Текст книги "Малороссийская проза (сборник)"

– Але! Нам нечего к писарю, – зашипела вся громада. – Он уже нам не начальник, мы тут старшие.

– Когда же вы тут старшие, так цур же вам! – крикнул на них Никифор, да как засучит рукава, как сложит кулаки, как кинется в кучу, чтоб пробиться между ними, да уйти домой… так что ж! Кажется, и бьет, еще и крепко бьет: кого по морде, кого в грудь, и ногами толчет… Так, сердечный, только себе кулаки сбил и чуть ног своих об их ноги не переломал, а им ничего и не сделал: известно кость! Что с нею сделаешь? Таки ничего! Только пуще рассердил их… потому что как кинулися все на него, как заревут:

– Так уходить? Вот мы тебе дадим! Дели же, сякой-такой сын! А не то, вот мы тут тебя разорвем на куски.

Пришло Никифору совсем пропадать. Уж не выдумает, что ему и делать, да с испугу стал отпрашиваться:

– Пустите же, батюшки голубчики, пустите!.. Ох, не давите же меня вашими холодными костями!.. О! Да и озяб же я, вот так и трясусь. Будьте ласковы, вынесите мне шапку; забыл там: уши так померзли, что не то что!

– Какая тебе шапка! – отозвалися к нему опять мертвецы. – Делай свое дело, видишь, уже не рано!

– Та-та-та-та! Теперь догадался, – шепнул себе Никифор да и глянул на звезды: Воз уже докачивается к восходу солнца. Вот, погладив усы, и говорит им:

– Вижу теперь, люди добрые, что с вами делать нечего. Я было хотел пошутить, но вижу, что вы этого не любите. Когда делить, так делить. А говорите: кто над вами тут есть атаман или какой старший?

– Нет никакого старшего! И все тут равны! Прошло панство! – загудели мертвецы.

– Так кто знает, сколько тут вас счетом? – спрашивал Никифор.

– Дели без счету, тогда увидишь, как кому не станет.

– Вот те на! – уже Никифор крикнул на них, все поглядывая на звезды. – Как вас разобрать? Иной, может, по две доли будет хватать на мою беду. Без счету не хочу. Считайте, тогда и делить буду.

Да подбоченился, как исправник, и отворотился от них, и ходит между ними, и не уважает, как и тот, мирской сходки.

– Да до которых пор это будет? – зашипели опять мертвецы. – Не будет тебе счету, считай сам.

– Лихо вашей матери! – говорит Никифор. – Считай, когда же я счету не знаю. Двадцать десять насчитаю, а далее тпрру! Ну, так позовите из ратуши писаря, так тот вас пересчитает.

Да усмехнулся и сказал тихо:

– Нагайкою, как в степи косарей.

– Э! Да ты еще и торгуешься? Дели скорей, а то мы тебя разделим.

– А чтоб вы все издохли! – рассердившись, бранил их Никифор. – Как же вас всех в куче мне поделить? Садитесь-ка все по кучам: старые к старым, молодые к молодым, деды особо, а бабы особо; так же и парубки и девки…

– А парубкам с девками садиться? – спросил один парубок, оскаливши зубы.

– Вот я вам дам к девкам! Даже и тут у вас жениханье на уме. Прочь! – грозно прикрикнул на парубков. – Садитесь особо, а девки особо.

– Вот и рассудил! О, чтоб тебя! – зашипели все девки.

Кости только загремели, как начали мертвецы усаживаться, да все куча возле кучи. Старые деды и бабы еще-таки пристойнее были: те посадилися розно. А что молодые бабы, девки, да-таки и мужчины, какие еще не очень старые были, и наибольше парубки, так уже между собою помешалися, что и разобрать их не можно было. Да подняли между собою игры да смехи: рады, что вместе собралися, да разные выдумки, как будто когда-то им было на вечерницах; да так, что сколько старые, да и сам отец Никита их ни удерживал, так ничего и не сделают. А наш Никифор им и не мешает.

«Пускай, пускай! – думает себе, – да еще и рад, что они жужжат, как те пчелы».

