Текст книги "Зайнаб (сборник)"

В переулках, во дворах села не было живой души. Даже если заглянешь к любому во двор, там кроме старой, страшно худой собаки, с облезлой шерстью, сиротливо лежащей под арбой, да козла, плетущегося по чужому заброшенному огороду, никого не встретишь.

Вот показалась сакля тетушки Ханум с плоской крышей, покосившейся верандой, без одной средней деревянной колонны, плоскими щербатыми каменными плитками, установленными по краям крыши. Тетушка Ханум на веранде процеживает только что надоенное молоко; внизу, во дворе, в чугунном котле, водрузившемся на треножнике, варится похлебка; по всей вероятности, ночью отелилась корова. Иначе сейчас, когда на фермах в горах накопилось уйма весенних забот, вряд ли бы ее отпустили в селение. Из весточек, которые Муса иногда получал от тетушки Ханум, он знал, что она работает дояркой, а внучка Зарият на кошаре пасет колхозное стадо овец.

Тонкие, высохшие как жерди, руки тетушки Ханум чумазы, маленькое скуластое лицо, обтянутое коричневым пергаментом кожи, выдубленное степными ветрами зимой, бороздят глубокие прожилки морщин. Из-под покрасневших верхних век, на которых не осталось следа от ресниц, проглядывают маленькие цепкие бесцветные глаза, которые слезятся от частого пребывания на ветрах в степи. Тетушка Ханум увлечена хозяйственными делами; когда она нагибается, поднимается, с ее плеч сползает рукав чохто, который все время норовит упасть в казан с молоком. Она рывком плеча то и дело закидывает его обратно на спину. Лицо ее сосредоточено, на нем, высохшем от частого сидения у костра, застыла вековая печаль.

Тетушка Ханум на треножник в горящем очаге поставила казан с молоком, пока оно не закипело, спустилась в кладовку. В кадке в мерку наскребла остатки муки, поднялась на кухню, стала месить тесто на лаваш, раскатала. С треножника сняла казан с молоком, на его круг поставила круглую плоскую каменную плиту, когда он раскалился докрасна, на нем испекла лаваш. А внучка Зарият на холстяной скатерти, расстеленной на полу, собирала нехитрый завтрак. Позавтракали. После завтрака тетушка Ханум с ведром похлебки спустилась в хлев к стельной корове. Она накормила, напоила ее. Потом тетушка Ханум с внучкой отправились в лес за хворостом на растопку. Через час они с двумя связками хвороста вернулись домой. Тетушка Ханум спустилась в коровник; стельной корове подбросила немножко сена; пожаловалась, что еще не взошла свежая трава, поэтому не может ей давать этого лакомства; подошла к теленку, которого пока держала под плетеной корзиной, воркуя, погладила его по голове, почесала за ушами. Эх, продержаться бы еще неделю-две, а там взойдет зеленая трава, и корова с теленком быстро пойдут на поправку.

Голод, холод, нескончаемые заботы о хлебе насущном, страх за завтрашний день – последние годы они стали неотступными спутниками этих несчастных существ.

А теперь тетушка Ханум возилась на веранде.

– Здравствуйте, тетушка Ханум! Не примете к вашему очагу блудного сына? – Муса приглушенно закашлял, приостановился у ворот, чтобы его узнали, чтобы его появление для старой женщины не стало неожиданностью.

– Здравствуй, Муса! Однако долго ты блуждал по белу свету. Что ты там топчешься, как неродной? Поднимись на веранду, дай взглянуть на тебя! – обняла Мусу, – о, какой ты суровый стал! Орел! – подолом платья стряхнула пыль с табуретки, усадила на нее.

