Текст книги "Малороссийская проза (сборник)"

От пруда воротилась скоро, через час с четвертью, весела, жива, проворна, говорлива, но матери не сказала, что она ходила навестить утят. Через полчаса пришел Иван Семенович и отдал полный удовлетворительный отчет о благосостоянии всего утиного общества и получил от Фенны Степановны благодарность. Странное дело, что Иван Семенович, возвратясь из следствия, был как не тот: глаза его горели, голос был мягкий, нежный, и он сам как будто исполнен какой-то гордости. Пазинька не отлучалась к себе, весь день пробыла со своими, не только говорила, но и шутила с Иваном Семеновичем, чего давно за нею не было, и, чего никогда за нею не было, ударила его по руке, когда он за ужином насыпал перцу в ее тарелку с молочною кашею.

Чего же они обое так развеселились? Еще-таки Иван Семенович, тот никогда не утихал, только не затрагивал Пазиньки, а теперь так и морит ее со смеху. Она же как вдруг переменилась: из скромной, застенчивой вдруг вышла такая говорунья и хохотунья, что ее и не узнаешь. Отчего же это?

А вот, изволите видеть, отчего. Иван Семенович как пошел оглядеть утят да, пришедши на место, не думал и о старых утках, а стоял, как сказано, у дерева над прудом и быстро внимательно смотрел на калитку. Сия… виноват, эта… нет, нет, извините, оная… Тьфу пропасть! Я так занимаюсь спорами насчет этих слов, что боюсь употребить которое-нибудь из них, чтобы и не прогневить противников… Итак, грех пополам: калитка отворилась, и из-за нее мелькнуло белое платьице… Иван Семенович уже близ него, взял это платьице за руку, удержал его, потому что оно хотело вырваться и убежать… Платьице осталось, а Иван Семенович начал говорить… Как он прекрасно, сильно говорил! Без слез нельзя было слушать его трогательных и нежных речей. Жаль только, что никто не слыхал и не знает, что он говорил. Даже и та, которая была в беленьком платьице, а это была не другая кто, как Пазинька, так и она не могла ничего понять из прекрасных его и трогательных речей (да вряд ли сам он понимал что-либо!). Ей только и слышались слова: «люблю, любить, любя», и она, слушая их целые полчаса, до того наслушалась, что и сама, сначала робко, едва выговаривая, а потом уже очень внятно произносила: «люблю, любить…», а там они оба уже, сладивши дело, заговорили вместе: «люблю, любить, любим, любить…» Более у них ни о чем и помину не было, и, кажется, забыли считать утят, зачем пришли. Эти слова они говорили и стоя, и ходя по дорожке, и когда он целовал, что делал почасту, ручку ее. Потом замолчали оба по той причине, что он ее поцеловал, потом она его, и, наконец, обое вместе поцеловались страстным, долгим поцелуем, и тут она убежала к дому, и Иван Семенович тихо, важно, радостно пошел за нею, и пришли, как сказано, не вместе. Вот отчего они были так веселы после того. Не мудрено. Помните ли, как вы были веселы в тот день… знаете?.. Я живо помню все. И было отчего быть веселу!

На другой день Иван Семенович пришел очень серьезный и так же серьезно просил Кирилла Петровича и Фенну Степановну поговорить с ним особо. Говорили-говорили, часа два говорили… А Пазинька все это время в ближней комнате то стояла, прислушиваясь, то, теряя силы, садилась, бледная, то вдруг раскраснеется и начнет ходить по комнате, без жалости ломая свои белые ручки. Нередко утирала она и слезки, стараясь скрыть состояние души своей, если позовут ее родители… Она этого нетерпеливо ждала, но об ней никто не вспоминал… Нет, вспоминали-то очень и даже беспрестанно о ней говорили, но кликать к себе не кликали… Бедненькая!.. А она очень того желала и надеялась.

Часа через два Иван Семенович оставил Шпаков. Вышел же от них совершенно расстроен, смущен, огорчен, одним словом, с крайним отчаянием на лице. Но все еще мог увидеть Пазиньку, подошел к ней, обнял ее и сквозь слезы сказал:

– Друг мой! Родители твои не согласны… У них жестокие сердца… Но нет силы, которая бы нас разлучила… Ты будешь моею!..

