Текст книги "Зайнаб (сборник)"

Падшая мачеха

Под холмистой горой, заросшей редкими кустарниками, спит небольшое селение. Пора поздней осени. Это такое время, когда человеческий организм все еще желает получать тепло и ласку летнего солнца, но одновременно начинает ощущать вязкую сырость утренних и вечерних туманов, застрявших в горах, еле уловимое дыхание наступающей зимы.

С севера село от осенних ветров и зимней стужи предохраняет невысокая гряда горных хребтов. Они с севера на запад растягивались зигзагами; у самого горизонта стали в цепь однотонных пологих холмов, соединенных друг с другом невидимой нитью. На самом верху череды холмов под осенним ветром колыхались макушки переспевшей рыжей травы. На склонах холмов, начиная где-то с середины, кучками росли кусты шиповника с налитыми за лето солнцем крупными плодами. Рядом примостились кусты дикой сливы, боярышника. А у самой подошвы холмов рос орешник, кизил, низкорослый дуб. Там, где заканчивались холмы, начинался широколиственный лес, где преимущественно росли граб, бук, липа, ясень, белоствольные благородные ивы. На восточной стороне скал, над беломраморным хребтом горы Карасырт, высилась крепость «Семи братьев и одной сестры». Над крепостью неожиданно выглянула луна. Ее холодные, мерцающие серебром, лучи заиграли на окнах, кровлях домов, покрытых оцинкованным жестом.

Ишрабике долго не могла усыпить сынишку. Наконец он после полученной хорошей оплеухи, посасывая свой большой палец, погрузился в сон. Она тоже, за день уставшая от домашних хлопот, решила на часок вздремнуть на овчинном тулупе, разостланном рядом с кроватью сына. Одноэтажный дом Ишрабике стоял на отшибе, далеко от селения, на заброшенной ферме колхоза. Сюда, кроме сельских собак и собутыльников мужа, мало кто заглядывает.

Ишрабике только-только погрузилась в упоительный сон, как со двора дома раздался надрывающийся собачий лай, превратившийся потом в горестное завывание. Хозяйка проснулась, не поднимая головы с тулупа, злобно крикнула на собаку; головой накрылась тулупом, но собака не переставала выть. Проснулся и заплакал сын. Хозяйка не вытерпела, встала с тулупа, села; у нее нестерпимо зачесалась голова. Свои клешни, вооруженные длинными грязными ногтями, запустила в густоту давно немытых сальных волос на голове. В предчувствии поднимающегося адреналина в крови, смачно зачесалась, осыпая собаку, ее ненавистного хозяина отменной бранью. В ее жилах стала закипать кровь, в сердце злость; нос, щеки, как у индюка побагровели, покрылись пузырями. Она поднялась с тулупа, брызжа слюной, на себя через голову натянула мешковатое платье, вышла в коридор. Там ей под руки попался каменный брусок для заточки ножей, подняла и через окно запустила в привязанного во дворе пса:

– Чтоб ты издох, дьявол! Чтобы на крыше твоего хозяина села черная ворона! Чтобы тропа, ведущая к его дому, завернула в сторону кладбища! Чтобы его отец и дед перевернулись в гробу! Что за божье наказание эта собака! От нее ни днем, ни ночью нет покоя! Чтоб ты превратилась в суслика и навсегда позабыла тропу, ведущую в мой двор! Чтобы на тебя напали волки со всего света!

В дальнем углу коридора, закутанная в овчинную шубу, лежала ее падчерица Мариям. Она видела плохой сон, поэтому временами вздрагивала и стонала во сне. Когда мачеха завелась очередной руганью, она резко вскочила, руками инстинктивно отгородилась от побоев, как правило, в последнее время следующих за руганью. Около Мариям стояла мачеха; ее глаза пылали огнем, губы некрасиво дергались. Падчерица узкой детской ладошкой прикрыла заплаканные глаза, разодранное лицо. Оно болела третий день, она вся пылало огнем.