Тетя Ханум опять потянулась к Мусе, обняла его и прижала его голову к своей груди. – В этом доме, хоть не с полной чашей еды, но с горящим очагом тебе всегда рады. Знаю, по пути к нам ты посетил осиротевший дом друга Ахмеда, ты раздавлен, тебе трудно говорить… Хвалю за чуткость – ты всегда был внимателен к тем, кто попадал в беду. Да, с твоим другом Ахмедом партнеры по бизнесу поступили подло. Он стал жертвой этих мошенников. После того, как ты вынужден был уехать на родину, он долго горевал, ходил сам не свой, а потом увлекся спиртным, бросил школу. Одно время одумался, решил стать бизнесменом. Открыл свое фермерское хозяйство. У него неплохо пошли дела. Но появились завистники, враги, кто-то стал стучать на него, закидывать анонимками. С района, столицы зачастили проверки: то с налоговых органов, то с милиции, то с прокуратуры, то с санэпидемстанции. По ночам на крутых черных машинах его стали навещать крутые парни. Говорят, ему банк под большие проценты дал кредиты, но он к назначенному сроку не сумел их погасить. С тех пор Ахмед стал мрачнее тучи, а крутые парни на джипах жизнь Ахмеда превратили в ад. Когда свои люди с района подали ему весть, что «бородачи» на джипах его собираются посадить в «долговую яму», а семью выкрасть, они в ту же ночь исчезли из селения. Говорят, они прячутся где-то на севере России. Видишь, каков этот «меченый черт» с Москвы? В какую бездну он загнал советский народ со своими «реформами», «перестройкой»! Чтобы ему пусто было! Одни россияне гибнут от безысходности, другие от бессмысленной братоубийственной войны, третьи от пуль конкурентов по бизнесу! О, Аллах, наставь своих рабов, сбившихся с пути, на путь истины и правды! Убереги их от козней дьявола и коварства женщины! Дай хлеба детям, душевного покоя матерям, храни наш мир от мрака потустороннего мира, войн и насилия!.. Зарият! – позвала внучку. – Выйди на веранду, глянь, кто к нам приехал! А мы с тобой, внученька, переживали, не зная, на кого оставить наш дом … Аллах услышал наши молитвы и прислал к нам на выручку моего сына.

Не успел Муса оглянуться, как на веранду выбежала Зарият. Там зазвенел, засиял ее голос серебряным колокольчиком. Она в два прыжка оказалась рядом с Мусой. Она прижалась к нему, обняла, поцеловала в щеку:

– Муса… Дядя Муса! – на ее глазах заблестели слезы. – Наш любимый дядя Муса! Где ты пропадал, на кого ты нас оставил? Наши глаза ослепли от слез, пока мы дожидались тебя!

– А я все видел и слышал! – пошутил Муса. – Видя, как вам сложно, забросил все незаконченные дела и прибежал восвояси.

При встрече с Зарият Муса не поверил своим глазам: как она похорошела, как повзрослела, как изменилась. Когда он с ней случайно встретился взглядом, ее глаза словно пронзили его огнем. Столько дикой энергии было в этих глазах! «Она что, дикарка?» – не верил он своим глазам.

«А как же ты думал?» – ему показалось, так прошептали ее губы.

После слез умиления, долгих расспросов о житье-бытье все втроем сели пить чай из мяты. Когда бабушка с внучкой вволю наговорились, теперь начались расспросы Мусы. Он любил эти два создания, любил как родных, как самых милых сердцу людей. Когда Муса уезжал из этого селения, Зарият была еще девчушкой. За пять лет она неузнаваемо выросла, стала самой видной девушкой в селении. Тетушка Ханум в ней души не чаяла. Мусе всегда нравилась эта умудренная опытом жизни, рассудительная женщина. Но больше всего ему нравилось слушать рассказы тетушки Ханум. Ей нравилось часами говорить о старине, годах своей молодости.

Слава о тетушке Ханум, как о великой сказочнице и провидице, давно распространилась далеко за пределы района. Сегодня в районе мало кого найдешь, кто знает, когда она родилась, сколько ей лет. Когда Муса заикался об этом, она в шутку говорила, что она живет восемьсот лет, что она с оружием в руках защищала родное село от нашествия войска Хромоногого Тимура. С годами ее молодое красивое тело одряхлело, она согнулось дугой; в девичестве живые, полные сил глаза сегодня еле различают знакомые черты. Но, как в молодые годы, ее память осталась цепкой, живой, язык не потерял остроту, а излагаемые мысли – логичность.

