Текст книги "Малороссийская проза (сборник)"

– Воистину воскресе! Старосты говорят:

– Панове сватове! – а они отвечают:

– А мы рады слушать. Старосты говорят:

– Что вы желали, то мы сделали; а за эти речи дайте нам горелки гречи (славной), – а старики отвечают:

– Просим милости на хлеб, на соль и на сватанье.

После сего и посадили сговоренных, как обыкновенно, на посад[136]136
  Посад – посадить на посад, т. е. как положено, следуя установленному порядку. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть], в передний угол. Отец сел подле зятя, а мать, известно, управлялась сама и блюда на стол подавала, потому что уже Марусе не должно было с посаду вставать. Старосты сели на скамейке, подле стола.

Покуда мать блюда носила, отец стал потчивать горелкою старост. Первый староста отведал, повертел головой, поцмокал, да и говорит:

– Что это, сватушка-панушка, за напиток? Сколько мы по свету ни езжали, а таких напитков и не слыхали, и не видали, и не пивали!

– Это мы такое для любезных сватов из-за моря придбали, – говорит Наум и просит:

– Вот нуте-ка, всю выкушайте. Сверху хороша, а на дне самый лучший смак!

Выпил староста, поморщился, крякнул, да и говорит:

– От этого сразу покраснеешь, как мак. Смотрите-ка, сватушка-панушка, не напоили ли вы нас таким, что, может, и на стену полезем?

– Да что вы это на нас нападаете? – сказал Наум. – Тут таки, что славное само по себе, а то еще вот что: шла баба от ляхов да несла здоровья семь мехов, так мы у нее купили, семь золотых заплатили да в напиток пустили.

А староста и говорит:

– Ну, что мудрое, так уж в самом деле мудрое! А ну, товарищ, попробуй и ты, да и скажи: пили ли мы такое в Туретчине или хоть и в Неметчине, да и в Рассеи не пивали сиеи.

Выпил и другой староста, так же прицмокивая, и тоже приговаривал, похваляючи.

Проговоривши все законные речи, стали потчиваться просто, со своими приговорками, а потом, только что стали ужинать, как отозвались девушки, коих Маруся еще днем просила прийти к ней на сговор, и, входя в хату, пели приличную песню.

Окончив песню, поклонилися да и говорят:

– Дай Боже вам вечер добрый и помоги вам на все доброе!

Старая Настя, такая радехонькая, что привел ее бог дождаться одним-одну дочечку просватать за хорошего человека, да еще и любимого ею, земли под собою не слышит, управляется проворно, – и где взялася у нее сила, даже бегает от стола к печи, и миски сама носит, и порядок дает – бросилась тотчас к девушкам-дружкам и говорит:

– Спасибо вам! Просим на хлеб, на соль и на сватание.

Да и усадила их по чину, от Маруси по всей лавке[137]137
  И на сговорах, и на свадьбе, когда невеста усаживает девок-подружек, то старшею дружкою, подле невесты, должна быть посажена самая почетная девка и за нею все по расчету родства или знаменитости отцов. Посаженная, по ее мнению, не в приличном ей месте, выходит из-за стола, выговаривает, упрекает и ни за что уже не сядет. Между родителями начинается ссора, и долго не забывают сделанного посмеяния девке, униженной местом. Перевод. (Прим. автора.)


[Закрыть] да и говорит:

– Садитеся, дружечки, мои голубочки! Да без стыда брусуйте (кушайте), а ты, староста, им батуй (нарезывай)!

Так девкам же не до еды: одно то, что стыдно при людях есть, чтобы не сказали люди: вот голодная! Видно, дома нечего есть, так бегает по чужим людям, да и поживляется; вон видишь, как рот запихает! А другое и то, что надо свое дело исполнить – петь приличные песни. Вот они их и пели.

Как же развеселился Наум! Давай музыку да и давай! Негде деваться, побежала проворнейшая из всех девок, вот таки Домаха Третякивна, к скрипнику и призвала его. Батюшки! Поднялися танцы, да скоки, так что ну! Набралася полная хата людей, как услышали, что старый Дрот да сговорил свою дочку. То еще мало, что в хате, а то и около окон много было: так и заглядывают; а подле хаты девки с парубками танцуют, девушки ножками выбивают, парубки вприсядку танцуют, отец с матерью знай людей потчуют… Такая гульня была, что укрой боже! Чут ли не до света гуляли. Только Василь да Маруся никого не видали и удивлялися, что так скоро народ разошелся. За ласканьем да милованьем не приметили, как и ночь прошла.