– Смотрите, смотрите на эту подколодную змею! – она дала падчерице увесистую пощечину. – Стыд потеряла, притворяется больной, а сама по ночам, когда дома все спят, из кухни крадет хлеб, сметану, сыр! Какая же ты, тварь, притворщица! Чтобы ты не достигла своего совершеннолетия! – со злостью ущипнула ее в бок; этого ей стало мало, схватила и больно дернула ее за волосы; повалила на пол и сильно ударила ее ногой в бок. – О Аллах, когда же ты избавишь меня от присутствия этой черной гюрзы? Хоть бы скорей ты ее к себе забрал!

Мариям, зная крутой нрав мачехи, терпела ее брань, побои. Только когда мачеха больно дернула Мариям за косу, она захныкала:

– Ой, как мне больно! Ой, как у меня болит голова… – запричитала Мариям. – Ты, мачеха, садистка! Кто же маленькую и больную девочку так бьет ногой? Чтобы отсохла та рука, которая коснулась моей головы, чтобы отпала та нога, которая сделала больно моей спине… – у нее из глаз ручьями потекли слезы. – Это ни я, а ты являешься и черной гюрзой, и гиеной, и сатаной!.. Скорее Аллах к себе заберет тебя, чем меня, – продолжала плакать девочка, – Аллах знает, кого из нас наказать!

Услышав, как запричитала Мариям, Тарзан во дворе на привязи взбесился; он разгонялся и бросался на стену дома, он метался на цепи из стороны в сторону, пытаясь оборвать ее. Когда Тарзан на цепи понял, что все его старания тщетны, он сел на задние лапы, приподнял мордочку в сторону коридора, где избивают его подружку, и горестно завыл.

Не успокаивалась и мачеха. Браня падчерицу она, по крутой деревянной лестнице, гремя ведром, со второго этажа спустилась в коровник. Там она свою злость выместила на корове, которая отказывалась давать молоко. Ишрабике, не выдоив корову, вышла из коровника, злобно хлопнув дверью. Выпустила кур из курятника во двор, бросила туда пару горсточек зерна и с парным молоком по лестнице тяжело поднялась на второй этаж.

Проходя мимо падчерицы в коридоре, больно шлепнула ее по спине:

– Встань, общипанная курица, – ее глаза метали молнии, – иди в семейную комнату! Ты в коридоре назло мне мерзнешь, чтобы потом жаловаться отцу, какая я плохая? Встань, говорю, иди, затопи печь! – сколько желчи было на ее языке, столько ненависти в ее зеленых глазах. – Мерзкое животное, все делает наоборот, чтобы сельчане на меня косо смотрели! Чтоб ты издохла, скотина!

– Прежде Азраиль приберет к себе тебя с твоим гадким сыном! Печку я топить не буду! Лучше умру в холодном коридоре, чем находиться с тобой в одной комнате, хоть с затопленной печкой, и слушать твою брань! В тепле и в мягкой постели блаженствуй сама со своим любимым сынишкой!

– Вижу, змея подколодная, мои тумаки на тебя не произвели ощутимого воздействия! Придется добавить, – с приподнятым кулаком пошла на съежившуюся падчерицу. – Сейчас сделаю так, чтобы ты надолго запомнила вкус моего увесистого кулака! – размахнулась, чтобы ударить; рука зависла в воздухе – ее что-то приостановило.

Это сын спросонья за створкой двери комнаты в оцепенении наблюдал за сценой истязания матерью его сводной сестры. Его глаза были широко распахнуты, а на губах запечатлелась довольная и мстительная ухмылка. Мать была поражена поведением сына. Она даже растерялась и отвернулась от него. Мать свою неприязнь к сыну опять стала вымещать на падчерице.

– Ты, кикимора, заткнешься, я тебя спрашиваю? Если не желаешь, чтобы я еще раз сбросила тебя с лестницы, делай то, что тебе велят! – она на падчерицу заорала так, что та испуганно отступилась; ногой зацепилась за подол длинного до пят платья мачехи, спиной больно ударилась об пол.

Падчерица встала, злобно заглянула мачехе в глаза:

– Палач, какой же ты палач, мачеха! – от обиды Мариям вся дрожала. – Тебе не мамой быть, а служить надзирательницей тюрьмы!

– Я тебе, змея подколодная, сейчас устрою прием и к надзирательнице, и в тюрьму! – она дала падчерице по лицу такую хлесткую оплеуху, что та не удержалась на ногах, мячом покатилась на пол.