И с сими словами поцеловал он ее так, как обыкновенно любовники целуются при расставании надолго…

– Так не успеешь же ты, развратник, в своем злом намерении, – раздался при таком поцелуе любящихся грозный голос раздраженного до чрезвычайности Кирилла Петровича, который вслед за Иваном Семеновичем вышел из «кабинета» и видел все действия и слышал слова его…

– Вон из нашего дома и не смей глаз к нам показывать, когда ты реши… – Тут Кирилл Петрович крепко закашлялся, гнев захватывал дух у него…

– Что это вы с собою, душечка, делаете? – кричала Фенна Степановна мужу. – Берегитесь, чтобы чего не приключилось. У вас же такая слабая натура! Совсем испортите свою комплекцию… Нуте его в болото!..

Кир. Петр. Да какой он дерзкий! Слышали вы, маточка, как он сказал, что его род ничем не хуже нашего?

Фенна Ст. А слышали вы, душечка, как он сказал Пазиньке, что у нас жестокие сердца?.. Это значит восставлять детей против родителей! Прекрасно! А пусть докажет, когда и над кем и какую жестокость мы сделали? Хоть сейчас умереть и будь я анафема проклята, когда против кого была жестока.

Кир. Петр. Да как он смел рассуждать, что богатство ничего не значит и что, хотя он беден, но так же благороден, как и я… Так же!.. Сравнял себя со Шпаками…

Фенна Ст. Вот вы, душечка, тратитесь и убыточитесь на дело с Тпрунькевичем об этих проклятых гусях; а лучше подайте на него, на этого офицера, жалобу, что он вас обругал…

Кир. Петр. Дело, дело. Вот приедет мой поверенный, Хвостик-Джмунтовский, я ему поручу сочинить прошение, как он обругал весь род мой, как при мне, отце, и при тебе, матери, целовал единородную дочь нашу против нашей воли…

Фенна Ст. И какие греховные слова говорил ей: нет-де такой силы, чтоб нас разлучили… Ах, он безбожник! А небесные силы куда он девал? У него нет ничего святого, он фармазон!..

Вот какое гонение восстало на Ивана Семеновича от тех людей, которые накануне еще любили его до того, что души в нем не слышали! И все это за то, что осмелился свататься за их дочь. Хорошо бы, если бы Иван Семенович, выслушавши благоразумные возражения Кирилла Петровича, что он беден, а в супружестве нужно равенство состояний, бедность же одного есть язва, вред общественный, будут дети и будет их много. Чем разделятся? Все будут недостаточные, и за это маленькое будут более питать любви к тому лицу из родителей, кто им доставил имение, а другого лица и уважать не будут. Это порча нравственности; что фамилия Ивана Семеновича и род его уже, конечно, ни почему не мог сравняться с фамилиею и родом Шпаков – древним, знаменитым, славным, как свидетельствуют выписки из архива Малороссийской коллегии. Дети, рожденные от такого неравного брака, понесут на себе пятно и унизят, посрамят знаменитость рода Шпаков. Хорошо бы, если бы Иван Семенович, выслушавши все это, неограниченно во всем сознался, извинился бы в своей дерзости и просил бы, забыв проступок, продолжать к нему прежние милости, а то куда! Начал опровергать благоразумные заключения Кирилла Петровича и настоятельно доказывать, что при супружестве не должно смотреть на имущество, что богатство – вздор (экой чудак!), что можно и малым быть довольну, что людей уважают не по богатству, а по внутренним достоинствам (настоящий фармазон). А когда дошло до рода Шпаков и Ивана Семеновича, так он, не обинуясь, сказал, что, может быть, род его важнее всех Шпаков и больше принес пользы… Тут Кирилл Петрович, будучи холерического темперамента, не мог уже выдержать – и кто бы выдержал? – попросил Ивана Семеновича оставить их, «поколе они не пригласят его паки». Конечно, это был отказ от дому, но отказ вежливый, пристойный, и Иван Семенович, хотя и крепко смущенный, но вышел учтиво – и все пошло бы со временем очень хорошо, по-прежнему, но он встретил Пазиньку, обнял ее, поцеловал и выговорил ужасные слова: «У родителей жестокие сердца» и «нет власти, могущей их разлучить». Идущие же за ним вслед Кирилл Петрович и Фенна Степановна все это видели и слышали!.. Весьма естественно, что Кирилл Петрович и сам по себе пришел в вящее холерическое раздражение, а тут и Фенна Степановна усилила его своими тонкими и справедливыми замечаниями насчет дерзких слов дерзкого Ивана Семеновича. Вот потому-то и отказали ему навсегда от дому. Бед ный Иван Семенович! Бедная Пелагея Кирилловна!