Как сорок лет назад, и сегодня сельчане, проходившие мимо сакли тетушки Ханум, видели ее на веранде то за прядильным станком, то за прочесыванием шерсти, с веретеном, вместе с внучкой, сидящей за ковровым ткацким станком. В редкие минуты отдыха ее могли встретить возле ворот на отшлифованном временем камне, ведущей размеренную беседу с пожилыми людьми села. Так протекали дни, недели, лето сменялось осенью, осень зимой, зима весной. А неугомонный Рубасчай, протекающий мимо села, подтачивал гранит гор; прожившие свой век сельчане уходили в иной мир, на их место приходили другие поросли. Как любила шутить над собой тетушка Ханум, о ней Азраиль почему-то позабыл.

О тетушке Ханум в округе все были наслышаны как о провидице, народном целителе. Она из человека изгоняла дьявола, лечила все неизлечимые традиционной медициной болезни. К ней тяжелобольные месяцами стояли в очереди. Говорят, она знала, что было, что происходит, что будет. Она знала, почему Аллах одним людям дает только сыновей, другим только дочерей; почему одни люди растут героями, другие трусами, почему одни люди похожи на тигров, другие на шакалов, третьи на гиен, четвертые на ослов… Она ведала, почему Аллах одним дает природную красоту, других лишает этого, почему одни люди рождаются умными, другие лишены разума. Тетушка Ханум знала сотни и тысячи народных песен, притчей, сказок, сама их придумывала; она знала обряды, обычаи почти всех народов России. Она виртуозно играла на чунгуре, азиатской гармошке, пела, танцевала.

Тетушка Ханум была искусной сказительницей! Когда тетушка Ханум начинала рассказывать о временах своих девических лет, годах зрелости, о замужестве, о героической борьбе ее народа с иноземными завоевателями, она удивительно преображалась. Ее глаза, лицо начинали сиять, вокруг головы образовывалась корона, излучающая синий свет. Она своих слушателей поражала мудростью, глубиной рассуждения, сладостью языка, смелостью высказываний.

Сакля бабушки Ханум находилась в центре села, рядом с мечетью, напротив гончарного цеха, там, где по утрам и вечерам местные мужчины собирались на сельский сход. В дождливые, снежные дни, когда в горах гудели бураны, гремели громы, мужчины от непогоды укрывались под большим крытым навесом бабушки Ханум. Этот навес был излюбленным местом и сельской молодежи. На праздники Ураза-байрам, Курбан-байрам сельская молодежь там устраивала сабантуи. А осенью, в пору свадеб, когда в аул заглядывали пахлеваны, шуты, ашуги, это помещение превращали в импровизированный клуб, танцевальную площадку. Там по несколько дней не замолкали песни, трели зурны, бой барабанов. А когда наступал праздник весны «Эвелцан», сельская молодежь там снаряжала по нескольку пар качелей. Ребята и девушки вместе катались на качелях, пели, плясали, устраивали разные игры, выбирали невест и женихов. Одним словом, двери сакли бабушки Ханум в любое время года были открыты для сельчан и желанных гостей.

У тетушки Ханум была старинная сакля. В селении никто не помнит, когда и кто ее построил. Но она держится очень крепко, в ней всегда соблюдается чистота, порядок. Пока не выросла внучка, белить, прибрать саклю ей помогали сельчанки. Они ей даже пекли хлеб в тандыре. Мужчины по очереди в общественном стаде пасли ее скот. А когда выросла внучка, все домашние хлопоты она взяла на себя.

Зарият была единственной из родных, кто у нее остался. Ее дочь умерла во время родов внучки. Внучка была единственной отрадой, надеждой бабушки на всем белом свете. Она внучку берегла как зеницу ока, воспитывала в строгости, кормила, одевала, во всем себе отказывая. Бабушка не успела наглядеться на внучку, как она выросла, стала одной из самых завидных невест в селении. Зарият была так обворожительна, что иной раз бабушке казалось, что она звездой сошла с небес. Вместе с тем она росла очень живой, своенравной, дерзкой девчонкой.

