Текст книги "Похождения полковника Скрыбочкина"

– На кого я теперь буду работать, кроме ЦРУ?

– На Россию, как и положено, – разъяснил Скрыбочкин. – Нихто не станет требовать от тебя невозможного. Но што мы скажем – исделаешь безукоснительно. Не то – не забывай, – с этими словами он повесил автомат на плечо и произвёл круговое шевеление головой, – повсюду находятся наши люди, у которых намётанный глаз на таких, как ты: при необходимой потребности они сумеют доставить тебя обратно в мои руки. А я уже потом сумею отквитаться. Самому даже страшно представить, как сумею! Потому што я таким зверем бываю – хфашистам и не снилось. Всё понял?

– Понял, – проговорил Энгджелл Османи и оскалил в покорной улыбке зубы.

– Задание тебе такое, – с места в карьер начал инструктаж Куражоблов, глядя на пленника из-под набрякших век. – Отвёзешь своих орлов, – он указал в сторону гружёного пигмеями вертолёта, – на Кубань. Там нашему казачеству подмога требуется, чтобы устроить демографический взрыв. Полковник Конь будет тебя сопровождать. Он наш агент, как и ты.

***

Когда транспортный вертолёт исчез в небе, Скрыбочкин отвинтил крышку фляги и, склонив голову набок, с полминуты слушал, как невдалеке густо голосила возмущённая птица неизвестной породы. Затем сделал глоток и задумчиво поинтересовался:

– Как думаешь, не провалят они задание? А то ещё угораздимся схлопотать выговоры от начальства.

– Можешь не беспокоиться, всё идёт как надо, – отозвался Куражоблов. – Никаких шансов на провал. Во-первых, генерал Османи наверняка рад перевербоваться от косовской нищеты куда-нибудь подальше, а в России пока ещё зарплату двойным агентам не задерживают. Во-вторых, я пообещал, что Коня сделают начальником тюрьмы. «Белым лебедем» будет руководить. Он – садист от рождения, о таком и мечтать не предполагал. Теперь с генерала глаз не спустит, вплоть до высшей меры.

– Дак што же получается: Москва взаправду не пожалеет отдать ему «Белый лебедь» под начальствование?

– Да нет. Посадят обоих, само собой. Но им-то это неизвестно, мать-растрепать. Пусть поживут пока в иллюзиях, чтобы потом окунуться в суровую правду.

– Ага, чему быть, того не миновать, – отлегло от сердца у Скрыбочкина. – Это правильно! Это я понимаю, от своей тени ни в какие места не взапрячешься и от правильного жребия не уйдёшь. Закономерность!

– Во всём закономерность царствует, – присоединился к его мнению Куражоблов. – Иногда от неё даже утомительно становится, но никуда не денешься. Да и во благо себе, слава богу, удаётся использовать.

Огненный зрак солнца немилосердно припекал им затылки. Оттого Скрыбочкин и Куражоблов не замедлили покинуть секретный аэродром и переместились под сень деревьев, дабы по оставленным на их стволах зарубкам отыскать обратный маршрут – и, воротившись в столицу, от души воздать себе за труды прохладительными жидкостями.

***

Прибыв во дворец, Сыкырыб объявил всенародный субботник по ликвидации финансовых последствий благополучно не состоявшихся государственных неприятностей.

Куражоблов перед отъездом восвояси согласился погостить у Скрыбочкина ещё неделю-другую, а в итоге гостил целый месяц. В продолжение какового движение жидкостей внутри обоих бойцов плаща и кинжала не прекращалось, и образы окружающего мира с посильной приблизительностью соответствовали упомянутому движению. Наконец Куражоблову захотелось хмурой туманистой погоды с порывами бодрящего студёного ветра, с шуршанием пожухлой листвы, с бьющими в лицо охапками колючего снега или града, или, на худой конец, дождя – чтобы всё как дома или где-нибудь поблизости. Чтобы от алкоголя не ударяться в потливое изнеможение, а согреваться душой и телом, оставаясь в гармоническом температурном балансе с внешней средой… Тут-то подполковник и вспомнил об обратном билете.