Не дай бог человеку печали или какой напасти, то время идет не идет, словно рак ползет; как же в ра дости, то и не приметишь, как оно пробежит, как ласточка проплывет. Думаешь, один день прошел, ан гляди, уже и недели нет. Так было с Василем и с Марусею: все вместе да вместе, как голубь с голубкою. И в город, и на рынок, и под качели, и на огород все вместе себе ходят. И в монастырь на богомолье вместе ходили, и молебен пели, что обещалася Маруся, когда будет помолвлена за Василя.

Как бы то ни было, вот и проводы (Фомин понедельник[138]138
  Фомин понедельник — понедельник на второй неделе после Пасхи. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть]). В это время Василев хозяин высылает фуру, и Василю надо с кем выступать.

– Ох, нам лишечко! – сквозь слезы говорят обое, – мы же и не наговорилися, мы и не насмотрелися один на одного!.. Как будто сегодня только сошлися!

– Не плачь, Василечку, – говорит ему Маруся, – в дороге и не приметишь, как и Спасов пост[139]139
  Спасов пост – Успенский пост (14–27 августа). (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть] наступит: тогда воротишься сюда и будем всегда вместе. Смотри только, чтоб ты был здоров; не скучай и не вдавайся в тоску без меня. А я, оставшись без тебя, утро и вечер буду обмываться слезами…

– Полно ж, полно, моя перепелочка! Не плачь, моя лебедочка! – говорит ей Василь, прижимая к сердцу. – Пускай я на чужой стороне один буду горе знать, а ты, оставшись тут, будь здорова и весела да дожидай меня. А чтоб нам отраднее было, так прошу тебя: как взойдет вечерняя звездочка, то ты вспоминай меня, глядя на нее; в ту пору я с фурою буду отдыхать, гляну на ту звездочку и буду знать, что и ты на нее смотришь, то мне отраднее будет, как будто посмотрю в твои глазки, что как звездочки блестят. Не плачь же, не плачь!..

Вот так-то они в последние часы разговаривали и обое плакали беспрестанно! А когда уже пришло время совсем прощаться, так что там было!.. Когда уже и старый Наум так и хлипает, как малое дитя; а мать, смотря на слезы да на скорбь Марусину, даже слегла; так уже про молодых что и говорить!.. При прощаньи выпросила Маруся у Василя сватанный платок, что на сговоре ему поднесла, затем, чтобы иногда в дороге не потерял, и что она на платок, как будто на Василя, будет смотреть. Чтобы успокоить ее, Василь отдал, а она в тот платок положила орехи, те еще, что с самого начала Василь дал ей на свадьбе, завязала да и положила к сердцу и говорит:

– Тут будет лежать, пока ты воротишься и сам возьмешь.

Сяк-так, Василь насилу вырвался от стариков, а Маруся пошла его провожать. То было на самые проводы (в Фомин понедельник), и надо было идти чрез кладбище, где на могилах в тот день все поминают своих покойников. Вот Маруся взяла кутью, чтобы и своих помянуть. Положила вареную курицу, три связки бубликов, булку, два пирога да сверху пятикопеечный пряник; да взяла материн мешочек с деньгами, чтоб нищим раздать, а Василь с нею также нес в платке три десятка крашеных яиц.

Пришли на могилы, как пан отец священник уже и там и собирается служить панихиду. Маруся поставила к куче и свою кутью и поминальную грамотку батюшке подала, чтоб помянуть и ее родственников.

Смутная и невеселая Маруся все молилася и знай клала поклоны; как же запели дьячки: «Ни печали, ни воздыхания», так она так и зарыдала и говорит:

– Как ты воротишься, Василечку, то, может, на этом кладбище будешь меня поминать.

Василь даже вздрогнул от этих слов и хотел ее остановить, чтоб и мысль такую выкинуть из головы, так и у самого слезы невольно так и льются, а на сердце такая грусть упала, что дух ему захватывает! И сам не знает, отчего ему это так стало.

Отслужили панихиду, подала Маруся кутью пану отцу, а старцев божиих обделила крашеными яйцами и деньгами за Царство Небесное померших. Сели люди на могилах трапезовать и поминать родственников, а Марусе уже не до того, потому что Василь через силу едва проговорил, что уже пора ему идти к хозяину.

