Текст книги "Похождения полковника Скрыбочкина"

Камера смертников

Это был второй день после получки, вследствие чего полковник Скрыбочкин мало кого опознавал. Данное обстоятельство его нисколько не огорчало, но приносило трудности окружающим… Когда к нему в кабинет вошел некто смутный, Скрыбочкин в поисках пистолета принялся ощупывать себя, путаясь пальцами среди расхристанной одежды, и проорал:

– Хто такой? Предъяви документы!

На что услышал удивлённое:

– Ты шо, кум, сдурел окончательно? То ж я, Семён Парахин.

– Другое дело тогда, – успокоился полковник и, с печальным от жары лицом приблизившись к сейфу, достал оттуда бутылку ананасового ликёра. – Зачем спожаловал?

– Дело есть.

– По депутатской линии?

– По газетной. Я же собираюсь газету учудить… тьфу, учредить. За счёт спонсоров с Израиля: там, оказывается, казачество зажиточное – вот и допомогают братаны по нашей бедности. Газету назову: «Довольная Кубань»… А может, наоборот.

– Ты меня уже запутал своей печатностью, – полковник разлил ликёр по стаканам. – Какие мне могут быть хлопоты с твоей прессой? У нас же цензура теперь преследуется по закону, так што можешь хучь порнуху открывать под глянцевой обложкой, ежли положенные налоги станешь оплачивать кому требуется.

– Не в том суть. Хочу статью написать в виде очерка, – пояснил Парахин. – Про самых злобственных осуждённых. Которые к высшей мере приговорённые.

– Нереальное твоё хотение, – покачал головой Скрыбочкин.

– Отчего?

– Дак сейчас же к высшей мере официально не приговаривают.

– А неофициально?

– Про неофициальности в газетах писать не положено.

– Ну ладно, писать не буду, – не стал спорить Парахин. – Сделаю очерк просто как бы о злостном осуждённом. Пожизненном, например.

– И што ж? Я-то каким боком соприкасаемый с твоей заботой?

– Посадить ты меня должен! В камеру бывших смертников или, на худой конец, в заведение для особо опасных негодяев. Недели на две, шоб я прочувствовал снутри. Или я не похож на особо опасного негодяя?

– Отчего же не похож. Я ни этого, ни обратного утверждать не берусь.

– Так посадишь?

– Ишь куда тебя черти несут, – помутился глазами Скрыбочкин. – Нда-а-а… Я столь всякоразного в жисти перевидал, што думал, навряд уже способный удивляться челувеческим пожеланиям. Однако же теперь, признаться по-честному, ты меня удивил.

– Мало ли шо удивил, – не отставал Парахин. – Ты от вопроса не уклоняйся. Скажи, посадишь меня в тюрягу или как?

– Даже не знаю, дело очень непростое, друже. Придётся ж охформить все документы. И фамилию тебе другую впридумать.

– Вот и впридумай! И охформь.

Помедлив для двух глотков, полковник Скрыбочкин затребовал по селектору подполковника Куражоблова. Тот явился через полминуты.

– Видишь этого челувека? Оприходуешь его как изувера-расчленителя, – наказал Скрыбочкин. – Под вымышленным инициалом. И штобы через полчаса он был готовый к отправке.

– К отправке? – удивился Парахин. – Это куда?

– В Ростовскую область, – разъяснил полковник. – Там находится ближайшее заведение твоего профиля. Бывшее исполнительное.

– Не-е-е, – протянул Парахин. – Сегодня – вот так, сразу – я не готовый. Надо собраться с мыслями и всем остальным. Давай отложим до завтрева.

С этими словами он деловито направился к выходу из кабинета. Однако путь ему преградил подполковник Куражоблов. Который не собирался пренебрегать распоряжением вышестоящей инстанции, тем более что полковник Скрыбочкин подбодрил его решительным кивком головы и словами:

– Полно нас путать, пора и узлы вязать.