– Кажется, пора мне собираться восвояси, – всхлипнул он, не без труда выпроставшись из объятий двух пухломясых красавиц чернокожей масти. – А то боюсь утерять себя. Вот, честное слово, лежу тут как на иголках: чужбина, как ни крути. Такое ощущение, ровно чужая армия изготавливается оккупировать моё будущее.

– Ништо! – воспротивился его мнению Скрыбочкин, выковырнувшись из объятий трёх чернокожих красавиц. – Зачем бояться? Подумаешь, незадача! Такое со мной уже сколь разов случалось: сначала утеряешься незнамо где, а потом, переждамши время, снова сам себя знаходишь. Пустяшный вопрос! Тут самоглавное – не поддаваться упадочности и паникёрству. А ты ж меня знаешь, я никогда ничему отрицательному не поддаюсь, сознавая себя неминуемым челувеком.

– Это правильная душевная установка. Вообще-то я такой же установки стараюсь придерживаться.

После этих слов Куражоблов всё же позволил Скрыбочкину уговорить себя погостить во дворце ещё неделю-другую, а в итоге гостил около двух месяцев.

Разумеется, между торжественными обедами и белой горячкой подполковник Куражоблов не забывал о своих погонах со всеми вытекающими обязанностями. Оттого он не преминул отправить в Центр шифровку с докладом о новой победе на невидимом фронте. Вскоре Куражоблов получил на неё ответ и поспешил к Сыкырыбу Жуткому поделиться новостью. Монарх взглянул на лист бумаги, где было написано всего одно слово: «Мудаки». И выронил бокал:

– Ни хрена себе. Заради отакого злословия мы шкурами рыскували!

У него даже в глазах потемнело от возмущения. Разное он повидал в жизни и давно представлял, что его ничем нельзя поразить. Но теперь осознал горькую ошибочность этого представления.

– Челувеческая неблагодарность поднялась до самой наиверхней планки, дальше некуда, – прошептал он. – Не знаю, што там они об нас представляют в своих начальствующих кабинетах, но я уже ничего предположить не могу, кроме конца света и полного краха любых мало-мальски приличных мировых конструкций через такое свинство… Нет, ты всё понимаешь?

– Всё-о-охо-хо-хо-о-о! – радостно рассмеялся Куражоблов, наслаждаясь возмущением Скрыбочкина.

– И я тоже… Всё… Однако не вполне.

– Конечно, вы понимаете не вполне! Это же шифрованная телеграмма. Тут закодировано, что нас наградили золотыми звёздами Героев России. И премию начислили – каждому в размере месячного оклада.

– О! Тогда другое дело, – распрямился лицом Скрыбочкин. – А то я от неправильной новости чуть было с глузду не съехал… Ну, за геройскую звезду спасибо, это мне будет почётно сознавать такую награду. А премия в моём положении без надобности, я же на полном гособеспечении столуюся. Так што пускай это денежное выражение покамест положат на сберегательную книжку для сохранности.

Дальнейшее представлялось полковнику Скрыбочкину вполне удовлетворительным, ибо не заключало в себе ничего нового, а только прежние королевские развлечения и бесхлопотное благоденствие.

***

Когда всё же настало время Куражоблову отбывать в Россию, он спросил Скрыбочкина:

– Не надоело на чужбине-то маяться? А то могу походатайствовать, чтобы прислали сменщика на ваше место.

– Ни в коем разе, – испуганно отрезал Сыкырыб. – Уж коли суждено мне королевать на престоле, дак я и буду тут лямку тянуть до самой пенсии. Долг взапрежде всего, как завещали отцы и деды, не в моём характере праздновать труса! Тем более ты же видишь, каким почётным уважением я тут окружённый со всех сторон. А ежли иногда и наделываю шума, это мне ни с какого боку не ставится в зазорность. Могу хучь свистать дроздом, а хучь и молчать как рыба, всё одно останусь в почёте и достатке, нихто супротив меня и слова сказать не осмелится. А вдома што? Вдома какая жисть?

– Какая? Нормальная, по-моему.

