Текст книги "Малороссийская проза (сборник)"

Господи! Как умолял меня Трофим пощадить его! Заклинал Богом, спасением души моей, умолял матерью, женою, детьми своими пощадить его! Давал страшные клятвы, что он никому ничего не скажет… Я не внимал ничему и торопился достать нож, далеко в сапог запавший.

– Дай же мне хоть помолиться Богу! – стоная, просил он.

– Помолишься и на том свете, – лютуя, как кровожадный зверь, говорил я. Он же, подняв глаза к небу – так и вижу этот взгляд его – сказал: «Не несет Бог никого, кто бы был свидетелем моей невинной смерти!» Тут прикатилось к нему это проклятое перекатиполе… он взглянул на него и сказал: «Господи Боже! Поставь перекатиполе свидетелем моей смерти!..» Признаюсь, мне стало так смешно, что он такой пустой, дрянной траве предоставляет свидетельствовать на меня… и я расхохотался и сказал: «Пускай свидетельствует, сколько хочет. Знал, на кого и сослаться». Трофим, видя уже в руках моих готовый нож, вспоминал Бога, жену, мать, детей, я ничего не слушал, мне смешна была мысль его о перекатиполе, я хохотал… и сам не очувствовался, как от удара моего ножом по горлу его кровь хлынула мне прямо в горло и заглушило хохот и проклятия мои, готовые излиться на него!

Мне не казалось, но я именно видел купы проклятого перекатиполя, ветром принесённого к Трофиму. Умирая, он схватил один комок и сжал его… я еще промолвил: «Держи крепче свидетеля, чтоб не ушел». Поспешно обыскал его и, найдя в полах свиты зашитых несколько целковых, отрезал и спешил убежать оттуда. Что же? Признаюсь вам, люди добрые, в этот страшный для меня час перекатиполе преследовало меня, куда бы я ни бежал; во весь тот день ветер гнал его за мною, гнал также и на другой день, до самого села. Но я все смеялся и полагал, что ни по чему не будет открыто мое преступление. Бог привел иначе! Вот все мои деяния. Пусть судит меня Бог и государь!

И Дениса осудили по заслугам.

Г. Основьяненко.

Повести, не включенные в авторские сборники

Посвящается Ольге Яковлевне Кашинцевой

Ничем мы так не согрешаем, как осуждением ближнего. Увидим человека, идущего по улице, – уже мы и знаем, куда и зачем он идет; задумался – мы поняли, что у него на мысли, и тотчас осуждаем: чего бы ему за таким делом идти? Можно ли иметь такие мысли? Прилично ли такому человеку то и то предпринимать? И так осудим, так оценим его, то припишем, что ему подобное и на мысль не приходило!

Наше ли это дело? Поручено ли нам присматривать за другими? Эх, будем знать сами себя; про других же, хоть что наверное узнаем или сами увидим, оставим без внимания, потому что случается иногда, все говорят и нам кажется, что вот тот-то сделал то и то; он слышал от другого, а третий видел сам… Когда же придет к делу, так и откроется, что это сделано было не ко вреду, а на пользу общую; или если сделан кому убыток, то часто открывается, что не тот виновен, кого подозревали, а вовсе другой, на кого и не думали.

Вот так-то было пришлось одному человеку вместо виновного, и, если бы не девка выхлопотала, он бы погиб навсегда. Да и девка, точно, «козырь» была! Отец ее, Трофим Макуха, очень уважал ее, и что было Ивга (так звали ее) скажет, то уже – по по словице – и к ста бабам не ходи, потому что будет, как сказала Ивга.

Хорошо было старому Макухе положиться во всем на дочь и еще разумную, потому-то он и выигрывал много: она была сметлива, расчетлива, изворотлива; еще ты ей намекни только, а она уже и рассчитала, что, куда и для чего. А выдумать или придумать, как устроить что – Макуха только спросит дочери, она ему даст совет и во всем полезный. Оттого-то и все хозяйство шло лучше, нежели у кого другого. Еще только он женился, то, послушав жены, оставил хлебопашество, а принялся за промысел: торговал дегтем, солью, иногда хлебом и всем, чем только случалось. Не оставлял шинкарства, но не открыто, для каждого, а только для проезжающих. Он держал постоялый двор – так тут уже, известно, все нужно было иметь, затем что извозчики и фурщики требуют всего, и только умей лишь распорядиться, так и будет доход.

