Текст книги "Похождения полковника Скрыбочкина"

Деньги всегда рядом

Скрыбочкина хорошо помнили в тюрьме и в дурдоме. Все силовые структуры Екатеринодара стремились арестовать этого человека, а при неуспехе в поимке, возможно, и вовсе прекратить его незаконное существование кардинальным образом. Он сбежал отовсюду и теперь собирался держать путь в Турцию, дабы надёжно выкорчевать из сердца приметы прежней жизни с грузом несбывшихся надежд и безрадостных перспектив. Однако для этого требовались деньги, а у него имелось лишь малое количество слабо обоснованных рублей, в течение нескольких дней изъятых у национальных меньшинств в качестве штрафов за незаконную порнографию в пригородных лесополосах… Тогда Скрыбочкин надумал воротиться в Екатеринодар, где его воображению представлялось бессчётно лазеек для насущной поживы.

Аккуратно ступая босыми ногами по утреннему инею, он вошёл на территорию вещевого рынка. На нём была добытая на свалке розовая болониевая куртка, местами проплавленная головешками от костра и заштопанная в локтях пятками от жёлтых капроновых колготок. Протолкавшись сквозь густую и невнятноголосую человеческую кашу, Скрыбочкин приблизился к чёрному от двухдневной щетины цыгану, продававшему дублёнку:

– Импортная? Сколько стоит?

– Уйди, нищий человек, не трогай товар, если не имеешь денег, – расстроился продавец. – А то щас как дам кулаком по черепу – заработаешь сотрясение мозга на всю жизнь.

– Да што ты нервничаешь на пустом месте? – не отставал Скрыбочкин. – Не надобно до такой крайности скипидариться, побереги себя. Жисть – она переменчивая по нашей же собственной вине. Хто себя не бережёт правильным образом заради благополучного спокойствия, тот рано или поздно обязательно помирает от сглазу и порчи или ещё от какого-нито избытка недостатков.

– Не твоя забота обо мне волноваться. Уйди по-хорошему, кому говорю!

– Так продаёшь вещь?

– Продаю, да не всем.

– А кому же тогда?

– А тем, у кого имеется платёжная способность, понял?

– Понял, как не понять… А за сто шестьдесят тысяч отдашь? – напирал Скрыбочкин, щупая дублёнку где позволяли руки.

Цыган нахлобучил бровь и поднял шапку, стараясь не дать увлечь себя обманно-миролюбивым тоном незнакомца. С каждым мгновением он ощущал себя всё более неуверенно, как в тёмном помещении с завязанными глазами, когда неизвестно, сколько раз откликнется эхо на крик нового человека, а сколько раз, наоборот, захочет промолчать. Однако у него не нашлось причин не сказать правду:

– А я за сто шестьдесят тыщ и продаю.

– Вижу, што большего не стоит, – покивал Скрыбочкин, бросая косвенные взгляды по сторонам и продолжая размазывать по дублёнке грязные пальцы. – Ничего из ряда вон, как говорится промеж деловыми людьми. Ладно, дай примерить – а то, может, ещё не подойдёт мне по размеру, и мы с тобою зряшно виляем хвостами друг перед дружкою.

Не ожидавший такого оборота событий цыган застыл, как проглотившее монтировку животное.

– Гля, придурок какой-то хочет отобрать дублёнку, – громко сказали у него за спиной.

– Рэкет, что ль, обратно возродился к жизни? – отозвались из быстро собравшейся толпы. – Чего ж он тогда, как положено, оружиё торговцу не предъявляет?

– А-а-а… ты деньги покажь сперва, – опомнился цыган; и склонил голову, прислушиваясь к разгоравшемуся внутри него огню алчного возбуждения. – Предъявишь наличность, а тогда и будешь примеряться.