– А по-моему, нет там ничего близкого к твоим словам. Когда руководство тебя не мыслит в полновесном достоинстве, как будто твоя ценность составляет две копейки в базарный день – это совсем не нормально. И когда зарплата недостатошная. И когда жилплощадь неудовлетворительная! И вообще! Раньше я, может, не представлял из себя ничего путного, а теперь представляю! Так зачем же тогда? Где мне ещё умиротворяться, ежли не здесь? Негде больше, факт неоспорительный. Вернее, умиротворяться-то худо-бедно я спроворюсь в любой местности, но не так, как здесь, не до такого положительного градуса. Разумеешь?

– Да уж приблизительно разумею, навидался страстей-мордастей… Но как же тогда быть с ностальгией?

– Да што мне твоя ностальгия? Ерундовое слово, не верю я в придуманные понятия, без которых легко определиться в нормальной обиходности.

– А всё же, думаю, рано или поздно затоскуете. Ну что это за устройство такое – монархия? Прошлый век, не та эпоха, да и не по-нашему здесь как-то. Жарко. Градус даже ночью малокомфортабельный, а уж днём – настоящее пекло, как в преисподнем царстве. И бабы чрезмерно подгорелого цвета… Неужели не вспомните о родном доме с горьким чувством?

– Об этом не беспокойся. Ишь, проницатель знашёлся. Ни об чём я вспоминать не собираюсь, покамест у меня тут вполне приличествующее существование. И вообще, не желаю больше приключений, хватит мотыляться среди неопределённости. Я, конешно, от службы не отказуюсь, так и доложи обо мне наверху. Однако пускай все мои задачи остаются на прежнем месте, привык я здесь и не жалею, што покинул родимые края. Сам говоришь, што не каждый выдержит тутошний градус, и это верно. А я выдерживаю же! И ещё долго выдержу! И што мне эта жара? Да нипочём она мне, жарко топить – не бояться чаду. Так-то!

– Ну ладно, дело ваше. Сами решайте, каким местом думать и где оставаться. А я доложу всё как надо.

На том и простились.

«В конце концов, – думал Куражоблов, поднимаясь по трапу самолёта, – это очень хорошо, что по всему миру в нужных местах сидят наши люди. Кто-то ведь должен помогать движению позитивных процессов. И вообще…»

А Скрыбочкин, оставшись во дворце, погрузился в прежнее простодушное времяпрепровождение. Пообещав себе ни в чём более не затрудняться, он твёрдо придерживался избранной позиции, и был этим вполне доволен. Свою жизненную перспективу он представлял светлой и ясной, как привольная морская даль при безоблачной погоде. Или как колосящееся золотистыми хлебами широкое русское поле. И, представляя так, Скрыбочкин не видел ни единой причины, по которой он мог бы обмануться в своих ожиданиях.

Сумерки рассудка

– Что за праздник? – спросил у сотрудников вошедший в лабораторию профессор Зиновий Чмонов.

– У меня сегодня мать померла, – сообщил младший научный сотрудник Тарас Шашель, пошевелив стаканом с медицинским спиртом. – Утром телеграмму получил… Вот, отмечаем.

– Понятно, – профессор Чмонов налил себе полстакана. – Поздравляю. То есть, наоборот, конечно. Соболезную, в общем.

Все выпили.

– Как там новый подопытный? – поинтересовался профессор. – Живой пока?

– Не то слово, – погрустнел лаборант Максентий Бздлохматов. – Повышенной дозой сегодня его облучили, а эта зараза вместо жалоб на здоровье умудрился уборщицу чуть не отдрючить и литровый баллон спирта уворовать.

Огорчённо крякнув, Чмонов налил себе ещё полстакана. Все последовали его примеру и снова выпили.

После этого они двинулись в помещение, где содержались подопытные. Здесь сидели в клетках нищие, прокажённые и бродяги – все в грязных лохмотьях, изъеденные микробами и антисанитарией… Дело в том, что описываемая лаборатория находилась в Пакистане и предназначалась для секретных опытов по воздействию радиации на человеческий организм. Подопытный материал добывался путём повальных облав среди городских трущоб, в нелегальных борделях, курильнях опиума и других злачных местах. Персонал лаборатории состоял исключительно из беглых российских учёных ввиду их неимоверной дешевизны.