Батюшки! Как зарыдает Маруся! Да так и повисла ему на шею! Выцеловала его… что-то? И в глаза, и в лоб, и в щеки, и в шею… После, как будто кто ее наставил, разом оставила его, глазки засверкали… То была бледна, а тут зарумянилась; да так громко, как бы не она, сказала Василю без запинки:

– Василь! На кладбище меня оставляешь, на кладбище меня и найдешь… Благодарю тебя за любовь… Чрез нее я узнала счастье на земле. Поминай меня; не вдавайся в тугу… Прощай на веки вечные!.. Там увидимся!..

Это сказавши, не озираяся уже, пошла домой скоро, так легко ступая, как будто и к земле не дотрагивалась. А Василь? Его как гром поразил!..

Стоит как вкопанный… Потом горестно вздохнул, поднял глаза к Богу, перекрестился, положил поклон и, припавши на то место, где стояла Маруся, целовал землю вместо нее, боясь удерживать и самую мысль о том, что сказала ему Маруся, а после проговорил:

– Господи милосердый! Пусть я один все беды претерплю, пусть я умру, только помилуй Марусю! Дай нам пожить на этом свете… но в том да будет воля твоя святая! – Да и пошел тихим шагом к хозяину.

Давно ли наша Маруся была веселенькая, как весенняя заря, говорлива, как воробушек, проворна и игрива, как ласточка, – а теперь точнехонько как в воду опущена. Говорить, мало и говорит; сядет шить, да стегнула ли иголкою или нет, вывела ли нитку или нет, тотчас и задумается, и ручки сложит; пойдет в огород полоть, станет над грядкою, да хоть целый день будет стоять, ничего не сработает, пока мать ее не позовет; приставит обед, то либо в нетопленную печь, или забудет чего положить, либо все у нее перекипит, что и есть не можно; да до того довела, что – нечего делать! – взялася мать сама хлопотать. Часто ворчал на нее отец и ласково уговаривал, чтоб не тужила, чтобы в грусть не вдавалася, что грусть истребит ее здоровье, что она от того зачахнет, занеможет, и какой ответ даст Богу, что наивеличайшую милость Божию, здоровье, не умела сберечь и погубила его.

Что же? Только и речей:

– Таточко, батечко! И ты, матинка родненькая! Что ж мне делать, когда не могу забыть своего горя! Не могу не думать об моем Василечку! Свет мне немил, и ничто не развеселяет. Сердце мое разрывается, глядя на вас, что вы обо мне так сокрушаетесь, да что же я буду делать! Я и сама своей тоске не рада… Только у меня и мысли: где-то теперь мой Василь? Знаю, что день, что час, он от меня все далее, вот меня скорбь и душит! Не тревожьте меня, не беспокойте меня, как будто вы ничего и не видите; и не развлекайте меня, мне как будто легче, как я говорю на свободе и что никто мне не мешает.

Старики, посоветовавшись между собою, дали ей волю: пускай, говорят, как себе знает, так с собою и делает. Наградил ее Бог разумом; она и богобоязлива и богомольна, так ее отец милосердый не оставит. Пусть поступает, как знает.

Еще с того дня, как проводила Василя, не надевала Маруся никакой ленты; как навязала на голову черный шелковый платок, так и пошло; все черный платок, да и полно! То охотница была по воскресеньям да по праздникам в церковь ходить, а теперь и в буднишний день, как услышит, что звонят, то скорее и идет в церковь. Всякий божий день любимое место, куда было ходит, все в бор к озерам, где с Василем в первый раз ходила; сядет там под сосенкою, развернет платок, что Василь ей оставил, смотрит на него, да свои орешки перебирает в руке, да и поплачет… Как же только начнет вечереть, она уже и сидит подле хаты на завалине и высматривает вечернюю звездочку… Покажется она… тут Маруся тотчас станет так весела, так весела, что не то что!

– Вон он, мой Василь! – сама с собою разговаривает. – Он смотрит на эту звездочку и знает, что и я смотрю!.. Вот так блестят и его глазки, как было бегу к нему навстречу…

И тут уже ее, хоть зови, не зови, хоть что хочешь делай, а она и с места не пойдет и глаз от звездочки не отведет, пока она совсем не зайдет; тогда, тяжко вздохнув, скажет:

– Прощай же, мой Василечку! Ночуй с богом да возвращайся скорее к своей бедной Марусе.

Вошедши же в хату, перецелует всякой орешек и платок раз сотню поцелует, да, сложивши все, прижмет к сердцу, да так и заночует; а уж и не говори, чтоб спала хорошо, как должно!