Когда те усаживалися, вдруг дети, что бегали около церкви, сюда же явилися и бросаются к Никифору, и знай свое кричат:

– Нас мати родила, некрещеных схоронила, под порогом положила… Дай и нам, дядюшка, вареника; а как не дашь, защекочем до смерти…

– А зась, цыганенки! – крикнул на них Никифор, топнув ногой. – Вон отсюда! Вы не этого прихода. Пожалуй, есть вас много таких, что под пле тнем брошены и в кувшинах потоплены, то, как мне всех обделять, так это у меня не только вареника, да и волос не станет…

– Совсем! Обделяй скорее! – заклокотала мертвецкая громада, усевшись порядком.

– Хорошо, когда совсем! – отозвался к ним и Никифор, еще-таки посматривая на звезды. – Вы совсем, вот и я скоро совсем.

Вот и начал под ногами в снегу искать да и нашел щепочку; выковырял полвареника, показывает им и говорит:

– Нате же, люди добрые! Да поминайте мою доброту. Смотрите же, ешьте не спеша, чтобы кто из вас и не подавился; то еще мне будет беда: приедет суд с лекарем вас свидетельствовать, да еще скажут, что я вас отравил, да припишут беду, что и полтиною не отделаешься. Нате же.

Да и стал расчипывать вареник и приговаривает:

– Вот это одному, это другому, это третьему…

– Кукареку! – закричал петух…

Шарах! Рассыпалися наши мертвецы, и кости загремели, как будто кто мешок медных денег высыпал!..

Смотрит Никифор… Нет ни отца Никиты, ни пана дьяка, ни старых, ни молодых, ни девок, ни парубков… Осталися на кладбище одни могилы, как и вчера были.

– О-го! – закричал Никифор на все это. Он это их нарочно манил до третьих петухов, слышавши от старых людей, что только «одни черти от первого крика петушьего исчезают, а что ведьмы, мертвецы, упыри, волкулаки и всякая нечисть шляются до второго, а иные и до третьего крика». Вот он только их и ожидал.

– Фить-фить!

Посмотревши кругом, не остался ли который на сем свете, Никифор посвистал да и говорит:

– А что? Наелися вареников? Не прогневайтеся. Хотели меня погубить; теперь на тощий желудок почивайте, да уже больше меня не заманите. Что же мне теперь делать? Идти домой? Жена не поверит, что ей буду рассказывать, да еще и побьет, думая, что, может, я где по шинкам ходил. Пока живые звонари к заутрене зазвонят, еще не скоро. Лягу тут спать, зазвонят, я тут и есть.

Вот прилег себе на бугорок, как раз подле калитки, куда народ идет, свернулся и захрапел себе порядочно.

Спал-спал, как вот слышит, что его дергают и таскают то сюда то туда. Вот ему и кажется, что это мертвецы рвут его на куски. Он со сна давай кричать на весь голос:

– Кукареку, кукареку! – чтоб мертвецы исчезли от него, да рассыпалися, полагая, что то кричит петух. Потом слышит, что около него люди возятся да хохочут, и хотя его и дергают, да не рвут на куски, а еще и говорят:

– Никифор!.. Встань… Встань!..

Вот он глазами хлоп! – глядь! перед ним поп… Да уже не отец Никита, а отец Павел, живой поп, и дьячок пан Степан, и все люди, сколько их тут ни видит, все живые люди, и соседи, и приятели его; а тут и писарь из ратуши, с которым он вчера там исправно погулял.

Встал наш молодец, и глаза продирает, и чешется, и не знает, что ему говорить, что его и поп, и все люди бранят и пьяницею называют и что целую ночь таскался, да так, где случилося, там и валяется.

– Але, пьяница! – после надумавшися, говорит им Никифор. – Тут не пьяница, а вот мне какое привидение было. Вот слушайте-ка, и вы, пан отче, и вы, люди добрые!

Вот и начал им все рассказывать, как был вчера пьян, как пришел домой, как заснул, и как пошел к заутрене, и что тут с ним было, и как мертвецы хотели его растерзать за вареник, и как петух закричал, и как они пропали, и как он тут заснул…

– Да не слушайте его, пьяницы! – заворчал на них пан отец, видевши, что весь народ обступил около него и, разинувши рты, слушают его. Да и еще говорит: – Не слушайте, это он перепился да спьяна химеры погнал.