После обоюдных толканий в грудь и попыток бросков через бедро Куражоблов схватил неубедительно улыбавшегося Парахина за шиворот и – с криком: «Давай, изувер мерзотный, шевели конечностями!» – выволок его вон. А Скрыбочкин допил остатки ликёра из стакана. Затем приблизился к зеркалу, вгляделся в своё заросшее трёхдневной щетиной отражение и промолвил с осторожным благожеланием в голосе:

– Не теряйся умом, товарищ дорогой. Любому челувеку трудно глядеть на себя во вседневном плане из-за обвычки, но ты всё одно не теряйся. Обожди хучь немного, покамест все твои дела не доделаются. Сами собою или как-никак по-другому, в том разницы нет. Главное, што они завсегда доделываются, ежли имеешь достатошное терпение и сам ничего лишнего устраивать не пытаешься. В общем, ходи ровно, гляди смело, когда требуется, а теперь лучше всего отдохни.

После этих слов, утратив интерес к движению настоящего времени, полковник заперся на кодированный замок и лёг спать на служебный кожаный диван до вечера, когда станет возможным пойти в ресторан или в какой-нибудь бордель.

***

После утомительного путешествия в тряском «воронке» с Парахина сняли наручники и втолкнули его в одиночную камеру. Остатки дневного света увядали у депутата в карманах, и он не знал, чем заняться. Первые дни добровольный узник пытался записывать на бумагу свои мысли. Среди которых преобладали матерные, особенно после обеда, состоявшего из присасывавшегося к нёбу чёрного хлеба и воды с вываренными огрызками сухожилий. Разумеется, после такого слабого питания вкупе с неудобоприятным времяпрепровождением у Парахина в организме не могло прибавиться не только витаминов, но и сколько-нибудь свежих соображений.

– Зги не вижу, – зло цедил он сквозь зубы, расхаживая по камере с закрытыми глазами. – Кабы знать, шо хто-нибудь другой видит, то я у него обязательно уточнился бы, но это навряд ли возможно, потому шо нихто ничего не видит и не слышит, все только обмануют себя и других, делая видимость, шо видят и слышат… Да и нет здесь никого. Отакой гадский кунштюк со мною происходит и нескончается.

Всё бы ещё полбеды, но особенно нестерпимым казалось отсутствие алкоголя, без коего трудно было ощущать полноту жизни.

На пятый день заключения Парахин не выдержал и принялся стучать в железную дверь камеры, требуя от охранников срочно позвонить в Екатеринодарское Управление, дабы полковник Скрыбочкин санкционировал ежедневную приплюсовку к продпайку в размере хотя бы двух бутылок водки.

Скрыбочкин, когда ему сообщили требование осуждённого, проходившего по ведомости под фамилией Перебейнога, от удивления чуть не прекратил дышать:

– Нет, я многое могу понять, но это уже демократия через всякий край. За какую провинность отсиживает наглец?

– Он изувер-расчехли… то бишь – расчленитель, – вяло проволокся взглядом по документации подполковник Куражоблов.

– Вот же какой паскуда, – расстроился Скрыбочкин, тщетно стараясь разыскать под собой не до конца опорожненную стеклотару и не предполагая вспоминать о как бы недействительном теперь Парахине. – Позвони в Ростов – пусть от души дадут ему в рыло, штоб не замусоривал эфир… Запомнил?

– Запомнил.

– Ну дак иди сполняй, – полковник ткнул согнутым пальцем в направлении двери.

На этом он посчитал повестку исчерпанной.

***

Мордобой для газетного работника – явление ординарное, потому Парахин не удивился ворвавшимся в камеру надзирателям. Хуже было то, что он понял из реплик валтузившего его личного состава: если из-за моратория на смертную казнь ему не суждено оказаться натурально израсходованным, то уж пожизненный срок в этой камере его не минует – разумеется, без водки и тому подобных деликатесов. Ибо считался он теперь Перебейногой, и все сопроводительные бумаги этому соответствовали.

…Первые два месяца Парахин ломал голову, пытаясь найти объяснение своей неудачливости, и ничего не находил. А также ползал по стенам, разыскивая тайное отверстие, через которое должны расстреливать. Однако и на этом поприще результат обрисовался нулевой, не считая слёз и сорванных ногтей. Спрятаться же в камере было негде, кроме плохо функционировавшего унитаза, да и в тот вмещалась только голова.