Упомянутые учёные вошли в клетку к новенькому, который спал на вонявшей мочой подсыпке из опилок, храпя и пуская носом нетрезвые пузыри.

– А ну-ка! Вставай, вонючий энимал! – беззлобно пнул его сандалией лаборант Бздлохматов.

Новичок мгновенно схватился на ноги и, свирепо вращая глазными яблоками, расставил ноздри навстречу вошедшим:

– Хто такие? Предъявите документы! – хотел гаркнуть он; однако его голос от некондиционных жидкостей утратил напор и львиную часть прежних регистров, потому вышло нечто хриплое и слабовнушительное:

– Х-х-хто-ткие! Пр-р-р-дкнты!

Видимо, подопытный не удовлетворился произведённым впечатлением, ибо не замедлил для ясности обрушить нечеловеческий кулак на первого попавшегося; каковым оказался мэнээс Пантелей Отрыжко. Которого сотрудники торопливо выволокли в бессознательном состоянии, заперев за собой клетку; и, уворачиваясь от швыряемых в них изо всех клеток кусков засохшего дерьма, поспешно ретировались.

– …Интеллект близок к нулю, – заметил Чмонов, когда они вернулись в лабораторию; и налил себе стакан. – Запустим поскорее этот экземпляр в новую серию опытов, а то с ним одни проблемы.

– Совершенно так и есть: проблем хоть лопатой греби, – согласно мотыльнул головой Шашель, хотя профессор Чмонов не нуждался в его мнении. – Возле него меня часто обступают страхи со всех сторон, точно ядовитые змеи или крысы-людоеды, готовые в любую секунду высунуть из мрака свои хари! Нет, это вы совершенно правильно сказали: надо скорее запускать его в новую серию!

Новая серия опытов предполагала включение в рацион облучаемого экземпляра регулярных доз вина каберне. О котором имелись сведения, что оно частично предохраняет от радиации.

Теперь следует прояснить личность подопытного. Это был полковник екатеринодарского Управления безопасности Скрыбочкин. В недалёком прошлом, подцепив на кавказском курорте африканскую принцессу, он вступил с ней в скоропостижный брак и – уже в статусе принца – переселился в её малогабаритное государство. А после кончины престарелого монарха Блевамбо Пятого взошёл на престол. Подобный фактор некоторое время работал на руку российским спецслужбам, но затем события двинулись по обратным рельсам: пока полковник утолял закономерную российскую страсть к чернокожим женщинам и неумеренному алкоголю, созрел дворцовый переворот. Скрыбочкину во время сна ввели лошадиную дозу снотворного и самолётом вывезли в Исламабад, где продали торговцам живым товаром. После серии перепродаж он попал в руки персонала секретной лаборатории, готовившей оборонный проект по защите исламского мира от радиоактивных последствий грядущих конфликтов.

…Теперь Скрыбочкину стали перед облучением выдавать в экспериментальных целях по стакану каберне. А он сидел мрачный, с подошвами, покрытыми пылью многих городов, и плечами, закутанными в обрывки ветров со всех концов света; причина его недовольства была глубока, и Скрыбочкин материл персонал на семи языках, формулируя свои претензии приблизительными мазками:

– Дают в день по капле, козлы встранные, и даже не устыдятся, только душу растравливают. Всего по стакану в день – вот же до чего додумались! Жрать какую-нибудь диету я ещё, наверное, согласился бы без особенного морального ущербу, но ограничиваться жидкостями – это вообще! Я такого издевательства понимать не собираюсь, потому што не в моём характере привыкать к проявлениям неуважительности и разным ущемлениям! Ништо, когда-никогда настанет время с подходящим случаем, дак уж за мною не заржавеется, я исхитрюсь в способе привести вас всех в христианский вид!