Зарият с соседкой из такой же бедной семьи летом пасла колхозных овец в горах, зимой в прикаспийских степях. Судя по ее богатырскому здоровью и цветущему виду, создавалось впечатление, что летний зной, зимние стужи никак не трогают ее. Наоборот, она со временем становилось еще милее, будто красоту ее лица дорисовывает художник красками, разведенными в лучах солнца. Зарият обладала мощным, атлетически сложенным телом, с хваткими руками и сильными ногами. Она выросла сильной, ловкой, прыгучей, как степная рысь. Сверстницы за своенравный характер, дерзость поведения, бесстрашие называли ее дикаркой.

В горах среди девушек, пьющих нектар с альпийских лугов, купающихся в студеных водах горных рек, впитывающих в себя золото-красу утренней зари, загадочность вечернего заката, плетущих косы в паутине Млечного пути, было очень много красавиц. Но когда в круг этих красавиц вступала Зарият с ее невероятной дикой красотой, от которой многие джигиты теряли дар речи, не верилось, что это создание является плодом любви мужчины и женщины; им казалось – это видение, и оно порождено миражом, игрой красок природы на лике вечернего небосклона. Другие думали, это создание является посланницей небес. Она послана, чтобы своей красотой ошеломить людей на земле! Дикая красота и прямолинейность, беспредельная бедность и безграничная чистота души, молодецкая удаль и девичья наивность – все эти противоречивые черты характера делали ее земной и в то же время эфемерной.

О, эти огромные черные, как агат, удлиненные глаза! Они всех мужчин сводили с ума! Эти глаза начинали свой рисунок у переносицы, заканчивали на середине висков, глаза живые, проницательные, всевидящие, заглядывающие в самые потаенные глубины души. На ее выразительном овальном лице, с золотистой шелковистой кожей, рисовался чуть длинноватый прямой нос с удивительно красиво вырезанными ноздрями. Когда она в кругу людей горделиво задирала нос (она знала, где бы не находилась, все взгляды мужчин и завистливых женщин направлены на нее), невольно все их внимание к себе привлекали ее ноздри. Они были так чувствительны, что при малейшем дуновении воздуха, они трепетно вздрагивали, вызывая ревность женщин, волнуя мужчин. Создавалось впечатление, что сейчас они еще раз трепетно содрогнутся, шумно захрапят, как ноздри встревоженной кем-то необъезженной породистой кобылицы. У этой девушки кипела кровь, она была нетерпелива, требовательна к себе и окружающим, взрывоопасна. Вот сейчас она ударит о гранит скалы могучей передней кованой ногой, высекая искры, с призывным ржанием разбежится в степь и сольется с ней. Ее верхняя и нижняя губы, алые и влажные, были припухлые, чуть вывернутые наружу; словно только что распустившийся бутон розы. Эта припухлость не портила ее внешность, наоборот подчеркивала ее дикую красоту, удивительную неповторимость, придавала ей какой-то загадочный шарм. За ее чуть приоткрытыми алыми губами прятались ровные ряды жемчужных зубов. Ее верхние передние зубы были чуть больше нижних зубов, они не уродовали ее, а подчеркивали ее неповторимую красоту, дикий, необузданный нрав. Хотя руки, ноги Зарият смотрелись крупнее обычного, они не портили ее естественную красоту, делали ее более красивой и желанной. Когда Зарият смеялась, в ее огромных продолговатых глазах отражалась вся палитра дикой горной красоты.

Как это создание могло расцвести среди этих диких гор и степей, как непосильный для девушки труд, палящие лучи солнца, осенняя слякоть, зимние стужи, дубящие кожу лица, не портили ее красоту, а делали все более привлекательной и желанной?

