Текст книги "Зайнаб (сборник)"

Возмездие

На востоке обозначились первые проблески рассвета. С верхнего магала села вдруг раздался душераздирающий вопль. В окнах домов стал загораться свет керосиновых ламп; то там, то сям со скрежетом распахивались тяжелые дубовые вороты, и жители с тревогой на лицах выскакивали в переулки. На улицу кто выскакивал на лошади, кто босиком, кто одетый, а кто в нижнем белье. Многие мужчин в руках держали ружья, топоры, вилы. А женщины высыпали в переулки с ведрами, кувшинами. Все направлялись туда, откуда раздались вопли, крики о помощи.

– Зарезали! Зарезали! – хрипло рвали глотку одни.

– Пожар! Пожар! Дом горит! – кричали другие.

– Увели, угнали! – отчаянно орали третьи.

– Где? У кого? Что случилось? – ничего не понимали четвертые.

– Этого собачьего сына давно следовало проучить!..

– Что вы говорите, женщины? Не может быть? Как же жестоко наказали этого хвастуна!

– Не может быть, вы с ума сошли, не болтайте чепуху, женщины? Эстегера обезглавили? В постели?

– Ударом топора?

– Каков джигит а? А вы говорили, у него еще молоко матери не высохло на губах! Не всякий джигит осмелится на такой смелый поступок – проучить этого наглеца Эстенгера? Он, варвар, долго искал свою смерть! Жаль, что возмездие его настигло так поздно!

– Давно я хотела видеть этого басмача повешенным на самом крепком суку дуба или разрубленным мечом! Но, чтобы ему вынесли такой жестокий приговор, я никак не ожидала! – слышалось из толпы женщин.

– Только, женщины, мне никак не верится, что тринадцатилетний брат Заремы не побоялся Эстенгера, что он так жестоко отомстил за сестру! – бойко тараторила соседка Заремы.

– Если на самом деле Керим отомстил за сестру, я зарежу самого жирного петуха и угощу его хинкалом, – поддержала ее подружка Заремы.

– Опоздала, подружка, упустила такой ответственный момент. Ты, подружка, отстаешь от темпа жизни села. Говорят, за Керимом из райцентра приехала оперативно-следственная группа и забрала его с собой. Так что тебе хинкалом угостить придется нас.

– Ой, подружки, как мне жалко этого парнишку, – не отступала от своего подружка Заремы. – Из него бы вышел настоящий джигит.

– Ты жалеешь этого мальчика или тебе жалко нам резать петуха? – набросилась на нее ее соседка.

– Он уже не мальчик, даже не парнишка, с той минуты, как он этого козла отправил к праотцам, перешел в разряд лихих джигитов. Ладно, женщины, я зарежу петуха, если вы сумеете уговорить и Зарему, чтобы она вместе с вами пришла ко мне на хинкал.

– Будь уверена, мы приведем ее, – за всех женщин ответила соседка Заремы.

Люди целыми потоками шли к дому Эстенгера. Родственники, наиболее преданные друзья семьи направлялись и в дом Заремы.

Имам мечети терпеливо ждал во дворе убитого, пока не закончится поток людей. Когда поток людей прекратился, он обвел выжидающие лица богобоязненным молитвенным взглядом, полушепотом прочитал молитву и вдруг воскликнул:

– Аль фатиха!

Все мужчины воздели руки, шепотом прочли «альгьямду». Во двор покойного все шли и шли новые толпы людей. Некоторые женщины, любительницы острых ощущений, еще во дворе покойного принимались голосить. Были такие женщины, которые чужое горе восприняли как свое, они причитали от чистого сердца. Находились и такие, которые ради приличия тыльной стороной руки воровато протирали сухие глаза. У изголовья убитого сидели и профессиональные плакальщицы, которые в беспредельном горе кулаками били себя по груди, голове, а некоторые вырывали себе волосы на голове, царапали лица.

Женщины, как это принято у табасаран, оплакивали покойного, сидя на втором этаже дома, в комнате, где находится покойный. С приходом новых плакальщиц хоровые плачи, раздававшиеся в комнате покойного, периодически возобновлялись.