Сяк-так, то с грустью, то с тоскою, прожила Маруся до Спасова поста; а к Успению, говорил Василь, будет неотменно. Хоть и не совсем Маруся повеселела, да все-таки как будто стала понемногу оживать. Она и дома прибирает, она и с отцом в поле; вот уже и Наум, смотря на нее, что она стала рассеиваться, и сам стал веселее и думает: «Слава тебе, Господи! Еще только Спасовка наступила, а уже Маруся совсем не та; как вновь родилась: вот-вот Василь приедет. Тогда забуду всю беду, скорее сделаю свадьбу, да и пускай себе живут». Когда куда едет по хозяйству, то и дочь берет с собою, чтобы ее лучше развлечь. Когда ж она иногда останется дома, то, управившись, идет в бор за грибами, да-таки так сказать, что день за день, да стала опять и к работе проворна и во всяком деле прилежнее, и что день божий, то все веселее, все рассчитывает:

– Вот Успение недалеко, вот-вот Василь возвратится.

Раз в пост, на третий день после Преображения[140]140
  Преображение – Преображение Господне. Описанное в Евангелии преображение Иисуса Христа перед тремя учениками во время молитвы на горе. Праздновалось 6 (19) августа.


[Закрыть], отдавши обедать и прибравши все, пошла в бор за грибами и уже никуда больше, как к тем же озерам. Напала на место, где много грибов было, да такие славные; и хоть бродила в воде, де насобирала их полное ведро и еще лукошко. Она еще их собирала бы, но как пошел же дождь, да проливной как с ведра, да с холодным ветром; а она была в одном набойчатом[141]141
  Набойчатый – изготовленный путем набойки, набивки. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть] корсете, и свиты не брала. Что ей тут на свете делать? И не говори, чтобы куда забежать да пересидеть дождь, потому что до села было далеконько, а дождь так и поливает! Негде деваться – надо бежать домой. Шла, а где и подбегала, да пока пришла домой, так одно то, что устала, а другое, измокла ужасно, так вода с нее и течет; а озябла ж то так, что зуб с зубом не сведет, так и трясется.

С бедою пополам добежала до дому. А дома ж то: мать старенькая и все себе больная, не смогла подняться с постели и в печи затопить. Беда, да и полно, нашей Марусе! Нитки сухой на ней нет, а негде обсушиться; озябла как будто зимой, а негде обогреться. Взлезла на печь, да как не на топленную, так еще пуще озябла. Покрылась тулупом, ничего! Так лихорадка ее и бьет!

Пришел и Наум, управившись с батраками. Некому ему и ужинать дать, да и нечего. Прежде было рассердился, а после, как расслушал, что ему Настя, стоная, рассказывала, так и замолчал. После взглянул на Марусю да даже испугался! Господи! Твоя воля! Сама, как огонь, горяча, а ее трясет так, что и сказать не можно!

Защемило сердце у нашего Наума! Подумал, подумал, да и стал Богу молиться. Это у него уже такое было правило: ежели хоть малая беда или радость ему какая, тотчас к Богу. Так и тут. Помолился, перекрестил три раза Марусю и лег себе. Прислушивается, чуть ли Маруся не заснула?

– Дай, Господи, чтоб заснула и чтобы завтра здорова была! Сказавши это, лег и заснул.

Только что в самую полночь будит его Настя, из всех сил толкает и говорит:

– Посмотри, Наум, что с Марусею делается? Стонет час от часу более… вот все крепче… даже кричит!..

Наум уже подле больной:

– Что тебе, Маруся! Чего ты стонешь?.. Что у тебя болит?..

– Таточко… Батечко!.. Ох… Не дайте пропасть… Колет… Ох, тяжко мне!.. Делайте, что знаете… ко… колет меня!..

– Где колет, Машечко?

– Вот… в бок… ох-ох!.. В левом боку… Помогите мне… Не вытерплю! Бросился Наум, высек огня, засветил свечу, и Настя уже встала; где-то и сила взялась! К Марусе… А она все больше стонет…

Что делать? И сами не знают. Сяк-так, старики вдвоем затопили печь, укутали Марусю шубами… Так кричит:

– Жарко! Не вылежу на печи… Положите меня на лавке… Ох, жарко мне!.. Ох, тяжко мне!.. Болит же бок… ох, болит!..

Скорее постлали на лавке. Взялись старики подводить Марусю… Она не сможет идти, старики не смогут ее вести… Тянутся, силятся, толкаются… Наум сердится, кричит на жену, что ему не помогает; Настя ворчит на него, что он дочку на одну ее клонит… Маруся стонет, плачет, а старики, глядя на нее, себе плачут.