У Мариям из носа фонтаном пошла кровь. Она, захлебываясь кровью, на четвереньках отползла в коридор, на овчинный тулуп.

Когда с верхнего этажа дома опять раздались крики мачехи и плач Мариям, Тарзан во дворе (еще щенком Мариям назвала его Тарзаном) жалобно завыл, а коровы, овцы в хлеву замычали, заблеяли, казалось, они все переживали за свою маленькую, нежную и заботливую хозяйку.

– Тарзан! Мой чуткий, нежный друг Тарзан? Как мне жаль тебя! Ты не плач, мой дружок, – непрестанно плакала девочка, – я тоже перестану плакать. Ты извини меня, чуть полежу, а потом встану, приду и накормлю тебя. И вы, коровы, овцы, тоже уймитесь. И вас я без заботы не оставлю, дайте, чуточку полежу на тулупе, согреюсь, приду в себя.

Когда Тарзан услышал ласковый голос Мариям, он радостно заскулил, завизжал от нетерпения. Он подпрыгивал на цепи, чтобы заглянуть в окно, за которым прячется его подружка. Но он был надежно посажен на цепь, от которой никак не освободишься. Он опять, потеряв терпение, гремя цепью, завертелся по двору. Жалобно скуля, то забегал к себе в конуру, то выбегал. Звал Мариям во двор, вел себя так, словно, чувствовал, что с ней там, на верху, происходит.

Мачеха вышла в коридор:

– Тебе мною сказано, подколодная змея, ползи в комнату, а ты куда отползала? А ну-ка, марш в комнату? – подняла за шкирку и через проем дверей забросила ее в комнату.

– Сказала же, в эту комнату я не войду! – она на четвереньках отползла в коридор. – Я ни секунды не хочу оставаться в той комнате, где ты спишь со своим сыном-зверенышем! А если у тебя за неповиновение появилось желание еще раз сбросить меня с лестницы, сбрось! Я не боюсь тебя, и я ненавижу тебя! Давай, мачеха, скинь меня с лестницы, тогда избавишь меня от мук и желания тебя ненавидеть! – ее затравленные глаза опять заполнились слезами; она бросилась на тулуп и заревела.

– Ты уверена, подколодная змея, что не переступишь порог комнаты, где я сплю с моим сыном? Переступишь, еще под барабанный бой переступишь! Не войдешь, так закатим колобком!

Мачеха, злобно шипя, стала к ней подкрадываться. Она неожиданно набросилась на падчерицу, обеими руками обхватила ее за поясницу, резко накинула себе на плечо, направилась к порогу комнаты. У порога комнаты скинула ее с плеча, ударом ноги затолкнула в проем дверных створок. Там падчерица упала, головой больно ударилась о косяк дверей. Мачеха не дала ей опомниться, резким движением рук толкнула ее на середину комнаты. Сама тоже вошла в комнату, двери закрыла на крючок. – Нет, не войдет она, паршивая собачка! – злобно зашипела Ишрабике.

– Паршивая собачка это ты! – девочка на четвереньках приползла к порогу комнаты. – Мачеха, открой двери, иначе выломаю! – она маленькими кулачками стала барабанить о створки дверей.

Мачеха видела, как падчерица захныкала, а потом заплакала навзрыд. Тарзан во дворе опять жалобно залаял, заметался. Его жалобный вой перерос в злобный и нетерпеливый лай. Яростно ревя, с разбегу бросался на стену дома, клыками вцепился в цепь, но она ему никак не поддавалась. Выбившись из сил, Тарзан понял, что таким образом ему не высвободиться из ее оков. Тогда он завыл долгим, душераздирающим голосом, от которого кровь стыла в жилах.

В это время Мариям размышляла, как больно уколоть мачеху.

– Смотрите, смотрите на это чудище, – пальцем показывая на мачеху, захохотала Мариям, – у нее на верхней губе, как у кошки, растут усы, а на подбородке, как у паршивой козы, почернела борода!