– Это пожалуйста. Я же тебе не хмырь заумственный, интересующийся заради научного любопытства. Я реальную сделку предлагаю, штоб в оконцовке ударить по рукам и разойтиться обоюдно удовлетворёнными, – с широкой улыбкой Скрыбочкин достал из кармана куртки пачку купюр. И, дав продавцу пересчитать имевшиеся у него в наличии сто девяносто тысяч, затем сунул их обратно в карман. После чего с отрывистым выражением лица подмигнул цыгану – сначала один раз, левым глазом, потом четыре раза правым, словно передавал секретным кодом единомышленные и неотвратимые сигналы гипнотического свойства. Затем, взяв дублёнку, приложил её к своим плечам, встряхнул несколькими крепкими движениями, повыдёргивал воротник:

– Э-эх, спичкой бы поджечь, тогда сразу стало б видно, какая тут соблюдается парадигма в смысле качества. Есть у тебя спички, цыган?

– Ты что, сдурел? – вытянул рот владелец вещи, враз ощутив, как остыла и пошла складками и без того неровная кожа у него на лице. – Примеряйся давай, не придумывай ухищрений!

– Ладно. Как говорится, назвался груздем – полезай в кузов…

После этих слов Скрыбочкин напустил на себя вид человека, который чует нутром, что цыган не лишён заковыристого подвоха и скрытой подлости; и вместе с тем демонстрировал жажду приобретения новой вещи, пересилившую в нём голос природной осторожности. Быстро скинув розовую куртку, он доверил её продавцу: «Подержи!» – а сам надел дублёнку, застегнул, стал оглаживать её полы и поворачиваться в разные стороны.

– Хороша, – сказали из толпы.

– Купляй, не прогадаешь. Дёшево даже.

– Симпатёво смотришься в натуральной выделке. Хотя, правду сказать, разве кто способен миновать все несообразности, чтобы при покупке не представиться идиотом? Вряд ли.

– Не слушай никаких умников, своим умом думай. А дублёнка знатная, такую ещё поискать!

– Маловатая, может? – посомневался Скрыбочкин для пущего азарта. – Опасаюсь, не стану ль я скрозь черезмерную нарядность глядеться куцым недострелком. А?

– Не боись, не будешь!

– В самый раз тебе одёжка. Аккурат зимняя коллекция.

– Верно говорят люди, стоящая вещь, со всех боков прилагательная. За этакой красотой невозможно угнаться никаким воображением!

– Ну што ж, добре, – сделал покорные глаза Скрыбочкин. – Уговорили, беру вещь… А где же цыган взапропал?

– Ух ты, сделал ноги торговец! – обрадовались у него за спиной сообразительные по части криминала граждане.

– Сбёг? – огляделся Скрыбочкин, будто не желая верить чёрным подозрениям. – А я сумасшедшие деньги ему в кармане своей куртки оставил.

На что получил удовлетворённое:

– Пропали денежки!

– Ха! Ну ты даёшь, чудило гороховое! Как будто вчера на белый свет народился! Нашёл, кому наличность доверять – цыгану.

– Ничего не поделаешь, остался в убытке.

– Вышел тебе перетык, легковер. А в следующий раз не станешь на базаре рот разевать и простофильствовать!

– Тут надо держать ухо востро!

– Так и есть, сбёг, – умозаключил Скрыбочкин и, почесав широкой пятернёй затылок, задумчиво сплюнул. – Обдурил ближнего, значит. Обкрутил возле пальца, нда-а-а… Видать, под недостатошно счастливою звездой угораздился я на белый свет народиться. Эх, цыганская душа, потёмки среди потёмков! Растаптывать добрые намерения порядошных людей – это разве нормально? Лаяться почём зря, выбивать пыль из воздуха для голого шума и обмана – это правильно разве? Нет! Ненормально и неправильно! С этакими цыганами под боком мы, наверное, никогда не станем полновесными хозяевами родных пенатов… Ну што ж, так мне и надо, раз бдительность утратил. С другой стороны, оно ведь не всякий челувек умеет впоймать за мяхкие места своего суседа по планете и заради справедливости ущучить его по части воровства или ещё каких-нито неблаговидностей… Да и ладно, бес с ним, с этим жуликом. Дублёнка-то у меня осталась. Хотя денег в куртке, конешно, было поболе, чем она стоит.