Все вышеперечисленные факты не могли не подействовать удручающим образом на ошибочного узника.

В конце концов он поставил крест на своих усилиях ускорить движение времени и что-либо понять.

– Несознание намного лучше, чем сознание, – сказал себе Парахин. – Только добиться первого труднее, чем второго. Так шо ж мне теперь, разбить голову об стену? Не-е-ет, не дождутся от меня такой байды, я хоть и не благоустроенный человек, но пока ишшо подорожусь своею персоной среди естественного обихода событий. Пора ослабить свою деятельность и плыть по течению. Ладно, пусть так и будет.

После этих слов он улёгся на пол, где опасность казалась меньшей, и, заложив руки за голову, стал смотреть в никуда сквозь все доступные и недоступные пространства. Тени на стене, казалось, нашёптывали ему разные мерзопакости, но какие конкретно, он не мог расслышать, хоть и напрягал слух. Иногда, утомившись отсутствием членораздельных звуков, Парахин против воли возбуждался и принимался выкрикивать что-нибудь безотносительное, неожиданное для себя самого – наподобие:

– Чёрта с два вам всем! Шо есть внутри, то обязательно не останется и без наружного проявления! Каждый самостоятельно спознаётся со своими горестями! Это вещь в удалении от родимых мест стоит дорого, а человек – он-то стоит дёшево! Кому светло на воле, те знать не ведают, до чего бывает темно в узилище! Большие птицы не кормятся зёрнышками, а влезший на дерево не должон убирать лестницу! Добру душа может и за десять годов не научиться, а для злобства и пагубы даже одного дня оказывается достаточно! Мир настолько велик, шо нет такого, чего в нём бы не было! В любом деле надо трижды раскинуть мозгами, однако самый лучший завтрашний день не воротит вчерашнего!

Упомянутые голосовые усилия не имели последствий, да Парахин и не ждал ничего ответного. Окружающая действительность казалась ему всё более бледной и не достойной внимания. Оттого вскоре настал день, когда он вообще плюнул на разносторонние двусмысленности текущего момента и стал обстоятельно вспоминать свою прежнюю жизнедеятельность, каясь в грехах на случай, если бог всё-таки существует, невзирая на космонавтов и ядерную бомбу.

Впрочем, его воспоминания не успели докатиться до середины, когда вышла новая подлость: надзиратели втолкнули в камеру смурного лысоватого мужичонку с прокисшим лицом.

– Принимай-ка своего коллегу, маньячило! – хохотнул один из внутренних блюстителей. – Всё же вдвоём будет веселее напоследок. Только не возводите друг дружку во хлеб насущный, а в остальном можете себе ни в чём не отказывать!

Это был кладбищенский сторож по фамилии Лошадиди, осуждённый за некрофилию. Дело оказалось в том, что в тюрьме, как и повсюду в стране, для людей не хватало места. Камеры ради законодательства приходилось использовать с двойной нагрузкой.

Первоначально Парахин обрадовался свежей душе в камере. Но Лошадиди оказался человеком неразговорчивым, не испытывавшим доверия ни к окружающему миру в целом, ни к отдельным его представителям, ни к самому себе, и к тому же тронувшимся в уме на тюремной почве. Все выражения общего порядка, с которыми Парахин обращался к некрофилу, повисали в воздухе и умирали где попало, невидимые сторонним глазом. А в ответ на любые вопросы сокамерника Лошадиди зыркал на него тёмными зрачками – и, пуская слюну, шептал с нескрываемым энтузиазмом:

– М-м-мясо…

Ночью приключилось неожиданное. Сквозь сумерки сна Парахин ощутил над собой мысленную тяжесть и, разлепив веки, узрел стоявшего рядом Лошадиди.

– Окорок. Жаль, что живой, – прорычал тот, зловеще ущипнув Парахина за ляжку. – Ладно, обождём, торопиться некуда.

Согласиться с подобным было трудно. Потому, взвившись на ноги, ошибочный маньяк-расчленитель ударил некрофила полубезотчётным от возмущения кулаком, а затем принялся топтать его быстро пришедшими в негодность пластмассовыми шлёпанцами.