У изголовья покойного, завернутого в белый саван, забрызганного каплями крови, в полуобморочном состоянии голосили жены, дочери покойного. Жена покойного в горе до крови расцарапала себе лицо, шею. Дочки сидели по бокам. От беспрерывных плачей они потеряли голос; одна из дочерей то и дело падала на колени покойника, судорожно обнимала его, кулаками била себе по голове. Близкие родственницы делали попытки зачинать молитву, пытаясь отвлечь жену и дочерей от причитаний, и вовлечь их в коллективную молитву.

В небольшом горном селении, припрятанном от посторонних глаз в ложбине небольшого горного плато, новая страница тысяча девятьсот девяносто девятого года открылась с этого печального события.

Керим, сын Гаджи, когда его старший брат умер по вине Эстенгера, а старшая сестра была им обесчещена, решил ему отомстить. Он темными ночами вынашивал план мести, орудие и место исполнения приговора. Ходил к дому врага, изучал вероятные подходы, пути к отступлению, расположение комнат, привычки и распорядок дня членов его семьи. Наконец он, на его взгляд, остановился на самом дерзком плане возмездия. Орудием убийства выбрал топор, чтобы содрогнулся не только насильник сестры, но все, кто с ним связан.

Керим выяснил, что Эстенгер один спит на втором этаже в комнате с открытыми окнами в огород, куда можно незаметно пробраться и также ускользнуть.

Эстенгер был уважаемым человеком в этом глухом селении. Он работал заведующим складом колхоза, где хранилось много зерна, топленого масла, сыра, вяленого мяса и много всякого другого добра. Он был тучен, весьма жесток и крут с обычными сельчанами, самодоволен, его жизни здесь никто не угрожал. Он никого не боялся, ниоткуда не ждал беды. А для Керима пробраться по ветвям грушевого дерева, растущего под окном, в его спальню было сущим пустяком. Перед самым выходом на охоту вдруг он засомневался – правильно ли он выбрал оружие возмездия. Может, обидчика сестры, все же, убить выстрелом из ружья, на крайний случай, отцовским кинжалом, опасной бритвой? Нет, ружье после выстрела загремит на все село, его выдаст, кинжал висит на слишком заметном месте, опасной бритвой орудовать сам боялся. Остается топор, самое привычное орудие труда. «Топор, так топор». На нем он и остановился.

Поздно ночью, когда в селении все легли спать, он еще раз вышел на разведку к дому Эстенгера. Все тихо, окна его спальни было открыты, оттуда был слышен размеренный храп его врага.

Когда Керим выходил на дело, у соседей запели первые петухи. Страха он не чувствовал, только сердце заработало с бешеной силой. Он чувствовал, как горело лицо, на висках выступили вены, в желудке что-то заурчало и запрыгало. От задуманного он получал какой-то драйв, прилив бешеной энергии. «Главное, в последнюю минуту не запаниковать и бить врага наверняка» – успокаивал он себя. Перед выходом он долго не мог пристегнуть к себе топор, наконец, управился. Топорище засунул за поясной ремень с левого бока, чтобы в нужный момент было удобно вытащить его правой рукой.

В спальню Эстенгера пробрался легко, без единого шороха. Только надо было привыкнуть к темноте в комнате. Противная дрожь в теле долго не давала ему сосредоточиться; слегка кружилась голова, перед глазами вертелись темные круги. Керим с топором наготове встал у изголовья своей жертвы. Изо рта врага разило спиртным, он противно храпел. При каждом вдохе и выдохе его губы дрожали, выдавая разные трубные звуки.

Приподнятая над головой врага рука Керима с топором неуверенно зависла. Он никак не мог решиться совершить убийство. Но вдруг перед его глазами встали глаза умирающего старшего брата, в ушах прозвучали стоны сестры, задыхающейся под бычьим телом Эстенгера в колхозном складе. Его сердце закипело. Он одними губами прошептал: «Аллаху акбар». Размахнулся топором, скорее не увидел, а почувствовал, как лезвие топора с хрустом врезается в шею его врага… Увидев то, что он совершил, Керим словно потерял рассудок. Он побледнел как полотно, безумные глаза страшно выпучились, он стал бредить. Он неосознанно нанес своей жертве второй, третий удар. Не помня как, бросил топор под ноги, побежал к окну, спрыгнул со второго этажа в соседский огород и растворился в темноте. Он бежал, не помня куда…

В это время жена Эстенгера, тяжело переживая за поведение мужа, в общесемейной комнате сидела у очага. Думы о муже, который связался с «бородатыми людьми», которые в самое неожиданное время ночи приходят к ним домой, их речи о «джихаде», «Кавказском Имарате», не давали ей покоя. «Бородачи» в рюкзаках с собой приносили столько денег, о существовании которых она представления не имела. Муж после ухода «непрошеных гостей» собирал к себе каких-то своих людей, и финансы распределял между ними. «О Аллах, что с нами будет с таким непутевым мужем, – плакала она, – обереги, избавь мою семью от своего гнева».