Или:

– Хучь бы бабу привели когда-никогда. Они, бабы, не самоглавное условие для положительных знаков настроения, но и без них же ж никак не обойтись в долговременной перспективе. Ежли я, допустим, сегодня скончаюсь внезапным способом от вынужденной воздержанности, то уже назавтра это станет оскорбительным для моей памяти. А как терпеть недостатошность по всем другим статьям? И зачем терпеть, ежли я не желаю? Разве я какой-нибудь особенный челувек, штобы меня отакими особенными способами мурыжить вокруг собственной персоны? Нет, совсем не особенный! Такой же, как все, ежли не хуже, однако это ничего не означает с точки зрения ндравственного самопонятия и нежелания общей прикосновенности… Ладно-ладно, дождутся они неудобного момента, уж я отыграюсь за все измывательства!

Его существование было скучнее скучного, зато не сказать, чтобы яснее ясного. В этом крылась главная заколупина, расплывавшаяся практически во всех направлениях вялого умозрения полковника Скрыбочкина; и он не мог представить себя фигурально шагающим ни вперёд, ни назад, ни вправо, ни влево, ни наискосок. Вестимо: если окоём воображаемой свободы воли застит туманистая плева, да ещё имеет место нехватка алкоголя и развлечений – разве мыслимо планировать жизнедеятельность и верстать маршрут в какую бы то ни было сторону? Абсолютно немыслимо.

Впрочем, тяготы и лишения не могут продолжаться вечно; из любых положений бывает выход. Так получилось и здесь.

Миновала неделя, и по лаборатории стало распространяться тяжёлое зловоние. Ученые рыскали по помещениям, не находя причин данного феномена. А причина оказалась элементарная. Скрыбочкин приспособился по ночам разгибать прутья клетки и пробирался в комнату, где в огромных стеклянных ёмкостях помещались человеческие аномалии, возникшие из-за радиации: сросшиеся боками близнецы, двухголовые особи человеческого рода, беспалые и бесполые младенцы, а также иные хохмы, способные заинтересовать науку или хотя бы развлечь её представителей между забытьём и похмельным синдромом. Для сохранности означенные аномалии были залиты спиртом. Который Скрыбочкин употреблял внутрь, заменяя в стеклянных ёмкостях алкоголь на простую воду из-под крана. Под утро он в удовлетворённом виде возвращался в клетку и выпрямлял отогнутые прутья, дабы никто не заподозрил его в несанкционированных отлучках.

Как известно, вода не является консервантом, отчего человеческие аномалии начали разлагаться и испускать вонь, от которой у всех мутилось в мозгах… Вдобавок, спирт подошёл к концу. Его остатки Скрыбочкин слил в украденный на кухне молочный бидон и, угнав среди ночи из гаража армейский вездеход, ударился в побег, держа направление на Гималаи.

Погоня была долгой и изнурительной. На шестые сутки преследователи узрели с вертолёта угнанное Скрыбочкиным техническое средство свалившимся кверху гусеницами на дно глубокого ущелья. Поодаль – со смятым в лепёшку бидоном под головой – лежал труп беглеца. Который, впрочем, оказался ещё жив – и, вскочив в последний момент, принялся похмельной рукой калечить посланную для его тайного захоронения группу альпинистов, пытаясь тугопослушным языком объяснить агрессорам, что любому живому организму не идёт на пользу долгое существование в принуждённой атмосфере, среди подозрений и неприязни, а потому он не остановится перед членовредительством, лишь бы всем вокруг обошёлся подороже его подневольный билет в обратную сторону.

Слава богу, он быстро утомился и вдобавок устрашился того, как пропитанный алкогольными градусами солнечный свет вдруг вывернулся наизнанку, закипев у него перед глазами. Подобное не только Скрыбочкину, но и любому другому не понравилось бы. Потому он от греха подальше допил последние капли спирта из бидона и вновь погрузился в пучину забытья, подобно покинутому пассажирами океанскому лайнеру с пробитым днищем, у коего не осталось возможности сопротивляться переполняющей его сумрачной жидкости… После этого преследователям удалось связать его крепкими капроновыми верёвками и доставить обратно в лабораторию.