Мачеха вдруг потерялась. Эта подколодная змея попала ей в самое больное место. Действительно, в последнее время, иногда заглядывая в зеркало, она стала замечать, что у нее на верхней губе и подбородке появилась растительность, которая становилась все гуще и темнее. Эта растительность доставляла ей большие неприятности, душевные муки. Особенно, когда по праздникам ей приходилось стоять рядом с сельскими красавицами с бархатистой кожей лица, со стройными станами и одетыми как куклы. Она от обиды не знала куда прятаться.

– У, дочь шайтана! – у Ишрабике от негодования затряслась челюсть. – Убью, сучку, убью! – из ниши за печкой она взяла полено.

Во дворе Тарзан так неистово залаял, что создавалось впечатление, что он сейчас порвет цепь, запрыгнет в коридор, где обижают его подружку, нападет и растерзает обидчицу.

Ишрабике от этого обидного выпада падчерицы заревела волчицей; с поленом в руках набросилась на нее. Но в последнее мгновение, встретившись с завороженным взглядом сына, замерла с приподнятым над ее головой поленом.

Тарзан во дворе ревел не переставая. Ишрабике свою злость решила выместить на нем. Гремя ступеньками лестницы, выскочила во двор. Там ей на глаза попался надежный сук; она бросила полено и с суком наперевес пошла на Тарзана. Тот с прижатыми к голове ушами весь напрягся, присел на пружинистые лапы, готовый отразить нападение своего врага. Улучив момент, он набросится на нее, повалит, подомнет под себя и растерзает. Его глаза превратились в желтые с прозеленью немигающие щелочки-светлячки. Он утробно зарычал, показывая ей ровный ряд желтых коренных зубов, способных в любое мгновение раздробить ей руки; за искривленными губами на врага нацелились огромные смертоносные клыки, с которых стекала струя окровавленной пены. Хозяйка ходила кругами, пытаясь поймать момент, наскочить и опустить на голову собаки свой увесистый сук. Одним ударом сука она расколет Тарзану голову, как ореховую скорлупу. Тарзан, помня коварство хозяйки, глазами ловил каждое ее движение. Он, насколько хватало длины цепи, отступил от нее назад, на середину двора; пружинисто присел на сильные, накаченные лапы; презрительно поджимая губы, повернулся к ней боком. Он готовился вступить с врагом в смертный бой.

Но и враг оказался не робкого десятка! Ишрабике, сверкая белками глаз, перед Тарзаном опустилась на четвереньки, бесстрашно заглянула ему в глаза. Как он, презрительно искривила губы, показывая ему свои клыки, и вызывающе зарычала. С суком наготове, утробно рыча, обкусывая губы, под себя роняя окровавленную слюну, боком закрутилась вокруг Тарзана.

Тарзан не дрогнул, не отступил перед ней, а, заглядывая ей в глаза, клацая клыками-кинжалами, готовый к отражению любой ее атаки, повернулся к ней другим боком. Он злобно зарычал, выжидая удобного случая, чтобы молниеносно наброситься на нее и вцепиться в глотку. Нервы Тарзана не выдержали, он вдруг сорвался с места, сделал неуверенный прыжок и промахнулся мимо врага. Врагу и этого мгновения было достаточно, чтобы опередить его, размахнуться и с огромной силой ударить суком по его широкому лбу. Тарзан от полученного удара опрокинулся на спину, запутался в цепи. Он, скованный цепью, призывно завыл, запаниковал, и, гребя одной передней и задней лапами, юлой завертелся на месте. Тарзан не успел высвободиться от уз цепи, как враг над его головой нанес второй удар, вложив в него громадную силу. Тарзан заревел не столько от боли, сколько из-за отсутствия возможности защититься от противника. Он отполз из-под очередного удара врага и забился за угол дома.

Ноги, тело Тарзана были спутаны в цепи, он весь напрягся, трясся от бессилия; нервная дрожь прошлась по спине. Он в панике отводил глаза от врага, заполз в конуру, пытаясь забиться в дальний угол. А Ишрабике, торжествуя свою победу, все пыталась заглянуть ему в глаза, тем самим унизить и опустить его. Наконец их взгляды встретились. Она так глумливо рассмеялась, что Тарзан от такого унижения завизжал не своим голосом. Он лег на бок, трусливо приподнял заднюю лапу и запустил в сторону оранжевую струю. Ишрабике еще раз торжествующе захохотала. Она всегда побаивалась Тарзана, поэтому от него держалась подальше. До сих пор она ни то, что взять над ним верх, даже без боязни, накричать не могла. Теперь ее враг, описанный, поверженный, валялся у ее ног! Она, нервно трясясь от смеха, с чувством одержанной победы, плюнула в его сторону, повернулась и, ликуя, пошла в дом.