Если бы сам Трофим Макуха в своем хозяйстве вел порядок, то скоро бы у него «в великой хате» и «в комнате», что для проезжающих устроил, от пустоты завелись бы воробьи, а в амбарах, что на дворе его стояли наполнены овсом и всякою мукою, так там бы одна паутина только была. Я же говорю, все перевелось бы у него и не собрал бы ничего, если бы управлял сам, потому что он был себе… так… бог с ним! Не очень разумел, как, что и когда приготовить; и – как говорят – когда выходит из топленной хаты, то дверей не запирает, к чему тепло? А того не рассудит, что и в натопленной хате без присмотра выстынет скоро. Когда стоит в огороде стог сена, а в амбаре есть овса четвертей десять, так он и не думает больше, и полагает, что этой одной провизии ему на десять лет станет, а потому и сидит руки сложа. Так тут Ивга и бросится: туда пошлет, сюда сама сбегает, там купит, там наймет, тут подрядит – и все у нее запасено, все есть. Вот и говорю – хорошо было Макухе жить так беспечно, при такой дочери!

Не знаю также, свел ли бы он концы, если бы хозяйничал с сыном своим, Тимохою? Вот был молодец! За его распоряжением едва ли не спустили бы и всего имущества. Тимоха был лихой малый: высоко подбривал чуб, усы закручивал, не знал свиты, а всегда жупан, и то суконный, то и китайчатый; пояса один другого краше; шапка одна будничная, другая праздничная и одна другой выше; сапоги одни на ногах, а другие уже и мокнут в дегте, чтобы, как вздумал, так и щеголять можно; одни с высокими подковами, а другие на гвоздочках. Кто идет по улице и песни поет, кто верховодит в шинке, кто шинкарю посуду разбивает, кто за десятерых выпьет и не пьян? Никто, как Тимоха Макушенко! От кого девки уходят и шинкарь прячется? Ни от кого же больше, как от Тимохи Макушенко! О, да и удалой был на все злое! Пьет смертную чашу, дерется с кем попало, девок обманывает; когда сядет играть в карты, у всех берет деньги и растаскает их по шинкам да по вечерницам. С волостным писарем были задушевные друзья, и что-то между собою затевали… К тому же был ужасный вор. Ивга, бывало, бережется от него, как от татарина: что ни увидит у нее, все потянет. А у отца, что только захочет, все выпросит, потому что отец очень любил его, и нежил, и тешил всем, чего захочет, все оттого, что он у него один сын, так пускай, думает, дитя нагуляется, пока молод, и потом вспоминает, как ему было хорошо жить при отце. Бывало, Ивга иногда и поспорит, и не даст, и на отца начнет нападать: зачем дал такую волю сыну? – то он, хотя будто и раздумает дать, но после, тихонько, все-таки даст ему денег, сколько сын желал.

Хорошо было и Тимохе гулять и своевольничать при таком отце, и хотя всяк видел, что Тимоха – большой бездельник, и каждый знал, что в селе все беды от него, но никто ему не смеет сказать ни полслова, никто не удерживает его, никто не жаловался на него начальству, потому что он был сын богатого отца… Ведь и в селах такая же правда, как и в городах: кто богат, тот может делать, что хочет – хоть посреди дня вверх ногами по улице иди, никто не посмеет его удержать; но еще, глядя на него, и сами будут подражать ему.

Хотя и был на Тимоху гонитель, знавший про все его бездельничества, так не было ему воли. Это был Левко, приемыш старого Макухи. Еще покойная жена Трофимова, Горпина, прослышавши, что от умерших отца и матери осталось семь сироток, и как их начали люди разбирать, то и она, как сына, взяла к себе годового ребенка, вот этого Левка.