Упомянутый побег принёс-таки пользу, ибо Чмонов разрешил Скрыбочкину употреблять любое количество вина, лишь бы тот не вредил спокойствию. И полковник мгновенно переменил настроение, поскольку в его биографии нечасто выпадали столь удачные периоды.

***

Размеренный ритм экспериментов нарушили приготовления к предстоявшему в Стокгольме конгрессу радиобиологов. Это выразилось во всеобщем радостном предвкушении и сопутствующем запое. А тут ещё грянул день медработника. После которого в лаборатории вообще не осталось способных держаться на ногах, и уже без стонов и неожиданностей никто не мог доползти до стакана.

Скрыбочкин не миновал означенных событий. С криком: «Праздношататься свободному челувеку не возбраняется моральным кодексом ни в одном государстве на земной округлости!» – он торопливо выломал прутья клетки и присоединился к смутно различавшему окружающую среду персоналу. Полковник пил на брудершафт и на спор, дрался мебелью и лил слёзы дружбы с кем попало. В конце концов, когда прибыла нанятая переводчица-референт и стала искать главу делегации для поездки в Стокгольм, Скрыбочкин ей заявил голосом весомой личности, сознающей своё превосходство над окружающими:

– Ежли б ты разула как следует свои глазные органы, дак и не выспрашивала бы глупостей. Заглавный теперя здесь буду я, раз остальные забывают держаться на ногах. Как говорится, помню не только свою, но и общественную ответственность! В ком есть стыд, в том есть и совесть, верно ж?

– Тогда собирайте поскорее свою делегацию, – поторопила референт, оставив без ответа его риторический вопрос вкупе с неясными телодвижениями и попытками пальпаторного контакта. – Самолёт отправляется через три часа, а нам надо ещё добраться до аэропорта.

Скрыбочкин никогда не отказывал женщинам, невзирая на их желание или наоборот. Потому он собрал всех, способных, на его взгляд, принести пользу мировой науке, а также (чем чёрт не шутит!) может быть, и российской безопасности – и, погрузив сотрудников лаборатории в микроавтобус, двинулся в путь.

Летели в бизнес-классе, оттого по пути недостатка в напитках не возникало. Между тостами Скрыбочкин пытался хотя бы в приблизительных красках представить что-нибудь о Швеции. И, высокоградусно отрыгивая, мечтал о скандинавских ресторанах.

***

…Перед гостиницей «Викинг» валялись дохлая от мороза лошадь и пьяный цыган. Между ними со стоном поднял заснеженную голову полковник Скрыбочкин. Он обвёл взглядом окрестность и попытался вспомнить хоть что-нибудь. Однако предыдущие сутки в память не возвращались. Помнились отдельные куски: огромная кружка с тёмным густым элем в неустановленном кабаке и драка вокруг неё с не желавшим принимать пакистанские рупии тугопонятливым персоналом… малоэффективный стриптиз худосочных шведок с присоединившейся к ним до полной потери нижнего белья группой радиобиологов… прыжки из окон борделя и спринтерский бег по улице красных фонарей от жаждавших оплаты за свою работу шведскоязычных хохлушек… а также весёлое джиу-джитсу с полицейскими, тщетно старавшимися прилепить штрафную квитанцию на лобовое стекло вверенного Скрыбочкину микроавтобуса…

Цыгана полковник не помнил, а лошадь – тем более. Правда, сохранились в памяти ещё какие-то смутные треволнения пополам с весельем, однако от них в потайных углах души у него остались только брызги без определённого направления, ничего более.