Он ещё несколько секунд поколебался на месте с печально прикрытыми глазами и тусклой улыбкой на лице. Вода чужих взглядов и движений, мыслей и слов за бортом сознания Скрыбочкина пенилась, точно на поверхность моря течением недавнего случая вынесло продукты основательной стирки. Не испытывая большого стремления к окружающей мутности бытия, он поёжился, как если бы внезапно почувствовал прикасающиеся к спине пальцы многочисленных враждебных сущностей, хотя на самом деле, разумеется, ничего похожего в реальности не было, а имелся лишь похмельный синдром, застарело-привычный и оттого не выходивший за рамки далёкой от любых текущих дел маеты. После упомянутой заминки Скрыбочкин вернул себя к положительному течению времени и удалился походкой тяжеловесного робота, беседуя тихим голосом с незримым для стороннего ока призраком близкого благополучия.

…Цыган прибежал минуты через две, дико озираясь по сторонам и хватая воздух жадными глотками, отчего смахивал на алкоголика, передумавшего устраивать сухой закон для своей наболевшей личности. Он был густо покрыт злой испариной и непроизвольными ногтями тщился расцарапать на себе розовую болониевую куртку, заштопанную в локтях пятками от капроновых колготок.

– Где этот гад?! Вот, вот, вот – смотрите, – цыган выворотил карманы перед лицом проходившей мимо бабульки, которая отпрыгнула, сбив с ног двух случайных мужиков помятого вида. – Вот, я говорю, смотрите, сволочи! – вытаращив зубы, он погнался за обозначенной старушкой и снова вывернул тухло завонявшие карманы прямо у неё перед носом. – Смотр-р-рите, гадина какой!

Карманы розовой куртки были прорезаны насквозь, подтверждая старую, как мир, фигуру жизни, согласно которой наклон любого человеческого поприща способен перемениться так же легко, как и направление ветра, скитающегося по лабиринту улиц большого города. Оттого никто не удивился умозатемнённому неистовству цыгана, из пальцев коего, казалось, вот-вот начнут сыпаться во все стороны разноцветные искры, поджигая самопроизвольным электричеством торговые прилавки с разнообразными товарами, а также продавцов, покупателей, случайных прохожих и прочие зряшно-безутайные выпуклости пространства.

– Люди, я всё понял! – демоническим голосом выкрикивал обладатель бывшей импортной вещи, протирая ладонью глаза, как после бредового сна, и по его телу одна за другой пробегали неудержимые волны гневной дрожи. – Этот мужик как будто положил деньги в куртку – а карманчики-то дырявые! Ха-ха-ха! А деньги-то через дырки спрятал, падла, в карман брюк! Ха-ха-ха-а-а! Ну почему я сразу не понял-то, почему?! Ведь он, граждане, мошенник! Воистинная правда, мошенник! Куда он пошёл, скажите, братцы?!

Братцы молчали. Хотя кукиш в кармане никто не держал, но приключившаяся у всех на глазах демонстрация мошеннического факта не имела для присутствовавших ни заметного перегиба в огорчительную плоскость, ни какого-либо ещё специального значения. Народная масса не знала, куда направился Скрыбочкин. Мимо ополоумевше заглядывавшего внутрь себя цыгана старались не ходить, ибо ничего внятного для разговора с ним у людей не придумывалось, а творить с кондачка какую-нибудь пустоязыкую бестолочь охотников не нашлось. Лишь обиженная старушка поначалу пыталась плеваться и шипеть оскорбительные звуки, однако не нащупала среди публики твёрдой почвы для моральной поддержки, оттого оставила свои действия и на скорых ногах помчалась за племянником. Который жил в трёх кварталах от места событий и имел чёрный пояс каратэ.

– Сто шестьдесят тысяч! – обхватил голову руками обманутый торговый самодеятель. – Моя дублёнка! Сто девяносто тысяч!

При последних словах цыган почувствовал, как горло ему забила необъяснимо колючая мокрота, и он жалобно закашлялся. После этого неудачник, до последнего мгновения считавший себя твёрдой личностью, не поддающейся приливам и отливам настроения, вдруг испугался, что безысходность, разрастаясь у него в душе, наберёт достаточный вес, чтобы воплотиться в обличье бешеного зверя из цыганских народных былин и сожрать его с потрохами. Тогда он опустился на колени и, заплакав, стал биться лбом о тротуарную плитку с видом человека, у которого от неожиданного ветра слетела с глаз застарелая пелена, и он против своей воли научился представлять окружающую действительность такой, какая она есть.