…Это стало повторяться каждую ночь. «Ничего, – хрипел между побоями Лошадиди, закрывая руками голову от ударов. – Всяких я жмуриков видывал, но подобных тебе – не доводилось… Ты ведь и сам не знаешь, о чём думаешь, пока тебе умный человек не разъяснит всё в достаточной обстоятельности… Ладно-ладно, придёт время, и я разъясню. Будет ещё у нас с тобой праздничный ужин с любовию…»

В связи с означенным фактором Парахин перестал спать по ночам. Вскоре у него начались регулярные истерики и галлюцинации. Во тьме к нему являлись покойные родители, стучали его остатками сухих пальцев по темени, приговаривали потусторонне-скрипучими голосами:

– Лучше бы ты, Семён, остался военным, как был раньше, в армии думать не надо. Ишь, кукрыникс выискался, вот и получишь пулю скрозь затылок ради газетного словца. Или останешься гнить пожизненно, тоже невеликая радость. А труп твой рано или поздно акула некрофильская поимеет, маниак, с которым тебе дадено однохлебствовать, хоть бей его, хоть не бей…

Всё чаще у Парахина возникало желание укоротить свой конец, ибо никакого смысла в себе он уже не видел.

…Между тем через месяц к Скрыбочкину явились представители редакции новообразованной газеты «Довольная Кубань». Тревога у трудового коллектива возникла в связи с невыплатой зарплаты. Тогда вспомнили о редакторе и стали требовать у полковника возврата Парахина со спецзадания. Скрыбочкин сначала отпирался, но потом за обещанную ему литературную премию согласился напрячь память. В результате между обрывков прошлого у него в уме всплыло нечто туманное о тюремных пожеланиях незадачливого Семёна Парахина. Однако новую фамилию редактора полковник, как ни старался, восстановить не сумел, а просто отрядил Куражоблова за фиктивно посаженным, зная, что его указание будет выполнено любой ценой.

***

Подполковника Куражоблова встретил начальник тюрьмы полковник Вышкин. Под звуки поднятого по тревоге камерного оркестра начмед поднёс обоим пробирки с медицинским спиртом.

Торжественная часть, перемежаемая немногословными военными тостами, длилась всю ночь, а к утру Куражоблов изложил наконец суть своего задания. Полковник Вышкин в ответ сообщил, что в его заведении находятся двое осуждённых из Екатеринодара, причём оба в одной камере. Это казалось тем более удобным, что Куражоблову фамилии Перебейнога и Лошадиди казались одинаково чуждыми, и он распорядился отвести себя к заключённым в надежде восстановить справедливость хотя бы визуальным способом.

Камеру открыли как раз когда Парахин по обыкновению рукопашным способом противостоял моральным установкам Лошадиди.

– Гляди-ка, не успели определить газетчика в камеру, как уже над ним измывается уголовный фактор, – расстроился Куражоблов.

И приказал вынуть наружу измордованного некрофила. А ничего не понявшего Парахина незамедлительно определили в карцер.

Вскоре застигнутого внезапным сном подполковника Куражоблова поместили в служебную «Тойоту», следом погрузился слегка удивлённый почестями Лошадиди с пятилитровой канистрой спирта в руках, и они убыли.

***

Очнулся Куражоблов от похмельного синдрома и вытекавшей из-под его спины влаги. Вокруг возвышались кладбищенские надгробия и памятники, а рядом стонал связанный водитель «Тойоты». Чуть поодаль, поставив наземь канистру, Лошадиди раскапывал свежую могилу.

– Почему связал водителя? – спросил Куражоблов, нащупывая пистолет в кобуре.

– А он не придерживается нашей ориентации, – не прекращая работать лопатой, откликнулся Лошадиди. – Ничего, сейчас покойника извлеку, и устроим пикничок. Потом и водилу можно будет оприходовать. Если успеет сдохнуть.

