Текст книги "Зайнаб (сборник)"

Из его глаз брызнули искры, внутри что хрустнуло, по телу разнеслась горячая волна. В глазах стал угасать свет, они заволакивались туманом. Вдруг ему показалось, что его тело стало легким, как пушинка, из глаз брызнул яркий сноп света, они перестали видеть. Он руками судорожно вцепился в подол платья Зарият, ноги подкосились, от пальцев ног вверх стала подниматься холодная волна; сознание его угасало. Он падал, ему казалось, что он вертушкой падает в темную пропасть, все вниз, вниз, вниз… И этому падению не было конца.

Клинок судорожно запрыгал в руке Зарият. По одной стороне клинка к его кончику сползли струйки крови. Они объединились в одну струю, струя в каплю. На кончике клинка она заиграла большой темной горошиной. Она, растягиваясь эллипсом, долго отрывалась и скатилась Зарият под ноги. Она была смертельно бледна, почти перестала дышать. Глаза округлились, перестали мигать. Острие клинка повернула в сторону груди, ощупью руки определила место расположения сердце, жало клинка уперла в точку, где находится сердце. Помолилась, прощальным взглядом оглядела весь горизонт, мерцающий под лунным светом; ее глаза удивленно замерцали, губы задергались. Она с глубоким вздохом упала на острие клинка…

Луна поплыла навстречу грозовым облакам, наступающим с запада. Мир вздрогнул от душераздирающего вопля девушки. Загремел гром, сверкнула молния, тьма проглотила задыхающуюся в собственной крови дикарку.

1996 г.

Зайнабат

Солнце садилось на седловину Малого Кавказского хребта. На морщинистом лице сгорбленной старухи догорали лучи умирающего солнца. Последние дни она весь солнечный день проводила на протертом до блеска годами дубовом бревне, которое лежало возле стенки дома, прогреваемой солнцем. Если внимательно приглядеться к старухе, становится понятным как ее морщинистый лоб, лицо, гусиные лапки вокруг глаз стали похожи на это треснувшее, изрезанное годами бревно. На лице сгорбленной старухи отражались явно заметные признаки отмирающей жизни. Только хлюпающие тонкие губы, которые беспомощно западали в ее беззубый рот, непонятные звуки, издаваемые из его зияющей глубины, одновременно похожи и на плач ребенка, и на скулеж зверька. Эти внешние признаки говорили, что она все еще дышит, что в ней все еще тлеет жизнь, что она не превратилась в живую каменную глыбу.

Вдруг она зашевелилась, в ее потухшем сознании, видимо, проснулась какая-то живая мысль. Вытянула из-под грязного, непонятного цвета, головного убора грязными крючковатыми пальцами что-то, похожее на ухо, и прислушалась. Она разомкнула кроваво-красное воспаленное веко, откуда вылупился гноящийся глаз циклопа. Она обратила взор на солнце, садящееся за холмистую гряду, то ли из беззубого рта, то ли из носа, с вырванной одной ноздрей, издала трубный звук. И, кряхтя, отдуваясь, опираясь на змеевидную трость, скрепя больными суставами дугообразных ног, приподняла свое членистоногое тело и покатилась к лестнице, ведущей с веранды на второй этаж дома.

Это создание, даже издалека непохожее на человекоподобное существо, внушало к себе страх и недоверие. А если к ней, без отвращения, присмотреться внимательно, то в ней найдешь характерные признаки вурдалака: тело подчеркивало ее волчье происхождение, физиономия носила черты лица человека. Когда, выпятив горб, тяжело отдуваясь, это существо передвигалось на четвереньках, за ней по земле, как полинявший хвост волчицы, волочился хвост ее чохто.

Она не успела сделать и трех-четырех шагов, как ее скрюченные ноги потеряли силу, не находя опоры, за которую можно было держаться, подкосились и она упала. От боли она взвизгнула, крючковатыми пальцами впилась в ушибленное место. Боль не унялась, она, лежа на спине, нетерпеливо поводя ногами, завыла. За селом, из бескрайнего черного леса, состоящего из одних широколиственных деревьев, ей вторил волк. К его вою то с одного, то с другого конца леса стали присоединяться другие волки, создавалось впечатление, что в этих местах обитают всего лишь одна сумасшедшая старуха и окружающие ее волки.