* * *

Бабушка Ханум больше жизни любила свою внучку. Такой же любовью ей отвечала и внучка. Но последнее время бабушка потеряла душевный покой. Ее тревожило неординарное поведение внучки, когда все лягут спать, ее непонятные исчезновения по ночам, ее испорченный характер, нетерпимое отношение к любому, сделанному ей замечанию. Внучка и так росла необузданной, своевольной, бесшабашной девчонкой. Но, то, что происходит с ней сейчас, – это было непостижимо! Не от того ли многие женихи, любя ее безгранично, избегали с ней встречи, боясь ее крутого нрава, хлесткого слова. Зарият понимание своей красоты, власти над мужчинами делало хмельнее и бесшабашнее.

Летом, когда вдруг у нее в душе появлялась тоска, она уходила высоко на горные вершины. Она там засиживалась часами, думала, переживала. В горах она себя чувствовала родной. Она там для себя открывала неизведанные уголки природы, недосягаемые вершины – горы манили ее, притягивали к себе. Там, в поднебесной высоте, она то находила ни кем неоткрытые горячие источники, чистые родники с вкуснейшей водой, то обнаруживала целые колонии горных индеек, то лазила по пещерам горных медведей, логовам волков, где не побывала нога ни одного охотника. А зимой в степи парила на вершинах барханов, куда залетают одни степные орлы, сквозь колючие кусты пробивалась в ущелья, куда ступает лишь лапа степной рыси и играет неугомонный ветер.

Зарият больше всего любила бродить по горам, бескрайним альпийским лугам, где она сливается с ветрами; там она себя чувствовала свободной, им родной и близкой. В горах она представляла себя огромной белой березой с мощным гладким стволом, сильными влажными корнями. И она представляла, как все горные ручьи, ручейки, исходящие из нутра Джуфдага, Каркулдага, Урцмидага, вливаются в нее, растекаясь по ее большим и малым кровеносным сосудам. И связана она с этими горами пуповиной, как ребенок в животе матери. Ей казалось, это в нее втекают большие и малые реки гор, а потом вытекают из нее кровью земли в разные ущелья, тянущиеся из гор на равнины и в сторону Каспийского моря. И опять с бескрайней глади Каспийского моря, превращаясь в туманы, дождевые облака, поднимаются высоко в ее родные горы, чтобы заново повторить свою вечную круговерть…

* * *

Еще Зарият любила слушать рассказы бабушки о старине, временах ее предков, о славных подвигах воинов-освободителей в войнах с агрессорами Табасарана. Когда бабушка начинала свой рассказ, Зарият замирала, становилось участливой, заинтересованной. Когда бабушка рассказывала о древних величественных героях, которые с оружием в руках сражались с чудищами за честь и свободу своих любимых, глаза ее вспыхивали огнем, какая-то непонятная дрожь пробегала по телу. Она вся выгибалась, как горный барс перед атакой, который перед решительным прыжком душераздирающе замяукает и набросится на своего врага. Ее огромные черные продолговатые глаза таинственно расширялись; в них начинали играть дикие огоньки, свечения, переходящие в фосфорический цвет, цвет яркий, мигающий, заманивающий. В это время в ее сердце зрели неизведанные силы, способные одолеть в сражении самого могучего врага; они выманивали ее на середину заколдованного круга, где она начинала пляску победителя. Во время рассказа бабушки Зарият отключалась от внешнего мира, уходила в мир своих героев, легенд, мир диких гор, бескрайних степей, диких коз, косуль… В ходе кульминации рассказа она превращалась в степную орлицу, которая на волнах ветра взлетала, уносилась на самые высокие горные вершины, носилась над бездонными ущельями, буйными волнами бескрайнего Каспийского моря. Видела бы она, чувствовала бы, как в это время у нее вздымается грудь, как узкие трепетные ноздри втягивают в легкие заряженный энергией воздух, как гулко бьется сердце, наполняясь отвагой. И Зарият, больше не умещаясь в небольшом животноводческом домике, выбегала в горы, поднималась на их вершины и кричала: «Горы, реки, моря, как боюсь я вас, как люблю я вас!»

«Люблююю… Люблююю… Люблююю… вассс!» – эхом отражалось в горах.