После этого Куражоблов выстрелил. Однако промахнулся. Дальнейшие выстрелы также пропали без смысла, поскольку некрофил быстро растворился в темноте, и лишь возгласы удивления и обиды ещё долго затихали среди привычных ко всему крестов и звёзд.

Это было екатеринодарское кладбище, которое Лошадиди знал как свои десять пальцев. Некрофил не собирался удаляться отсюда надолго, потому неудивительно, что с упомянутого дня здесь начались извращённые случаи – молва о них быстро разнеслись по городу.

А подполковнику не оставалось ничего иного, кроме как предстать перед Скрыбочкиным с докладом о своём досадном промахе… Неимоверные синяки по всему телу казались ещё минимальным взысканием для Куражоблова. Тем более что слухи о бесчинствах поселившегося на кладбище некрофила докатились до широкой прессы. Которая была рада убрать нового конкурента, отчего смаковала извращения бежавшего из тюрьмы редактора Парахина.

– Ну Семён, ну удружил, – шептал истошным голосом полковник Скрыбочкин, комкая газеты. – Не здря в народе говорят: когда в море случается отлив, это хорошая возможность разглядеть и убедиться, у кого достало наглости зайтить в воду без трусов… Нет, ну хто бы мог подумать, што заради рекламы своего печатного органа Парахин способный на такое!

– Может, это не он? – пытался оправдаться Куражоблов, и от осознания вины слова крошились у него во рту, выходя наружу полувнятными и малоубедительными. – Может, другой какой-нибудь полоумник беспредельничает и создаёт общественную проблему?

– Чем сейчас предположения выстраивать, надо было метче стрелять, когда он от тебя сбёг! – сердито обрывал его Скрыбочкин. – Вилами по воде писать – вот всё, на што ты способный! Ведь обвёл тебя совращенец вокруг пальца, как щенка слепого! Теперь из-за тебя проблемы на мне гроздьями висят! А ты ещё и отбояриваешься! И за што меня судьбина наградила отакими бестолковыми сотрудниками, чистое наказание!

И, закатав рукава, устраивал Куражоблову очередное взыскание.

***

Парахин в тюрьме упорно не желал превращаться в Перебейногу, отчего не принимал пищи и почти не шевелился, лишь плакал скупыми слезами. Однако с каждым днём ему было всё труднее сознавать себя элементом непритворной действительности. Наконец он ощутил просветление и вызвал священника для исповеди.

Тюремного батюшку недавно сократили в связи с тем, что тот за деньги проносил страждущим сидельцам чай и анашу. Причём если надзиратели интересовались, откуда берётся едкий дым в камерах, батюшка ответствовал:

– Ладан это. Покадили маненько.

Теперь ставку тюремного священника совмещал заместитель по режиму майор Кумачёв. Когда ему доложили о назревшей потребности нового маньяка-расчленителя, майор накинул рясу поверх кителя, прихватил большой позолоченный крест и единственную восьмидесятистраничную библию на корякском языке, после чего проследовал в камеру заключённого.

– Вызывал на отправление культового обряда? – уточнил он.

– Споведаться желаю, – готовно бухнулся на колени Парахин. – Испытую потребность грехи исторгнуть и аннулировать, пока ещё нахожусь на этом свете. Шоб не припоздниться ненароком.

– Тогда начнём. Скажи, агнец неразумный, в чём заключалось твоё попустительство сатане?

– Пьянствовал крепко.

– Насколько крепко?

– Каждодневно. Случалось даже до чёртиков. Через пьянку всё казалось наперекосяк, не по душе мне, и огромная печальность была от этого.

– Так-так, понимаю, – служитель внутренних органов осенил узника крестом. – Отпускаю тебе… Ещё имеешь ли признательную базу?

– Имею.

– Тогда выкладывай, не заставляй тянуть из тебя клещами.

– Ну… Ещё сквернословствовал почём зря.

– Отпускаю. Дальше давай.

– Руку прикладывал к человеческому фактору. За пределами необходимой самообороны.

– Насколько далеко за пределами?

– Когда как, по настроению.

– Ладно, отпускаю… Жену ближнего возжелал ли?

– Так точно. Возжелал по возможности.