Сегодня эта старуха направилась ни в свою затхлую темную каморку на первом этаже, как у нее было заведено, а к лестнице, ведущей на второй этаж, где более тридцати лет она не бывала. Свой единственный глаз она направила снизу вверх по лестнице, все еще сомневаясь, стоит ли ей отважиться на экскурсию, которая у нее отнимет остаток сил и воли. Но решилась рискнуть. Теперь надо было придумать, как ей подняться на второй этаж дома. Кажется, придумала. Села на первую ступеньку лестницы, упираясь о пол ногами и тросточкой, приподнялась и села на вторую ступеньку. Так она, ногами и тросточкой упираясь об очередную ступеньку, задом скользила по лестнице. По-другому у нее не получалось поддерживать равновесие своего подковообразного горбатого тела, на котором трудно было определить, где находится горб, а где голова. Огромными усилиями она поднялась на второй этаж.

Что за неотложные дела вынудили ее подняться на второй этаж, где с того злополучного дня она более трех десятилетий ни разу не побывала? Что за мысли зажглись в ее давно потухшем сознании? Что за страсти проснулись в ее давно окаменевшем сердце? Может, воспоминания детства, молодости, боль от прожитых бесславно годов или еще что-то чрезвычайно важное?

Старуха в коридоре из настенного шкафа достала факел, кремень с паклей, подожгла, оглянулась. Она с факелом в руке, опираясь на тросточку, принюхиваясь к запахам нежилых комнат, чуть ли не роя пол длинным крючковатым носом, поковыляла из комнаты в комнату. Свет факела бледно отражался на оружии, доспехах, серебренной, медной, оловянной посуде, больших подносах, висящих на стенах, золотых, серебряных кубках, стоящих рядами в старинных настенных шкафах с распахнутыми створками. Ее глаз бессмысленно блуждал по дорогому оружию, которое более тридцати лет в руках не держал ни один мужчина из ее рода, по ворохам ворсовых ковров, сумахов, лежащих вдоль стен, расстеленных на полу. Она остановилась и замерла перед портретом шестнадцатилетней девушки, покрытым пылью. Он висел на стене в гостиной комнате, над массивным сундуком. Портрет девушки был оправлен в рамку, инкрустированную червонным золотом. Живой блеск глаз девушки, проницательный взгляд, каким она смотрела из рамы на стене, привел старуху в замешательство. С ее лица стали исчезать признаки сумасшествия, на нем отразились откуда-то наплывшие воспоминания, в почти потухшем глазе вспыхнули живые огни. За последние тридцать лет впервые в жизни она тяжело и горько вздохнула. Из пустой глазницы ручьями потекли слезы, она вся ожила, заряжаемая какой-то магической энергией, задрожала, и, по-детски маленькими чумазыми кулачками размазывая слезы по грязным щекам, навзрыд заплакала.

Старуха, когда немножко успокоилась, придвинула к сундуку табуретку, опираясь на трость, вскарабкалась на большой сундук, затем, боком скользя по стенке, потянулась к портрету. Подолом грязного бешмета с портрета стряхнула пыль. Из рамки, расписанной золотом, ей в глаза заглянули глаза удивительно прекрасной и живой девушки. Эти глаза увели старуху в воспоминания ее девичества, в тот день, который перечеркнул всю ее жизнь, жизнь ее близких людей…

* * *

Между родами Махмудов и Рамалданов веками продолжалась кровная вражда. В их ауле не было человека, реальных сил, способных примирить их, посадить за стол переговоров и поставить конец этому кровопролитию. Между родами с каждым днем ненависть только набирала обороты, кровная вражда усиливалась, а надмогильных памятников на кладбище, свежевырытых могил мужчин, погибших от кинжала противной стороны, становилось все больше…

В горах из ножен кинжалы вытаскивают только в том случае, если задета честь рода, мужчины, матери, любимой. Как и в старинные времена, в горах честь сестры, дочери до сих пор почиталась наравне с честью всего рода. И для семьи, рода нет большего позора, чем опозоренная честь девушки.