***

Вечером, в полубессознательном состоянии доставленный в опорный пункт местного РОВД, цыган продолжал цедить слёзы на воротник розовой куртки. Прямо в лицо ему бил свет настольной лампы, но обманутый продавец дублёнки не обращал на это внимания. Дыша горестным воздухом, он закатывал маслины глаз в беспросветную ночь разума и стискивал руки, и стонал сквозь наполовину ссохшиеся от безысходности губы:

– Двести тысяч, брат! Украли у меня сегодня! Представляешь, брат, такие деньги или нет? Беда у меня, а ты сразу – по морде! Триста тысяч! Вот как нынче могут честного человека обуть-раздеть, брат! Ведь в один момент оставил меня, гад, без гроша! И-иэх-ма, нет правды на свете, один уголовный кодекс!

Цыган ронял и ронял полувнятные слова, не слушая самого себя и уже не обращая внимания на окружающих. Он брызгал слюной, хрипел и свистел, и от этого свиста торчавшие из его растопыренных ноздрей пучки густых чёрных волос мелко дрожали, точно были готовы облететь наподобие сухой осенней растительности, перешагнувшей через предельную грань своего безнадобного существования. Он бился головой обо всё подряд, проваливаясь всё глубже в состояние продолговатого смятения, завывал и делал страшное лицо, пока ему придавали протокольную видимость.

– Триста тыщ, – восхищённо прошептал дежурный старлей Ульян Вертоухов, без смысла двигая по столу бумаги. – Это просто чёрт знает что такое. Можно умом закончиться, если верить всему, что ты утверждаешь, чавэла. Любишь деньги, трясёшься над копейкой? Нет, ну триста тыщ профукать на моей памяти ещё никто не умудрялся. Брешешь ведь, с-с-собака, а всё одно приятно, яп-поновский городовой!

Он коротко вздрюкнул головой и дважды передёрнул плечами, как будто внезапным образом вывалился из дурного промозглого сна. Затем пригладил ладонью волосы, цветом похожие на пережаренную смесь квашеной капусты с морковью и репчатым луком – и, закурив от избытка чувств, приказал сержанту:

– А ну, Гальмуев, влупи ему ещё разок. Тогда, может, он-таки догонит свой ущерб до миллиона, а? Как думаешь?

– Догонит, куда ж он денется, чёртово охвостье, – готовно похрустел кулаками сержант Гальмуев. И, внезапным движением протянув руку, схватил цыгана за нос, ненадолго и как бы наполовину в шутку, однако достаточно больно, чтобы дать понять задержанному таратору безвыходность его положения. После чего зловещим голосом обратился непосредственно к объекту воздействия:

– До какой цифры потребуется, до такой ты нам и догонишь своё утверждение, чтобы подписаться под протоколом. Понял?

– Нет-нет, это не для протокола, Гальмуев, – уточнил задачу старлей Вертоухов, попыхивая контрафактной сигаретой «Прима». – Это мне просто любознательно, до каких заоблачностей у хапуги может возбухнуть фантазия. Сам собою наверняка выеденного яйца не стоит со всеми потрохами, а видишь, как квохчет, гагара малахольный, будто его выпихивают из родного гнезда в белый свет как в копеечку! Так что давай влупи ему ещё разок для настроения – и поглядим на пределы возможного ради спортивного интереса.

– Да легко, – снова согласился сержант. – С этим у нас не заржавеет.

Он разжал пальцы, отпустив побагровевший нос цыгана. И, без промедления ударив того ладонями по ушам, гаркнул в повелительном наклоне:

– Слыхал, чего хочет товарищ страшный лейтенант? Давай, ромалэ, не менжуйся, подымай чистосердечную цифру! До такой величины подымай, чтоб она понравилась начальству!