Через превеликую силу дотащили Марусю, положили на лавке, укрыли рядном[142]142
  Рядно — толстый холст из конопляной или льняной пряжи. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть], потому что ей все было жарко; а сами стали советоваться, что с нею делать. Настя всё, чтобы бежать к знахарке, чтоб умыла, либо сказала; потому что это ей, может, сглаз; или пускай перепуг отнимает, или лихорадку отшепчет; пускай, что знает, то и делает. Так же Наум не то говорит, потому что он очень не любил ни знахарок, ни ворожей; что только они дураков обманывают, да с них денежки сдирают, а сами не могут никакого добра никому сделать, разве беду – так так! Вот он тотчас достал иорданской воды[143]143
  Иорданская вода – т. е. святая, освященная. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть], да и велел Насте, чтоб тою водою натерла Марусе бок, где болит, и дал той же воды немного напиться, а сам подкуривал ее ладаном, помолился с Настею Богу… Как вот Маруся приутихла и стала как будто засыпать. Старики от радости уже хотели тушить огонь и сами ложиться… Как тут опять Маруся не своим голосом закричала:

– Ох, лишечко! Колет меня, колет в бок, печет… Ох, тяжело мне! Батиночко родненький! Матиночко моя, голубочко! Ратуйте (спасайте)!.. Помогите мне… Смерть моя… не дает… мне дышать!..

Видит Наум, что совсем беда, надо что-нибудь делать. Схватил шапку, побежал к соседке, разбудил, попросил ее, чтобы шла скорее на помощь к Насте; пока управился, пока довел ее до двора, как уже и светает. Не заходя домой, пошел в город. Был у него знакомый, приятель цирюльник, да еще Марусин и кум; она у него трех девочек крестила; так к нему-то он пошел советоваться, что надо делать; а когда можно, так чтоб и сам пришел да посмотрел на болящую.

Так-то старому скоро и дойти! Идет и, кажется, все на одном месте; станет поспешать, задыхается, ноги не служат, хоть совсем упасть. Жалеет Наум, что не разбудил кого из батраков, спавших на гумне, в соломе; так что ж? Хоть бы и скорее дошел, так не умел бы так всего рассказать; а как бы цирюльник не захотел идти, то батрак не умел бы его и упросить, как сам отец.

Солнышко поднялось, когда Наум добрел к цирюльнику. Пока его разбудили, потому что он был себе уже богат, а через коровью оспу[144]144
  Через коровью оспу – очевидно, путем заработка на имевшей место эпидемии. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть] стал уже ходить в таком кафтане, как и господа; так надо туда же за господами долго утром спать. Вот, пока согрели ему самовар, пока он напился того чаю, закуривая трубкою, как наш исправник[145]145
  Исправник – начальник полиции в уезде. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть], пока-то, потягиваясь, вышел к Науму, так уже было довольно светло. Да уж за то спасибо, что, как расспросил, чем больна Маруся, так вдруг и собрался, схватил скорее что-то за пазуху, да взял склянку с чем-то, да и говорит:

– Наум Алексеевич! Худо дело, надо поспешать как можно. Не поскупись нанять извозчика. Мне ничего проходиться, да нужно поспешать.

Наум тотчас бросился, взял извозчика, и что есть духу поехали с цирюльником домой.

Как осмотрел цирюльник Марусю, так даже зацмокал. Стал ее расспрашивать, где и как у нее болит? Так она за кашлем и слова не скажет. Цирюльник покачал головою, да и говорит себе тихонько:

– Овва! Худо дело!

А Наум, это услышавши, да и руки опустил…

Бросился цирюльник и как можно поспешает, да и бросил ей кровь из руки, после развязал склянку, а там все пиявки, да и припустил их к боку. Пока то да это делалось, Наум так, что ни живой ни мертвой; то пойдет, то станет, то сядет, да все, вздыхая, руки ломает; а пуще то его смутило, что цирюльник был невесел. А Настя? Бедная Настя! Та и нужды нет. Она там около Маруси и помогает, и держит, и что надо делает, и так справляется, что как будто и не была больна. Так-то, великое горе и беда как постигнет, то уже меньшее и забудешь и не уважаешь его.

Управившись, цирюльник вышел в сени отдохнуть. Наум пристал к нему с расспросами.

– Худо дело! – сказал ему цирюльник. Наум так и бросился ему в ноги и плачет и говорит:

– Приятель мой, Кондрат Иванович! Делай, что знаешь, только не погуби моего дитяти!.. Не положи меня живого в могилу!.. Век буду родным отцом звать! Бери у меня, что хочешь, бери все имение… Только спаси Марусю!..