Она третьи сутки не смыкала глаз. Скрипя больными суставами рук и ног, она тяжело нагнулась, с пола подобрала начатый вчера ночью шерстяной носок и стала вязать, углубляясь в свои горькие мысли. Из ее глаз на худые руки и сверкающие молниями спицы падали капли горячих слез. В горе, в ожидании чего-то страшного она коротала ночь.

К первым утренним петухам ей показалось, что кто-то проник в их дом. Она огляделась – в комнате все тихо, спокойно. Подумала: «Видимо, это шалят мои расшатанные нервы». Нет, на втором этаже что-то скрипнуло. Она тяжело поднялась, на худосочные плечи накинула теплую шаль, вышла в коридор. В это время в селении часто отключали электрический свет, поэтому на подоконнике коридора коптилась керосиновая лампа. Она подкрутила фитиль лампы, в коридоре стало светлее. Вдруг ей показалось, что на втором этаже коридора, в створке приоткрытых дверей спальни мужа, замаячила какая-то тень. Она, как стояла, так и остолбенела с шерстяным носком в руках. Захотела закричать, но голос покинул ее. Она так и стояла с приоткрытым ртом. Когда в комнате мужа она услышала возню, хруст костей и захлебывающееся мычание, она потеряла сознание и упала на пол…

Хозяйка не помнила, когда она очнулась. Но когда, вся дрожа, с керосиновой лампой в руках вошла в спальню мужа, то не поверила тому, что увидела там. Она остолбенела, дико закричала, выбежала в коридор, упала…

У Заремы в последнее время в жизни и быту все складывалось неудачно – за что ни возьмется, все валилось с рук. Было время, когда у них в семье было все: заботливые отец, мама, веселье, достаток, хорошие соседи. В один день в одночасье они всего этого лишились. Тогда отец работал старшим следователем в отделе внутренних дел района. Его отправили старшим отделения в мятежную Чечню в командировку. Через несколько месяцев из командировки вернулись все милиционеры района, кроме отца Заремы. Ей сказали, что в одном из столкновений с бандитской группой, отец пропал без вести. Тогда Зареме было пятнадцать лет, в этом году ей исполнилось восемнадцать. Самому старшему брату в этом году исполнилось пятнадцать лет, он болел неизлечимой болезнью, был прикован к постели. У них в семье были еще два брата: Керим тринадцати лет и Расул пяти лет.

В тот день, когда получили страшную весть об отце, у матери случился сердечный приступ, от которого она так и не оправилась. Она слегла в постель, худела изо дня в день. Ее три раза клали в районную больницу на лечение. Врачи ей ставили то один, то другой диагноз. Когда в больнице мать навещала дочь, врачи от нее стыдливо отводили глаза. Они говорили, что больную надо отвезти в Ростов на дорогостоящее лечение. За несколько месяцев болезнь скрутила мать так, что на нее страшно было смотреть. Она угасала. Ни врачи, ни народные целители не смогли спасти маму. Она скончалась к концу зимы.

Маму похоронили рядом с могилой дедушки и бабушки. На поминки матери зарезали быка. Мясо и муку в качестве милостыни раздали сельчанам. После похорон матери в семье не осталось ни денег, ни муки. Семью от голода спасала одна дойная корова. Зарема еще получала какие-то субсидии на младших братьев. От пропавшего отца не было никаких вестей. Когда Зарема обращалась к начальнику милиции, он говорил, что его ищут, «не теряйте надежды».

Через год Зарема разуверилась, что отца найдут. Имея аттестат с десятиклассным образованием, не знала, как ей накормить семью, как быть с безнадежно больным братом. Девушка понимала, чтобы выжить в этих условиях, надо зарабатывать.