В горах любые бытовые распри, связанные с нарушением места расположения межи, потравленного участка, нарушенной границы родовой земли, если роды между собой не в состоянии договариваться, с подключением сельских аксакалов, имамов мечетей, приказчиков, решают мирно. А если мужчина задел честь женщины, не дай бог, девушки, противная сторона, пока не отомстит, не смоет с себя кровью позор, не успокаивается. Если виновник не наказан, честь оскорбленной семьи, рода не восстановлена, пока с семьи не смоют позор, мать – родоначальница не станет своими руками кормить мужчин своего племени. В горах честь берегут больше жизни, любви, ненависти, и честь должна быть восстановлена лишь пролитой кровью обидчика.

В упомянутом нами ауле, не случись там исключительное происшествие, жизнь, как пятьдесят, сто лет тому назад, протекала бы ровно, без сучка, без задоринки. По законам жизни и смерти престарелые умирают, на их место приходят молодые; утром сельчане выгоняют скот в общественное стадо, вечером пригоняют обратно; женщины, дети ссорятся друг с другом, мирятся; седобородые аксакалы с утра до вечера засиживаются на годекане, ведя неторопливые беседы; одни женятся, другие разводятся. Так проходит время – год за годом…

Жизнь в этом небольшом ауле протекала привычно, как небольшая горная речка привычно катится по веками проложенному руслу, если бы не архиважный случай, который произошел между родами Рамалданов и Махмудов. На рассвете жителей аула разбудил тревожный слух, разнесшийся как пожар в ветреную погоду. Жители как по договоренности высыпали из саклей, одни возбужденно переговариваясь, другие шушукались, третьи жужжали роем пчел, – все торопились к месту происшествия.

Казалось бы, недавно все страсти между враждующими сторонами улеглись. Сельскому старшине со старшинами соседних сел в переговорах между ними удалось установить хрупкий мир. И в знак примирения род Махмудов засватал невесту из рода Рамаданов. В следующую пятницу с приглашением множества гостей сыграли свадьбу. Свадьба продолжалась семь дней, семь ночей. На центральном майдане аула звучала зурна, били в барабаны, вино лилось рекой. На седьмой день к вечеру невесту ввели в дом Махмудовых. Но на следующий день с рассветом среди вездесущих сплетниц аула раздался слух, что Махмудовы невесту с позором выгнали из своего дома. Этот слух сначала взбудоражил нижний магал аула, где обосновался род Махмудовых. А потом он молнией пронесся и по верхней части аула.

С древних времен в некоторых аулах, селах Горного края существует дикий обряд наказания невесты, которая не сохранила свою невинность до первой брачной ночи. Если в первую брачную ночь невеста не докажет свою девичью целомудренность, на следующий день рано утром ее раздетой выгоняют из дома жениха или раздетой задом сажают на осла. Осла с ней сидящей верхом водят по всему аулу. Опозоренную невесту на переулочках женщины, мальчишки закидывают камнями, обливают нечистотами, в след ей шлют проклятия. Бывали случаи, когда несчастную камнями забивали до смерти. В большинстве случаях ее выгоняют из аула, и обратную дорогу ей закрывают навсегда.

С этого злополучного случая вражда между родами Рамалданов и Махмудов разгорелась с новой силой. Она приняла совершенно изуверские обороты: мужчины противных сторон в темноте нападали друг на друга, резали, убивали, не щадили и детей мужского пола. Спустя несколько лет в большом роду Рамалданов в живых остались только глава рода Мурад и несколько мужчин, в том числе и сын, проживающий в Дербенте.