С этого дня самым невыносимым для Тарзана стал смех хозяйки: хлесткий, ехидный, унизительный, с металлическим оттенком. Когда он во дворе случайно слышал этот смех, то начинал нестерпимо паниковать; шерстка на спине становилась дыбом, хвост трусливо опускался вниз, заползал между ног, чуть ли не под живот. Противный холодок пробегал по телу; он переставал контролировать себя; нервно приподнимал правую заднюю ногу, толчками на бок начинал запускать оранжевую струю; скуля, отступал назад, прятался там, где его не видно.

Так случилось и сегодня. Смех хозяйки был самым страшным оружием, которое против своего врага применяла она. Сложно было понять, каким образом она догадалась так поступить: осознанно или неосознанно, но он давал сокрушительный эффект. От этого приема Тарзан ничем не мог отбиться.

Сегодня тоже хозяйка, выглядывая из окна комнаты во двор, бросала уничижительные взгляды и противно хихикала. Во дворе задергался, занервничал Тарзан. Хозяйке этого унижения стало мало. Она распахнула окно настежь, наполовину высунулась наружу, посмотрела во двор и еще раз противно захихикала. Пес, звякая цепью, трусливо забегал по двору, унизительно заскулил и засеменил в каморку.

Мачеха Мариям, которую страшно знобило, даже не заметила. Она противно распахнула зев, глубоко зевнула. У нее сильно чесалась лопатка, к тому месту потянулась одной, другой рукой, никак не дотягивалась. Тогда она под лопатку запустила чумазую клешню и почесалась. Она чесалась упорно, долго и с удовольствием. Потом прекратила эту затею, лениво осмотрелась, с себя через голову стащила мешковатое платье непонятной расцветки, приподняла край одеяла, под которым лежал ее сын, и проскользнула в постель. Она в постели потянулась, зевнула несколько раз, противно раскрывая огромный зев с коричневыми гнилыми щербатыми зубами. На себя под самый подбородок потянула одеяло и смачно растянулась во всю длину своего тела. Через мгновение она захрапела на всю комнату.

Мариям от противных манер мачехи, наконец, от невыносимого храпа стало плохо, настолько плохо, что ее затошнило.

– Жаба, – противно простонала она, – наступит день, приедет мой папа, тогда свинцом запечатает этот твой бездонный зев!

Мачеха, словно услышала ее угрозу, во сне глумливо рассмеялась, повернулась на другой бок и опять захрапела. Сложно было описать, какие звуки изо рта издавало это жалкое существо: при дыхании она непонятным образом всасывала верхнюю губу в рот, издавала хлюпающие, булькающие, стонущие звуки разыгравшегося от шторма моря.

– Свинья, противная хрюкающая морская свинья! – Мариям маленькими, горящими огнем, ладошками закрыла себе уши. – Какое же ты мерзкое животное! Как мне противны твои толстые усатые губы, с растительной порослью лицо! Знала бы ты, как я тебя ненавижу! – у нее горький комок подступил к горлу; глаза засверкали, на шее выступили сонные артерии; она задышала быстро-быстро, кадык нервно задвигался, словно задыхалась.

Перед глазами опять встал вчерашний вечер, злобно сверкающие зеленые глаза, противно дергающиеся губы, разъяренное рябое лицо мачехи.

Мариям училась в четвертом классе начальной школы, ходила во вторую смену. Классный руководитель, как только вошел в класс, заметил воспаленное лицо, горящие огнем щеки своей ученицы. Он отправил ее домой, наказал, чтобы она обязательно обратилась к врачу. Падчерица не успела переступить порог дома, переодеться, перекусить, как мачеха отправила ее в кладовку рассортировать картошку. К тому времени, когда сельское стадо пригнали с пастбища, Мариям управилась с работой. К вечеру сильно разболелась голова; руки, ноги отваливались, хотелось спать. Но страх перед мачехой не давал ей расслабляться.