Реформы, навязанные советскому народу Москвой, разрушили налаженную десятилетиями систему сельского хозяйства, которое хоть что-то давало селянам. Сельский совхоз переименовали в колхоз, колхоз в ГУП, а потом в МУП. Она была свидетелем, как на ее глазах из этого хозяйства растаскивали трактора, машины, хлебоуборочные комбайны, как распродали дойных коров, овец.

Директором МУПа, к изумлению сельчан, назначили Эстенгера, который пять лет отсидел в тюрьме за крупную кражу на колхозном складе и за банкротство хозяйства.

Эстенгер за короткое время в одном из коммерческих банков республики получил денежный кредит. На него купил сто голов дойных коров, пятьсот голов овец. Зимой он их держал в кошарах, расположенных в прикаспийских степях, а летом отгонял в горы.

Ему позарез нужны были доярки, чабаны, но сельчане к нему на работу боялись устраиваться. Эстенгер через родственников Заремы уговорил ее пойти дояркой на летние отгонные пастбища. Она согласилась с одним условием, что он разрешит ей каждую субботу и воскресение навещать братьев. Эстенгер согласился. Зарема с больным братом оставила Керима, а сама с тремя доярками отправилась в горы, на молочно-товарную ферму.

В пятницу вечером на тракторе она приезжала в селение. С собой иногда привозила муку, простоквашу, очень редко, скрытно от заведующего фермой, сметану, сливочное масло.

Семья жила за чертой бедности. Она больше ниоткуда не получала помощи. В селении у всех были свои семьи, свои семейные заботы, свои скудные доходы. В связи с реформами, которые проходили в стране, войной в Чечне, страна шла к банкротству: закрывались заводы, фабрики, с молотка продавали имущество обанкротившихся совхозов, колхозов, ковровых фабрик. Люди страшно изменились: стали нервными, злыми, жадными, отчужденными; по любому случаю скандалили, устраивали драки, всевозможные разборки. Почти все селяне испытывали определенные трудности, лишним куском хлеба ни с кем не делились, на чужое горе особо не реагировали.

Зарема поняла, что ей не на кого надеяться, не от кого просить помощи. Надо было надеяться только на свои силы.

Тем временем здоровье больного брата изо дня в день ухудшалось. Он таял на глазах. Сельский врач порекомендовал его срочно отвезти в столицу на дорогостоящее лечение, иначе брат не выживет. Зарема была в панике, она не знала, откуда достать такие большие деньги. Машину скорой помощи тоже в столицу без согласия главного врача никто не отправит. А как попросить об этом главврача, она не знала. Из сельчан на него мог выйти только Эстенгер. Но просто так он этого не сделает.

Кроме того, она в последнее время заметила, как Эстенгер поглядывает на нее, как волк на ягненка. Перед ней встал его взгляд, жадный, сладострастный. От этого взгляда у нее мурашки по спине побежали. Даже если она займет деньги, чтобы оплатить проезд, в селении, кроме Эстенгера, ни у кого не было автомобиля, способного без приключений добраться до столицы. В селении не было междугородней телефонной связи, а мобильные телефоны только-только появлялись в городах и то у самых богатых людей.

Зарема, сколько ей ни был неприятен Эстенгер, тем не менее, несколько раз обращалась к нему с просьбой одолжить автомобиль, чтобы отвезти больного брата в столичную больницу. Тот не грубил, не оказывал, но делал какие-то неприличные намеки, от которых она от стыда не знала куда деться.

Зарема, как представит себе бесстыжие глаза Эстенгера, так краснела до корней волос, ее тело покрывалась потом, бросало в дрожь. Она не знала, как, не уронив свою честь, заставить этого наглеца выполнить ее просьбу. Она в последнее время, а сегодня четвертый раз, безрезультатно, меча снопы искр из глаз, горделиво приподняв подбородок, покидала его офис. Она делала все возможное, чтобы не расплакаться при чужих людях, а как только переступала порог своего дома, чтобы не услышал больной брат, бросалась на сеновал и ревела.

А Эстенгер, сопровождая покидающую его офис Зарему сладострастным взглядом, мстительно улыбаясь, повторял одну и то же фразу: «Горделивая дочь Гаджи, посмотрим, до каких пор ты будешь предо мной брыкаться!»

Летом под разными предлогами он часто выезжал на летние отгонные пастбища. Говорил, что решил проверить состояние коров, ему надо знать, сколько они дают молоко. Другой раз надо было контролировать, как бычки и телята нагуливают вес. Третий раз появлялся, чтобы отстреливать волков, которые завелись вблизи стоянки. Но все знали, зачем он зачастил в горы, но отмалчивались.

