударить наглеца тростью. В результате появившейся смутной догадки, что дело добром не кончится, Скрыбочкин коротко извинился; после чего несколькими сноровистыми движениями сотворил пришельцу козью морду со всех сторон. И, покинув того в бессознательном состоянии, удалился из спальни.

Хотя не в его характере было при первом же выпадении неудобоприятного жребия покоряться безвидной участи пустохожего человека, но всё же Скрыбочкин почувствовал себя слегка выбитым из привычного образа. Возвратиться в который легче всего было с помощью спиртного.

…К вечеру – в промежутках между истериками, семейной драмой и попытками наложить на кого-нибудь руки – Карбиду Пхайле Мокакишу вытянул из управляющего сведения о морально-экономическом развале своего хозяйственного механизма.

На следующий день он явился к рабам. И объявил, что дарит им свободу, поскольку кормить их всё равно обходится себе дороже, и пусть они теперь провалятся на все четыре стороны.

– Ничего подобного, мы не дураки, штобы по твоему безответственному желанию удаляться из сытного места, – ответил на это Скрыбочкин, сделав из пальцев правой руки большой твёрдый шиш и сунув его под нос эфиопскому магнату. – Не-е-ет, друже, с трудящими людьми не надобно такие шутки шутковать, остерегись! Мы – не плоды твоей воображаемости и не духоподобные бестелесности, а живые люди, которым требуется регулярно поддерживать себя какими-никакими харчами и выпивкой. А што? Мы сюда не по своей воле привезённые и обретаемся за тридевять земель от родимой стороны не заради пустой благотворительности для чужих карманов. Потому не манкируй своей почётной обязанностью. От кого чают, того и величают, так и знай. Раз уж ты приобрёл нас в рабовладение – значит, озаботься довольствием как положено, и баста!

– Хоть на мелкие шматки нас растерзай, всё одно мы со своей позиции не стронемся в неправую сторону, – присовокупил Парахин, решительно расправив плечи. – Без крыши над головой хочешь нас оставить? Шобы мы на голодный желудок бодрились душой и телом? Ничего не получится, можешь об таком и не мечтать! Скорее мы красного петуха к тебе в дом запустим от имени профсоюза. Или возьмём на душу ишшо какой-нибудь грех пострашнее. Не для хулиганства, а в целях борьбы с эксплуатацией! И заради социальной справедливости на всей земной округлости!

– Ага, в самом деле, возьмём грех на душу и запустим красного петуха, – хихикнул Биздик, стараясь не уронить голову прежде окончания разговора. – Мы не имеем морального права реагировать по-другому, когда пытаются ущемлять наши человеческие права. Между прочим, полупочтенный, это очень легко и весело, да и нам не в первый раз – того… политэкономию выправлять с помощью красного петуха… Фьють – и пиши пропало! Легко и весело, да! Мы такие! Не дай бог тебе узнать!

– А лучше всего не переменяй обстоятельства ни в какую сторону, только хуже будет, – предупредил Скрыбочкин хозяина поместья, сделав участливые глаза.

И развил свою мысль, для доходчивости подкрепляя слова подробными жестами:

– Ты, я гляжу, челувек не без затей, штуковатый и настороженный. А здря, ей-богу. Думаю, всем, включая тебя самого, станет легше, ежли ты вообще не станешь принимать нас близко к сердцу. Давай исделаем видимость, будто ничего не произошло, да и продолжим жить по-прежнему, с унутренней спокойностью и взаимным пониманием среди нашего узкого круга.

Карбиду Пхайле Мокакишу ничего не представлял о красном петухе, потому испугался вдвойне. До такой степени испугался, что потемнел пуще обыкновенного и на целую минуту обмяк членами, словно увидел в собственном гробу чужое тело.

Войти в прежнюю колею как ни в чём не бывало он, разумеется, не мог, а все пути к согласию с наглецами казались ему усеянными ловушками и западнями. Однако, подстёгнутый страхом, он вступил в шумные нервомотные переговоры с беззастенчивыми рабами. И когда за окном тихо допревал густой южный вечер, обе стороны сошлись на том, что невольники примирятся со своим уходом подобру-поздорову, если получат отступные – по четыреста быров на каждого, а также сухой паёк на пять дней пути. С тем и расстались к общему одномыслию по поводу упомянутого разворота судьбы.

Карбиду Пхайле Мокакишу был полностью удовлетворён данным фактом. Правда, с этого дня он полностью утратил интерес не только к супруге, но и к остальным действенным сферам своей прежней жизни. Точно переродившись, он стал проводить досуг в праздной малоподвижности: ел, пил, целыми днями нежился на солнышке в кресле-качалке, а по вечерам тихо подрёмывал перед телевизором, ленясь даже согнать толстых сытых мух, ползавших по его лицу. Воспоминания утомляли его и навевали сны; а сны, в свою очередь, навевали воспоминания, как если бы хозяин поместья вдруг сделался древним стариком с ослабленным организмом, позабывшим решительно все человеческие удовольствия, кроме ленивой зевоты…

Единственной неудовлетворённой стороной оказалась Соусаль Загубу Мокакишу, ибо женская душа всегда есть парадокс и отрицание очевидного.