– И это отпускаю… А с воровством как у тебя обстояло? И с алчностью? Злату поклонялся? Тельцу?

– Это как у всех. Случалось по необходимости.

– Ну да, ну да, – оживился зам по режиму, – обрисуй-ка подробнее сей грех. Где злато прятал? Конкретные места можешь вспомнить? – он торопливо раскрыл блокнот, куда обычно заносил схемы расположения тайников с драгоценностями, о которых удавалось выведать у заключённых. – Давай-давай исповедуйся, как положено по уставу!

Внезапно от резкого движения ряса на плече Кумачёва приспустилась, и из-под неё выглянул погон с майорский звездой.

– Ах ты ж бухвост заморочный в овечьем облике, – опешил Парахин, рывком вскочив на ноги и приблизив лицо к испуганно оскудевшему дыханием псевдопастырю. – Я перед тобою, почитай, всю душу опорожнил, а ты никакой не священник!

Остервенелым хуком в челюсть возмущённый узник сбил Кумачёва с ног. И стал футболить того по тесному пространству карцера, выкрикивая в такт ударам обувью:

– Духовным человеком прикидываешься? Хах! Вот щас я из тебя всю духовность выбью! Хух! Вместе с зубами от неё избавишься! Хех! Ништо, мир кривой, да бог его выпрямляет! Хых! Враг рода человечьего подловатый, а казак его вразумляет! Хох! Ты сам виноватый, так шо не скули! Хух! А не надо было! Чужой личиной! Покрываться! Хах! Хох! Хэх!

Лишь через несколько минут Парахин остановился, дабы отдышаться над утратившим сознание майором. И новая мысль закатилась в его разгорячённую голову. Следуя которой, он с недоброй усмешкой стащил с неподвижного блюстителя рясу и прочее обмундирование – и надел всё на себя.

…Отворивший на его стук в дверь полутрезвый надзиратель восторженно уставился на неузнаваемого псевдо-Кумачёва.

– Сразу видно, что священнодействование не обходит вас без последствий, товарищ майор, – промолвил блюститель повышенным тоном. – Во всяком случае, я с первого-второго раза не опознал бы вас в этой рясе… Не удивлюсь, если заключённый не поскупился на признательные показания.

– Не поскупился, – пренебрежительно пожал плечами Парахин. – Споведовался, как положено. Правда, поклоны бивши, морду себе расквасил об пол. Маньяк же.

– Видно, удовольствие от такого получает, – позавидовал надзиратель. – Там ещё в пятнадцатую камеру вас вызывали.

– Хто?

– Пинчихряхов. Только поосторожнювайтеся с ним. Этот хороняка беспредельный любого, кого видит, старается порешить извращённым способом.

– Угу, понял.

***

Войдя в пятнадцатую камеру, Парахин узрел красноглазого детину с грязной щетиной в ноздрях. Поинтересовался служебным тоном:

– Говори как на духу: в чём твои жалобы на действительность?

– Меня здесь не понимают, – признался детина.

– Невеликое дело. Подумаешь, не понимают его. Это моей должности не касаемо. По многим причинам люди не понимают саморазного и простого. Однако ж и без этих причин они не всегда могут шевелиться в правильных направлениях. Куда их девать, отаких, не вычёркивать же из списков живого населения ради того, шобы снять с довольствия, верно? Не то, если хочешь представить доходчивее, куда деваться без каждой конкретной единицы, и если не желаешь существовать в приблизительной обыкновенности среди бездоказательных образов, тогда вообще лучше разбейся головою об стенку. Потому шо и я не возьму себе в обременительность ни возражать, ни обосновываться среди твоих недоумений.

– Трудновато мне такое сознавать, не хочу усложняться, – сказал Парахину его красноглазый визави. – А всё же вопросы возникают в уме.

– Какие?

– Ну, например, почему я здесь? Ради какого высшего смысла? И отчего это вообще я, а не кто-нибудь другой? В конце концов, разве мне было бы неправильно сейчас находиться в другом месте? А если неправильно, то что же тогда? Забыть о себе и основываться на заблуждениях, чтобы оказалось проще дожидаться у моря погоды?