Когда выпьет, Эстенгер часто вспоминал Зарему, тосковал по ней, называл ее ласковыми именами, готов был носить ее на руках. Когда вдруг ее случайно встретит на ферме, по-кошачьи облизывая губы, говорил шепотом:

– Пять минут… пять минут будь моей, красавица, все мои денежные сбережения, накопленные в банках, дома, дворцы в городах, все мои машины будут твоими!

– Пошел вон, блудливый кот! – как дикая кошка, шипела Зарема.

Эстенгер хитро улыбался, не отступал.

– Убирайся, пока цел! Я нанялась к тебе работницей на ферму, а не твоей служанкой. Уйди от греха подальше, а то я ненароком проткну твой жирный живот навозными вилами! – защищаясь, загораживалась от него вилами.

Зарема, с одной стороны, не знала, как быть с угасающим от болезни братом, с другой стороны – как отгородиться от наглеющего с каждым днем председателя унитарного предприятия. Она могла бросить работу, уйти. Но эта ферма была единственном местом, где она была в состоянии прокормить голодную семью.

Зарема слышала от матери, что давно, еще до ее рождения, между ее отцом и бывшим председателем их колхоза была вражда. Мать на ее настойчивые вопросы отвечала уклончиво. Природный стыд, скромность не позволяли дочери докучать матери своими расспросами.

Оказывается, искра вражды пробежала еще между их дедами. Отец Гаджи в двадцатых годах прошлого столетия, на заре организации кооперативов, колхозов в районе, работал начальником НКВД района, а отец Эстенгера тогда работал председателем колхоза. Тогда из селения в район поступила жалоба, что председатель колхоза в горах от работников РАЙФО укрывает много крупного и мелкого скота. Из районного центра в селение направилась ответственная комиссия. Ее возглавлял отец Гаджи. Среди скотников нашелся человек, который навел комиссию на укрытый председателем колхоза скот. После проверки отца Эстенгера сняли с работы, осудили и сослали в Сибирь, где тот и скончался.

После этого случая Эстенгер с семьей переселился в Восточную Сибирь. Они добывали нефть, промышляли охотой. Там он накопил огромный первичный денежный капитал. Когда в стране начались реформы, внутриполитический климат смягчился, Эстенгер с семьей вернулся в родное селение. Не успели сельчане оглянуться, как Эстенгер прибрал муниципальное предприятие села к своим рукам.

Через некоторое время многие сельчане, которые оказались на перепутье, переметнулись на сторону Эстенгера. Он прибрал к рукам и имама мечети, который получил духовное образование на Ближнем Востоке. Вокруг Эстенгера и имама стали увиваться молодые ребята со всего округа. Они вдвоем каждую пятницу в мечети устраивали мавлиды, зикры. Все с интересом следили, кто над селом возьмет вверх: председатель сельского Совета или председатель МУПа. Чаша терпения сельчан переполнилась. И в мечети между собой столкнулись два лагеря: те, кто идет за председателем сельского Совета и те, которые встали на сторону руководителя МУПА Эстенгера.

Первые были мусульмане-тарикатисты, вторые – мусульмане салафитского толка. Верх одержали тарикатисты. Но в селении не успели утихнуть страсти, как на самую красивую площадку возле села пригнали десятки тяжелых грузовиков со строительным материалом. Из грузовиков стали вытаскивать итальянский кирпич, доски, брусья, металл… И там за год возвели самую красивую мечеть в районе. А имамом мечети выбрали племянника Эстенгера. В эту мечеть стала стягиваться молодежь со всего района. Через некоторое время туда на пятничную молитву на дорогих машинах стали собираться молодые ребята в тюбетейках со всех районов.

Эстенгер стал самым уважаемым человеком. Его боялись, к нему тянулись, с ним стали искать дружбу бизнесмены, имамы мечетей из других сел, руководители района, знатные чиновники из столицы.

С известностью, богатством к Эстенгеру стали приходить самоуверенность, чувство вседозволенности, жестокость, нетерпимость. Он мог себе позволить смертельно обидеть и немощного старика, и уважаемого человека в селении, и женщину, и девушку, и ребенка.