Сознавать себя единственно подвижным и, соответственно, живоприемлемым среди мрачной чужбины ему показалось до необычайности обидно. От этого чувства Скрыбочкин, потускнев глазами, разочарованно уронил голову в холод и прошептал, ни к кому не обращаясь:

– Всё стало другим, и ни одного просвета не видать. Верно говорят, што чем в больший город попадаешь, тем более загогулистое одиночество тебе угрожает. Сам себе на радость нихто не живёт, потому как одна головня и в поле гаснет…

Затем он полежал несколько минут в молчании, медленно пристывая небритой щекой к шершавому льду лужи и ожидая хоть какого-нибудь намёка на участие в его судьбе правдоподобных воплощений действительного мира. После чего осознал тщету своих усилий в направлении настоящего времени; а заглядывать в будущее у него не было сил. Тогда Скрыбочкин решил воротиться мыслями в прошлое, но на сей раз не к событиям, а к простым предметам, за каковые предполагал зацепиться, дабы, пробираясь от одного к другому, выйти по их следам к мало-мальски различимым контурам вменяемых понятий. И снова его ждала неудача. Ибо предметы минувшего, которые он пытался распознать, не желали оставаться самими собой, плыли и переиначивались, стараясь прикинуться друг дружкой. Хотя это у них плохо получалось, однако прежняя чёткость мира нарушилась, и все стёжки-дорожки перепутались, превратившись в мучительно непроходимый лабиринт для искажённого разума.

Наконец он попробовал заглянуть в грядущее. Но и там не узрел ничего, кроме муторной тошноты, параллельной вытаивавшим из снега рыжим окуркам, пестроцветным фантикам, использованным презервативам, разнокалиберным обрывкам целлофана и прочему мусору.

Скрыбочкин со вздохом принял сидячее положение. Потряс головой, чтоб избавиться от набившегося в волосы снега. И проговорил, глядя в неподвижно выпученный глаз дохлой лошади:

– Я обыкновенная единица общества, утомлённая своей должностью, но всё-таки не пустой звук среди безрезультатного множества, а какое-никакое самосознательное существо. Тогда откуда и за што мне досталась эта бесприглядная несправедливость? Чем я плоше других, которые счас где-нито сидят в тепле и жрут-пьют в три горла? Или про меня вообще накрепко забыли, вычеркнумши из списка живых, и я теперь не могу проявиться своими последствиями нигде, только в этой заклятой местности? Дак што же, у меня не остаётся ничего, кроме собственного имени, и среди всех закономерностей я должен спокойно глядеть перед собою, застрямши промежду грустным делом и будничным подвохом? Погрязнуть в наплевательском отношении? Остаться замерзать среди непонятного – и вся недолга? Разве такое подобает мыслящему челувеку?

– Не каждый простой вопрос имеет столь же простой ответ, – отозвалась лошадь. – Со скорбящей душой только и можно смотреть на тебя, но у меня не та ситуация, чтобы входить в психологию и другие слезоточивые факторы… Нет, пускай ты человек, твёрдый в мыслях и поступках, и что с того? А я, к примеру, лошадь – тоже, между прочим, не последняя среди существ мыслящих, хоть и не в таком понятии, какое есть у тебя. Тем не менее, мне не приходит в голову обижаться, поскольку всё равно бесполезно.

– Ладно, и я не стану обижаться, раз так, – согласился он. – Однако ежли мы с тобою реалистические существа, то за какой радостью нам эти запредельности? Печальных сторон в любой жисти много. Радостных – мало, тем более в моей. Веришь ли, иногда этих сторон до того мало, што света белого не видать, одна темнота гноится блевотным страхом. И как тут быть, штобы не упасть настроением? Или во мне содержится более глубокоумственная правда, чем я способен понять, и у меня в мозговой области уже стёрлись разделительные линии между всеми представлениями? Эх, какие словесности ни разводи, а трудновато сохранять в себе добродетельность, когда вокруг густится сплошная случайность пополам с непотребством рода челувеческого!

– Не вижу ничего страшного в таком обстоянии вещей, – сказала дохлая лошадь философским голосом. – Мельтешение среди безмотивной пустоты – это, конечно, неприятно, если хочешь более существенного результата. Только зачем же хотеть? Ведь безвредность обусловлена самим отсутствием причин и следствий. Просто надо уметь встраиваться.

– Но как встраиваться-то, как встраиваться?! – вскричал он, всем своим существом противясь её мнению. – А ежли я, допустим, не желаю переменять привычный образ на другой, хучь бы и благоприятственный? Ежли жуть накатывает на душу, и мне легше окочуриться тут от холода, чем пытаться посреди пустого места представлять разные направления? Ежли я опасаюсь, как бы у меня ум за разум не перескочил, позабывши обратную дорогу? Што тогда прикажешь делать?