Хоть и сирота был Левко, но ему было хорошо: был обмыт, прибран, каждое воскресенье давалась ему и беленькая рубашка, и мягкая булочка; на зиму были сапожки и, хотя старенький, но был и тулупчик. Горпина была женщина сострадательная и богобоязливая, не жалела ничего для бедных. Нищие не только своего села, но из других мест, бывало, идут к ней, как к матери: кому грошик подаст, кому «паляничку» (булочку), кому платочек, а никого без подаяния не отпустит. Так, уже взявши на руки этого сироту, крепко любила его, и наиболее потому, что Тимоха, сын ее, не любил его, и как на года два был старше Левка, то и тормошил его часто и бивал порядочно. Мальчик жаловался Горпине, та побьет Тимоху, Тимоха жалуется отцу – и старик, в свою очередь, бьет того же Левка; за Левка вступится старуха и ворчит на мужа. Как же муж был плоховат и против жены не смел слова сказать, так хотя и смолчит жене, а таки, где попадет Левка и есть ли за что или нет, тут его и потаскает, и запретит жаловаться Горпине. А тем так напугал бедного сироту, что только еще Трофим взглянет на него грозно, так он уже и дрожит. И не только боялся старика, но не меньше боялся и Тимохи, чтоб сам не побил или не наговорил отцу. Видевши же, что старики часто ссорятся за него, так он и не смел часто жаловаться Горпине, а облегчал свое горе, рассказывая Ивге о всех бедствиях, им претерпеваемых. Ивга была лет на пять моложе его, а потому и она не могла доставить ему никакой отрады и только было плачет с ним.

Горпина была полная в доме хозяйка, и все шло по ее распоряжению. И, знавши мужний нрав, ничего ему не поручала. Пока могла, приучила ко всему Левка, а когда подросла Ивга и видно было, что она имела способности к хозяйству, то и ее приучила к своим занятиям: наставляла ее, что, где и когда заготовлять, как обращаться с заезжающими к ним на постоялый двор, чтоб они и впредь останавливались у них же. Отдала им ключи от всех кладовых; у них на руках был и хлеб, и сено, и все по хозяйству; у них деньги и весь расчет, а она только распоряжала. Хотела было и сына приучить, но как заметила, что он, Бога не боясь, проезжих обмеривает, и обвешивает, и обсчитывает, а сам, упившися, заводит с ними ссоры, а иногда и обокрадет, так было такую славу навел на свой постоялый двор, что люди оставили было его совсем. Тут спохватилася Горпина, перестала давать ему волю, а, умирая, все хозяйство препоручила дочери и во всем порядочно наставила ее, Левка же препоручала всем им, чтобы они содержали и не обижали его, а когда захочет стать хозяином сам, так и отпустить его:

– А ты, доня, всем снабди его на новое хозяйство; ты знаешь, сколько он нам был полезен и сколько мы его старанием имели прибыли, – так соразмерно тому и награди его. Когда же подумаете да, не расходясь, «одружитеся» (женитеся), то очень хорошо сделаете. Будете вдвоем хозяйничать, не дадите отцу известись! А Тимохе не дайте воли, а иначе он и тебя, доня, продаст, отца пропьет и все имущество растратит.

После смерти ее Ивга приняла все хозяйство на свои руки и не допускала отца распоряжать по своей воле. Когда же вступят какие деньги, то отдавала их отцу и, знавши его хорошо, что он привык к принятию приказаний, строго подтверждала ему, ни на что ненужное и без ее совета денег не тратить – что он и исполнял, как прежде приказания жены своей. Старик любил и баловал Тимоху, а оттого не мог отговариваться, когда он выпрашивал у него сколько денег, но Ивга это запретила и назначила отцу, сколько на месяц выдавать сыну. Отец так и делал… Надолго же Тимохе тех денег! Тотчас в горелке их и проглотит или всячески прогуляет, а там и нуждается до нового месяца. На Левка же всегда аспидом дышал, полагая, что чрез него так делается, и, видя, что хотя он и приемыш, но волен всем распоряжать, а он, сын, не может взять ничего, – начал еще больше наговаривать на него отцу, а тот беспрестанно нападал и ругал его при каждой с ним встрече, до того, что бедному Левку нестерпимо было. Он бы и отошел от них, так полюбились себе с Ивгою и она дала ему клятву, лишь только женит брата и отделит его и отца при нем устроит, тогда же выйти за него и завести свое хозяйство.