– Не надо путаться из-за пустяков. Ладан для чертей, тюрьма для татей, а с вопросами – это не ко мне. Можешь оставить их для ходатайства об условно-досрочном освобождении, а у меня к ним интерес отсутствует. Или не видишь, хто перед тобою находится, олух? Я же исключительно по душевной части специализируюсь. А ты передо мною тут переливаешь из пустого в порожнее. Негоже! Вот ежели хочешь от погрешностей очиститься – тогда другое дело. Давай соберись с памятью и отвечай конкретно: по какой линии греховодство учинял?

– Да по разным линиям, всех сразу не упомнить.

– Нет, гражданин заключённый, так дело не пойдёт. Зачем вызывал-то? Споведоваться собираешься или прикажешь мне насильственным способом вытягивать из тебя признательные воспоминания?

– Не-е-е, насильственным образом не надо, – заключённый придвинулся к Парахину и, заломив ему руки за спину, приставил к редакторскому горлу выточенный из алюминиевой ложки нож. – Я вообще исповедоваться не собираюсь, рановато мне. Сейчас мы с тобою совершим побег на волю!

…По приказанию Пинчихряхова Парахин с приставленным ножом проследовал в тюремный двор. Потом, опасаясь за жизнь облачённого в рясу заложника, администрация выпустила их за ворота, и беглецы скрылись в лесопосадке. Углубившись в неё, Пинчихряхов остановился:

– Извини, батюшка. Не хотелось подвергать тебя перипетиям, но жизнь продиктовала. Я ведь не христопродавец какой, а натурально русский человек. Потому сердцу давно хотелось вспорхнуть и улететь куда-нибудь подальше от проклятого узилища – вот я и воспользовался счастливой случайностью. Так что ты уж прости.

– Ништо, – закатал рукава считавшийся Перебейногой Парахин. – Бог простит.

И врезал своему нечаянному спутнику промеж глазных полушарий. Тот, отлетев, ударился о бугристый ствол дерева и съехал головой в канаву. А Парахин, не вдаваясь в сомнения, растворился в сумерках природы. Из которых выпали, осыпавшись наземь, скупые слова его остаточного настроения:

– Хватит колебаться вокруг мёртвой точки среди неясного сознания. У всего существует предел, и у моего терпения тоже. Пора всё-таки двигаться в нормальную сторону, шоб не забыть окончательно свой человеческий облик!

Вскоре он был уже далеко. Тени вечернего мира пластались над землёй и норовили схватить его за ноги, но тщетно: Парахин двигался быстрым шагом, и ничто не могло его остановить. Иногда он энергично похлопывал себя ладонями по голове, вытряхивая из волос дорожную пыль и мелкотравчатые охвостья несвоевременных побуждений – и, не сбавляя скорости, продолжал торить пеший маршрут в поисках какой-нибудь проезжей части, на которой можно было поймать попутный автомобиль до Екатеринодара.

***

Обнаружив в кармане майора Кумачёва блокнот, Парахин сразу сообразил, что нарисованные в нём схемы обозначают места захоронения сокровищ. Ближайшее из оных находилось на екатеринодарском погосте, что расположен по улице Славянской. Туда он через два дня с грехом пополам и доехал автостопом. Отыскав могилу бывшего дантиста из НКВД, где – согласно блокноту – значился зарытый мешок золотых зубов, беглый подрасстрельный принялся разгребать слежавшийся грунт.

По несчастью, мимо него как раз шагал сторож Лошадиди, имея в руке лопату. Увидев роющегося священнослужителя, он истолковал это как посягательство на свою территориальную целостность. С рёвом: «Я тебе покажу, попяра, как чужие места осквернять!» – он подлетел к алчно обернувшемуся Парахину и изо всех сил опустил ему на голову черенок лопаты.

Парахин рухнул. И закружился, поплыл, рассасываясь среди разноцветно взбулькивавших иномирных видений…

Очнулся он от пропекавшего затылок полуденного солнца и столпившихся вокруг старушек, шептавших друг дружке:

– Гляньтко: батюшку, видать, нечистый спугал.

– Не побоялси духовного сана, окаянный!