Кирилл Петрович, как сам свидетельствовал, был холерической комплекции. Это он, как известно, начитал в Брюсовом календаре и, поверив планету, под коею родился, нашел все совершеннейше справедливым. Следовательно, посердясь на Ивана Семеновича несколько часов, а много – день, наконец простил бы его и, взяв с него слово не целоваться более с Пазинькою и не произносить подобных дерзких слов, принял бы его в прежнюю ласку и убедил бы к тому Фенну Степановну. Все это было бы, я знаю, непременно, если бы Иван Семенович замолчал и предоставил бы времени уладить все. Но он не замолчал, не оставил дела, а принялся действовать.

Благоразумные и осторожные родители, проводив Ивана Семеновича, призвали к себе Пазиньку и, не подозревая, чтобы он ей говорил что-либо о замужестве и не предполагая никак, чтобы они имели свидание у пруда, где водятся утенки, не расспрашивали ее ни о чем, а только строго запретили, чтобы она уклонялась от всякой встречи с Иваном Семеновичем, не слушала бы слов его, если бы он паче чаяния вздумал говорить о чем.

– А целоваться – и сохрани тебя Бог! – промолвила Фенна Степановна. – Иное дело – против твоей воли, как поцеловал тебя Иван Семенович: тут ты не властна. Это было и со мною. Я еще была в девках, проходили через наше село легкоконцы, и к батиньке собралось офицеров тьма-тьмущая. Я боялась к ним и глаза показать. Сижу в своей горнице, как вот и вошел ко мне один офицер и говорит: «Ах, какая хорошенькая барышня! Поцелуй-де меня». Я чтобы отвернуться от него, а он меня и поцеловал, да раза три, и все насильно, да и пошел от меня «негляже». И кто он такой, я и по сей день не знаю, только помню, что очень красивый был…

– Какие вы, маточка, нелепости рассказываете, да еще при дочери, – сказал хмурящийся Кирилл Петрович.

– А что же, душечка, что правда, то правда. Я это в наставление ей пересказываю. Иное дело насильно, а другое дело целоваться по согласию. Я ей это строжайше запрещаю.

– Не поцелуи и свидания только, – заметил Кирилл Петрович, – но опасна и всякая переписка и пересылка. Подтвердите ей и вы, маточка, да и сами прилежно присматривайте, чтоб не было какого шпионства, подобно как в армии христиносов. Это ужас, что там делается. Если бы не предатели, давно бы уже ни одного карлиста не осталось. Я вам, маточка, расскажу один пример. Когда христиносы…

– Да полно, душечка, с вашими мериносами… или как они у вас!.. Я вам, Кирилл Петрович, не наудивляюсь: человек вы с таким умом, а всегда говорите нелепости. Что нам нужды до чужого государства, которое, я думаю, на краю света и в котором, наверное, нам никогда и быть не достанется. Да пусть они хоть все перережутся! Нам своя беда ближе. Лишь бы любовного свидания не было, а за переписку я не боюсь. Хорошо я сделала, что исхитила Пазиньку из разврата, взяла из дому Опецковских; так она не только писать, да и читать, что умела, верно, позабыла. По мне.

Пазинька внимательно слушала рассуждения матери своей, а думала свое. Она очень хорошо читала, и даже рукописное, привыкши разбирать четкую руку Ивана Семеновича, когда он ей переписывал какие стишки. А если ей нравилась в книге какая песенка, любовные изъяснения, так она выписывала их к себе, сначала удивительно безобразными буквами, а далее-далее, занимаясь беспрестанно и подражая почерку Ивана Семеновича, начала писать уже так, что, хотя и с трудом, но разобрать написанное ею можно было.