***

Первые два дня свободы без остатка вывалились из памяти Скрыбочкина. Последними вменяемыми звуками, сохранившимися на краю минувшего, были слова Парахина: «Ну наконец-то настала пора нам выдавливаться из рабской жизни!». А затем он словно поменялся местами с собственной тенью – безвыгодно и смутнообразно.

…После тёмного провала в уме Скрыбочкин обнаружил себя посреди разгромленной автостанции, с тремя перевёрнутыми автобусами и битыми бутылками повсюду. Биздик старался оживить его, поливая водой из сточной канавы. А Парахин, не жалея сил, хлестал Скрыбочкина по щекам разбитой сандалией с деревянной подошвой и сквозь пересохшие слёзы заклинал:

– Не надо, кум, не отбрасывай концы! Шо ж мы будем делать в этой Збисинии без тебя и без гроша в кармане? Пропадём ни за понюх табаку! Нет, не надо сдаваться, кум, не уступай слабости! Ведь даже утопляемый и тот хватается за соломинку! Отак и мы должны схватиться друг за дружку, шоб вытащиться гуртом хоть до какой-нибудь цивилизации!

Скрыбочкин несколько секунд водил окрест себя разбалансированным взглядом и жадно дышал незнакомым воздухом, подобно полумёртвой рыбе, оглушённой стихийным катаклизмом и выброшенной на поверхность водоёма кверху брюхом. А затем снова закрыл глаза. И стал прислушиваться к журчанию бледного света, просачивавшегося сквозь его сжатые веки и напоминавшего о далёком солнечном огне, а также о теплокровной жизни, повсеместно разбросанной между впадин и выпуклостей географической карты. Это было спокойное и ни в коей мере не опасное явление, оно не задевало нервов, отчего терпеть его не составляло труда.

Но Парахин орал безумолчно, и Скрыбочкин не мог не отозваться на его чувствительные слова. Правда, ему потребовалось приложить большое волевое усилие, дабы преодолеть себя и, сбив градус мозговой усушки, возвратиться в поле внятных понятий. После чего он привстал на руках и осведомился прокисшим голосом:

– Игде же мы вчера так переборщились?

– Да по всей округе! – последовал болезненный ответ. – Ничего горюче-смазочного не оставили, валюту до последнего быра расшвыряли. Ишшо с вождями за ихних баб почти до драки дошло. Хорошо, я для таких случаев с собой в дорогу хозяйский лом прихватил: вот и пригодился.

– А хде… другие рабы, што нам в дороге составляли кумпанию?

– Чего ж им без грошей идтить в незнамо каком направлении. Они подались на заработки. Говорили – в наёмники будут устраиваться, на здешнюю войну.

– Ага, понятно, – сказал Скрыбочкин, мелко подрагивая в посильном упоре на руках и чувствуя, что ему больше всего хочется не разговаривать и вникать, а ползучим образом зазмеиться куда-нибудь в темноту и тишь, в прохладу и сырость, чтобы осадиться душой и телом. – Ну, подались на заработки – и ладно.

– Не скажи, – возразил Парахин. – Народная мудрость утверждает: хто от товариства отворотится, нехай от того шкура отвалится.

– А я всё одно не стану осуждать бестолковцев, – не пожелал свернуть с прежней линии Скрыбочкин. – Мне тоже, случается, охота остановиться ради моральной передышки, потому как нелегко понимать и чувствовать, што живу из ряда вон и ни в какие ворота. Конешно, здря они от нас откололись. Так-то люди устроены: безо всякого смысла ходят по свету куда попало, ищут незнамо какой интерес, а потом несолоно хлебамши возвращаются откуда прийшли… Ладно, чёрт с ними, вольному воля. А нам теперь надобно об себе позаботиться, раз уж кончилась наша барская… то есть, рабская жисть, нда-а-а… Давай, наверное, обратно в Екатеринодар тронемся. Капитализм обустраивать.

– Мне домой нельзя, – огорчился Парахин.

– Почему?

– Потому как оттудова я с шашкой выезжал – сам же помнишь, в Стамбуле её пропили. И шо теперь прикажешь делать без шашки? Вертаться до дому в обезоруженном виде? Нет, мне такое не годится.

– Почему не годится?

– Потому шо позор будет перед всем мировым казачеством.

Скрыбочкин прошарахался взглядом по сторонам и остановил его на руке Парахина, сжимавшей лом:

– Тут, вблизях, кажись, железнодорожная ветвь находилась.

– А толку? Надо ишшо где-нибудь грошей на билет украсть… Разве только потребовать у местной общественности, шоб снова пожертвовали в пользу странников.

– Не об деньгах речь. Я за твою шашку переживаю. Сделаем её без особой трудности. Из твоего же лома изготовим.

– Из моего лома? Каким способом?

– Розплющим его под колёсами поезда до нужной кондиции. Поезд – он же имеет достатошную тяжесть. Ну, а заточишь орудие где-нито по дороге, об любые сподручные предметы.