В коровнике она привязала коров, чтобы было молоко, дала им свежую траву; потом накормила кур. К тому времени с пастбища пригнали и овец. Мариям их загнала в овчарню, дверь в нее закрыла на засов. Когда в одном ситцевом платье, голодная, холодная, поднималась во второй этаж дома, на улице сгущались вечерние сумерки. Мариям не успела подойти к печке, отогреться, напиться чаю, как мачеха подтолкнула ее к глиняному кувшину:

– Перестань есть, теперь садись, взбей масло!

Мариям тяжело опустилась на корточки и стала раскачивать кувшин, подвешенный на сыромятной бечевке, свисающей с потолка.

Мачеха в дальнем углу комнаты на полу разостлала холстяную скатерть, на две тарелки разложила дурманяще пахнущее мясо, заправленное черемшой, луком и разными другими пряностями, поставила домашний сыр, простоквашу, разломила хлеб, только что вытащенный из духовки печки и позвала сына кушать. Мариям только сейчас почувствовала, как сильно проголодалась. Когда брат с мачехой стали смачно откусывать, обсасывать с костей ломтики мяса, у нее от запаха мяса, которого она давно не ела, закружилась голова. Круги пошли перед глазами и комната поплыла…

Мариям, стараясь не замечать мачеху и сводного брата, привычными движениями рук стала раскачивать глиняный кувшин. Она не заметила, как развязался узелок бечевки, завязанной через ушки кувшина. Тяжелый кувшин выскользнул из ее рук, по инерции полетел далеко вперед, упал на пол и разбился вдребезги. Айран со сгустками масла разлился по полу.

Мариям оцепенела на месте, сердце вдруг остановилось, а потом ушло в пятки. Пылающий мозг мгновенно уловил, что случилось что-то страшное, и за этот промах ей не будет никакой пощады. Она с ужасом посмотрела на мачеху, у которой вдруг как у утки стали растягиваться губы, белки глаз завертелись вокруг орбит; она руками начала делать какие-то невероятные движения. Наконец тяжело встала, переваливаясь с боку на бок, пошла на падчерицу. Та заплакала, прося прошения, упала у ног мачехи. Мачеха в это время, как кашалот, в легкие большими глотками набирала воздух, а в поджелудочную железу собирала желчь.

– Милая мама, прости меня, прости!.. – у нее из глаз градом текли слезы. – Я не нарочно, не нарочно… Узелок на кувшине сам развязался! Ведь ее завязывала ты!.. У меня это получилось не нарочно, не нарочно, мама! – заклинала девочка.

В глазах мачехи сгущались грозовые тучи; вот засверкала первая молния, изо рта загрохотал гром:

– Чтоб ты издохла, безрукая! Чтоб куполом твоей юрты стал черный саван! – падчерицу подмяла под себя, стала больно щипать ее в бока, руки, ноги, живот. – Чтобы отсохли твои руки и ноги! Чтобы ты разорвалась на части! Ты что, бестия, вместо рук носишь безжизненные плети? – схватила ее за волосы, потащила по разлитому на полу айрану, вынесла к лестнице и сбросила вниз…

Мариям при падении на первую ступеньку лестницы инстинктивно съежилась, и по ступенькам покатилась мячом. Это спасло ее жизнь. Только последняя ступенька лестницы была из целого камня, и девочка об нее больно ударилась головой. Из глаз выскочили искры, а потом перед ними завертелись черные круги. На мгновение она потеряла сознание.

Когда очнулась, с трудом приподнялось, но вновь упала. Села на полу перед лестницей и зарыдала. Нет, не от боли, боль она не почувствовала, а от обиды, от горькой и захлестывающей всю ее сущность обиды. Она долго сидела у основания лестницы и плакала. Вместе с ней во дворе на цепи выл Тарзан. Он с цепью на шее метался по двору. Звал Мариям, плакал, как человек, плакал горько, безостановочно.