Итак, слушая родительские наставления и следуя совету сердца своего, в первый раз любящего и уже испытывающего жестокие гонения, Пазинька поставила себе правилом: не отыскивать Ивана Семеновича, а если он встретит ее сам, она не виновата. При таком случае самой не целовать его, а если он поцелует, она не виновата, так маменька рассудила. О переписке же, как не было решительного запрещения, то Пазинька предоставила это обстоятельствам и случаю, который вскоре и открылся.

Пришедши к себе в комнату, она очень грустила, что не скоро, а может, и никогда не увидит Ивана Семеновича. Она поплакала, потом оторвала от одного письма, к отцу ее писанного, чистые пол-листочка, за неимением карандаша, начертила булавкою две линейки, приискала выкинутые из отцовского кабинета порченые перья и начала писать по линейкам следующее:

«Ваня мой! Я все плачу, а все видеть вас хочу. Как бы нам увидеться? А то я умру!»

И без трех клякс на этих двух строчках трудно было всякому прочесть их от множества ошибок, недописок, неправильного переноса слов, но Иван Семенович прочел их. Как же он получил это любовное послание? Самым обыкновенным образом.

Пазинька, хотя и крепко измучилась, уладивши написать эти две строки, но придумала средство доставить их по принадлежности. Призвала свою Дуняшу и чистосердечно открыла ей свои мучения и необходимость доставить эту записку милому Ване.

– Отдавши записку секретно, – так приказывала невинная и неопытная Пазинька, – чтоб ни батенька, ни маменька и никто не видели, скажи ему, чтоб через тебя сказал, жив ли он еще, так же ли плачет, как и я, и как думает со мною увидеться? Пусть на словах все скажет, а не пишет; я писаного не разберу, и попадется кому, так беда. Услужи мне в этом, Дуняша, и посекретничай. Я, вышедши замуж за моего Ваню, возьму тебя с собою и выдам замуж за славного жениха.

Дуняша, обольщенная такою лестною наградою, и почитая, что она уже непременно будет за подмеченным ею унтер-офицером Плескачевым, красивее коего она во всей роте не находила, поспешила услужить барышне своей и, взяв от нее любовную цидулочку, пошла через сад с тем, чтобы, выйдя из сада, перейти плотину и там, за рекою, у квартирующих солдат допроситься пана-капитана и вручить ему послание.

Надобно сказать, что у Кирилла Петровича близ дому находился сад или, лучше сказать, фруктовый лес. В нем напичкано было деревьев лучших сортов и разных наименований: яблок, груш, слив, черешен, вишен, смородины, агрусу (крыжовника), малины и всего прочего. Этот сад был на семи десятинах. Кроме деревьев с плодами в нем было несколько прудов, где содержалась отличная рыба на случай пиршеств или приездов отличных гостей в постные дни. На других прудах пребывали гуси и утки, как уже об одном таком пруде нам известно по встрече Пазиньки с Иваном Семеновичем. В саду этом не было ни аллей, ни куртин, ни гротов, ни беседок, а только протоптаны были узенькие дорожки от главного входа в сад к реке прачками, к прудам птичницами, к бане, к голубятне и к некоторым развесистым яблоням, в тени коих были простые некрашеные скамейки и без спинок. На этих скамейках, изгнанный поломойками из дому, Кирилл Петрович каждую субботу решал судьбу Испании, проклиная карлистов, когда начитывал в газетах торжество их.

Через этот-то сад пробиралася Дуняша, как вдруг столкнулась с Иваном Семеновичем, в мрачных мыслях бродившим по многочисленным дорожкам, протоптанным в разных направлениях. Он, бедненький, загоревался у себя в квартире так же, как и Пазинька в доме, и пошел в господский сад бродить, ожидая, не встретится ли с ним кто, могущий передать Пазиньке о страданиях его… Как вот Дуняша, к отраде его, вручила ему письмо барышни своей.

Кроме врученного письма Дуняша со всею точностью передала все вопросы Пазинькины:

– Живы ли вы? Плачете ли по барышне, как они по вас? И как вы думаете с ними увидеться? Только не пишите ничего, а все мне перескажите, а я барышне передам.