– Да какие тут, пан отче, честный отче, химеры? Именно так было, как я говорю. Вот сходимте-ка, то найдем и мою шапку. Она там, мертвецы не дали мне ее и взять; я же говорю, что она там. Я ведь не забросил ее нарочно. Да и лучше рассмотрите, нет ли где какой беды.

Вот бросились, пришли – ан в самом деле, где говорил Никифор, что положил шапку, там она и есть. А, впрочем, все было в порядке и нельзя было приметить, чтоб мертвецы ночью тут были.

Уж как удивлялись все люди про то, что рассказывал Никифор, а наибольше эта шапка, хоть кому, так на удивление была: как бы таки она зашла туда, кабы не он ее занес? А как бы он ее занес, если бы не приходил туда и не покинул там своей шапки?

Вот и стало быть, что это мертвецы так проказили. Так и старые люди говорят, что было когда-то, в каком-то селе, какому-то человеку так же привидение, «что думал к утрене прийти, а пришел… мертвецы собрались да в пост празднуют Великдень». Да оно ж так и есть: у нас пост, а у них Великдень. Да вот же и Никифору говорили:

– Вам пост, вам Чистый понедельник, а нам Великий день, когда ваш пост…

– Так, так и есть, так и есть! – заключила в один голос вся гро мада. Вот как так между собою люди толковалися, а уже не кто, как старые бабы да-таки и молодые, – как вот и отозвался один человек и говорит: «Да Никифор вчера весь день ходил пьяный, без шапки, и я его спрашивал, где он пропил шапку, так говорит, еще как был утром в обедне, так в церкви забыл, спеша с приятелем к пану дьяку на разрешение».

– Да и я видел, – говорил еще один человек, – как он ее вчера в обедне клал и как пошел без шапки, и он на него смеялся. Это ему, пьяному, приснился такой вздор…

– Это ему приснилося…

– Это он спьяна химеры погнал… – загудела опять громада, которая, как какой человек скажет слово, то она, не понявши, что и для чего, тотчас и кричит:

– Таки-таки, так! – и во всяком деле так.

– Эге! Думаю, что химеры! Думаю, что приснилось! Нет, этому таки правда, – так говорила мне старая Куцайка, рассказав эту повесть, да и божилася, что этому, говорит, именно правда была. – А мне, – говорит, – рассказывала про это покойная Кузнецова жена Оксана, а она слышала от Явдохи, дядины[173]173
  Дядина – жена дяди родного. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть] старой, Потапихи, что после была за Денисом Буцем. Так тут, говорит, нечего сомневаться: правда, да и правда, что пришел было Никифор на праздник мертвецов.

Конец первой книжки

Малороссийские повести, рассказываемые Грыцьком Основьяненком
Книжка вторая
(1837)

Делай добро, и тебе будет добро

Посвящается Тимофею Романовичу Подольскому[174]174
  Подольский Тимофей Романович – сведений об этом лице найти не удалось. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть]