После этих слов Гальмуев залихватски передёрнулся всем телом, запрокинул голову и пустился в пляс вокруг задержанного, взмахивая руками и выкрикивая:

– Ай-нэ-нэ-нэ! Ай-нэ-нэ-нэ-нэ-нэ-нэ!

Глядя на него, дежурный старлей Вертоухов тоже не усидел на месте – вскочил из-за стола, наградил щедрым подзатыльником опухшего от слёз цыгана и завертелся в зажигательном милицейском танце вокруг него и сержанта, сотрясая воздух весёлыми возгласами:

– Вот! Вот так! Ай-нэ-нэ-нэ! Ай-нэ-нэ-нэ-нэ-нэ-нэ! Эх, знай наших! Вот так, да! Ай-нэ-нэ-нэ! Ай-нэ-нэ-нэ-нэ-нэ-нэ!

В голове у цыгана звенело. Он смотрел на Вертоухова и Гальмуева как в немом кино, не слыша их, поскольку зажимал пришибленные уши ладонями. А старлей и сержант продолжали плясать, хлопая себя по груди и коленям, приседая и подпрыгивая, гулко топоча каблуками служебной обуви и регулярно взбадривая задержанного несчастливца мимоходными оплеухами. Времени до конца дежурства оставалось много, впереди была целая ночь, и им всё равно требовалось чем-то её заполнить, дабы не скучать. Оттого они радовались удачному поводу для развлечения и фигурировали по кабинету, вихляясь и взбрыкивая, задирая ноги и мотыля головами, выделывая антраша и молодцевато жизнеутверждая:

– Ай-нэ-нэ! Знаем мы вашего брата! Ай-нэ-нэ-нэ-нэ! Каков купец, таков и продавец! Ай-нэ-нэ-нэ!

– Ай-нэ-нэ-нэ-нэ! Давай-давай, чавэла, подымай свою цифру! Ай-нэ-нэ-нэ-нэ! Ай-нэ-нэ-нэ-нэ-нэ-нэ!

***

В сельском хозяйстве в описываемый период дела обстояли из рук вон. Ибо исторический процесс совершил очередную заминку, дабы российское государство не впало в диалектику преждевременного процветания. Догадываясь об этом, давно утерявший генеральный курс существования председатель агрофирмы «Путь к капитализму» Ефрем Антонович Шлёпиков беспробудно тратил своё пищеварение на самогон далеко не лучшей кондиции.

За окном правления с неба сыпалась мелкая крупа. Шлёпиков вспомнил, что это уже второй заморозок за сегодняшний день, а помидоры ещё не убраны с поля из-за отсутствия распоряжений откуда-нибудь свыше. Тогда он переборол в себе страх перед обвинениями в волюнтаризме, снял телефонную трубку и распорядился под свою ответственность. Уборка началась. А председатель продолжал пить до вечера, тоскуя по отсутствовавшей закуске и от времени до времени обращаясь к своему слаборазличимому отражению в оконном стекле с безапелляционными, по-крестьянски основательными утверждениями наподобие:

– Человек – это тебе не фу-фу какое-нибудь понадветренное и не хухры-мухры парнокопытное, которому достаточно жить подножным кормом, он всегдашним образом должон быть хозяином запланированному урожая! Хоть в дождь, хоть в вёдро, а хоть бы даже и в наисамый крутоломный зазимок! Ибо человек – он растение высокоразумное и прямоходячее! Куды спроть него всем остальным созданиям природы и древностям земли? Никуды! Значит, надо каждый гектар ублаготворить соответственно природе и ни одного вершка-корешка не упустить! Чтобы только качественные и прогрессивные овощеплодные культуры! И ни единого сорняка в светлом будущем, среди которого никто не посмеет отнести нас к слабым умам и безумысленным душам!

В голове Шлёпикова бродили и спотыкались утратившие резон директивы, а также плыли, произвольно перемешиваясь между собой, разнобокие воспоминания и фантазии. Всё было как никогда и вместе с тем как прежде; одно перерождалось в другое, а иногда и ещё в какое-нибудь третье, тугопонятное и даже в ощутимом роде неловкое, если не сказать постыдное. Непрестанное изменение картины собственных мыслей обескураживало его, сковывая в практических действиях.