После такого родового позора, скандала, последовавшего за ним, дядя Мурад потерял сон и покой. Он не знал, что делать, как сохранить в живых оставшуюся горстку мужчин рода. Продолжать кровную месть с родом Махмудов у них не осталось ни физических, ни моральных сил. Он не знал, как жить и терпеть позор, нанесенный роду дочкой брата, которая до замужества не сохранила свою честь. С другой стороны, он нес ответственность за сохранение мужской части рода. Если он сегодня допустит продолжение резни, его род, не оставив своего семени, исчезнет с лица земли.

Дядя Мурад после долгих размышлений, переговоров со старейшиной аула, уважаемыми аксакалами соседних аулов решил путем дипломатии приостановить кровную месть. Одноглазый Курбан из рода Махмудовых давно сватался к дочери Мурада Зайнабат. Дочка категорически отказывалась от него. Курбан, если за него выдадут Зайнабат, дал мужское слово стать гарантом прекращения кровной мести между родами. Дядя Мурад был вынужден ради сохранения своего рода пожертвовать счастьем дочери. Он без согласия дочери принял сватов одноглазого Курбана. В это время он свою дочь, ради сохранения ее жизни и чести, прятал у тети в Дербенте. Там, у тетушки Ашаханум, ей жилось намного спокойнее. Кроме того, тетя, самая искусная ковровщица во всем Дагестане, учила Зайнабат и ткацкому мастерству.

Мурад по обычаю гор с хлебом и солью принял сватов Курбана. Сваты с собой принесли обручальное кольцо и много подарков для невесты. В заключение сватовства по лунному календарю назначили и день свадьбы.

Отец и после сватовства дочери, зная ее крутой нрав, оставил это событие от нее в секрете. Она, хоть узнала, ни мольбами, ни слезами ничего бы не исправила. В Горном крае исстари отцы своих дочерей выдавали замуж без их согласия. В далекие исторические времена дочка в семье целиком зависела от воли и желания отца. Ей обычай не позволял ослушаться его. Даже если она ослушается, в своей судьбе мало что могла изменить. Так было в горах тысячу лет тому назад, так есть, так и будет через тысячу лет.

* * *

Тетушка Ашаханум была хозяйкой очень крутого нрава, падкой на деньги, злопамятной и беспощадной. Когда она злилась, ее ярко-зеленые глаза вспыхивали фонарями, язык источал желчь. Если в это время кто-то из учениц попадал под ее горячую руку, ни о какой пощаде не могло быть речи. Тетушка Ашаханум устраивала скандалы по любому поводу и с кем угодно. От нее шарахались все, кроме племянницы Зайнабат. А Зайнабат к очередной эмоциональной вспышке тетушки относилась спокойно, иногда скептически. Говорят, «яблоко от яблони недалеко падает». Зайнабат, когда Ашаханум незаслуженно к ней придиралась, не отступала, наоборот сама начинала устраивать ей разнос. Она с надутым красным лицом, выпяченной вперед грудью, жуя губы, с храпом дыша через ноздри, шла на нее. Когда тетушка Ашаханум без причины обижала девочек, Зайнабат всегда за них заступалась; она не одну из них спасла от порки. Тетушка, глазами метая молнии, отступала перед разъяренной племянницей. Ашаханум сердце подсказывало – в лице такой сильной, волевой, напористой девушки она должна искать не врага, а союзника, друга. Надо племянницу переманить на свою сторону. Та ей пригодится потом, когда она будет осуществлять все задуманные ею планы. Инстинктивно чувствуя, что девушка с таким характером – редкость в сегодняшнее время, и в нужное время она ей может оказать хорошую услугу, – взялась за обработку племянницы. Начала с того, что ее переодела с ног до головы. Стала выделять Зайнабат из круга своих остальных учениц, оказывать ей особые знаки внимания. Завтракала, обедала, ужинала только в обществе племянницы, часто делала ей дорогие подарки.

Говорят, женщина в сорок лет – сладка ягодка опять. Судя по гладкому лицу цвета молока с кровью, очень ярким живым зеленым глазам, осанке, энергичной походке Ашаханум бы никто больше тридцати лет не дал. Злые языки говорят, Ашаханум – женщина той породы, которые никогда не стареют. Она много внимания и времени уделяла своему внешнему виду, тому, как она выглядит. Кожа ее лица, рук, ног, ступней всегда была ухоженной; она всегда приятно пахла, одевалась во все модное и в самое дорогое, что сегодня продают на Дербентском рынке.