Цирюльник даже заплакал и говорит:

– Друг мой, Наум Алексеевич! Разве же мне не жаль своей кумы! Что бы то я делал, чтобы вылечить крестную мать моих деток! Да как нет Божьей воли, так наш брат, хоть с десятью головами, ничего не сделает!

– Так моей Марусе не жить? – даже вскрикнул Наум.

– Один Бог знает, – сказал цирюльник да и пошел опять к больной. Посмотревши на нее и подержав за пульс долго, говорит:

– Молись, Алексеевич, Богу! Когда заснет, то не об чем и тужить. Вот тихонько все и отступили от нее, чтоб ей не мешать спать…

Так куда ж то! Только что как будто стала дремать, как поднимется кашель, да пресильнейший, так и подступает к груди и дышать ей, сердечной, не дает; а тут и в бок снова начало колоть.

Долго того рассказывать, как она три дня так страдала! Что цирюльник таки лечил, а то еще он и немца привозил; и тот и пластырь к боку прикладывал, и чего-то уже не делал… Так нет легче, да и нет! И что далее, то еще хуже было.

Наум давал им волю: что хотели, делали. А сам, запершись, все Богу молился, бросится на колена, руки ломает и, как положит поклон, да с полчаса лежит и все молится:

– Господи милосердый! Не осироти нас! Не отнимай от нас нашей радости! Лиши меня всего имущества, возьми меня, старого, немощного, возьми меня к себе…

Потом и прибавит:

– Но да будет воля твоя святая со мною, грешным! Ты все знаешь, ты и сделаешь все лучше, нежели мы, грешные, располагаем.

Приступит к немцу, просит, руки ему целует… Вынес шкатулку с деньгами, а в ней, может, было ста три рублевиков, и просит:

– Бери, говорит, сколько хочешь, все деньги возьми, все имение возьми; всего лишусь, в нищие пойду – только вылечи мое дитя: она у меня одинешенька… Без нее к чему и мне жить? Не будет мне никакой радости!.. Кто меня досмотрит?.. Кто?..

Да так и зарыдает.

Нужды нет, что немец, да и он заплакал, и хоть бы копеечку взял. В последний раз, как был и опять чего-то ни делал, а потом сказал:

– Ничего не можно сделать! С тем и поехал.

Молился Наум, молился – и как-то уже плакал! Так и обливается слезами. После вышел из комнаты, посмотрел на Марусю, видит, что она как та свеча догорает, перекрестился и в мысли говорит себе:

– Господи! Твоя воля святая! Прости нас, грешных, и научи, что нам творить и как тебе повиноваться!

Да с сим словом и пошел.

Идет и за слезами света не видит. Позвал священника; тот даже удивился, что такая здоровая девка, три дня как заболела, а уже и на Божией дороге.

Пока священник пришел со святынею, Наум воротился и, крепясь, чтоб не плакать, через великую силу говорит Марусе:

– Доню! Причастим тебя; не даст ли Бог скорее здоровья!

– Я этого хотела просить… да боялась вас потревожить… И уже здоровье!.. Разве спасения души… когда б только скорее!.. – едва могла это проговорить Маруся.

Бросилась Настя, прибрала хату и сени, а Наум затеплил свечу и ладаном покурил, как вот и батюшка пришел.

Пока Маруся исповедовалась, Наум с Настею и кто еще был из соседей вышли в сени. Вот Настя и говорит мужу:

– На что ты ее так потревожил? Она теперь подумает, что уже совсем умирает, когда призвали священника?

– Что же, старуха, будем делать? – тяжело вздохнувши, сказал Наум. – А каково ж было бы, как бы она умерла без покаяния?

– Да что же ты, старый, говоришь? Где ей еще умирать? Еще только сегодня четвертый день как порядочно занемогла.

– Але! Четвертый! У Бога все готово: его святая воля! То я еще скорее ее умру, нужды нет, что она уже на ладан дышит, – сказал Наум, да и отошел, горько заплакавши, и говорит себе тихонько:

– И когда б то Господь послал свою милость!.. Воля твоя, Господи! Задумалась и Настя, да и размышляет:

– Правду ли же то Наум говорит? Как-таки, ни горевши, ни болевши, да и умирать? Хоть бы недели две проболела, а то…

Тут кликнул священник, чтобы все вошли в хату, будет ее приобщать. Наум, сам чуть живой, еще смог подвести ее до Святого причастия… Маруся приняла тайны Христовы, как ангел Божий! Потом легла, перекрестилась, подвела глаза вверх и весело проговорила:

– Когда мне… такая радость здесь… после Святого причастия… что же будет в Царстве Небесном? Прими и меня, Господи, в Царство твое Святое!