Никто не забудет голодного (1833 г.) года, что Бог послал нам за грехи наши. И как забыть такую беду, какой и деды наши не терпели, да не дай бог и внукам, да и всему роду и слышать про такую лихую годину! А рассудим еще и так: за грехи наши постигла нас кара Божия? Эге! Так и тут же видим, что наш отец, Царь Небесный, не до конца гневается на нас, а все ожидает, чтобы мы очувствовалися, покаялись и обратились к святому его закону и творили волю его. Какую? Может, очень тяжкую для нас? Может, повелевает, чтобы мы своею собственною силою горы с места на место перетягивали? Может, велит горстями море выливать? Не знаю! (не думаю!) Только и есть его повеление: люби его, как создателя своего, и помни, что от него все имеешь: и свет, и хлеб, и имущество, и семью, и все, все, и что доброте и милосердию его меры нет; да люби всякого человека, как истинного своего брата и сына Божьего, потому что он, Господь наш, повелел в молитве именовать себя отцом, как всякий день читаете «Отче наш, иже еси на небесех», так мы уже ему так любезны, как дети отцу; потому-то и надобно, чтобы и мы любили один одного как брата, в нужде помогали, один от другого отвращали беду, и когда до чего придется, друг за друга страдали и беды терпели. Вот тогда-то мы угодим Богу и царство от него получим. Так не для того ли он нам и посылает беды, чтобы мы на деле учились добро творить? Пожалуй, на словах мы все бойки, все делаем хорошо; иной говорит: а я сякой, я такой, я милостив, я нищим подаю, я бедных обделяю… Приди же к нему в нужде, проси голодный сухаря, неимущий одежды… ей! и сухаря не даст и за руку выведет с хаты, когда еще и по затылку не стукнет. Вот тем-то беда учит познавать людей и от доброго перенимать доброе. Чрез беду знаем, кто каков, и по его делам таковым его и почитаем. Видел ли кто отроду, чтоб на хорошей яблоне да родились репки? Так и тут: чтобы о человеке, делающем доброе, шла недобрая слава? Сначала бы и ничего: сначала зашипят, как змеи, далее загудят, как злые шершни, потом залают, как собака, и бросятся, чтоб совсем человека съесть… так же Господь милосердый не доведет до того! Не доведет, защитит и перед всеми явит такого, кто, не боясь пересудов, несмотря ни на что и ни на кого, делал добро для своего брата, любя и исполняя закон отца нашего небесного! Тогда над таким и сбудется: «Делай добро, и тебе будет добро», и, хотя и не на этом свете – что здесь есть вечное? так уж наверно там, там, в царстве святом, где будет так хорошо, так хорошо, что и святые не могли изъяснить, а только написали нам, что ни око не видело, ни ухо не слышало, и вообразить так не можно, как хорошо и прекрасно будет тем, кои любили Бога милосердого и, любя каждого человека и помогая бедным в нужде, исполняли тем святой его закон.

А послушаем, как в злую годину управлялся Тихон Брус, и что он делал, и что заслужил здесь. Может, очень трудно и тяжко ему было, что, может, иной и не стерпит? Или что-нибудь делал такое трудное, что другой и не сумеет? Послушаем.

Растаяли снега, прошла половодь, сбежали реки, а еще земля и не оттаяла совсем. Люди, кто понимал, молчат да примечают; иные говорят: «Нужды нет; земля от солнца разом оттает; тогда пойдут дожди и все будет хорошо». А Тихон Брус послушает, что люди говорят, покачает головою да отойдет и скажет:

– Не знаю, как будет, а будет так, как Господь милосердый повелит. Тихон Брус был стар человек, разумный на все то село, где жил, да ра зум имел про себя, не очень с ним выхватывался. Нужно было его крепко просить, чтоб дал какой совет; когда же было что скажет, то уже оно так и есть, так и будет. Когда видит, что у иного отца сыновья поднялись ли на ноги или нет, а уже скорей от отца со двора, на свое хозяйство; то Брус и говорит:

– Не будет, дети, с таких хозяев добра! переведутся ни на се ни на то; одним волом не много сработаешь, и разве целину одною парою пашут? Ну, ну! так и в хозяйстве: чем больше рук, то скорее и дело поспеет; а одними руками не много сработаешь.

Смотри, как раз, так и есть: был у нового хозяина свой плуг, а то уже спрягается с другими, а далее – далее уже и пеший; была своя хата, а то уже пошел в соседи, в чужую избу и свелся ни на что…

Когда было Тихон видит, что с какой семьи жена как на улице, да на улице, все с женщинами да с проходящими лепечет; а дочки, бросив не выполотые огороды и немазаные хаты, да бегают то на улицу, то на вечерницы, то он махнет рукою да и скажет:

– Зарастут же и они недоброю славою, осыплется и все их хозяйство, как и обмазка от хаты.

Смотри, так как раз идет: и имущество, и добрая слава, все пошло за ветром!

Когда было увидит, что человек без бутылки идет в шинок (это уже известно, что не в доме с компанией да с добрыми людьми, а сам себе в шинке будет пить), то Тихон и скажет:

– Туда бездельнику и дорога! Вот увидите, что вот это сам ходит, а после и все свое имущество переносит.

То так и будет: разопьется, попропивает все, под плетнями валяется, а жена с деточками пошла по-под окнами милостыню выпрашивать.