И Зайнабат по нраву была похожа на горячую необъезженную кобылицу. Она своей ярчайшей внешностью, сильным подтянутым телом, даже цветом ярко-зеленых глаз была похожа на тетушку Ашаханум. Они так сильно были похожи, что некоторые знакомые женщины и мужчины иногда путали их. Другие считали их двойняшками, третьи были уверены, что они старшая и младшая сестра. Это подогревало самолюбие и гордыню Ашаханум, ее статус поднимался в глазах завистниц. Если в сорок лет она сохранила молодость, яркую красоту, ее путают с Зайнабат, значит, она заслуживает быть королевой красоты. Значит, она всесильна, имеет огромное влияние на общество, особенно на мужчин. И, если захочет, она любого из них повергнет к своим стопам. Мужчина, облизывающий носок туфли своей королевы, – твой раб, повелевай им, как хочешь. О том, что она имеет колоссальный успех среди мужчин, что многие из них готовы на нее потратить огромные богатства, ей не раз говорили ее подружки. Этим она хвалилась, этим она очень гордилась. Но это была ее тайна, та скрытая пружина, которой она любого из мужчин повергала к своим ногам. Особенной магической силой обладали ее огромные зеленые продолговатые глаза, одним мимолетно брошенным взглядом отнимающие у мужчин все.

В одном из красивейших уголков Горного края, где солнечные дни бывают почти круглый год, где много воды, зелени, родилось красивейшее создание, похожее на горную розу. И ей дали имя Зайнабат, в честь прабабушки. Солнце, опьяненное неповторимой красотой девушки, к двенадцати годам на ее голову вылило кувшин, наполненный золототкаными лучами, и ее светло-каштановые волосы превратились в золото. А ее губы преобразились в бутоны алых роз.

Говорят, в Горном крае нет девушки краше Зайнабат. Она была выше среднего роста. Ее лебединая шея словно выточена из мрамора; плечи круглые, груди чашеобразные, с едва выступающими сосцами. Она поражала мужчин своей легкой скользящей походкой, казалось, она не ступала по земле, а мягко скользила по гребнистым волнам утреннего тумана. Ее светлое, очень выразительное лицо, в зависимости от настроения и внутреннего эмоционального содержания, меняло свою окраску. В зависимости от того, где она находится – в помещении, во дворе, у речки, на цветущем лугу, – у нее менялся цвет и выражение лица. Бледные краски лица неожиданно перемешивались с алыми красками, глаз не успевал налюбоваться ею, как лицо приобретало цвет мрамора; затем оно вбирало в себя краски белого, желтого золота… Нос прямой, тоненький. Самыми красивыми у нее были искрящиеся темно-зеленые глаза такой огромной величины, что казалось, все ее тонкое овальное лицо занимали одни глаза. Радужки ее глаз тоже, в зависимости от яркости окружающей среды, места нахождения, меняли свой цвет: зеленый на бирюзовый, бирюзовый на серый, серый на небесно-голубой. Эти глаза одновременно звали, манили к себе, отталкивали, испепеляли, остужали сильнее осеннего дождя. На ее прямом высоком лбу, как два крыла горной ласточки, трепетно растягивались тонкие дугообразные брови, подчеркивая его гладкость, матовость кожи, хрупкость ее красоты. На выточенных щеках с шелковистой кожей то и дело менялся румянец, подчеркивая ее неповторимую красоту. Когда Зайнабат, улыбаясь, приоткрывала губы, свет пронзал ее кожу лица, лучи солнца играли на матовой эмали ровных рядов зубов. А в ее глазах солнечный свет играл так, что через их отражение можно было видеть полмира. А когда Зайнабат засматривалась, ее густые длинные ресницы распахивались так, что они казались открывающимися лепестками черной розы; ее зрачки казались двумя изумрудами, обрамленными жемчугом, пурпуром золота в искрящейся лазури неба.