Священник, посидевши и поговоривши из Писания, пошел домой.

Немного спустя, что у Маруси кашель как будто бы перестал, и она уже хотя и не стонет и будто бы спит, так в горле стало крепко хрипеть, а в груди как будто клокочет… Вот Настя и говорит старику:

– Да, ей-богу, она не умрет, видишь, ей легче стало.

– Молчи да молись Богу! – сказал ей Наум, а сам даже трясется. – Теперь, – говорит, – ангелы святые летают над нею. Страшный час тогда настает, как праведная душа кончается. Нам, грешным, надо только молиться Богу!

– Господи милостивый! Ты сам боишься, да и меня пугаешь, – так говорила Настя, не примечая своего несчастья, а Наум все хорошо видел и знал, что к чему и после чего что идет, да и говорит:

– Если б то Бог милосердый сотворил такое чудо!

Потом затеплил страстную свечу[146]146
  Страстная свеча — свеча, которая горела во время вечерней церковной службы в т. н. Страстной четверг. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть], поставил перед образами, а сам пошел в комнату… и что-то уже молился! Куда-то ни обещал идти на богомолье! Сколько имущества раздать на церкви, нищим…

Как вот Маруся довольно-таки громко проговорила:

– Таточко!.. Матинко!.. А подойдите ко мне…

Вот они и подошли. Наум видит, что Маруся совсем изменилась в лице: стала себе румяная, как заря перед восходом солнца; глаза, как звездочки, блестят; весела, и от нее как будто сияет. Он знал, к чему это приходит, вздрогнул весь, скрепил сердце, а слезы знай глотает да мыслию только так помолился:

– Час пришел!.. Господи! Не оставь меня!.. Маруся им и говорит:

– Батечко, матинко, мои родненькие! Простите меня, грешную!.. Попрощаемся на сем свете… пока Бог сведет нас вместе в своем царстве.

Тут стала им руки целовать; а они так и разливаются, плачут и ее целуют. Вот она и говорит им опять, да так приятно и с веселою улыбкою:

– Благодарю вас, мои родненькие, что вы меня любили… и лелеяли… Простите меня; может, когда вас не послушала… или сердила… Мне Бог грехи простил… Простите и вы! Не печальтесь очень обо мне; это грех… Помяните мою грешную душу… Не жалейте имущества; все земля и пыль… Полно же, полно, не плачьте… Видите, как я весела!.. Там мне будет очень хорошо!.. Когда-нибудь надобно же было умереть… Мы недолго будем розно; там год, как часочек… Видите, я не жалею за вами, потому что скоро увидимся… Васи… ох! Василечка моего, когда увидите, скажите, чтоб не грустил… Скоро увидимся… Я его очень, очень любила!.. Орешки мои, когда умру, положите мне в руку, а платок… возвратите ему!.. А где вы? Я что-то вас не вижу… Таточко! Читай мне… громко молитвы… а ты, матинечка, крести меня… по… бла… госло… ви… те же ме… ня…

Наум стал читать молитвы, а Маруся силилася, но не смогла за ним и слова сказать. А он, что проговорит слово, то и зальется слезами! Переплачет и опять читает. Настя перекрестила ли раза два, да и изнемогла, и тут же упала. Соседка дала Марусе в руки свечу и уже насилу расправила пальцы, потому что окоченевала уже… Вот уже и дыхания ее не стало слышно… Наум поклонился, да над ухом ее громко читает: «Верую во единого Бога» да «Богородицу»… Как вот вдруг она, глядь глазами, да и сказала громко:

– Слышите ли вы?.. Что это такое?..

Наум упал на колена и говорит:

– Молитеся все! Ангелы прилетели за душою ее! Потом Маруся еще спросила:

– Видите ли вы? – да и замолчала… Вздохнула тяжело, проговорила: – Мати Божия! Приими…

И успокоилася навеки!..

Наум вскочил, всплеснул руками, поднял глаза вверх и стоял так долго. Потом упал перед образом на колена и молился:

– Не оставь меня, Господи, отец милосердый, в эту тяжкую годину! Целый век ты меня миловал; а на старости, как мне надо было в землю ложиться, послал ты мне такое тяжкое горе! Укрепи меня, Господи!.