– Напрасно опасаешься. Можешь что-нибудь делать или вообще ничего не делать, всё равно у нас нет выбора. Что для тебя означает твой привычный образ? Ведь наверняка совсем не то, чем он является для других. На самом деле невозможно определить, кем ты являешься, поскольку не существует образов, которые не зависели бы от угла зрения, любой выбор мы придумываем сами.

– Нда-а-а, неопределяемо всё, – протянул Скрыбочкин, – до самокрайней запятой неопределяемо…

– А ты сублимируйся от всего, – посоветовала лошадь. – Прилагай усилия.

– Сублимироваться – это мне не привыкать, – согласился он.

…Дальнейшему развитию вышеописанной безлепицы помешали высыпавшие из гостиницы люди в дорогих костюмах. Они заметались по улице, выкрикивая:

– Глава делегации! Куда подевался глава делегации? Через двадцать минут открывается конгресс, а он как сквозь землю провалился!

– Все уже собираются в конференц-зале!

– Ищите, ищите! Его недавно видели в соседнем ресторане – говорят, он был изрядно подшофе!

– Это крайне безответственно с его стороны! А ещё учёный человек!

– Мы должны его найти!

Вскоре люди в дорогих костюмах заметили Скрыбочкина, сидящего посреди заледеневшей лужи, рядом с дохлой лошадью и мертвецки пьяным цыганом. С радостными восклицаниями его подхватили под руки, привели в вертикальное положение – и, отряхивая на ходу, поволокли в гостиницу.

А у него за спиной лошадь подняла голову и медленно пошевелила губами, точно не успев изъяснить последнее напутствие или, наоборот, раздумывая о хитром переплетении времён внутри себя. После чего, пошатываясь, поднялась на ноги, фыркнула в ухо цыгану – и тот с закрытыми глазами взобрался на неё.

Они тронулись с места лёгкой трусцой. И – без цокота копыт, среди готической тишины – через несколько метров растворились в воздухе: лошадь и человек, которых, может, и не было никогда. После них остались лишь несколько мохнатых снежинок, которые лениво парили среди холодных лучей солнца, не торопясь падать.

***

В гостинице всё для Скрыбочкина переменилось и потекло в положительном русле.

Двадцати минут ему хватило на торопливое возлияние в близлежащем баре. Среди людей и тёплого воздуха он оттаял душой и телом; а затем его снова стали поторапливать насчёт конгресса. Собрав кого мог, Скрыбочкин появился в конференц-зале, поддерживая падавших Чмонова и Бздлохматова. Им вручили отпечатанный текст доклада и сопроводили на кафедру всех вместе, потому как расстаться они категорически отказались.

Поскольку из всей троицы полковник оставался единственным, кто ещё помнил, как смотреть на буквы, он принялся с выражением зачитывать скакавшие куски текста, опираясь рукой о доску с написанными для него формулами, полуцензурно поминая уравнение Шрёдингера и делая перерывы, чтобы проблеваться под кафедру.

Окончив доклад, Скрыбочкин с товарищами прошли в буфет и освежились тремя стаканами ямайского рома.

…Сотрудники израильской разведки «Моссад» опоздали на конгресс из-за препятствий, чинимых арабской агентурой. Впрочем, потери личного состава оказались невелики, да и присутствие разведчиков на конгрессе было необязательным, ибо тексты размноженных заранее докладов всех представителей загодя проработали в аналитическом центре «Моссада». Немаловажными были признаны изыскания пакистанских ученых. Потому стокгольмский резидент израильской разведки полковник Шпукеншмуклер знал, кого ему искать. К Скрыбочкину в баре подлетели семеро верзил и – с криком: «Позвольте взять у вас интервью, профессор!» – прыснули ему в ноздри из замаскированного под микрофон усыпляющего баллончика. Затем подхватили под мышки и – в образе перепившего учёного – выволокли вон.