Вот такой-то был Тихон Брус. И теперь он все тужит, все сидит и думает; то пойдет осматривать свой хлеб на гумне и в амбаре в закромах да в кадках. Осмотревши у себя, пойдет и по улице, заглядывает на гумна, где есть зажиточные хозяева, да, идя к дому, все что-то по пальцам считает…

Как вот: рано с весны стало солнышко припекать, как будто о Преполовении[175]175
  Преполовение — половина, средина. Пополовениев день – среда четвертой недели после Пасхи, средопятидесятница. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть], а еще только четвертая неделя поста. Какая была мерзлая земля, тотчас вся растаяла, да все же утром туманом, днем солнцем, а ввечеру морозцем вытянуло с нее всю сырость, всю влагу; вот мигом высохла вся земля до того, что пыль с нее идет.

Вербу взяла, Святую неделю отгуляли… а дождику никто и капельки не видал. Ну что делать! Не склавши же руки сидеть?.. Хозяйки вскопали огороды, хозяева обсеялись яровым… а дождя нет!

Только и слышно между людьми, как сойдутся к ратуше или к шинку беседовать:

– Не дает нам Бог дождя! прогневали Господа милосердого!.. Это беда нам будет!..

Каждый божий день идет обедня: то священник и велит всем припасть на колена, читает молитвы, а сам плачет… Где были колодези, и на пруде, везде воду святили… уже и Преполовение, а дождя нет как нет.

Оповестил батюшка-священник, чтоб вот в воскресение, так чтоб все, сколько есть в селе людей, чтоб и старое, и малое, чтоб все собрались в церковь.

– Отслуживши, – говорит, – Божию службу, пойдем, сколько нас есть, в поле; старого и немощного ведите, малых детей несите, чтоб все шли; пойдем везде по полю, будем воду святить, будем нивы окроплять, будем молиться, чтоб нас помиловал отец наш милосердый, Господь праведный!

Так и сделали. Что же собралось народа, так, Господи, твоя воля! Уже точно, что никого по хатам не осталось. Детворе, которое бежит, которого на руках несут, престарелых и болящих под руки ведут… все, все пошли со св. крестом в поле… А в поле же что?.. Господи милостивый!.. Ужас! Куда ни глянь, везде черно! Озимое в осень от засухи не всходило; когда же какое и взошло потом на ниве, так и то засохло и под ногами хрустит. Видно, уже ясно видно было, что когда не помилует Господь милосердый, то не будет с него пути! А о яровом и не спрашивай!..

Освятили воду, помолебствовали… и что то: весь народ пал на колена… батюшка за слезами и молитву чрез великую силу может читать… кто, припавши к земле, даже всхлипывает… а малые дети, известно, те еще ничего не знают, глядя на старых, давай себе плакать в голос!..

Окропивши везде по полям, воротились домой… как вот стали облака собираться… все больше, гуще… потом и чёрные тучи появились: так совсем, как на дождь и гром… Народ обрадовался, и всяк говорит: «Вот Бог милосердый смилуется над нами, пошлет дождик, так и не пропадем…» Вот тучи все находят, все находят… как тут вновь поднялся бурей (бурный ветер) от всхода солнца, самый сухой ветер, что никогда не навеет дождя, а какой и соберется, то он его и разгонит. Этот-то ветер веял и с осени, веет и с самой весны, и теперь, как подул, так где и тучи девались, и опять прояснилось, и солнышко стало жарить перед Вознесением[176]176
  Вознесение — Вознесение Христа на небо на 14-й день после Пасхи. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть], как посреди лета о Прокопиевом дне (8 июля).

Тихон же, еще заблаговременно, то в дело, что с своими сыновьями молотит хлеб, который был у него на гумне, он же был себе крепко богат. После, как далее-далее видимо, что совсем беда, он, как собралась сходка на совет, что им делать, как не дай бог что и вовсе хлеба не будет, так он тут и отозвался:

– А что, пан голова, и вы, панове громада! Не знаю, как вы, а я бы себе так думал: вот тот хлеб, что с магазейна добрые люди разобрали, не нужно ли бы его пополнить?

– Вот это так! – загудела громада. – Когда человеку беда, так тут с него последнюю кожу дери. Хотя и есть у кого хлебец, так и последний отдать? Вот так ты выдумал! Чем отдавать хлеб в магазейн, так он и себе пригодится.