Бросился к Марусе, припал к ней, выцеловал ей руки, щеки, шею, лоб, все приговаривая:

– Прощай, моя донечка, утеха, радость моя!.. Увяла ты, как садовый цветочек, засохла, как былинка! Что я теперь без тебя остался? Сирота, пуще малого дитяти. Об дитяти жалеют, дитя присмотрят; а меня кто теперь приглянет?.. Теперь ты в новом свете, между ангелами святыми; знаешь, как мне тяжко, как мне горько без тебя; молись, чтоб и меня Бог к тебе взял… Закрываю твои глазочки до Страшного суда!.. Не увижу в них больше своей радости! Складываю твои ручки, которые меня кормили, прибирали, обнимали…

Он бы и долго около нее убивался, так тут соседка подошла и говорит:

– Пусти, дядюшка! Ты ее уже не подымешь, а вот пришли девушки убирать Марусю; ты иди да давай порядок; видишь, Настя бесчувственная тоже лежит.

Наум стал над Настей, опять горько заплакал да и говорит:

– Вставай, мати! Дружечки пришли; пускай убирают к венцу нашу невесту, а я пойду приготовлять свадьбу!..

Пришедши к священнику, не мог и слова сказать, а только так плачет, что и господи! Священник тотчас догадался, да и говорит:

– Царство ей Небесное! Праведная душа была, упокой ее, Господи, со святыми!

А помолившись, стал, пока сошлися дьячки, успокаивать Наума; потом вошли в церковь; священник служил панихиду и по душе велел звонить на Непорочны[147]147
  Непорочны — псалом 114, который считается заупокойным. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть], как по старом и почетном человеке; да и постлал сукно, ставник[148]148
  Ставник — здесь: церковный подсвечник со свечой. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть] и велел читать над нею псалтырь.

Вошедши Наум в церковь, так и упал пред образами да и молился, что-таки за упокой души своего дитяти, а то-таки все взывал:

– Господи милосердый, дай мне разум, чтоб я при такой тяжкой беде не прогневал тебя не только словом, но ниже мыслью!

Как же запели «Вечную память», так и сам почувствовал, что ему как-то стало легче на душе, и хоть и жаль ему дочери, что уже и говорить – крепко жаль! – да тотчас и подумает:

«Воля Божия! Она теперь в царстве; а за такое горе, что мы теперь терпим, Бог и нас сподобит с нею быть».

Бодро дошел до дому. Уже Марусю одели и положили на лавке, подле окна. Стал Наум над нею, помолился, сложил руки накрест да и начал говорить:

– Доненька моя милая! Марусенька моя незабытная! Что же ты не глянешь карими своими оченьками на своего батеньку родного? Что же не бросишься обнять его ручками?.. Что же не проговоришь к нему ни словечка?.. Ты же меня всегда так встречала… а теперь… закрыла свои глазоньки, пока узришь Господа на Страшном суде; сложила ручки, пока с держимым теперь тобою крестом выйдешь из гроба навстречу ему; скрепила уста, пока с ангелами не станешь хвалить его!.. На кого же ты нас оставила?.. Взяла наши радости с собою; кто нас будет веселить такою добротою, как ты?.. Кто нас, как былинок в поле, будет присматривать?.. Кто уймет наши горючие слезы?.. Кто оботрет нам запекшиеся уста?.. Кто в болезни промочит нам засохший язык?.. Не повеселила ты нас, живучи со своим Василем!.. Не порадовала нас своею свадьбою!.. Берешь свое девство в сырую землю!.. Зато подруженьки украсили твою русую косу, как к венцу: ленточки на голове навязаны… цветочками убраны… и с правой стороны тоже цветок; пусть люди видят, что ты девою была на земле, девою и на тот свет идешь…

Какой собрался народ, а его таки была полнешенькая хата, и в окна многие смотрели, так все навзрыд и плачут!.. Да и как можно было утерпеть, глядя на человека, что совсем в старости, седого как лунь, немощного, стоит над своим дитятею, что одним-одна была ему на свете, и ту пережил, и ту в самом цвете хоронит, а сам остается в свете со старостью, с недугами, с горем, один себе со старухою до какого часа!.. Какая их жизнь уже будет!.. Да что и говорить! Да какое же еще и дитя! Если бы уже какая-нибудь, так себе, так бы и сюды, и туды; а то ж девка не то что на все село, да вряд ли где и близко была ли такая? Богобоязливая, богомольная, ко всякому делу прилежна, послушная, покорная, учтивая, тихая, разумная, а что уже красивая, так уже нечего и говорить. И что-то: кто и знал ее, кто и не знал, то всяк любил и уважал; и как услышали, что она умерла, то все, и старые, и молодые, и малые дети, все жалели об ней, и сбежались смотреть на нее, и тужить по ней.