В гневе он теперь ни перед кем не останавливался, для него больше не существовало авторитетов.

В эту ночь состояние брата Заремы резко ухудшилось. За Заремой на ферму отправили младшего брата. К обеду следующего дня брат с сестрой прибыли в селение. Брата надо было срочно госпитализировать. Зарема увидела, что счет его жизни шел даже не на дни, а на часы… Девушка хаотично думала, у кого попросить автомобиль, чтобы отвезти брата хотя бы в райцентровскую больницу. Все молодые ребята села, у кого есть автомобили, с семьями выехали на заработки. Нужно было у кого-нибудь срочно попросить деньги в долг, чтобы нанять автомобиль хоть в соседнем селении. Она могла попросить денег у кого угодно, только не у Эстенгера. При упоминании даже его имени, перед ее глазами вставали его наглые глаза, похотливый рот, круглый, как футбольный мяч, живот; от этого ее передергивало, у нее вызывало тошноту. Тогда ее взгляд невольно переносился на больного брата с маленьким костлявым лицом, большими доверчивыми глазами, черными кругами вокруг них; его впалые щеки, высушенные до костей руки, ноги, пожелтевшее лицо с резко выступающими скулами – все его существо вызывало в ней беспредельное сострадание, безграничный ужас.

Вся семья собралась вокруг умирающего брата. Они никогда свою старшую сестру не видели в таком мрачном состоянии, такой растерянной и беспомощной.

Та, пряча глаза под вуалью густых ресниц, накинула шаль на узкие плечи, пытаясь ни с кем из братьев не заговорить, вышла из дома, прикрыв за собой выходную дверь.

Время было обеденное. На переулках села ни души – все были в летних заботах, заняты полевыми работами. Она, понурив голову, тихо прошла в офис унитарного предприятия. Там кроме секретарши Эстенгера никого не было. Она, не отрываясь от монитора компьютера, глазами указала, где находится ее шеф. Он в это время копошился в хранилище сельскохозяйственных продуктов.

Керим еще дома заметил, что сестра задумала что-то страшное, пугающее его. Он незаметно последовал за ней. А когда вдруг он увидел, как сестра, воровато оглядываясь по сторонам, растворилась за дверьми склада, о котором в селении ходит недобрая молва, Керим затрепетал. Ему показалось, сердце его остановилось, в глазах стало темно; задышал быстро и тяжело, тело онемело, в ушах появился неприятный свист. Керим не помнил, как он вслед за сестрой проскользнул в складское помещение.

Вначале в полутемном коридоре склада Керим ничего не увидел. От волнения и чего-то страшного, постыдного, угнетающего его, он ничего не слышал и мало что осознавал. Со временем взял себя в руки, освоился в лабиринтах складского помещения; стал чутким, осмотрительным.

Вдруг до его ушей дошло тяжелое, прерывающееся дыхание мужчины и глухие стоны его сестры. Время от времени эти стоны сопровождались ее надрывным плачем, глухим мужским шепотом, чмоканьем, охами и вздохами.

– Гад! – заплакала сестра. – Зачем ты рвешь мое платье? Как, в чем я выйду из этого ада? Мучитель! – она пыталась выскользнуть из-под тяжелой туши Эстенгера; дышала с придыханием, она вот-вот задохнется под тяжестью его тела.

– Озолочу! Озолочу, красавица! Только люби меня, люби! – со свистом дышал Эстенгер.

– Нет! Хватит! Теперь отпусти меня и делай, то, что обещал! – Зарема сгорала со стыда, была готова умереть от позора.

– А что я тебе обещал? – захихикал Эстенгер.

– Машину! Ты обещал машину, чтобы больного брата отвезти в больницу.

– Так я же не отказываю… Только дай тебя любить до конца. Знал бы я, что у Гаджи растет такая сладкая ягода, – захихикал Эстенгер, – я бы в Сибири давно забросил все коммерческие дела и примчался бы сюда. Что ж, лучше поздно, чем никогда. Теперь лежи смирно, я буду любить, ласкать тебя столько, сколько мне хочется… Я давно в своих объятиях не держал целомудренную девушку и давно не пробовал такую сладкую кровь! Не кипятись, – он влепил ей пощечину, – и не дергайся. Будешь делать, что я говорю! Я хозяин села, а значит и твой хозяин! Когда твой папа работал следователем в районной милиции, он тоже перед собой никого не видел. Лишил меня места председателя колхоза, конфисковал все богатства, весь скот, а меня этапом отправил в Сибирь. Слава Аллаху! Я там встретился с умными людьми, они научили меня уму-разуму и искусству жить.

Вдруг у Заремы из горла вырвался такой душераздирающий крик, что Кериму показалось, упала крыша.

Керим упал на гору зерна, глотая слезы, головой зарывался в него все дальше и дальше. И там он слышал душераздирающие стоны и крики сестры…

Теперь до сознания Керима стало доходить, ради чего сестра пошла на такую жертву. Конечно, ради умирающего брата. Он весь горел, задыхался, глотая горячие слезы вперемешку с зерном. Разгребая зерно руками, он зарывался все глубже и глубже, до самого пола. И там его настигали стоны и плач сестры. Он вскочил, пулей вылетел из складского помещения на улицу…

Из склада, затравленно оглядываясь по сторонам, выходила Зарема. Глаза ее лихорадочно горели, по лицу поплыла алая краска, волосы были растрепаны; она пыталась прикрыть их концом срывающейся с головы шали. Платье было страшно помято, на груди и руках оно было разорвано. Она еле передвигалась на непослушных ногах. Через мгновение за ней, как нашкодивший кот, вышел и Эстенгер…

К Зареме один из помощников Эстенгера привез арбу, запряженную быками.

– Вот вам и вездеход! – издевательски засмеялся за спиной Заремы Эстенгер, – лучшего транспорта вам не найти.

Зарема машинально приняла из его рук бечевку, завязанную в рога волов; понурив голову, она пригнала скрипучую арбу к себе во двор. Братья в арбе постелили постель и перенесли туда брата. Зарема с Керимом направили арбу в сторону райцентра. Но они опоздали. Они успели только довезти брата до районной больницы. Врач в реанимации зафиксировал только его смерть. Больной умер на руках плачущей сестры и брата…

Сельчане с центрального майдана селения заметили медленно двигающуюся в сторону селения арбу. Впереди арбы, понуро опустив голову, шел Керим, а за арбой, вся в слезах, спотыкаясь о камни, шла Зарема. Лицо ее было бело, как мел, волосы распущены, шаль тащилась за ней хвостом. Когда арба подпрыгивала на камнях, выбоинах, из-под одеяла выглядывало бледно-матовое лицо мертвеца. Глаза его были открыты, как будто он прощался со знакомыми с детства местами. Сестра, то и дело поправляя на нем сдвинувшееся в сторону одеяло, отворачивалась от его остекленевшего взгляда.

Хоронили брата всем селом. На следующий день после похорон брата Керим убил Эстенгера…

Весть об убийстве председателя сельхоз предприятия быстро дошла до райцентра. Сельчане не успели вернуться с похорон на кладбище, как три милиционера в милицейской машине прикатили в селение. Они осмотрели место убийства и орудие убийства. Керима арестовали у него во дворе. Когда Керим увидел милиционеров, направляющихся в их двор, он никуда не убежал, даже не пикнул. Сам направился им навстречу и сел в автомобиль. За братом шла сестра, вся в слезах, младший брат, родственники, сельчане, любопытные, искатели острых ощущений.

Керим попросил милиционеров, чтобы они разрешили ему попрощаться с сестрой. Те согласились. Он вышел из машины, перед сестрой встал на колени, обнял ее и тихо прошептал: «Сестра, я знаю… Ты пошла на это… ради брата. Ты богиня! Я люблю тебя и никогда, никогда тебя не предам! Ты береги себя и младшего брата, я обязательно вернусь! Прощай, родная!»

Прикрывая заплаканное лицо рукавом пиджака, он побежал и сел в автомобиль.

Сестра упала на колени и навзрыд заплакала:

– Прости меня, мой милый, ласковый брат! Я не могла поступить иначе… Пусть того насильника бог на том свете рассудит… бог…

Автомобиль на большой скорости умчался в сторону райцентра. За ним потянулись два столба густой серой пыли. Она, не рассеиваясь, долго стояла на дороге.

Вдруг на дороге засвистел ветер, поднявшийся с горных вершин. Смерчем крутился на одном месте, потом устремился на Зарему и Керима. Она заплакала, побежала за милицейским автомобилем, то падая, то вставая.

1999 г.