– Послушайте же меня, люди добрые! – говорил Брус. – Я не должен в магазейн ничего, и за себя и сыновей своих взношу заблаговременно; а примером сказать, как бы с меня следовало донять четверть хлеба[177]177
  Четверть хлеба — здесь: мера жидких или сыпучих тел, равная четвертой части какой-либо измерительной единицы. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть], то уже известно, что тою четвертью я недолго пропитаюсь, а как ее взнесу, и всяк то, что должен, взнесет, так вот и соберется его немало и добрым людям его надолго станет, лишь бы по порядку обделять…

– Да не можно сему статься, – стали крепче покрикивать такие, что более прочих должны были в магазейн хлеба. – Отдам свое, да пойду к сборщикам кланяться, да из-за своего добра просить; да еще, дадут ли или нет, кто его знает? – и все прочее шумела громада, и заговорили все, ничего и не разберешь.

Слыша это, старый Брус махнул рукою, отошел себе от них, сел на призьбе[178]178
  Призьба — завалинка. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть] подле волостного правления, наклонил голову, и все что-то по песку палочкою ковыряет.

Советовались люди, советовались долгонько все об одном: что им в такой беде делать? Советуются и ума не приберут. Без хлеба жить не можно, а хлеба нет; живым в могилу ложиться не хочется, а не придумают ничего, что делать, чтоб пропитаться. Далее – нечего делать! – опять к Тихону.

– Ну же, дядюшка! – говорят ему. – Скажи, что нам делать, чем беду отвести?

– Что я знаю? – говорит он. – Молитесь Богу! Когда отец небесный не умилосердится над нами, то что мы можем сделать? Без его святой воли и маленькая комашечка ни народится, ни умрет, а и того больше человек, что, как читают в церкви Божие слово, «и волос твой не падет без его веления». Так что тут и делать больше, как только молиться.

– И молились и молимся, как, сам здоров, Степанович, знаешь; так Господь на нас прогневался и не посылает нам милости своей.

– Тем-то и горе, что и сам милосердый Господь, милосердию которого и меры нет, так и тот не смиловался над нашими и также над детскими слезами. Ведь вы же слышали, как батюшка-священник нам рассказывал, как в старовину Господь прогневался на людей в одном городе, что отступились от создателя, царя своего, да начали пьянствовать, бездельничать, воровать, промеж себя убийство о всякие скверные дела делать, и объявил им, что на всех вас, говорит, пошлю огонь с неба и пожгу всех; когда же обретется между вами одна праведная душа, так через такого только всех вас помилую. Как же не нашлось между ними ни одного праведного, то они все и погибли на веки вечные. Так и у нас теперь: нет у нас ни одной праведной души, чью бы молитву Бог услышал и нас помиловал. За грехи наши нас Господь наказывает. Хорошо ли мы перед ним живем? Ходим ли в праздники в церковь? Скорее куда на беседу, или у шинок, а не в дом Божий. Когда же и придём, то молимся ли, как должно христианам? Рукою мотаем, а мыслью везде летаем. Помогаем ли кому в нужде? Скорее последнюю рубашку с человека, да хоть бы он и приятель, сдерем, а своего и лоскутка не уступим. За грехи наши послал было Бог холеру, так тогда немного и очувствовались. Как же минула беда, так и не говорят, что то была беда от Бога за грехи наши и что он нас помиловал только по милосердию своему, а выдумывают, будто то турки колодези отравили, будто немцы лекарей подкупили, чтобы весь народ выморить. За грехи и теперь терпим; плачем же и говорим: «Умилосердись, Господи, и помилуй нас грешных!»

– Так вот это так руки сложить, да могилы выкопавши, так и ожидать голодной смерти? – сказала громада.

– Нет, панове громада! – говорит Тихон. – По моим мыслям не так. Слышите, что в церкви читают; не пожалей ничего для своего брата: а брат наш всяк человек, хотя с нашего села, хотя с другого, хотя из города, хотя немец, хотя турок, все Божие создание. А что наиприятние Богу, когда за кого, не только что имения лишишь ее, но и душу положишь? Вот теперь пришла такая година, чем можем умилосердить Господа, отца нашего, за наши грехи и отвести беду от себя и от всех. Вот что сделаем: сколько у кого есть хлеба, взнесем весь до зерна и до пылинки в место; приставим стариков, чтоб они его сохраняли, и каждую неделю или месяца чтоб давали на каждую семью, по чем там придется на душу, только чтоб пропитаться, а не лишнее; как я смотрю, там у нас кое у кого, слава тебе господи! столько хлеба будет, что, собравши в место, да с порядком, можно будет пропитаться до нового. Кому надобно на семена, чтоб осенью посеять, попросим, чтоб с магазейна отпустили, да и то только беднейшим, а побогаче и на стороне себе достанет. А вы, пан голова, перепишите, у кого сколько хлеба возьмется; а как уродит Бог новый, тогда рассчитаете, по сколько придется с души, то сберем вместо и отдадим каждому. Послушайте меня, сделаем так: вот прежде всех отдаю все, что есть в закромах, и что только найдется у меня, все изнесу, только изберите кому отдать.