Ожидая того, Левко терпеливо переносил все гонения от Макухи, занимался своим делом и приобретал собственные деньги.

Как ни удалялся примечать за Тимохою, но – слыша и зная, как он пьет, гуляет, проматывает деньги, ссорится, сделал какую-то большую беду, но волостной писарь покрыл все, и Тимоха обещал выдать за него сестру с большим награждением – решился про все это сказать отцу. Так что же? Тот не поверил и обратил, что будто Левко из ненавис ти наговаривает на Тимоху. Левко привел тех людей, у кого Тимоха что украл или обидел кого, но старик все-таки не поверил и почел, что эти люди научены и напрошены Левком сказать на Тимоху напраслину. Левку нечего было делать, молчал, хотя и хуже дела начали оказываться за Тимохою.

Утешала его одна Ивга и подчас говорила:

– Я и сама вижу, Левко, что тебе не можно с отцом жить, и все через брата. Хорошо, скажу ему, чтобы отдал уже меня за тебя, как и мать приказывала. Пожалуй, он еще и рад будет сбыть нас, чтоб ему свободно было с Тимохою здесь управляться. Он и свадьбу сыграет, и сундуки с приданым, и материнские подушки отдаст, но денег не получим от него ни копейки; он не рассудит, что это мы все ему насобирали, а как он скуп, так сохрани бог! Ведь в светлицу, где сам живет, никого не впустит и ключа никому не даст, разве уже по большой надобности мне. От сундука же своего, в котором деньги лежат, так уже и мне самой никогда не даст. Когда отдаю деньги, так замечаю, что их куча порядочная, но из их не даст нам ничего. А без денег что сделаем? С чем взяться, с чем пуститься в оборот? Конечно, мы бы скоро устроились: нас люди больше знают, нежели его, и все бы к нам обратились, так нечем начать дела. Ты говоришь, что имеешь деньги. Где они у тебя?

– Что значат мои деньги? – сказал Левко, а у самого на сердце и екнуло. Он их отдал по частям – овса, дегтя и прочего такого накупить, но как поверил их недоброму человеку, так только и видел деньги и человека. Оттого-то он и затужил на вопрос Ивги и говорит: – Что мои деньги! Много ли их? Рублей пятьдесят с процентом. Можно ли подняться с такою суммою?

– На первый случай было бы и сих. Что же делать, когда нет больше? Часть нужного для нас купим на деньги, а часть в долг возьмем, да так и откроем свой постоялый двор. Бог поможет, разживемся помаленьку. Пойди же к людям, возьми свои деньги, и станем начинать свое дело.

Не один раз так Ивга посылала его собирать должные деньги, а он только и знал, что проводил ее, говоря, что обещали через неделю, там через две… Что же ему оставалось более говорить? Он уверен был, что как бы знала Ивга, как он их истратил, то винила бы его. А между тем надеялся найти такого, кто бы поверил ему такую сумму, или что-нибудь подобное предпринять…

Однажды Ивга ему сказала:

– Отца нет дома и не возвратится прежде вечера. Мне очень нужно поговорить с тобою о нашем деле. Вот тебе ключ от отцовой светлицы, поди туда и ожидай меня. Я же на часок сбегаю к соседке и тотчас ворочусь. Дождешься меня – и посоветуемся, как это сделать, чтоб послезавтра обвенчаться. Проезжающих много и в хате, и в комнате, негде больше с тобою поговорить. Сиди же там, и будь ласков – к отцовому сундуку не подходи: наш старик ужасно подозрителен и, где что положит, все заметит, все боится, чтобы не обокрали его…

Левко сделал все по ее словам. Управивши свое дело, пошел в светлицу…

Ах, Ивга, Ивга! Чего ты так долго у соседки засиделась? Какое дело тебя удерживает там? Пока ты там занималась, дома что делается? Приди, посмотри!