Иван Семенович и начал поручать Дуняше свои горести, печали и предлагал Пазиньке средство, как вечером, незаметно ни от кого, пробраться в сад, где он «уверит ее в сильнейшей страсти своей, лютом отчаянии и поговорит о средствах к преодолению всех горестей…»

– Не донесу всего, ей-богу, не донесу! – прервала его Дуняша. – Вы мне такого наговорили, что я и в пять год не расскажу.

– Что же мне делать? – вскрикнул Иван Семенович.

– Как себе знаете, так и делайте, а я не могу всего пересказать, – сказала Дуняша и хотела уже возвратиться домой.

– Постой же и выслушай внимательно, хоть это и перескажи барышне, что я к ней все напишу обстоятельно и завтра пришлю рано письмо. А ты ожидай моего денщика здесь.

– Вот это понимаю и перескажу барышне, а завтра, как солнце взойдет, так и присылайте письмо: я здесь, под этою яблонею, буду ожидать.

С тем они расстались, и посланница пересказала подробно о всех условиях с Иваном Семеновичем.

– Смотри же, Дуняша, не проспи! – сказала Пазинька и отворотилась к стенке, не с тем, чтобы спать, а погоревать и поплакать всю ночь, что и исполнила во всей точности. Бедняжечка!

Не во сне провел и Иван Семенович эту ночь! Нет, он также вовсе не спал, а приготовлял письмо к своей возлюбленной. Сперва надобно было письмо сочинить так, чтобы она поняла его, а потом и переписать, чтобы она прочла его свободно. Много было трудов Ивану Семеновичу, но он достиг своей цели и окончил письмо гораздо уже по восхождении солнца.

У Ивана Семеновича в числе денщиков был один, по прозванию Шельменко. В казенном селении, быв умнее всех и грамотен, он добился до того, что попал в волостные писари. Тут-то он показал все свои способности! Не было хитрее его на все пронырства и лукавства. Все заседатели земского суда в делах важных относились к нему за советами и руководством, и Шельменко так вел дела, что все оканчивалось чисто и гладко. Мужики, которые побогаче, кряхтели, уплачивая раза по четыре одни и те же подати, но Шельменко уверял, что так должно быть: пришло предписание от начальства о сборе на новый предмет, и потому донять столько-то и столько-то, причем читал бумагу, им же составленную, и все, веря ему, платили безоговорочно. Бедных же в этом случае оставлял в покое и везде по денежным взысканиям отговаривал и отклонял их от платежа, доказывая полученными предписаниями или высчитывая на счетах, так, например: «Вот с тебя (богатого) следовало бы получить три рубля, но ты уже уплатил два рубля, то вот и положим к трем рублям два, вот и выходит пять. Так ли?»

– Так, пан писарь… Да только что-то много…

– Конечно, много, я сам вижу, а заплатить надобно. Отсчитывай же деньги скорее, у меня нужнейшие дела есть.

И бедный мужичок, кряхтя и почесывая затылок, платил деньги по назначению Шельменко, не переставая удивляться, отчего так много пришлось ему платить.

И как он бедных не обсчитывал в деньгах, то они любили его и верили расчетам его по другим предметам: а оттого на починку мостов, гатей, дорог и на все общественные работы выходили одни бедные, а богатые, занимаясь своими делами, хвалили способности Шельменко в расчислении и лучшего писаря не желали.

Шельменко умел изо всего извлекать свои выгоды: редкий день, чтобы он не содрал чего с ищущих правосудия в волостном правлении. Когда же выходил «застой», как он говорил, и ссорящихся и спорящих не было, тут он тонким образом вовлекал в ссоры и споры, часто за безделицу, и привлекал их к своему суду, брал с них, что хотел, и заставлял голову решить дело по своему желанию. Доходили жалобы на него и в земский суд, но там были все его рука, и потому он же получал от жаловавшегося на него за бесчестье и убытки по своему назначению.