У себя в сакле, в горах, в степных просторах, у буйного Каспийского моря – где бы Зарият не находилась, она любила петь. Пела она так, что горы перед ней опускали седые головы, степные барханы пускались в пляс, воды Каспия превращались в смерч, горные орлы в парном танце кружились над ее головой, ручейки прекращали свое журчание и замирали на месте, соловьи, пораженные ее голосом, вторили ей.

Ее высокий чистый голос уносил Мусу на знакомые тропы его милого детства – в родную Осетию, к любимой женщине, которую он потерял. Когда вспомнил жену, ком встал у него в горле, глаза увлажнились. Даже в родовом гнезде, упрятанном в самых глубинах Осетии, враги нашли, выкрали ее. Они увезли ее в Чечню, возможно в Ингушетию и там концы преступления упрятали в воду. Зарият пела таким трагичным голосом, так самозабвенно, каждую ноту песни воспроизводила так ярко, душевно, что, слушая ее неповторимый голос, многие женщины громко рыдали, у мужчин начинали сиять лица.

Муса тоже был влюблен в горы, а благодаря Зарият полюбил и степь. Он любил поохотиться, поэтому зимой с берданкой за плечом отправлялся к тетушке Ханум с Зарият в степь, летом уходил в горы. Муса у берегов Каспия часто встречал Зарият, сидящую на бархане и беседующую с его волнами, мечущуюся между барханами наперегонки со степной рысью. А в горах он видел ее орлицей, висящей над горной вершиной, следящей за медведицей с малышами, стерегущей логово волчицы, играющей с ее волчатами. Он переживал за нее, он за нее замирал в страхе. На природе она преображалась, сливаясь с ней одним дыханием.

Один раз он нашел Зарият у гнезда куропатки горько плачущую. Муса спросил:

– Отчего ты так горько плачешь?

– От того, что гадюка проглотила всех цыплят куропатки.

Муса видел, окружающая среда – горы, степи – это ее дом, родная стихия. Она срослась с ними, дышит одним воздухом, который потом вместе с ней преобразуется в туман, дождинку, речушку, в огромную реку, море… А туман, образовавшийся на глади моря, на хребтах гор, опять поднимается в небо, превращаясь в дождинки, речки, реки моря… Они, в свою очередь, вливаются в сосуды земли, там преобразуются в ее кровь. А земная кровь пульсирует в ее груди, груди горных вершин, в недрах степей. Зарият казалось, что она одновременно является и орлицей, и волчицей, и рысью, и косулей, и березой, и кустиком, и травинкой, что земля зачата у нее в животе. Она ее родила, превратила ее в горы, степи, реки, моря, песню, эхо, – через нее их жизнь продолжается вечно.

Муса любил наблюдать за Зарият, когда она слушала рассказы бабушки. Тогда он видел, как она преображается, как меняется ее лицо, цвет глаз, образ и движение мыслей, как она тревожно вздыхает, как трепещут ее ноздри, удивленно шевелятся губы. Он видел, как она вся дрожит, напрягается, растягиваются мышцы, трещат суставы, готовясь к атаке, как огромное, сильное кошачье существо. Может быть, в этот день она ему впервые открылась совершенно с другой стороны, как открываются замки на сундуках, где хранятся тайны, дикие страсти души.

* * *

Было начало мая. В этом году правление колхоза на горных отгонных пастбищах колхозных овец, коров решили поселить рядом, на одном стойбище. Соответственно, всех животноводов определили проживать в одном доме. В связи с тем, что напарница Зарият вышла замуж и ей не нашли замену, председатель колхоза ее отару передал молодому чабану Али, а ее перевел дояркой. За бабушкой Пери и ее внучкой бригадир животноводческой фермы закрепил четыре десятка дойных коров.

Муса давно собирался навестить тетушку Ханум с ее внучкой, но директор школы его не отпускал. Теперь наступили каникулы, и он на колхозной лошади, которую председатель колхоза одолжил, отправился на летние отгонные пастбища к животноводам. Весна только-только набирала силу. Чем выше Муса поднимался на альпийские луга, тем больше становилось зелени, цветов, не только в подлесках, речных поймах, но и на открытых лугах. Копыта лошади до колен утопали в ковре мхов и лишаев, густой поросли молодых трав, луговых цветов.