– Надоть в епархию позвонить, пущай пришлют спецназ.

Узрев, что Парахин отворил глаза, старушки принялись требовательно дёргать его за рясу:

– Батюшка, придумай что-то исделать супротив дьявола.

– Изгони нечистую силу из захоронительной местности, а то прямо аховое положение, спасу нет от неё!

– Господь нам послал тебя в своевременный час.

– На твою молитвенную силу одна наша надёжа!

Парахин взбрыкнул головой и схватился на ноги. Скомандовал запёкшимися от жажды губами:

– Ш-ш-шас я ево изгоню, гадину паскудную. А ну, бабульки, стройтеся в колонну по одной!

…Через двадцать минут оцепившие кладбище старушки, производя устрашение импровизированными из подручных предметов трещотками и колотушками, стали сжимать живое кольцо. Лошадиди обречённо метался между надгробий, пока Парахин гонялся за ним, задрав рясу, и осенял вражину крестным знамением, и выкрикивал скороговоркой как бы псалмы, на самом деле являвшиеся разделами из устава внутренней и караульной службы вооружённых сил Российской Федерации… Наконец некрофил заперся в кладбищенской сторожке. Это не помешало Парахину протаранить дверь лобной костью; после чего старушки подхватили извлечённого из помещения Лошадиди, обваляли его в смоле и перьях, затем подогнали подъёмный кран с наполненной жидким бетоном бадьёй – и погрузили монстра в раствор… Когда бетон затвердел, из монолита торчали только голова и грудь Лошадиди. Которого подъёмным же краном перевезли через город и под молитвы сбросили в озеро Карасун. А затем удалились с благостными песнопениями.

Огорчению кладбищенских активисток не было бы предела, если б они узнали, что некрофил остался жив: бетонный блок упал на мелководье, и голова Лошадиди осталась торчать над водой. Однако старушки этого не узнали, потому ничто не могло поколебать их уверенности в окончательной победе над нечистью.

Через несколько часов шедший мимо Карасуна к проживавшей поблизости любовнице полковник Скрыбочкин, задержав взгляд на одиноком купальщике, машинально поинтересовался по ходу движения:

– Хто такой?

– Василий, – донеслось в ответ осторожное.

Но Скрыбочкину было всё равно, и он вопреки обыкновению не стал проверять у Лошадиди документы.

Ещё через полчаса подле маячившей над водяной гладью головы остановился известный екатеринодарский умалишённый по кличке Тормоз. Только что обожравшись ворованным кошачьим кормом, он теперь искал женщин подешевле, а в воду зашёл просто помочиться. Тормоз долго разглядывал Лошадиди. Затем, издав несколько юмористических звуков, вставил тому между зубов шоколадный батончик «Марс». И – невзирая на протесты – надел на голову некрофила презерватив «Грин лав».

– Дощ ить почался, – заботливо пояснил он.

И удалился, ковыряя в носу.

Лошадиди стал стремительно задыхаться. Углекислый газ раздул презерватив до размеров, которым позавидовал бы любой казанова.

В это время ватага подростков возвращалась с сеанса фантастического фильма «Война с инопланетными монстрами». Они заметили странный белый шар над водой, из которого раздавался зловещий хрип.

– Это, наверное, пришелец, – предположил один из мальчишек.

Остальные с ним согласились:

– Точно. У нас на планете похожих животных не водится.

– Ух, какое страшило! Я даже в кино не видел ничего похожего!

– По-моему, оно очень опасное: слышите, какие угрожающие звуки издаёт.

– Это враждебный гуманоид в скафандре, пацаны! Разведчик чужой расы!

– Да-да, враждебный гуманоид в скафандре. Надо его поскорее прикончить, чтобы он не успел доложить о нашей цивилизации на свою планету. А не то начнётся нашествие, и всем нам настанет каюк!

И они принялись швырять в неопознанное существо булыжниками и обломками кирпичей. Торчавший над водой таинственный шар не замедлил лопнуть, и белые ошмётки полетели в разные стороны. Опасавшиеся нахвататься космической заразы подростки бросились врассыпную.