Старик Макуха домой воротился скорее, нежели ожидали его, да к тому же немного и навеселе. Тимоха, как увидел отца в таком состоянии и зная, что он тут может у него все выпросить, вышел навстречу к нему и пристально начал просить денег. Запросил было пять целковых – отец пихнул его от себя; стал просить трех – отец выбранил; просит одного – отец ворчит и отказывает даже в полтиннике. Тимоха все просит и даже в ногах кланяется. Отец сжалился, обещал дать ему четвертак, и с тем по шли к светлице. Светлица не замкнута. Отец и говорит:

– Видишь ли, там Ивга! Пускай она выйдет, так без нее дам; ты знаешь ее, она станет ворчать и не велит тебе дать ничего.

– Нужды нет, тата! – говорит Тимоха. – Когда будет ворчать, то и ее попрошу. Пойдем.

Отворили двери, вошли… Господи милостивый! Что это такое?..

Макухин сундук отперт, разбитый замок лежит подле, на полу… над сундуком стоит… Левко! Нельзя сказать, он или подобие его!.. Бледный чрезвычайно, глаза закатились… В руке держит мешок с деньгами, другая рука полна целковых… И видно, уже не первую пригоршню потянул из мешка, потому что кругом его на полу лежат все целковые. Верно, как торопился вынимать из мешка, так рассыпал…

Как увидел Макуха такую беду, так и ударил себя о полы руками и вскричал:

– А что ты это тут делаешь?

Левко же, словно в лихорадке, ужасно изменился в лице, трясется и едва мог проговорить:

– Это, дядюшка… может… не мне…

– Не тебе, разбойник?.. Не тебе?.. Берите его! Хлопцы, сюда!

Как тут Тимоха призвал людей, бывших в великой хате. И набежали…

– Берите его… Вяжите разбойника! – кричат все вдруг и схватили бедного Левка. Мигом поясами связали ему руки и перевязали ему ноги, чтоб не вырвался и не убежал, потом повели к волостному правлению: шесть человек держат его крепко, а более десяти, кто с дубиною, кто с колом, кто с ухватом, обступили его и препровождают как арестанта. Что же бедный Левко? Что ему делать? Известно: идет, куда ведут его, не может противиться, ни пары из уст, на шее привешен разбитый им замок, а на длинной хворостине, как запаска при свадьбе, висит прицепленный мешок, из которого он крал деньги, как видели все. Это улика ему в преступлении. Еще не успели с такою процессиею выйти за ворота, как уже и сбежалася тьма народа, словно на свадьбу… Женщинам тут открылось богатое поле! Не прошли и несколько саженей, как уже соседка рассказывает другой, что Левко, приемыш Макухин, пришел к нему, к сонному, и хотел его зарезать… Как на это набежал Тимоха, защитил отца, и, хотя Левко два раза швырнул его в бок ножом и по горлу резнул, однако Макушченко его осилил-таки, руки связал, крикнул на людей, тут набежали и схватили его… Сколько же еще наплетут, пока приведут его к волостному правлению?..

Ребятишки также пристали к куче народа, которая до того умножилася, что с трудом двигалися в тесных улицах: бегут за народом, подбегают к арестанту, в глаза насмехаются ему:

– Злодияка!.. Харцызяка!.. (воряга, разбойник) Дай целкового… Накрал… накрал у отца денег… – и подобное тому болтают.

Каково же было Левку переносить все это? Что он? Идет и не смеет глядеть на свет Божий! Слышит, как насмехаются над ним, ругают, упрекают его, все слышит… Идучи, взглянет на небо, вздохнет и скажет сам себе:

– Господи милостивый! Я ли это? Что со мною сделалось?! Иногда всматривался в кучи народа, не увидит ли, кого ему надобно… На этот шум выбежала от соседки Ивга и, не ожидая себе никакой беды, спрашивает кое-кого, кого это так ведут? Как же услужливые соседки рассказали ей по-своему о случившемся, так она и не опомнилась… Побледнела, затряслась и упала бы, если б кума ее не поддержала, и хотела скорее вести ее к знахарке, чтоб слизала, говоря:

– Это тебе сталося с очей. Какие же тебе тут очи, когда ее жених наделал таких бед!

– Нет, – отвечает Ивга, – нет, моя кумушка-голубушка, нет, моя родная тетушка! Мне знахарки не помогут! Пойдем к волостному правлению, послушаем, что это он наделал, и, если все это правда, так я перед ним и умру!..