Потом самогон закончился, и председатель Шлёпиков наконец вспомнил о своих служебных обязанностях. Которые, невзирая на искривлявшие реальность алкогольные пары, проросли из зёрен перемешанной со словами тишины – и позвали, потянулись колосьями к его землеробской душе. Не в силах противиться этому зову, Ефрем Антонович вышел из правления и отправился в распахнутый настежь простор полей, где собранные овощи должны были заштабелевать в ящиках до завтра, когда их грузовиками свезут в хранилище. Внутренний градус Шлёпикова не совпадал с настроением окружающей среды. Председатель с трудом различал, где верх, а где низ, и почти не чувствовал ног, словно они превратились в костыли, изготовленные косоруким плотником из окаменелой древесины. Оттого Ефрем Антонович двигался медленно и неровно, переваливаясь из стороны в сторону и чавкая высокими белыми кроссовками «Адидас» местного пошива по хлябкому месиву южнорусской густоплодной грязи – однако не терял надежды со временем прийти хоть куда-нибудь, не утонув безвестным удобрением ради грядущих чужих наград и не замёрзнув по дороге наподобие скифской бабы без роду и племени…

В обозначенное время жители одной кавказской демократии ехали на войну. Перемещались они в колонне из пятнадцати рефрижераторов. Внутри которых везли завербовавшихся в рекруты магаданских бичей, считавшихся пушечным мясом и готовых на любые свершения в местах, где нет регулярных блюстителей закона. Два бэтээра и вертолёт сопровождали колонну… И вдруг путь ей преградил гражданин неизвестной принадлежности, одетый в богатую дублёнку – просто вышел на середину дороги и остановился с непроницаемым взглядом, встряхивая головой, точно слушая одному ему доступную музыку внутреннего космоса или отгоняя неизвестных науке морозоустойчивых насекомых докучливой породы.

Командир колонны приказал произвести остановку, дабы не тратить снаряд понапрасну, и спросил у незнакомца национальность. На что получил ответ:

– Это ты у помидоров породу спросишь. Которых я тебе продам.

Человек в дублёнке с подчёркнутой вежливостью высморкался себе под ноги, широко улыбнулся; после чего собрал морщины на лбу в неравномерный узор из узлов и ямочек, напоминавший лаконичную запись утерянной мелодии давно не существующего народа. И разъяснил в напористых выражениях:

– Являясь здешним неформальным представителем, я хочу поддержать население передовых окраин живой томатной массой, понимаешь? В силу чего готов продать для армейского питания все подчистую помидоры по цене вчетверо ниже рыночной!

Национальный командир окаменел раздвоенным подбородком и затуманился лицом, погрузившись в денежный баланс. После нескольких минут арифметики он наконец понял свою выгоду. И призвал новобранцев погрузить в рефрижераторы прихваченные куржой ящики из свежесооружённых сельскохозяйственных штабелей текущего урожая.

Тут и вышел из лесополосы председатель Шлёпиков с глубоко ввалившимися от многолетней бдительности глазами. Беспроглядная почва у него под ногами то ритмично вздымалась и опускалась, то принималась ходить ходуном из стороны в сторону, будто брюхо забывшегося беспокойным сном великана. Имея вид слабо уверенного в себе человека, Ефрем Антонович беспрестанно вертел головой, стараясь смотреть сразу во все стороны, и, конечно же, узрел происходящее. «Так вот почему не было распоряжений насчет уборки, – зашевелилось в сельскохозяйственных извилинах Шлёпикова. – Скорее всего, назрел какой-то вооружённый конфликт, а потому военным разрешили экспроприировать всё подряд прямо на рабочих местах».

В русле упомянутой догадки Ефрем Антонович нешуточно разволновался. Сердце у него запрыгало, а перед глазами зарябило пуще прежнего. Председатель расшеперил руки кривобоким хватом и бросился навстречу бессловесным новобранцам, выпучивая во все стороны готовую вот-вот разломиться надвое перезрелую дыню своего лица и стараясь нарушить едва успевший наладиться трудовой процесс.