– Послушать его? – завопили которые побогаче. – Это, чтоб свое отдать ни за се ни за то, а после и отхаживай свое доброе? Сказано: отдай руками, да не выходишь и ногами… не надобно ничего… сами себя пропитаем…

– Але! Пропитаем, – опять-таки говорит Тихон, – благодарите Богу милосердому, у кого есть чем пропитаться; да в такую годину оглянитесь и на неимущих, откуда они возьмут? чем пропитают маленьких деточек да старых и немощных родителей?.. Эй, люди добрые! Не забывайте, что вы есть христиане православные! Думайте, как лучше. Будьте милосерды, чтоб и Господь был к вам милосерд!

– Не будет сего!.. теперь всякому до себя… – загудела громада, и начали расходиться. А Тихон остался там-таки на призьбе, наклонил голову, тяжко вздыхает и все палочкою ковыряет землю.

Вот, немного погодя, воротились к Брусу кое-кто и сели подле него. Вот один из них и говорит:

– А что, Степанович! Как мы посоветовались между собою, так вот что сделаем: вот вас здесь семь хозяинов; сложимся, у кого есть сколько денег, чтоб можно было купить по малой мере ста три четвертей хлеба. Давай вам порядок: купим и ссыплем; а как нужда людям придет, вот мы и станем продавать, смотря на цену, какая по сторонам будет, да наложим еще лишнего по полтине или и по рублю, то ей! разберут чисто весь, потому что беда всякому придет, не пожалеет рубля, лишь бы не ездить далеко. А мы, как выручим свое истое, да и бросимся, купим в России подешевле, да опять с барышем будем продавать. Вот так-то и зашибем славную копейку…

Тихон как вскочил с места и, начав креститься, говорит:

– Господи милостивый! Не доведи меня до смертельного греха, чтобы я кровь христианскую стал пить как воду! Благодарю Бога милосердого, я не жид и не татарин, чтобы мне от людской беды корысть получать! Нет, люди добрые! Когда хотите закон Божий исполнять, делайте добро братьям своим, не думая об анафемском барыше. В этом деле Господь подает заработок в царствии своем; так и не надо думать, что как бы нам лучше; а только то, что как тому помочь, кто в нужде.

– Как так делать, то деньги истратим и не только прибыли не будет, да и чистое потеряем. Как себе, Степанович Тихон, хочешь, а мы свое дело будем делать, как знаем.

Сказали эти люди и разошлись.

Долгонько ещё сидел наш Тихон подле ратуши и что-то все думал; потом встал, тяжко от сердца вздохнул и пошел себе тихим шагом домой.

– А ну, старая, – так говорил он жене своей, пришедши домой, – какую тебе и дочкам нужно одёжу, самую не важную, то себе отбери и берегите как глаза, чтоб на год и больше стало, потому что не буду вам ничего нового делать, даже пока вас Господь не помилует; а лишнее все подай.

– А тебе на что? – спрашивала жена.

– Але! Я-то уже знаю на что. Отбирай же скорее, да и подавай сюда.

– Что ж там отбирать? Это бы то и плахты, и юбки, и намиста, и мои очипки?

– А то ж! Все, до чего теперь дела нет, все подай мне.

– Да что ты это выдумал? А с чем же я или дочери в праздник выйдем в люди?