Начальствующие в селении поспешили собраться в волостное правление, словно мухи к меду. Известно, что кому приключится беда, напасть, то судящим и с одной стороны и с другой кое-что перепадет, без дохода не будет… На то они судящие! Вот и тут: голова сел на первое место, как начальник, а подле него старшины сельские, а в конце стола писарь с чернильницею и с бумагою. Он уже успел что-то тихонько переговорить с Тимохою и, с веселым лицом явясь у своего места, то и дело что, покашливая, выводит пером по бумаге: «Спробовать перо и чернила…» Писнет и поглядывает на стоящих людей: когда кто в простенькой одежде, так он на тех и не смотрит, а только на одетых в жупаны глядит ласково, как кот на сало.

Голова приказал подать злодея (ввести вора), подойти старому Макухе и начал расспрашивать, как было дело. Макуха рассказал все, как, вошедши в светлицу, нашел Левка над сундуком с деньгами. Левко что-то заикнулся говорить, как голова грозно закричал на него:

– Не смей и слова пикнуть передо мною! Знаешь ли ты? Я голова, и голова не на то, чтоб слушать твои оправдания, а тут же наказать тебя. А есть ли свидетели? – спросил он у Макухи, поглядывая на собравшуюся громаду. Человек двадцать отозвалося, что видели все это и с деньгами схватили Левка…

– Ну, и конец делу! – сказал голова, выходя из-за стола, чему последовали и прочие судящие, приговаривая:

– Так-таки, так!

– Писарь! – приказывал голова повелительно, – перепиши свидетелей и отбери от них руки, да пиши скорее рапорт в суд. Мы же пойдем к Макухе, произведем следствие. Я не Евдоким, прежний ваш голова. Я знаю и люблю порядок. Потом, оборотясь к сотским и десятским, приказывал, подтверждая пальцем каждую статью своих распоряжений:

– Глядите же вы: тотчас начните собирать с хозяев кур, яйца и все, что нужно. Видите ли – суд наедет сюда на следствие, так, может, проживут дня два, всего вдоволь надобно им поставить. Тут же еще и середа приходит, а наш исправник[271]271
  Исправник – начальник полиции в уезде. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть] богобоязливый, в посты скоромного не ест, так промыслите и хорошей рыбы, да побольше. Пойдем. Веди нас к себе, Федорович Трофим.

Старый Макуха крепко поморщился, знавши, как производятся в селениях следствия. Но делать нечего, готов был указывать дорогу – как писарь, остановя голову, спросил:

– А что же, пан голова, с учинившего происшествие треба (надо) восследует снять доношение… или тее-то… допрос.

– А для какого черта я буду мучиться еще его проклятым допросом? Разве не видишь? На шее у него разбитый замок и мешок…

– Да, оно так, – сказал писарь, почесав затылок… – Справка, всеконечно, чистая, но нужно собственное признание…

– Да ты у него и дубиною не выбьешь признания. Разве ты ум потерял и руки отсохли? Напиши сам и приобщи к делу… Я люблю порядок.

– Также и поличное последует приобщить к делу. Вы знаете, его благо… или… тее-то… его высокоблагородие всегда первоначально соизволит поличное подвергать рассмотрению…

– Я-то про то знаю. Ты меня, голубчик, не учи: я тебе не Евдоким, которого сменили. Делай по-моему. Поличное у меня, арестанта в «холодную», а рапорт скорее посылай в суд…

– А насколько стянул Левко? Вы, пан голова, и не спросили…

– Пиши больше. Напиши… на двести рублей… По курсу. Чего нам жалеть этого Левка, вора, мошенника? Да хоть бы и Макуха: он нам ни кум, ни сват, что нам до него? Его пропало, не наше. Пойдем же, панове судящий! Я с Макухою распоряжу все на месте преступления, сколько, чего, кому и как.