Когда всматриваешься в зеленый омут этих глаз, в их глубине зажигается такая смесь горячих чувств, ненасытной неги, животной страсти, в них вспыхивают такие горящие снопы света и блики распаленного жара, что, ослепленный этими чарами, их жаром, всеобъемлющей красотой, невольно жмуришь глаза.

А если кто случайно заденет ее самолюбие, глаза вмиг превращаются в две головки зеленой гадюки, выплевывающие из раскрытых пастей струи искрящегося в лучах солнца яда. Глядя на ее чуть припухлые алые губы, трудно было определить, какую печать они на себе несут: печать тонкого обаяния, насмешки, презрения или самодовольства.

Джигиты, сохнущие по ней, боясь ее изумительной красоты, острого, язвительного языка, остерегались к ней приближаться. А девушки, понимая, какой бы красивой не была луна, когда восходит солнце, она меркнет перед ним, держались в ее тени.

Зайнабат обладала еще такими уникальными качествами, как умение работать, требовать работу с других, настырностью, способностью достигать намеченной цели. Она, когда другие ученицы сладко спали, бессонными ночами, в упорном труде постигала мастерство ковроткачества. Тетушка Ашаханум, видя результаты работы Зайнабат, с каждым днем усложняла требования, рисунок ковра, предлагаемые заказы. И в один из дней Зайнабат выросла в знаменитую мастерицу, которая во многом превзошла своего учителя. Слава ковров, сотканных руками Зайнабат, перешагнула далеко за рынки Баку, Ферганы, Бухары, Самарканда. Ей давали заказы индийские махараджи, турецкие султаны, иранские шахи. В ее коврах непонятным образом оживала природа, небо становилось еще выше и ярче, реки, озера, моря глубже, на их волнах играл ветер, леса становились дремучей, животные, птицы оживали.

Ученицы, которые учились у мастерицы Ашаханум, видя, как их ковры блекнут перед величайшими произведениями искусства Зайнабат, стыдились за себя, перед ней теряли дар речи, в изумлении, в знак ее величия, перед ней преклоняли колени.

* * *

Сегодня первый выпуск школы искусств и коврового мастерства. Одновременно набирали вторую партию учениц. Выпускницы школы, достигшие определенного мастерства, с документом в руках уехали по своим аулам. Они устроятся мастерами, учителями искусств, производственного обучения в школах. А Зайнабат, как мастера высочайшего класса, тетушка Ашаханум оставила в своей мастерской ее руководителем, передав ей все бразды правления.

Зайнабат таких высот достигла своим непосильным трудом. Первое время в незнакомом городе Зайнабат сильно скучала по аулу, девчатам, кривым переулочкам, даже по мычанию коров, блеянию ягнят, ругани сельских баб на роднике. Но она, как увлекающаяся натура, пересилила себя и с головой ушла в работу. Со временем, когда у нее самой появились ученицы, Зайнабат втянулась в коллектив, в их обществе она стала своей, как в кругу своей семьи. С ними она отвлекалась от горьких воспоминаний, от тоски по родному аулу, забывала про родовые столкновения, горе и слезы. Зайнабат не заметила, как она втянулась в городскую жизнь, с ее суетой, базарами, беспрерывным гомоном людей, ревом верблюдов, с караван-сараями, многоликими торговыми людьми. Остепенилась, стала терпеливой, уживчивой, чуткой к чужому горю, веселой, беззаботной. С некоторых пор все свое время стала проводить в мастерской, уча учениц, передавая им свой опыт и мастерство. Плодотворный труд, который тетушка Ашаханум хорошо оплачивала, приносил ей огромную радость. Поэтому часто на ночлег она не уходила к себе, не запиралась в своей комнате, иногда сутками оставалась с ученицами, работая с ними до утренней зори. С зарей она засыпала вместе с ученицами, на коврах, расстеленных в мастерской.

* * *

Жизнь Зайнабат, как у обычной горянки, прошла бы взаперти, в четырех стенах, вне течения жизни, круговерти природы, как жизнь горной речки, обузданной человеком, загнанной в глинистую канаву для полива воды. Она бы неслышно уносила свои воды в одном заданном направлении: без подъемов, спусков, порогов, крутых извилин, если бы не случай, перевернувший ее, сделавшей ее рабой судьбы, диких, непредвиденных обстоятельств.

Зайнаб в мастерской проявляла исключительные организаторские способности. Организовала работу так, что все ученицы, сама Ашаханум были поражены ее неуемной энергией, талантом, умением достичь поставленных перед собой целей любым путем. С самых известных рынков Востока от заказов на ворсовые ковры, сумахи не было отбоя. С ней искали знакомства, ее расположения добивались самые влиятельные купцы Дербента, Самарканда, Бухары. Ее вместе с тетушкой Ашаханум приглашали на чаепитие в самые престижные дома города. Зайнабат от всего, оправдываясь занятостью, отказывалась. И жила почти взаперти.

Хотя она виделась, общалась с очень образованными, влиятельными, творчески одаренными особами города, ходила на творческие вечера, в лучших домах города слушала музыку, со временем ей стало казаться, что ей чего-то не хватает, что мимо нее проносится то важное, заветное, зовущее, которое бы кардинально изменило ее жизнь. Ей казалось, что она теряет нечто такое, без чего ей очень грустно, из-за чего не хочется жить.

С некоторых пор, за какую бы работу не принималась Зайнабат, все валилось из ее рук или она теряла к этому интерес. Она потеряла сон, интерес к любимой работе, отошла от общества, даже от общения с теми дамами, которые в ее жизнь вносили что-то хорошее. Ее душа искала и металась, не зная, чего ей хочется. К чему стремится ее душа, что она потеряла, чего ей не хватает, она никак не могла постичь. Сердце подтачивала меланхолия, душа задыхалась от апатии, она в мастерской еле сдерживалась, чтобы на ком-то не сорваться. Еле дожидалась наступления вечера, уходила к себе, закрывалась и горько плакала. Сердце себя вело так, как будто ему не хватает чего-то очень важного. И чувствовала себя так, словно ждет чего-то, кого-то, того, кого сама не знает.

Тетушка Ашаханум видела, как блекнет ее прекрасное лицо, большие, выразительные глаза. Она чувствовала, ее сердце работает за такими запредельными гранями возможности, что, казалось, она скоро надорвется, наделает глупостей. А это не входило в ее планы. Зайнабат периодически срывала заказы многих влиятельных купцов, с некоторыми перестала выходить на деловой контакт. Зайнабат стала неуправляемой, дерзкой и категоричной с хозяйкой мастерской. Стала беспричинно срываться, по любому поводу отчитывала своих учениц, иногда даже била. Резко сократились доходы, поступающие в казну тетушки Ашаханум. Ашаханум почувствовала, как земля уходит из-под ног ее племянницы. Она видела, что Зайнабат теряет интерес ко всему на свете, даже к жизни. На небосклоне Дербента сгущались тучи, седой Каспий был на пороге грядущих бурь.

Однажды вечером тетушка Ашаханум отправила Зайнабат к поставщице тонкорунной пряжи. Она поручила заказать крупную партию пряжи. Зайнабат по дороге к торговке в темном углу парка, под чадрой платана, наткнулась на весело смеющуюся пару. Ее словно током ударило, сердце учащенно забилось, ноги подкосились, в голове образовался туман. Ее словно магнитом тянуло в сторону затаившейся под платаном пары. То, что она там увидела, перевернуло ее душу, восприятие всей жизни: парень с девушкой под платаном лежали в обнимку совершенно голые и взасос целовались. Она как уставилась на них с открытым ртом, так и оцепенела. Ноги перестали ее слушаться, сердце бешено заколотилось, глаза от удивления распахнулись так, словно были готовы выскочить из своих орбит. Она почувствовала, как у нее налились груди, и сосцы уперлись так, что перестали умещаться в бюстгальтере; по всему телу поползло что-то горячее, волнующее, доводящее кровь в сердце до кипения. Такого стресса она в жизни до сих пор никогда не испытывала. Он отнимал у нее силу и разум, кровь бешеной силой устремилась по сосудам, поползла к шее, губам, душа и кусая ее. Молодая пара была смущена не меньше, чем неожиданная свидетельница их тайной любви. Они словно прилипли друг к другу, от неожиданности не могли разомкнуть объятия, соединенные в поцелуе губы. Зайнабат как встала, так и стояла будто вкопанная. Ее матово-бледное лицо покрылось испариной; глаза смотрели на молодую пару так, как будто она решила их загипнотизировать. Пока молодые соображали, как выйти из пикантной ситуации, к Зайнаб вернулся разум. Она вскрикнула и под разразившийся хохот молодой пары убежала прочь.

Зайнабат нигде не останавливаясь, устремилась в дом тетушки Ашаханум. Она была вся не своя: глаза метали молнии, губы нервно дрожали. Ее поведение говорило о том, что она сбита с толку, поражена тем, что увидела в парке. Перед собой ничего не видела, ни на что не реагировала. На вопрос тетушки Ашаханум, что с ней случилось, не напали ли на нее воры, она ей в лицо нервно рассмеялась. Убегая к себе в комнату, на ходу повторяла: «Случилось?! Да, меня обокрали! Мне распотрошили душу! Мне открыли глаза». Она захохотала так, что все перепуганные девочки попрятались, кто куда. У них в глазах стоял тупой вопрос: «Не сошла ли Зайнабат с ума!»

Зайнабат заперлась у себя в комнате, бросилась на диван. Ее ученицы услышали, как она зарыдала, ударяя кулачками в диван; вдруг вскочила, разъяренная, все, что попадалось под руки, крушила, разбрасывала и разбивала о стенки комнаты. Через определенное время успокоилась, на первом этаже подумали, что она устала и заснула. Девочки говорили шепотом, все ходили на цыпочках, даже тетушка Ашаханум.

Зайнабат легла на диван, закрыла глаза, на время успокоилась. Она вдруг проснулась с тайной тревогой в сердце, каким-то огнем в руках и ногах, казалось, будто в них закачали расплавленный свинец. Она все еще была в оцепенении, внутри горел огонь. Вдруг она вспомнила целующуюся пару. Они были совершенно голые, казалось, в это время счастливее них не было людей на всем белом свете. Они прижались друг к другу так, будто во всем мире они одни. Зайнабат все еще находилась в плену страстной любви молодой пары. Ее нутро горело, в животе что-то дергалось в спазмах, между ног горело так, что от необъяснимой неизвестности, стыда она теряла разум. Она была в бреду, переворачивалась с одного бока на другой бок, лицо стыдливо прятала под подушкой, от кого-то убегала, отстранялась, то жаловалась, то смеялась, то плакала, то кого-то звала, называя его ласковыми именами. «О, Аллах, скажи мне, в каком горниле ада я нахожусь? Что со мной? Что за тайные силы тянут меня в тот злополучный парк? Не тот ли парень, обладатель прекрасной девушки?» – жаловалась Зайнабат. Она дергалась, пыталась стаскивать с себя что-то такое, похожее на длинное скользкое существо; руками тянулась то к ногам, то к животу, то к грудям. А это существо все сильнее сжимало ее тело, тугими кольцами опутывая ее, не давая двигаться, глубоко дышать, даже поворачиваться.

Зайнабат не додумывалась до того, что она созрела как женщина, что она в своем физиологическом развитии перешла новую грань, что созревший плод внутри нее восстал против нее, требует искушения. Она не знала, что ее мечущейся душе, пытающейся высвободиться из плена, дал толчок случай в парке. Эта неожиданная встреча с неизведанным явлением воспламенила ее, от этого у нее внутри все загорелось, восстало против нее. Она всего лишь инстинктивно осознавала, что происходит с ней, что джин открыл тайные кладовые ее души, нарушил ее покой. От перенапряжения душевных сил она заплакала, вскочила, испуганно оглянулась по сторонам, не видит ли ее кто-нибудь из учениц, не дай бог тетушка Ашаханум.