Мариям стало больно за Тарзана. Ей надо выйти и успокоить его. Попыталась встать на ноги, в груди что-то заскрежетало, хрустнуло. Ей стало невыносимо больно, она упала, потеряла сознание… Мариям не помнила, сколько времени пролежала в тамбуре в бессознательном состоянии. Когда пришла в себя, почувствовала, что окоченела от холода. Она не чувствовала ни рук, ни ног. Пес во дворе надрывно скулил. Первая мысль, которая пришла к Мариям, была мысль о том, что ей больше не хочется жить.

«Что же делать, что же делать? – причитала Мариям. – Что будет с Тарзаном, когда не будет меня?»

Ей до такой степени стало жалко Тарзана, что она, приложив огромные усилия рук и ног, поползла к входной двери, приоткрыла ее и выползла во двор. Там обняла Тарзана за шею и заплакала.

Он прижался к своей подруге, пытаясь ее согреть. Плакала Мариям, вместе с ней скулил Тарзан. Пес с ее лица шершавым языком облизывал горячие слезы. Так они во дворе просидели до темной ночи. Никто из домашних не позаботился о девочке, как будто ее нет, и с ней ничего не случилось.

В агонии Мариям не помнила, как она приползла на балкон, как по лестнице поднялась на второй этаж и в коридоре легла на тавлинский тулуп. Когда она очнулась, в коридоре на табуретке горела керосиновая лампа. «Мачеха, как всегда, экономит свет», – подумала она. Сильно болела голова, так сильно, что не могла открыть глаз. Не знала, который час и скоро ли наступит утро. Страшные боли отдавались в грудной клетке, болела правая нога. Так она просидела до рассвета. Когда на востоке появились первые проблески рассвета, ей показалось, что боль немножко утихла. И она забылась тревожным сном.

Вдруг ее кто-то дернул за руку. Мариям от нестерпимой боли закричала и приподнялась. Перед ней, злобно поджав губы, стояла мачеха.

– Встань, курица, забыла, что сегодня нам надо пасти общественный скот? А ну ка, быстро оденься и сбегай на место выгона скота! Смотри на нее, как разлеглась, откинув голые ляжки! Стыд потеряла! – стянула с нее тулуп.

Мариям попыталась встать, но от невыносимой боли в груди и в ноге у нее потемнело в глазах, и она со стоном рухнула на пол. Видимо, при падении с лестницы у нее повредились ребра в груди и правая нога. Мачеха увидела, что от падчерицы сегодня не будет толку.

– Ладно, тебе сегодня повезло. К тем продуктам, которые я положила в шкаф – хлеб, сахар, сливочное масло, молоко, сушеное мясо, – не прикасайся. В коридоре на столе находятся кружка с молоком, миска с простоквашей, хлеб. В обед накормишь моего сына.

Мачеха, брызжа слюной, ругая падчерицу, для себя собрала тавру из сыромятной телячьей кожи. Заметив, как падчерица нетерпеливо дожидается ее ухода, мачеха ехидно выпалила:

– Рано радуешься, подколодная змея, рано! Сегодня и ты не останешься без дела!

– А мои занятия, моя школа? – попыталась возражать девочка.

– Твой отец десять лет ходил в школу, а кем он стал? Молчишь, я отвечу: каменщиком! Со дня окончания школы он двадцать лет не расстается с молотком и мастерком, – она закашлялась. – И ты своей ученой головой гору не перевернешь! Все, хватить ныть!

– Ну, мама…

– Я сказала все, точка! Распустила тут язык, как старая бабка! Закрой свою пасть и слушай! Когда проснется Али, его оденешь, соберешь постель, сложишь на место. Потрусишь паласы, пол в комнатах, в коридоре покрасишь речной глиной. Смотри, чтобы внутри все было чисто прибрано! Сядешь за ковер, завяжешь тринадцать рядов узлов. В кладовой все кукурузные початки почистишь от шелухи. Телят выгонишь на лужайку за домом. Коровник почистишь от коровьих лепешек. Кур при выходе сама накормлю, – мачеха еще что-то хотела поручить, но передумала; злобно хлопнув створками дверей балкона, вышла во двор. – «Цыпа, цыпа, цыпа!» – позвала кур, во двор бросила две горсти зерна, в коровнике развязала коров, выпустила их за ворота; из овчарни вывела овец, и погнала вместе с коровами на место выгона общественного стада. За порогом двора что-то вспомнила и стала звать падчерицу:

– Эй, курица?