Макуха, поняв смысл сих слов, еще больше почесал затылок, но повел судящих… Голова, надувшись, как индейский петух, шел впереди, подпираясь толстою палкою, за ним судящие со всегдашним своим: «так-таки, так!», а потом Макуха со свидетелями и сыном, который еще что-то пошептал писарю. Куча же народа, когда только довели Левка до волостного правления, поспешила смотреть на медведей, цыганами приведенных в село…

Оставшись один в правлении, писарь заважничал и тотчас начал командовать:

– А где вы, десятские? Набейте на арестанта железа и посадите в «холодную». Да чтоб караульные были! Сегодня уже рапорт не отправим, потому что голова производит следствие; а как, по порядку, он там будет ужинать, то и не успеет. О! У него не как при прежнем голове: ему нужно прежде прочитать, да тогда уже он подпишет. Хорошо же, подписывай, а я заготовлю…

И, почесывая чуб, сел, чтоб писать, как тут Ивга бросилась ему в ноги и начала просить:

– Братик, Кондратьич, соколик! Что хочешь, возьми… Вот намисто… Вот и дукаты… И еще особо буду тебя благодарить… Только дозволь мне с Левком один на один переговорить, расспросить его: это не он сделал… Это что-то не так… Только его расспрошу…

Покашливал писарь, по своему обыкновению, покашливал, покручивал усы, потом встал, походил по хате, взялся за бока и говорит:

– Евгения Трофимовна! Или ты, сердце мое, одурела, или с ума сошла? И девованье твое, и молодость, и красоту, и все богатство хочешь погубить с таким развратным! Его судьба решена: вечная каторга ему предпишется. Не убыточься, не издерживай ничего, не давай мне ни намиста, ни дукатов; отдай мне себя со всем имуществом. Я человек с дарованием. Посредством твоего достатка и моей способности выскочу в заседатели земского суда. Ты будешь хозяйничать, а я на следствиях стану приобретать. А! Каково? Будет и нам, останется и деточкам. Оставь этого разбойника. Я его упрячу в Сибирь, а мы с тобой останемся в спокойствии и во всяком удовольствии. На всю ночь отправлю его в город, а завтра пришлю сватов, и ты выдашь им рушники[272]272
  Выдать рушники – дать согласие на замужество. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть]…

– А чтоб ты не дождал и с твоим скверным писарским родом! – так прикрикнула на него Ивга. – Можно ли, чтобы я оставила моего Левка, кого покойная мать велела мне уважать; оставила и променяла на тебя, пьявку мирскую! Сошлете его в Сибирь – я пойду за ним. Да не у вас правда. Я дойду и до города, и к судящим доступлю; всем расскажу, что Левко не таковский, это, может, на него наслано через колдовство. А ты себе выкинь из головы помыслы на счет мой: уйдут твои сваты от приема моего…

– Так запроторю же его в Сибирь! – вскрикнул писарь. – Иди же себе прочь отсюда с подкупами. На брак ваш брат согласие объявил, и отец возымет таковое же… И тебя принудим. Иди.

И тут он почти выгнал из правления Ивгу, а сам, разрываясь от гнева, сел скорее писать. Зубами скрипит, да все пишет и только песочком засыпает. Намучившись и часто ероша чуб свой, а таки написал, как Левка схватили над сундуком Макухи с деньгами, «коих по обыску в карманах и за пазухою оказалося более двухсот рублей по курсу, о похищении коих и намерении похитить… еще и более оный вышереченный Леонтий, по-уличному Загибячей, учинил сознание при нижеименованных свидетелях», и написал таких, каких и в правлении не было, да чуть ли находились и в селе. Подписал за них и руки, да скорее к Макухе, где голова производит следствие. Идучи же, сам с собою рассуждает:

– Не восхотела? Хорошо же! На всю ночь отправлю рапорт, с исправником и судьями сделаюсь, сошлю его на каторгу… А тебя брат выдаст мне и насильственно… Все мое тогда будет! О, да, пропастное у нее богатство! – Так рассуждая, добежал к Макухе…