– Прошли наши праздники и гулянья! Теперь будем думать, как пропитаться да и людям помочь дать… да полно долго болтать: когда не хочешь вынимать, так подай ключ от сундука…

Еще Тихон и недоговорил, а уже Стеха, его жена, и рванула ключ от пояса, и кинула ему под ноги, а сама и выбежала к дочерям, чтоб им пожаловаться; потому что знала натуру своего старого, что когда что надумал, то хоть спорь, хоть бранись, а уже он от своего не отступится; и уже не будет много говорить и настаивать, а молча сделает, как хотел.

Поднял Тихон, не говоря ни слова, ключ, отомкнул сундук и все-таки молча стал разбирать. Что им откладывает, что особо отбирает, а как кончил совсем, поднял свое да, идучи в комнату, говорит жене и дочкам:

– Сложите же хорошенько, что вам осталось.

А Стеха с дочками, вышедши в сени, навзрыд плачут, и как будто – сохрани бог! – по мертвом голосят; а Тихон их и не уважает. Как же пошел он в комнату, они бросились смотреть, что он им оставил.

– Ох, моя годинонька лихая да несчастливая!.. С чем же я теперь на свете осталась?.. Позабирал и очипки и серпянки… Чем же я прикрою свою головушку?.. Нет и байковой юбки… нет…

Так приговаривала Стеха, а потом и завыла.

Старшая дочь Наталка туда же за нею и плачет, и приговаривает:

– Нет моего намистечка… нет и платочка бумажного… и синих новешеньких чулочек… и серьги ж то взял!..

Середняя Феська то же пела:

– Запасочка ж моя колисчатая… ленточки мои блакитные (голубые)… платочки вышитые… башмачки красные…

Мотря наименьшая еще б и малая девчонка, да и та туда же за ними голосит, что и ее новую плахту отец взял.

Еще не хорошо и уложили, что осталось, а уже матери и нет; уже и побежала к соседям, и к кумам, и к атаманихе, и к писарьке, и к понамарьке и всем, всем жалуется, что муж забрал у неё и дочек все – и что он будет делать, она не знает; а что они теперь остались хуже нищих; что всю одежу забрал, и кресты, и намисты, и рушники, и всякие подарки, что она было припасла за дочками давать, все, все забрал – и что ей теперь на свете делать, сама не знает… Было там всего; были там добрые помины нашему Тихону!

А он молча свое знает. Сложив женино и дочернее все в место, собрал и сыновнее, какие лучшие пояса, и шапки, и юпки (чекмени), да и поехал по селам, где слышал и где знал богатеньких людей; да кому плахту, кому шапку, кому все прочее, все же то заложил, хотя и не так за великую цену, да все-таки промыслил тех деньжонок немало.

Не успел возвратиться домой, уже и бежит за ним десятский, чтобы шел в ратушу к голове. Только что увидел его голова, так и напустился:

– Как, ты переводишь имущество да сбираешься на слободу (перейти в другое селение)?

Это все так жоночка ему в уши натурчала. О! На этот торг они пешком бегут!

– Да не сердитесь же, пан голова! И не беспокойтесь так, – стал Брус ему говорить скромно и учтиво, – не так это было. Это мое дело: продал ли что или в заклад отдал, не мешайтесь. Я здесь весь перед вами. Когда на слободу идти, то сам не пойду: я уже стар человек; а собираясь идти, пришлось бы брать и жену, и детей; а этого без начальства да без их воли не можно; а видите, они вовсе не хотят. Это, я вижу, они вам и нажаловались: но видите сами, что этому не можно статься. Так, когда нет на меня никакого больше доносу, то и отпускайте меня: мне некогда.

– На что же ты продаешь имение? – спрашивал голова.

– Да нет же; не продавал еще ничего; а только заложил кое-что; надо было деньжонок…

Хлопотал, хлопотал около него голова с писарем, да видят, что не с чем к нему привязаться, так и отпустили.

Не покой же нашему Брусу и дома! Только что войдет он в хату, то Стеха и поднимет шум и крик: зачем отобрал вещи и ее, и детские; зачем их заложил, где деньги девал?.. То Тихон молчит, молчит, и когда в хате нет никакого дела, то и пошел себе.

Сядет сердечный где-нибудь себе на улице, куда проезжая дорога лежит, и когда увидит чумака[179]179
  Чумак – здесь: извозчик. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть] или так проезжающих, то тотчас в расспрос – и расспрашивает, с каких мест и как там поводится? Каковы хлеба, какая цена на него, и чего ожидать далее?