– Куды!? Куды ж вы, туварышшы… тьху, то есть, извиняюсь, господа?! – не без труда шевелил он освинцовевшими от холода губами. – По какому праву без расписки экспроприируете чужой сельхозпродукт? Не-е-ет, так дело не пойдет – без накладной-то! Это не только мне спроть шерсти, но и вразрез с законом! Или давайте покажите бумагу с хербовой печатью, как положено! Или никакого конценсуса между нами не получится!

Шлёпикова не стали слушать. Лишь ударили грязной обувью по зубам, чтобы не действовал на нервы. А затем, пока он лежал с отсутствующим лицом, и вся прошедшая жизнь казалась ему счастливой фантазией с истёкшим сроком годности, Ефрему Антоновичу в соответствии с его требованием вставили под шнурки кроссовок расписку следующего содержания: «Радуйся, собако шелудивый, чито твои собственны памидоры не одрезали». После этого председателя аккуратно связали колючей проволокой и положили на обочину дороги, чтоб он, не накаляясь отрицательными чувствами, отдыхал до времени, когда его подберёт какой-нибудь попутный транспорт. В сущности, это вполне соответствовало характеру Ефрема Антоновича Шлёпикова, ибо он с трудом начинал любое дело, но, как правило, очень легко его заканчивал. Таким образом, хоть и помимо собственной воли, председатель в данном случае не вышел за пределы устоявшихся рефлексов.

Для Скрыбочкина же дальнейшие обстоятельства сложились вполне удовлетворительным порядком. За сельхозпродукцию он получил внушительную пачку денег. Потом благодарные боевики подбросили его, насколько сумели, в южном направлении. А когда их колонну разбомбили в пух и прах российские МИГи, Скрыбочкин оказался выброшенным взрывной волной на обочину дороги. Впрочем, скоро он возвратился в сознание. Не без труда удалось ему принять вертикальное положение. Проморгавшись от копоти и пригладив ладонями распатланные волосы на голове, он огляделся по сторонам и прошептал с таким натужным видом, будто не выпускал наружу, а, наоборот, всасывал в себя остроугольные слова:

– Ежли меня похоронят небритым и немытым, то мне это будет всё равно, знамо дело. Однако покамест я ещё остаюсь живой, такое сознавать наперёд обидно. Да и немало осталось недорешённых вопросов, невместно распускать их по самотёку. Вот порешаю всё, а тогда и стану думать, как дальше жить: розслабиться или, наоборот, обобщаться без оглядки на физическую сторону вопроса…

Исходя из озвученной мысли, следовало не останавливаться перед дальнейшими действиями. Невзирая на контузию, Скрыбочкин не забыл о своём намерении поскорее уйти, оторваться от прошлого и настоящего, оставив для безопасного употребления только будущее – оттого в обгорелой дублёнке он не замедлил вернуться к пешему передвижению навстречу предполагаемому избавлению от груза проблем своей прежней жизни. Слава богу, все денежные средства остались при нём. Разумеется, не каждый человек умеет через спину завтрашнего дня разглядеть послезавтрашний; и ещё меньше существует людей, способных видеть что-нибудь внятное на неделю вперёд, а тем более – на месяц или год. Попытки пустострельных угадок были чужды Скрыбочкину, потому грядущее оставалось для него покрытым мутной водой до самого факта своего воплощения в материальном виде. Однако он не прекращал упорно стремиться к намеченной цели: скрытно перебравшись через линии двух фронтов, Скрыбочкин не знал остановок и сомнений, потому не стоит удивления тот факт, что ему удалось не затеряться бесследно среди волн охваченного смутой времени, и за недолгий срок он благополучно приблизился к турецкой границе.

***

За неимением лучшего он поселился пока в центральном парке приграничного поселка – внутри полой фигуры бронзового оленя. Которому снарядом оторвало заднюю часть, и с тех пор через неё внутрь животного могло протиснуться для ночлега человеческое тело… В новом месте обитания значительную долю времени Скрыбочкин сидел впотьмах с крепко закрытыми глазами и слушал воробьёв, которые, рассевшись на ветвях деревьев у него над головой, дни напролёт переплетались голосами, то ли скандаля о чём-то птичьем, то ли просто согласовывая повестку завтрашнего дня и прочие мелкие дела неотложной пернатой надобности. А ещё он прислушивался к равномерному движению своего пульса, и собственное сердце представлялось ему родственным океану, способному колебаться в определённых пределах, рождая волны и ветер, однако в целом спокойному, непорочному, не желающему напрасных разрушений и хранящему в беспроглядной глуби неисчерпаемый запас жизненного тепла.