Как же там голова с понятыми производит следствие? Известно, как видели и у земских. Первоначально сели за стол, а Макуха то и дело представляет доказательства; то полыньковой, то перчиковой, а потом дошло и до настоенной на калгане, что Ивга была припасла для проезжающих полупанков. Выцедили штофики[273]273
  Штоф – единица измерения жидкости, равная 1,23 литра; посуда, вмешающая такой объем.(Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть] до дна, беседуя то о сенокосе, то об урожае, а о деле еще никто и не заикнулся. Макухины работницы как угорелые хлопочут: одна лапшу крошит, другая вареники лепит, та курицу чистит: вытянули пару гусаков, что Ивга засадила было выкормить… Пришла и им беда! Такой банкет справляют, что ну! А самой хозяйки, Ивги, никто ни о чем и не спрашивает. Она же забралася в новую пустую кладовую, и уже не то что плачет, а голосит о своей лихой године, что ей Левко так наделал… Свет ей завязал!..

Тимохе же тут и раздолье! Всех потчивает, а себя прежде всех; не обнесет никого и себя не забывает, да то и дело, что ругает Левка и такие приписывает ему поступки, которых он никогда и в уме не имел.

Еще не поели совсем всего наготовленного, и уже начали деревянными спичками шпигать вареники, и, обмакивая в растопленное масло и приготовленную сметану, есть, поспешая, чтобы свободнее приняться за терновку, которой полон штоф Макуха поставил на стол, как уже писарь и прибежал запыхавшись.

– Здесь ли тут голова с понятыми? Уже ли совершили следствие? – так спрашивал писарь, а голова отвечал ему грозно:

– И совершили, и сокрушили. Тебя бы то негодного писаря ожидать? Сколько раз я тебе говорил и приказывал, что я вам не Евдоким, прежний голова: у меня, чтобы дело кипело и чтобы по всей справедливости сделано было. Писал-писал ты до полночи, а что принес? Еще, может, только начерно? Да я, вот поужинавши, я порассмотрю и сразу поймаю в неисправности. Садись уже, не мешай добрым людям, ужинай.

Еще это пан голова только говорил, а пан писарь давно выпил и калгановой, не забыл и перчиковой, схватил полкурицы, тут ее и решил; часть гуся с ногою скорее в карман (он учился в школе и знал все приказные обыкновения) и принялся за вареники. Таким образом он догнал в еде и напитках тех, кои прежде его за час начали. Он был на все лихой малый! За таким скороспешным делом он успевал и покашливать, как прилично писарю. А что голова ворчал на него, так он и не слушал. Он знал правило: «Не бойся той собаки, что лает», и применился к головам: какой больше чванится, величается, порядки задает, тот-то ничего и не знает и, не понимая дела, сделает по-твоему. Тут так же было.

Поели, попили, поужинали, как лучше желать не можно. У пана головы язык едва шевелится, а прочие судящие и понятые скорее схватили палки свои и хотя подпираются ими, но порядочно шатались. Пан голова мог еще поблагодарить Макуху за хлеб, за соль, выругать Левка за его поступок и обещался завтра послать рапорт в суд об этом происшествии. Пан писарь же, покашливая над последним блюдом, молочною кашею, которую доедал, и поглядывая на кувшин терновки, все подмаргивал усом, думая, не так оно будет, как вы говорите. Когда же решил все и на закуску выпил последнее, то и сказал голове:

– Куда же вы уходите? Подпишите рапорт. Происшествие важное, должно послать на всю ночь…

– В су… суд? – спросил голова.

– Але, в суд, – крикнул на него писарь, – а вы и забыли, что пан исправник повелевал о всяком важном деле, где есть поличное, невпустительно долженствует представлять прямо ему?

Тут же подсунул пану голове рапорт, вынул из кармана чернильницу, и вложил ему в руки перо, и говорит:

– Подписывайте скорее. Где же вы пишете? Вы это вверх ногами подписываете.

Голова опомнился, выпрямил бумагу и стал подписывать, по слову складывая свое имя и все ворча на писаря:

– Я не люблю непорядков… Я вам не Евдоким… У меня неправдою не возьмете.

Писарь схватил подписанный рапорт, скорее домой и, написав на конверте: о самонужнейшем, на всю ночь отправил к исправнику. Пан голова еще смог дойти до своей хаты, потому что она была близко и он был мужик крепкий, а прочие судящие зашли не знать куда, и уже утром подняли их, лежавших всю ночь на улицах. Знатно учинили следствие.