Как уже ни был богат, но хотел еще более приобресть. Открылся рекрутский набор. Он схватил одного сына у богатой матери и поспешил отвезти его в город для отдачи. Представленный в рекруты был Никифор. Он велел ему называться «Никитою», уверяя, что это одно и то же имя и проч. Все так подделал и представил его в последние дни набора, зная, что тут не так прилежно рассматривают, поспешая, чтобы набор к сроку кончить. В поданной им в присутствие бумаге бедный Никифор был написан из большой сказки[290]290
  …Из большой сказки… – Речь идет о ревизских сказках – именных списках населения, которые составлялись помещиками или их управителями. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть], где все отмечены переселившимися на Кавказ. Но он все это подчистил и так заправил, что бедный малый чуть было не поступил на службу, как явившаяся тут же мать его решительно и ясно открыла все плутни Шельменко, и ему за все его злоупотребления в то же время забрили лоб, несмотря на все его извороты и наклепанные на себя болезни.

Поступив на службу, Шельменко хотел и тут хитрить: прикинулся пошлым дураком, не понимающим ничего; не знал, куда руки девать; не понимал правой и левой стороны. Его учили, штрафовали, но он все переносил терпеливо, полагая, что потеряют с ним терпение и его отпустят совсем домой. В самом деле, с ним потеряли всякое терпение и в полку почитали его глупым, дураком: так удачно умел он притвориться. Как же был весьма непоказной наружности, то его и выписали в денщики. Тут-то он поступил к капитану Скворцову, нашему Ивану Семеновичу.

Иван Семенович скоро разгадал его и употреблял в разные дела по способности. В теперешнем горестном положении своем он решился сделать Шельменко доверенною особою, открыть ему все и потребовать его содействия. На сей конец он, окончив письмо к Пазиньке, призвал к себе Шельменко и имел с ним разговор.

И. С. Скажи ты мне, Шельменко, по всей справедливости: бывал ли ты влюблен?

Шельменко (при уродливой наружности, вытянувшись неловко перед капитаном, приняв на себя глупый вид, между тем со всем вниманием смотрит ему в глаза, чтобы понять, с каким намерением спрашивают его. (Черта малороссиянина)). Чтобы-то, будучи как, ваше благо родие?

Разбогатевший или поступивший на должность малороссиянин начинает важничать, говорит отборными словами и некоторые слова в особенности, им избранные: будучи, примером сказать, выходит, стало быть, и т. д., употребляет беспрестанно, к делу и напротив, и всегда произносит их протяжно, нараспев. Шельменко, быв еще писарем, важничал и принял слова: «будучи» и «стало быть».

И. С. Ну, любил ли ты кого-нибудь?

Шельм. Ох, ваше благородие! Будучи, некуда греха девать. Любил и, стало быть, еще и теперь крепко люблю!

И. С. Это для меня новость. Кого же ты любил и как? Верно, до солдатства еще?

Шельм. И до солдатства, и, будучи в солдатстве, любил, люблю и буду повек любить!

И. С. Скажи же мне, кого ты так страстно любишь?

Шельм. Деньги, ваше благородие! Будучи, их-то люблю страшно!

И. С. Скот и больше ничего.

Шельм. Так-таки скот, ваше благородие! Ей, истинно сказали, стало быть, скот, именно скот, и сам вижу.

И. С. Дурак! Любил ли ты какую девушку?

Шельм. А чтоб они, будучи, не дождали, чтоб их христианский род любил!

И. С. Почему же?

Шельм. Убыточно их любить, ваше благородие! Хоть их как хочешь, будучи, люби, а она все требует, стало быть, подарков. Оттого-то я всегда удалялся от них.

И. С. Нечего же с тобою и говорить: ты ничего не понимаешь. Пошли ко мне Усачева, тот лучше сделает, что я прикажу.

Шельм. Помилуйте, ваше благородие! Зачем же я, будучи, не сделаю! Я все сделаю в десять раз лучше Усачева. Прикажите мне, стало быть, что нужно.

И. С. То-то же, Шельменко, смотри, услужи мне в этом деле. Ты и не ожидаешь, как я тебя награжу: засыплю деньгами твоими любезными.

Шельм. И отставка будет, ваше благородие?

И. С. Само по себе. Это прежде всего.

Шельм. Когда так, извольте, будучи, приказывать, ваше благородие! На дно моря пойду, в огонь полезу, а все исполню по приказу.

И. С. Ну, вот видишь что. Я люблю дочь здешнего помещика. Видал ли ты ее?