Мариям не отозвалась. Мачеха плечом толкнула створку ворот, закричала, что есть мочи. Мариям, открыла окно и тихо отозвалась.

– Эй, падчерица, ты там оглохла? Почему не отзываешься? Накормишь этого своего дьявола! – зло взглянула на собаку, которая на нее стала огрызаться. – Обойная мука в кладовке, приготовишь похлебку. Сына моего голодным не оставляй. Молоко и простоквашу, что оставила в коридоре на столе, дашь ему. Если выпьешь сама, убью, сын мне все расскажет!.. – она, захлопнув ворота, исчезла за углом заброшенного колхозного коровника.

Мачеха на день столько наказов дала падчерице, что та вряд ли управится с ними. Она растерянно ковыляла по дому, не зная, с чего начинать. В первую очередь, она простыней зафиксировала свою грудную клетку, чтобы сильно не болела. Потом шерстяной косынкой туго завязала воспаленный сустав ноги. Сидя на верхней ступеньке лестницы, долго и беспомощно плакала. Но она понимала, горю слезами не поможешь, надо было браться за работу.

Мариям, еле волоча распухшую ногу, выгнала телят на поляну, вычистила коровник; приготовила похлебку, накормила Тарзана; с пола всех комнат и в коридоре убрала паласы, с метелкой прошлась по комнатам; в коридоре пол покрасила черной речной глиной. Когда управилась со всеми домашними заботами, время было далеко за полдень.

Мариям решила пообедать вместе с братом Али. В тарелку с простоквашей накрошила хлеба и поставила перед ним. Она из кармана ветровки достала спрятанный кусок сахара, подумала, хорошо бы его с братом обменять на молоко.

Али сначала согласился с сестрой: миску молока обменять на целый кусок сахара. Но, когда увидел, как сестра ложкой жадно хлебает его молоко, ему это не понравилось. Он обиделся, кусок сахара забросил в рот, а ложку выбросил в сторону печки, надулся и отвернулся:

– Ты что, вредина, забыла наказ матери? Она сказала, чтобы молоко тоже дала мне! Не хочу я кислую простоквашу! – миску с простоквашей оттолкнул от себя. – На, это тоже сама хлебай!

– Мама, как твоя, так и моя, мой милый брат. Видишь, я больна. Мама столкнула меня с лестницы. У меня болит грудная клетка, распухла нога. Прошу тебя, не вредничай, со вчерашнего дня у меня во рту не было даже маковой крошки хлеба. Неужели для больной сестры тебе жалко миску молока?

Мальчик все злился и отворачивался.

– Не хочешь, не надо, на, пей свое молоко! – сестра миску отодвинула от себя.

Али захрустел сахаром, потом с жадностью напал на миску с молоком. Молоко из миски выпил залпом. Бросая мстительные взгляды на сестру, поднял брошенную им ложку и стал впихивать в рот накрошенный хлеб с простоквашей. Вдруг он прекратил есть:

– Нет, мама не твоя, она моя. Мой папа твою маму выгнал из дома.

– Кто тебе сказал такую чушь? – от обидных слов брата ей стало больно, на глаза навернулись слезы.

– Моя мама!

– Мой папа, когда вернется с заработков, из дома выгонит и твою маму.

– За что? – он тыльной стороной руки вытер струйки зеленой жидкости, свисающей на верхнюю губу.

– За то, что она два раза сбрасывала меня с лестницы.

– А ты разбила масловыбивалку.

– Это не я, твоя мама на ней узлы нарочно завязала так, чтобы она упала и разбилась.

– После тумаков, которые вчера от нее получила, следующий раз будешь осторожней.

– Это, пресмыкающееся, – скрипнула зубами, – уже не твоего ума дело! Пока ты от меня не получил по затылку, сядь и замри!

– А я расскажу моей маме.

– Я в этом не сомневаюсь! – обиженно ответила сестра, – ты всю жизнь был ябедой. А впрочем, я ни твоих угроз, ни тумаков твоей матери не боюсь. Кончай болтать чепуху, иди, помой свои миски.

Она убрала скатерть и еще раз с метелкой прошлась по общесемейной комнате.