Кроме того, Скрыбочкин думал разные мысли. Которых было столь много, что он скоро устал от непрестанного умосложения, зато зафиксировал для памяти любопытный вывод о том, что любая мысль при внимательном рассмотрении обязательно содержит в себе несколько мыслей помельче калибром, а те, в свою очередь, – ещё несколько; и так – наподобие матрёшки – продолжается до бесконечности, до исчезающе-незаметных величин. Среди последних, вероятно, и сокрыта настоящая правда того, о чём думает человек, чего он хочет и чего, наоборот, боится…

Невесть в какие пучины могло завлечь Скрыбочкина дальнейшее одиночество, но, по счастью, из философского саморастворения его вывело следующее событие.

В описываемое время в посёлке шла общенародная кампания по аннулированию лишних памятников. Если классиков марксизма здесь уничтожили самовольным образом задолго до распада Советского Союза, то теперь, в эпоху свободы и независимости, вооружённая толпа удовлетворялась сломом монументов, посвящённых деятелям меньшего калибра. Однажды в полдень усталые от разрушительного труда граждане собрались вокруг чугунной статуи атлета, метающего диск.

– Дискобол, – прочёл кто-то. – Такого не знаю…

Раздались крики:

– Дискобол – это совсем не наша фамилия!

– Ещё замахивается! Коммунист, наверное!

– А если не коммунист, то всё равно пророссийский предатель! Иначе не замахивался бы над нашей родиной!

– Вали сатрапа!

Атлету набросили на шею толстую верёвку и в несколько остервенелых рывков стянули его с пьедестала. Ударившись об асфальт, изваяние среди шума и клубов пыли разлетелось на куски.

В суматохе никто не заметил, как из задней части бронзового оленя высунулась сплюснутая после сна голова Скрыбочкина. Когда толпа двинулась дальше, выкрикивая радостные революционные лозунги о счастливом будущем и распевая витиеватые песни, богатые мелодическими прыжками и украшениями, он внимательно огляделся по сторонам – и, убедившись, что в досягаемой окрестности не предполагается ничего неожиданного, тихо прокашлялся для мыслительной паузы; а затем скользкой тенью устремился вниз, пригнулся к земле и торопливыми руками принялся сгребать в мешок чугунные обломки, сокрушённо цокая языком и приговаривая дальновидным голосом:

– Ни хрена себе расточители. Вандализмом страдают, точно дети малые. Заради чего, спрашивается? Поди разбери… Сдуреть можно, до какой степени тёмная народность: то лиходействуют для копеешного барыша, а то и вообще безвыгодно ломают вещи, угождают своему животному удовольствию. Да нет, беспрекословных идей рядом с ними даже не ночевало, они же просто задарма углубляют пропасть промежду материальностью и духовностью обчества – дураки, и сами того не понимают… А в заграницах, говорят, любой металл котируется гораздо уважительнее, чем в тутошних краях. Вот я в Турции чугун и продам, раз он здесь хозяевам не надобный. Не простогляд же я, в самом деле. Даже птицы морские выхватывают из воды рыбу, штобы употреблять её в пищу, а челувек и подавно должон выхватывать всё и отовсюду себе на пользу.

Небо над головой Скрыбочкина то густело, то разжижалось, но это не имело значения. Главное, что помех ему никто не доставлял. Слава богу, у него не возникало потребности сомневаться в действительной реальности материальных ценностей подножного характера, а значит, и в приблизительной истинности собственных ожиданий. Оттого дело двигалось весьма споро, и с параллельной скоростью поднималось настроение Скрыбочкина. Продолжая шевелить руками, он максимально расширил зрение ради пограничной бдительности и не ослаблял течения мыслей в словарном выражении: