Текст книги "Зайнаб (сборник)"

У Мариям сильно распухла нога, болела пульсирующей болью, ныла грудная клетка. Ей в горло не полез тот кусок хлеба. Она накрошила его в айран и дала Тарзану. Немножко поиграла с ним, почесала его за ушами, почистила скребком. Ползком по лестнице с трудом поднялась на второй этаж. Надо было чем-то заняться, чтобы забыть про боль в ноге и в грудной клетке. Села за ковровый станок… Когда заканчивала тринадцатый ряд узлов, наступил и вечер.

Мачеха пригнала коров. Мариям привязала их к стойлам, накормила, надоила, кур загнала в курятник; еще раз с метелкой прошлась по всему дому; с родника принесла несколько чайников воды, заполнила кувшины, затопила печку.

Али с матерью уединился в гостиной комнате, ей без утайки передал все, что произошло дома во время ее отсутствия. Но когда она увидела, что дома все чисто убрано, и на ковре, который сновали неделю назад, все узлы завязаны ровными рядами, и печка натоплена, не стала дергать падчерицу. А когда она спустилась в кладовку и увидела, что кукурузные початки не вычищены от шелухи, падчерице было наговорено столько обидных слов, что та зарыдала.

– Сколько можно, – заголосила падчерица, – издеваться надо мной. Я вам не раба и не рабочая лошадь.

Мачеха пригрозила:

– Пока я управлюсь с ужином, попробуй в кладовке не вычисти всю кукурузу от шелухи, тогда увидишь, кто такая раба, кто такая рабочая лошадь!

Али, выглядывая из-за спины матери, мстительно показал язык Мариям. Мариям поняла, кто является виновником всех ее бед. Она, плача, спустилась в кладовку, в душе поклявшись отомстить брату.

В кладовке, сидя на ящике, накрытом овчиной, стала вычищать кукурузные початки от шелухи. Неожиданно наткнулась на журнал с цветными фотографиями киноактрис, который одно время от брата спрятала в старом комоде. И так увлеклась разглядыванием звезд телеэкрана, что не заметила, как туда прокралась мачеха. Та потянулась, чтобы вырвать журнал из рук падчерицы. Но Мариям намертво вцепилась в журнал и не отпускала.

– Выпусти журнал, гадкая девчонка! – залаяла мачеха.

– Нет, журнал мой, его мне подарил папа! – она держала журнал обеими руками и не отпускала.

– Я сказала, отдай журнал!

– Нет, не отдам!

– Так?

– Так!

Мачеха всем грузом своего тела навалилась на девочку, придавила ее к земле, вырвала журнал из ее рук и разорвала.

Мачеха под собой буквально душила Мариям, она перекрыла ей все дыхательные каналы. Падчерица задыхалась, храпела в предсмертных судорогах. Если мачеха сейчас же не слезет с нее, она выпустит дух. Когда падчерица перестала сопротивляться, ее мучительница почувствовала дыхание смерти, сползла с нее и села на пол. Падчерица была смертельно бледна, она не дышала, лежала трупом.

Али за сценой истязания сестры наблюдал за створками дверей кладовки. Предсмертного вида сводной сестры даже он испугался. Мать поручила ему быстро принести кувшин воды. Мальчик на одном дыхании прибежал с кувшином воды. Она набрала в рот глоток воды и брызнула Мариям в лицо. Падчерица очнулась, долго лежала без движения. Потом встала, села на пол, широко распахнув глаза, разглядывала мачеху со сводным братом. Когда она вспомнила, что с ней случилось, прокляла мачеху, плечом вытолкнула Али из проема дверей, сильно хромая на правую ногу, вышла во двор к Тарзану. Она обняла его за шею и запричитала:

«Папа, мой милый папа, зачем ты меня оставил с этими злыми людьми? Пожалуйста, забирай меня поскорей отсюда! Иначе, со мной случится страшная беда, – давясь слезами, заголосила Мариям. – Мачеха ни днем, ни ночью не дает мне покоя. А брат Али без причины натравливает ее на меня. Сами по дому ничего не делают, всегда спят возле печки, едят самое вкусное, а все домашние дела поручают мне. За малейшую провинность мачеха меня жестоко наказывает. А потом свою злость вымещает на Тарзане. Мачеха мне дает только кислый айран с черствым хлебом, в то время, как себе жарит мясо, готовит хинкал с бараниной. Они меня ненавидят, мачеха меня избивает ради забавы. С каждым днем придумывает все новые наказания. За то, что я от них защищаюсь, меня обзывают «крапивой», «подколодной змеей». Я им ничего плохого не делаю, чтобы мачеха меня не избивала, я стараюсь во всем ей угождать, но все тщетно. Даже если по дому работаю целыми днями, не покладая рук, мачеха остается недовольной. Папочка, родной мой, милый, приезжай скорей, забирай меня с Тарзаном отсюда! Я умоляю, заклинаю тебя! Забирай нас, куда захочешь, только не оставляй с ними. Если не можешь к себе забрать, тогда отправь меня хоть в интернат, а Тарзана на кошару, к чабанам. Умоляю тебя, приезжай скорей, приезжай…»

Пес положил свою голову ей на колени и вместе с ней жалобно скулил. Он шершавым языком слизывал с ее глаз слезы, облизывал ей руки, лицо. За высоким холмом, что высится напротив, показалась полная луна. Тарзан заворожено посмотрел на луну, приподнял морду над плечом Мариям и завыл. Собачий вой с ветром пронесся по селу, по горам и долам. Он выл так, что в селении замолкло все живое: собаки, плачущие дети, даже притих ветер, беспощадно хлещущий ветвями яблони о стену дома. Сидя в обнимку с Тарзаном, глядя на луну, бесстрастные звезды, безутешно голосила Мариям, душераздирающе выла собака.

Мариям перестала чувствовать руки, ноги. Это была агония, она вся горела. Ее конечности быстро остывали, температура тела поднялась за критическую черту; мурашки бегали по спине. У нее было такое ощущение, будто в кожу вонзают сотни иголок; перед глазами закружились черные круги. Она перестала чувствовать и тело. На локтях подползла к балкону, через порог заползла туда. Опираясь на бесчувственные руки, отталкиваясь одеревенелыми ногами, она упорно ползла вверх, по лестнице. В коридоре нашла тавлинский тулуп и заползла в него. Вдруг ее затошнило, помутнел рассудок…

Она лежала в бреду, в семье никому до нее не было дела. Она лежала и тихо умирала. В семейной комнате, возле горящей печки, мачеха спала сладким сном. Во дворе на цепи жалобно скулил Тарзан…

Состояние Мариям все ухудшалось. Она обрывками видела сон, как отец с посыльным отправляет ей юбку-гармошку, именно такую, какую она обрисовала ему в письме. Во всех письмах, которые она отправляла отцу, просила, чтобы он прислал ей посылку с юбкой-гармошкой, с вшитыми блестками, вышитую золотыми нитями; чтобы она под лучами солнца сверкала радугой, играла и горела огнем! Мариям в агонии, любуясь своей юбкой, крутилась в ней юлой, от счастья смеялась колокольчиком…

Папа выполнил просьбу своей дочери. Недавно он прислал посылку. В ней вместе с другими подарками для матери и брата была и юбкагармошка, с вшитыми блестками и золотой вышивкой. Как она просила отца, юбка была небесного цвета с мириадами сверкающих звезд. Когда она надела ее, покружилась, все комната заполнилась ярким сиянием, под лучами солнца на ней заиграли ярко-красные огни. Мариям смеялась, ее голос звенел колокольчиком. Счастью не было конца; перед сиянием ее глаз, казалось, померкли звезды, даже луна. В это время блаженнее Мариям не было девочки на свете.

Но радость была кратковременной. Мачеха отобрала у нее юбку и спрятала у себя в сундуке, под замком. Тогда, умоляя мачеху, чтобы она вернула юбку, Мариям проплакала весь день, всю ночь. Но горькие слезы, мольбы падчерицы не тронули мачеху, не разжалобили ее каменное сердце.

Сегодня к ним в гости пришла младшая сестра мачехи, ровесница Мариям. Мариям ночью всегда спит чутко, от малейшего шороха за окном она просыпается. Мариям проснулась от шушуканья за дверью, в гостиной комнате. Она подслушала: мачеха шепотом переговаривалась с сестрой, примеряя на нее юбку Мариям. Она обещала подарить ей юбку Мариям, когда та будет уходить к себе домой.

Мариям все бредила. Одно время ей показалось, что к ней пришла младшая сестра мачехи в ее юбке и перед ней хвастливо кружится в ней. Как юбка ей шла: яркая, как голубое небо, в лучах солнца она сверкала сине-красным пламенем. А когда она покрутилась, то все краски радуги заиграли на ней.

Девочка была в агонии, вся в слезах. «Как это мачеха подарок моего отца могла передать своей сестре? Я сейчас же пойду и отберу свою юбку!» Она, опираясь о стенку, встала, качаясь на больных ногах, пошла в гостиную комнату, где находится сундук с ее юбкой. Мариям знала тайник, где мачеха прячет ключ от сундука. Она вытащила ключ, перед сундуком тяжело опустилась на колени, вставила его в замочную скважину и покрутила. Замок с трудом поддался ей.

Мариям видела, как мачеха ее юбку прячет на самом дне сундука. Она вытащила юбку, прижала ее к лицу и всплакнула. Вдруг ей в голову пришла мысль, от которой она мстительно заулыбалась. Она свою юбку этой воровке просто так не оставит. Она в коридоре подошла к ковровому станку. Там, где хранятся ткацкие инструменты, дрожащей рукой нащупала острые, как бритвы, ножницы, которыми на ворсе ковра ровными рядами обстригают концы завязанных узлов шерстяных нитей. Прижала свою юбку еще раз к лицу и прошептала: «На, теперь носи мою юбку!» – и стала ножницами резать ее, повторяя: «Мачеха, вот теперь подари мою юбку своей сестре! Вот теперь подари!» – она, теряя рассудок, дико закричала и захохотала.

Мачеха с сестрой и сыном ворвались в гостиную. То, что увидела мачеха, ввергло ее в шоковое состояние. А сестра, плача, уединилась в семейной комнате.

– Что ты вытворяешь, сорняк ползучий? – набросилась на нее мачеха, – чтобы твои руки отсохли! Что ты наделала?! – она вырвала ножницы из рук падчерицы, отбросила их в сторону и стала ее избивать колотушкой для ковра. – Убью, убью собачью дочь! – мачеха ее била колотушкой, била то по рукам, то по спине.

Этого ей стало мало, она стащила со своей ноги тапок с твердой подошвой, повалила ее на пол и стала нещадно избивать. Падчерица стонала, беззвучно плакала. Она не понимала, где она находится, что с ней происходит. Она не сопротивлялась, то безумно смеялась, то плакала.

– Убью, убью тебя, безродную! – мачеха, теряя рассудок, стала избивать ее ногами. Схватила падчерицу за волосы, потаскала по всей комнате.

Мачеха вдруг почувствовала то, от чего перестала избивать падчерицу. В проеме дверей, в полумраке, увидела глаза, горящие фосфорическим цветом, от чего испугалась. Это был магнетический взгляд сына, направленный на нее, пожирающий ее мученицу. В глазах сына она увидела то, чего до сих пор в глазах обычных людей не замечала: холодный, стеклянный блеск, пронзающий своим холодом всю душу. И было что-то такое в этом взгляде, что-то неземное, стойкое, угнетающее, немигающее, будто перед ней стоит не человек, а иноземное существо. На сцену истязания он смотрел так, как будто он наслаждался муками сводной сестры. В ее мозгу промелькнула мысль: «Этот маленький тиран получает удовольствие от того, что я на его глазах избиваю его сводную сестру». Когда она встретилась с ним взглядом, ужаснулась, мурашки пронеслись по спине. Она прекратила избивать, растерянно отвернулась от сына.

– Где моя младшая сестра, что ты здесь делаешь, Али? Иди в спальню, ложись спать! – что-то вроде этого пробубнила мать.

– Как что делаю? – удивился мальчик. – Смотрю, как ты убиваешь Мариям! – улыбнулся сын. – А твоя сестра от страха забилась в угол комнаты.

– А кто тебе сказал, что я собираюсь убивать Мариям? – ее глаза удивленно округлились.

– Как кто? Ты. Разве не ты только что повторяла, что убьешь Мариям?

Мать от слов сына застыла на месте: «Если этот щенок проболтается на улице, что я собираюсь убивать падчерицу? Тогда что мне скажут сельчане?»

Ее лоб стал покрываться бусинками пота.

Она стала хаотично размышлять, как выпутаться из этой неприятной истории. «Конфеты! Его любимые конфеты! Как же я не догадалась?» – она достала из сундука большую горсть конфет, запихала их во все его кармашки. За руку вывела в спальню, уложила в постель, рядом со своей сестрой, которая притворялась, что спит.

Мариям встала, немигающими глазами оглядела комнату, рассмеялась: «Мачеха, – прошептали ее воспаленные губы, – мачеха, за это ты жестоко поплатишься! Я тебе покажу, какую силу в себе таит “крапива”, “подколодная змея”! Мачеха, скоро ты на своей шкуре испытаешь, что такое небесная кара! Кара! Кара! Кара» – слова, как горящие пули, слетали с ее воспаленных губ.

Мариям на мачеху сверкнула глазами так, что та испуганно отступила. Девочка, держась за стенки комнаты, на непослушных ногах вышла в коридор. Вот она стоит на верху лестницы. Все, что здесь происходило, ее мозг воспринимал, как страшный сон. Она села на верхнюю ступеньку, держась за поручни лестницы, стала спускаться вниз. Вышла на балкон, приоткрыла двери во двор, вышла. «Ты еще увидишь меня, мачеха! Увидишь в аду!» – шептали ее губы. «Ты еще пожалеешь, мачеха, что появилась на этом свете!» – отливали страшные проклятия ее, горящие в огне, уста.

Мариям направлялась к пропасти, она черным удавом зияла за селением. Дошла, встала на ее краю.

Когда Тарзан увидел окровавленную Мариям во дворе, он понял, ее терпению пришел конец. Мариям, проходя мимо, даже не заметила Тарзана. Она тенью вышла со двора. Он выл, скулил, зубами грыз цепь, просил, чтобы она его развязала.

Через некоторое время Тарзан перестала выть во дворе. Ему каким-то образом удалось высвободиться от цепи. Он знал, что сделает в первую очередь. Встал на задние лапы, передними легко открыл дверь дома, ведущая на балкон первого этажа. Двумя-тремя прыжками проскочил лестницу и оказался на втором этаже дома. Тенью проскользнул в спальню. Его враг храпел так, что от храпа оконные стекла трещали. Передними лапами он встал ей на грудь, зарычал, чтобы она проснулась.

Ишрабике открыла глаза, не поняла, что с ней происходит. Тарзан не дал ей опомниться. Зубами вцепился в ночную рубашку, потащил ее в сторону дверей. Ишрабике поняла, что она видит не сон; догадалась, кто пришел с ней расправиться. Пес тащил ее к лестнице. Ишрабике от страха потеряла дар речи. Из-за нехватки воздуха губами делала неестественные движения. Когда Тарзан подтащил ее к лестнице, то начала понимать, что он с ней собирается делать. Он даже не дал ей опомниться, как сбросил ее с лестницы. За ней сам скатился вниз. На балконе он неожиданно напал на нее. Его клыки сомкнулись на ее шее. Он одним рывком вырвал ей горло… Выскочил во двор, со двора на улицу и стрелой помчался туда, куда направилась Мариям.

Не успел выскочить за пределы селения, как под селом раздался предсмертный прощальный крик ребенка: «Тарзан, милый, прощай!» Он эхом прокатился по ущелью реки и смолк…

Тело Мариям случайно увидел односельчанин на кромке небольшой террасы скалы, свисающей над глубоким ущельем. Он перед рассветом на санях, запряженных быками, направлялся за сеном в горы. Тарзан лежал рядом с разбитым при падении со скалы телом девочки. Он скулил, душераздирающе выл, облизывая окровавленное лицо Мариям. Если бы не его беспрерывный скулеж, не его плач, в этом глухом месте, окруженном со всех сторон скалами и деревьями, тело девочки вряд ли бы нашли.

Мариям и ее мачеху похоронили в тот же день. В тот же день из селения исчез Тарзан. Только, когда наступала глубокая ночь, его душераздирающий вой, плач до утра раздавались с кладбища.

На пятые сутки, когда родственники и близкие посетили кладбище, на могиле нашли мертвого Тарзана. Он лежал, передними лапами обняв надмогильный камень Мариям. Могила до наклонных каменных плит, прикрывающих тело девочки, была разрыта Тарзаном.

1996 г.

Поруганная святость

Ночь давно перевалила за вторую половину. Запели первые петухи. Нарингуль во сне видела кошмары – на нее шел волк. Вот он присел для атаки; она вздрогнула, вскрикнула и резко вскочила в постели. Она вся была в поту, ночная рубашка прилипла к телу; хоть пот из нее выжимай. Нарингуль в темной комнате все еще преследовали страхи. Она встала, чуть прикрутила фитиль керосиновой лампы; с себя стащила промокшую ночную рубашку, полотенцем насухо обтерлась; на себе и в постели сменила все белье, бормоча молитвы, снова легла спать. Но сон больше не шел к ней. Она жмурила глаза, считала до ста; нетерпеливо переворачивалась с боку на бок; несколько раз меняла подушки, но, сколько не старалась, так и не заснула. Бледный лик луны печально заглядывал к ней в окно; она отражалась в ее глазах своим холодным медно-серебристым диском. В ее чувствительном сердце, как черные змеи, копошились черные думы.

К ней, будто сговорившись, разом пришли все грустные мысли, которые донимали ее с отроческих лет. Они напали на нее, терзая душу, выковыривая из нее все живое существо, порываясь разорвать сердце на части. Она никак не могла понять, почему вдруг все беды, обойдя всех в селении, скопом напали именно на их семью.

Отец Нарингуль Эстенгер, будучи холостым парнем, прославился как задира и драчун. Женитьба, рождение детей, роль главы семьи не образумили его. На одной из сельских свадеб он напился, смертельно обидел соседа, своего ровесника, устроил с ним драку, зарезал его ножом. Отцу на суде вынесли пожизненный приговор; этапом отправили в одну из исправительных колоний усиленного режима в Сибирь. Восемь лет от него не было никаких вестей. Недавно Нарингюль от отца получила весточку, что он из Сибири этапом отправлен в исправительную колонию, находящуюся на Соловецком острове.

Не успели раны на сердце Нарингуль, нанесенные отцом, покрыться рубцами, как мать принесла в семью очередную беду. Через три года, как осудили отца, мать, работавшая на сельской пекарне, загуляла с пекарем, понесла от него ребенка. Ее позор стал известен всему селу; ее сожитель спьяну на одной из посиделок наболтал лишнего своему собутыльнику. Эта весть, как гроза, за считанные минуты распространилась по всему селу. Обесчещенная мать отгородилась от всех, стала затворницей. Она не только никуда не выходила, но и к себе домой никого не пускала.

Мать родила ребенка, затаившись от дочерей, в коровнике. Она на ребенка даже не взглянула; отворачиваясь от его пищащего синего лица, опустила на него подушку и задушила. На востоке только-только появлялись первые проблески рассвета. Сельчане спали крепким утренним сном. Она завернула еще теплый комок ее плоти в окровавленную простыню, бросила в плетеную корзину для навоза и вместе с навозом вынесла на сельскую свалку, вырыла яму и закопала.

Сельские собаки, почуяв запах мертвечины на навозной свалке, по сигналу, поданному одной из них, скопом потянулись туда. И на свалке устроили такие хороводы с душераздирающим воем, такие свары, разборки, что проснулась вся взрослая часть села. И сельчане, спросонья покрывая всех собак отборной бранью, потянулись к месту сбора собак, за околицей села.

Когда мужчины разогнали сгрудившихся на свалке псов, то были поражены увиденной картиной. Около ямы, вырытой в навозной куче, лежал обглоданной сельскими собаками новорожденный ребенок. Им не пришлось потратить много усилий, чтобы вычислить, чей этот ребенок, чьими руками совершено это вопиющее преступление. Следователи, вызванные из районного отдела внутренних дел милиции, быстро расследовали совершенное преступление. Они вместе с председателем сельского Совета прямо направились к намеченному дому.

Мать Нарингуль усаживалась в милицейскую «воронку» в гробовом молчании собравшихся сельчан. Она не выронила ни слезинки, даже не попрощалась и не оглянулась на ревущих хором дочерей. На суде ей быстро, в течение двух недель, вынесли приговор. На заседание суда не пригласили даже старшую дочь Нарингуль, не учли, что у подсудимой в семье без попечения, элементарной поддержки остаются три малолетние девочки. Преступнице дали восемь лет в колонии строго режима. На нее прямо в зале суда надели наручники. И под конвоем милиционеров вывели из зала.

Сельчане несколько дней на роднике, годекане, обсуждали эту тему. Через некоторое время она перестала быть интересной, вычеркнули из жизни прелюбодейку, позабыли ее осиротевших дочерей, как будто их вообще не было. Жизнь в селении опять пошла своим чередом.

Так Нарингуль с младшими сестрами стали изгоями в селении. У Нарингуль была мечта – после окончания десятого класса поступить в Дагестанский государственный университет. Но она была вынуждена похоронить свою мечту: она была единственной кормилицей младших сестер. И младшие сестры после ареста матери перестали ходить в школу. Они не вынесли издевательства сверстниц. С ними никто не играл, никто не общался. Если из сельских ребятишек кто-нибудь осмелится поиграть с младшими сестрами Нарингуль, тут же появлялась разозленная мать ребенка, щипая, ругая, затаскивала его за шиворот в дом. Разъяренная мать на этом не останавливалась. Выбегала обратно на улицу, по очереди обходя соседские дома, чтобы всем было слышно, посылала семье прелюбодейки такие проклятия, что у прохожих от ее криков вяли уши.

Такую девушку, как Нарингуль, не найти и в этом селении, и далеко за его пределами. Она была чрезвычайно мила, хороша, воспитана. Выше среднего роста, белолицая, голубоглазая, с тонкими чертами лица, чуть вздернутым тонким носом и изумительной формой ноздрей. Девушка с первого же раза вызывала к симпатию и душевную теплоту.

Она выросла в одну из самых красивых, и самых несчастных невест в селении. С тех пор, как посадили отца, прошло шесть лет, а как милиционеры увели маму – три года. Сегодня ей исполнилось ровно двадцать шесть лет.

В ночь своего рождения Нарингуль сидела возле окна мрачнее черной тучи. Из окна, озаряемого бледным лунным светом, просматривался весь южный склон холмов, караваном тянущихся вдоль селения. «О, Аллах, неужели мое будущее будет таким же горьким, как жизнь моих непутевых родителей? – у нее в самом низу живота образовался противный комочек; он, катаясь по животу, обрастая шипами, стал подниматься выше, застрял в гортани горькими невыплаканными слезами. – Двадцать шесть лет, двадцать шесть лет! Столько прожитых лет, и все впустую! Какая дремучесть! Умереть можно! – комок возле щитовидной железы застрял так, что она стала задыхаться; лицо зарделось, глаза затуманились, нервно и противно задергалась щека. – Покойный дед любил приговаривать: “Если у тебя есть хороший друг, тропа, ведущая к твоему дому, никогда не зарастет травой”. Как нам жить без брата, способного защитить нас от плохих людей, без старшей сестры, подружки, которые в тяжелый час поддержали бы, помогли нам. Дорога, ведущая к моему дому, давно заросла травой. Говорят, что я прекрасна, и сердце у меня золотое. Но кто осмелится переступить порог проклятого дома, заслать туда сватов? Мы изгои, заложники своего несчастья. Здесь ни от кого не услышишь слова утешения, не получишь помощи в трудную минуту жизни. За что такое наказание? В чем и перед кем мы с сестрами провинились? Все шарахаются от нас, как от прокаженных. Хоть бы кто в школе поинтересовался, почему мои младшие сестры не ходят в школу? Я тоже, как и мои сверстницы, хочу жить, любить, ни от кого не таясь, ничего не боясь. Я тоже имею право веселиться на праздниках, ходить на девичники, с кувшином за плечом пробежаться на родник, секретничать со сверстницами. Я просто хочу жить элементарной человеческой жизнью!.. А чем я живу? Когда все женщины села веселятся на празднике, на свадьбе, я на них воровато смотрю из-за угла; когда мои сверстницы покидают родник, как воровка, чтобы никто меня не увидел, иду на родник за водой. Когда сельская молодежь собирается в клуб на концерт, в кино или просто так, поболтать, я за ними пугливо следую, прячась за чужими заборами. О Аллах, за что Ты вынес мне такое наказание? Мои младшие сестры обуты, одеты, как нищенки, голодны, месяцами не видят хорошей еды. Они лишены самого дорогого, что у детей есть – детства. Я в капкане, я умираю от тоски, помоги, защити меня! Прошу Тебя, дай мне хоть десятую долю частички счастья, которым Ты наделил сельских девчат!»

Когда все эти мысли роем пчел посетили Нарингуль, ей так стало грустно за себя, что из глаз струями потекли горькие слезы. Она упала на постель и зарыдала. Чтобы не заголосить, дрожащей ладошкой зажала рот; а горькие слезы крупными горошинами просачивались между пальцами и, преломляемые белесым светом луны, бриллиантовыми шариками катились по щекам. Ей не хватало воздуха, она задыхалась, ее душили слезы. Она не смогла сдержаться и заголосила. От ее рыданий проснулись, заплакали сестры, которые спали в соседней комнате. Они умоляли, утешали сестру, они боялись огласки в селении.

Нарингуль, возможно, так, борясь со своими страхами, бедами, просидела бы до утра, но к рассвету со стороны соседей кто-то ей в окно настойчиво постучал. Она вздрогнула, долго не могла понять, где она, что это с ней происходит. Нарингюль прикрутила фитиль керосиновой лампы и с ней в руках боязливо приблизилась к окну. За окном замаячило испуганное лицо дочери соседки Пери.

– Тетя Нарингуль! Тетя Нарингуль, у моей матери жар, она простудилась. Она попросила, если ты можешь, если ты не боишься, на арбе, запряженной волами, отвезти мешки зерна на мельницу. Там брат… Она сказала, если ты согласна, чтобы ты не боялась темноты, меня тоже напарницей забрала с собой… – а когда на глазах Нарингуль заметила слезы, девочка, не зная как быть, совсем растерялась.

– Бедная тетушка Пери! Где она могла так простудиться? Что ты, лапочка, конечно, на мельницу погоню арбу, запряженную волами. А ты, солнышко, оставайся с больной матерью. Приготовь ей чай с медом и молоком. За меня не беспокойся, я не боюсь темноты… Кого же мне бояться, если все сельчане меня сторонятся, – тыльной стороной руки вытерла слезы, быстро оделась и вышла во двор к девочке.

Сердце Нарингуль встрепенулось: «Неужели мои молитвы дошли до небес, и я сегодня увижу Расула».

Расул два месяца назад развелся с женой, на которой по глупости женился. «А я, спустя столько лет, опять с ним встречусь, – она так разволновалась, что вся взмокла. – Интересно, какой он за это время стал?»

В арбу, стоящую во дворе тетушки Пери, Нарингуль запрягла волов, привязанных под навесом, туда сложила мешки с зерном, подтягивая веревку, завязанную в бычьи рога, вывела арбу со двора. Сначала волы не слушались Нарингуль, а потом за ней послушно последовали по дороге на мельницу.

С гор дул холодный ветер. Отяжелевшие от влаги тучи, почти касаясь вершин пологих холмов, устремлялись с запада на восток. С южной стороны загрохотал гром, засверкали молнии. Оставляя зигзаги на небосклоне, с треском ударяли в землю. Со стороны гор ветер крепчал. Он нес крупные капли дождя, которые падали на дорогу, пузырились, шипя, лопались под копытами волов. Набежавший ветер с ресниц Нарингуль вместе со слезами срывал крупные капли дождя. Они с треском ударялись о ее щеки, отскакивали, падали под ноги, разбиваясь на мелкие крупинки. От холодного ветра порой было невозможно дышать. Когда Нарингуль с арбой добралась до мельницы, тучи, разъяренно наскакивая друг на друга, из своего нутра выбивали целый сноп молний; гром гремел так сильно, казалось, в долину Рубасчая скатятся все прибрежные скалы и раздавят ее. Когда Нарингуль пригнала арбу к мельнице, зарядил такой ливень, что стена дождя проглотила всю речную долину.

На мельнице тускло горела лампа-керосинка. Нарингуль не узнала Расула, припорошенного мукой с головы до ног. Только, когда Расул подошел к ней вплотную, помог ей снять дождевик, мягко заговорил и заулыбался, показывая ровный ряд зубов, она узнала его и засмущалась. Расул тоже смутился. Он неуверенно протянул руку девушке, подвел и усадил ее на овчинном тулупе у горящего очага.

Когда Расул прикоснулся к Нарингуль, она совсем растерялась:

– Расул, твоя мама заболела, слегла в постель. Меня попросили…

– Спасибо тебе, – сказал он, – Нарингуль, ты осваивайся тут, а я занесу мешки с зерном.

Не успела Нарингуль осмотреться, а Расул стоял рядом, мягко улыбаясь ей.

– Я догадывался, Нарингуль, что дома не все в порядке… Спасибо тебе. Ты пришла вовремя, как видишь, без зерна мельница простаивает более часа. Без дождей в реке вода убавилась наполовину. В ливень через несколько минут все русло реки заполнится водой. Зато сейчас я успею наверстать упущенное время.

Нарингуль смущенно отводя глаза в сторону, поторопилась к выходу.

– Я пойду, Расул, мои младшие сестры не знают, что я здесь. Вдруг, если проснутся и увидят, что меня нет, испугаются и заплачут…

– Что ты, что ты говоришь, Нарингуль, хороший хозяин в такую погоду и собаку не выгонит со двора. Видишь, дождь хлещет, как из ведра. Подожди, дождь прекратится, тогда пойдешь. – Присаживайся к очагу, отогрейся, выпей чаю. Так я тебя никуда не отпущу. Даже не думай! – мягко улыбаясь, усадил ее у очага на тулуп.

Когда он вплотную приблизился к Нарингуль, в его ноздри ударил легкий запах девичьего тела. От красивого сильного тела девушки исходило что-то манящее, дурманящее, вызывающее дрожь. Он затрепетал, спазм схватил низ его живота; от нехватки воздуха, он быстро и шумно задышал; голова пошла кругом.

Волнение Расула током передалось и Нарингуль. Щеки ее порозовели, она смущенно отвела глаза. Она чувствовала, как кровь горячей волной отхлынула от сердца, грудь стала наливаться; по лицу поплыли розовые, бело-молочные краски. Лоб взмок, мурашки пробежались по спине, и одежда прилипла к ней. На ложбинке между лопатками стала образовываться влага. Она стала катиться вниз горячей струей. Нарингуль начала терять контроль над собой; она потерялась, не зная, куда деть руки, глаза. Вся была в тумане и плохо соображала, что с ней происходит.

Расул хаотично искал выход из этого затруднительного положения. Наконец придумал:

– Ты, Нарингуль, посиди, выпей чаю. Вот у очага чайник с кипятком, вот заварной чайник, а заварку, сахар, кружку найдешь вон том, в шкафчике, – рукой указал на шкаф. – А я быстро побегу и подведу воду к желобам, ведущим к мельнице, – на ходу он с крючка снял брезентовый плащ с капюшоном, надел и вышел наружу.

Выходя, обернулся к Нарингуль:

– Когда заработает мельница, сыпь зерно в корыто, думаю, знаешь, как управиться с жерновами! – и быстро зашагал в темноту.

Нарингуль любящим взглядом окинула широкую спину, кудрявую голову Расула и замерла: неужели это он, ее одноклассник, которому она в школьную сумку не раз от имени одноклассниц вкладывала смешные записки? В ее глазах заиграли отсветы огня, горящего в очаге, а по сердцу прошла волна горячей крови. Она никогда ни к кому из мужчин такого чувства не испытывала. «Нарингуль, слепая курица, куда ты все это время глядела? – упрекнула себя. – Каким джигитом он вырос, а? Красивое тело, сильные руки, темные, как уголь, глаза… Просто мечта девушек!»