В мае горные луга удивительно преображаются. Они поражают и молодым покровом молочной травы, и дурманящим запахом луговых цветов. В это время года на Мусу живительно действуют запахи сырой земли, пробуждаемой теплом весеннего солнца, обилие зелени, пробивающейся в низинах, впадинах березовых рощ. Солнце греет по-весеннему, оно дает тепло, жизнь всей пробуждающейся природе. На луговых цветах, над кустами малины, черной смородины в поисках нектара возятся пчелы, луговые мухи.

Когда с высоких горных вершин до ушей Мусы долетели трели свирели чабана, пасущего отару овец, вдруг в его сердце проснулось что-то прошлое, дорогое, позабытое в отрочестве, от чего оно тоскливо сжалось. Вдруг в нем забурлила кровь. Его отпустило из тисков, ему стало легко, свободно дышать. Муса слез с лошади, повел ее на поводу. Ему казалось, что эта дорога ведет в бесконечную даль, и ему хотелось, чтобы она никогда не заканчивалась. Когда солнце достигло зенита, кругом все замерло: замолкли песни птиц, жужжание пчел и мух; лениво уснули березовые рощи, поникли головами кусты и травы.

Муса после обеда добрался до колхозной стоянки.

Бабушка Ханум на веранде дома животноводов горбилась над какой-то стряпней. Когда совсем близко добрался до стоянки, Муса на ее крючковатом носу увидел очки, в руках иголку – она штопала носки, старые платья. По тому, как она сидит, углубленная в свои думы, Муса понял, что ее тревожит какая-то мысль. У нее из рук по рассеянности выпадала иголка, тогда она глазами цеплялась за даль, скорбно вздыхала, оглядываясь по сторонам, тыльной стороной руки вытирала с глаз предательски наворачивающиеся слезы.

Тетушка Ханум Мусу заметила в самый последний момент, когда он лошадь привязывал к коновязи. Она на первый взгляд не узнала Мусу, решила, их навестил председатель колхоза. Только когда он, широко улыбаясь, пошел навстречу, поздоровался, лишь тогда тетушка Ханум улыбнулась беззубым ртом, потянулась к нему:

– Здравствуйте, тетушка Ханум.

– Здравствуй, сокол мой! Здравствуй!.. – обняла Мусу за плечи. – Как хорошо, что ты ко времени навестил старую тетушку! А то я заждалась тебя! – она украдкой подолом платья с глаз смахнула слезы, а они все предательски капали. – А я думала, каким образом тебе отправить весточку, чтобы в ближайшие дни ты навестил меня, – она сделала попытку привстать, но ноги обессилено подкосились.

Муса успел подхватить ее и усадить на прежнее место. Он понял, тетушка Ханум в тревоге, и она должна быть связана с внучкой.

– Сынок, подойди поближе, присядь рядом. Дай я на тебя, ненаглядного, погляжу! – тетушка Ханум прижалась к груди Мусы, заплакала.

Муса решил, тетушка Ханум по мелочам расстраиваться не будет. Значит, у нее в семье случилась беда. Муса сел рядом с ней и щекой прижался к ее щеке. Он любил ее как родную мать. Он не стал задавать лишних вопросов, замолчал, решил, пусть тетушка успокоится, а потом сама все расскажет.

Тетушка Ханум успокоилась, но откровенничать сходу, почему-то не стала. Она стала звать Зарият:

– Зарият, внучка, смотри, кто к нам приехал! Выйди на веранду, поздоровайся с нашим дорогим гостем! Не поверишь, это Муса, Муса приехал!..

Через некоторое время на веранду, а эти мгновения Мусе показались целой вечностью, неторопливым шагом вышла Зарият. Лицо ее было печально, но это не портило ее неземную красоту. В ее глазах тоже затаилась тревога, они сияли отчаянным блеском. Как ее лицу шел золотистый блеск кожи! Когда она, чуть приподняв подбородок, потупив глаза, пошла Мусе навстречу, он ощутил упругость мышц ее ног, силу ее мощного тела под платьем. Муса подумал, как благодатно влияет на Зарият свежий горный воздух, козье молоко, пропитанное целебными травами альпийских лугов, пробежки босиком на лугу по утренней росе. В это время их взгляды встретились. Мусу словно ошпарило кипятком: в ее взгляде было столько дикого огня, отчаяния, негодования, одновременно неуверенности в себе. Муса подумал, стоит ее потрогать, как она взорвется.

Зарият, заикаясь, поздоровалась с Мусой, ради приличия поинтересовалась его здоровьем, текущими делами. Она говорила невпопад, она была в смятении: на лице одна краска сменялась другой; кисти рук она то сжимала, то укладывала на животе, то смущенно прятала за спину. Она не решалась, как ей поступить, остаться или развернуться и уйти к себе в комнату. Решила остаться, потупилась.

Когда Муса покидал саклю тетушки Ханум, Зарият была совершенно другой: приветливой, веселой, бесшабашной. Тогда она при встрече с Мусой так заводилась всякими разговорами, что мало кто мог ее остановить. Сейчас перед ним стояла совершенно другая девушка: замкнутая, неприветливая, печальная, растерянная. Она упорно отворачивалась от Мусы, но не выдержала тяжкого испытания, обиженно поджала губы, развернулась и спешным шагом направилась в дом. Муса ее до дверей дома сопровождал недоуменным взглядом. Он подумал, Зарият постесняется своего поведения, через минуту повернется обратно, широко улыбнется ему. Нет, хлопнув дверью, скрылась за ней.

Тетушка Пери покачала головой, тяжело вздохнула:

– Ты удивлен? Первые дни я тоже ходила вся не своя. Ведь я давно все решила за вас двоих. Я подумала, если твоя жена не осталась в живых, я за тебя выдам свою внучку.

– Тетя Ханум, зачем Вы думаете, я обратно вернулся к вам? Я, слепец, в сердце тоже вынашивал такие мысли… Да, моей жены давно нет в живых. Бандиты над ней надругались, она не выдержала позора и повесилась! Там, на родине, у меня из родных и близких никто не остался. Ведь я детдомовский. Я подумал, дороже тебя с Зарият у меня никого нет на свете. После всего того, что случилось с женой, мне сложно было там оставаться. Я, сломя голову, примчался к вам…

– Видишь, как сложно устроена природа человека: человек предполагает, а бог располагает. Упущенную из клетки птичку назад не вернешь. Не обижайся на нас, на внучку, ведь она так неопытна! Все мы через это… прошли. Только, в зависимости от характера и душевного настроя, кто из нас свою любовь переживал открыто, как моя внучка, кто себя прожигал изнутри. Но страсти страстями, пора и честь знать… Ты прибыл после дальней дороги, проголодался. Прости, сынок, я стала старой, забывчивой, заболтала тебя своими семейными проблемами… Ей, внученька, – кликнула она Зарият, – вынеси под тень березы что-нибудь перекусить гостю. Не забудь чай поставить!

Через некоторое время Зарият, расчесанная, переодетая во все новое: платье, туфли – с подносом вышла на веранду. На холстяной скатерти на скорую руку быстро собрала нехитрую еду, сама присела рядом с бабушкой, обняв ее за плечи. Муса, как привык в походной жизни, быстро перекусил, поблагодарил Зарият за вкусный обед. Девушка не отреагировала.

Мусе стало обидно, но он промолчал. Ему надо было как-то разрядить обстановку, отвлечь бабушку с внучкой от тяжких мыслей. Он знал, что тетушка Ханум любит чай с кусковым сахаром, и она за чашкой чая рассказывает удивительные истории о старине. Он из хурджин вытащил подарки бабушке, внучке, пару кульков сахара, передал их Зарият. Она даже не поблагодарила Мусу за подарки, отложила их в сторону. Не глядя ни на кого, стала заваривать чай с чабрецом. Она разлила чай по кружкам, принялись за чаепитие. Бабушка Ханум, подмигивая Мусе, с удовольствием отхлебывала горячего душистого чаю. За чаепитием она выспросила все новости села.