Шельм. Как уже, будучи, не видать? Что за красавица! Волосы как смоль, толстенькая, стало быть, плотненькая…

И. С. Врешь, она блондинка.

Шельм. Имени ее не знаю, впервое от вас, будучи, слышу, но нам не до имени ее дело, а до ее черных глаз…

И. С. Еще не до нее и не до глаз ее, а вот это письмо неси и в господском саду найдешь ее девушку, она дожидает тебя, отдай ей только это письмо и спроси, когда за ответом приходить.

Шельм. Слушаю, ваше благородие! Счастливо оставаться.

Причем он хотел оборотиться по-солдатски, запнулся, споткнулся, пошатнулся и чуть не упал. «А что мне эта служба!» – проговорил он.

И. С. Видишь ли? Примета дурная. Смотри, действуй осторожно. Не отдай кому письма без толку, слышишь?

Шельм. Рады стараться, ваше благородие. Действовать буду, будучи, осторожно и, стало быть, исполню все.

И. С. Исправно отдашь письмо – три вины твои оставлю без наказания; а если что испортишь – палки. Ты знаешь меня.

Шельм. (запрятывая письмецо). Рады стараться, ваше благородие!

Обернулся уже осторожно и помаршировал из комнаты, по обычаю, с правой ноги.

«Палки! А все палки! – так рассуждал Шельменко сам с собою, идучи к саду Кирилла Петровича. – Думал ли ты, пан Шельменко, когда был волостным писарем – не теперь вспомнить! – думал ли ты, чтобы кто тебе посулил палок? Тогда вся волость у меня трепетала и я всех рассылал, куда хотел, и не только грозил, но и наказывал кого и как хотел. Теперь сам разноси инструкции и приказы по другим волостям… Не послушай же, не отнеси или отдай не в те руки, куда следует, то уже капитан не сбрешет, отпустит сот несколько палок… Я знаю его!.. Вот точно такая беда и с этим проклятым письмом: не отдай – от капитана верные палки, отдай же, да тебя на деле схватят – так тут помещик, даром, что он пан Шпак, и настоящий-таки шпак, а так угостит, что ну! Тотчас заедет в Харьковскую губернию (указывает на правую щеку) да в Рождественский уезд (указывает на левую и, сняв фуражку, схватывает себя за волосы, приговаривая), а оттуда в волостное правление да в нижний земский суд (нагибает себя к земле и показывает, как будут бить его), да как начнет угощать толчениками, буханцами и т. п. лакомствами, так будешь помнить его, и это письмо, и барышню, кажется, по имени „Блондина“. Всех их скоро забудешь!.. Бедный, бедный Шельменко!.. Что же мне мешает и тут так же действовать, как капитан называет, как я действовал в волости? Буду стараться письмо отдать осторожно и не выдам капитана. Поймает же меня пан Шпак – тут я всю беду сведу на капитана и расскажу, как он мне пригрозил и послал с письмом. Я человек служивый, отговариваться не смею. Вот Шпак, приняв от меня письмо, подарит что-нибудь! Так и нужды нет: если с одной стороны будут палки, а с другой были бы деньги, то мы рады стараться, ваше благородие!»

В таких размышлениях и предположениях вошел он в сад Кирилла Петровича, но тут уже обстоятельства изменились. Это был день субботний, день мытья полов во всем доме Шпаков, и потому вся женская дворня приготовляла ведра, судки, воду и все, что нужно для мытья, и сзывались все женщины и девки в одно место для принятия от Фенны Степановны приказаний, кому какую комнату мыть. Собирались все, кроме Дуняши. Искали и отыскали ее в саду и привели для работы. Потому-то Шельменко, войдя в сад, как ни искал, но не встречал девки, которой велено было отдать письмо.

Пробираясь по излучистым дорожкам сада, Шельменко дошел уже до самого дома, все не встречая никого, как вдруг попадается ему Мотря.

Эта Мотря взята была Фенною Степановною во двор лет четырнадцати и, по замеченной в ней расторопности, сметливости, усердию к господскому добру, научена всему, что только знала Фенна Степановна. Когда Мотря пережила за двадцать лет и в ней замечалось более и более достоинств, желаемых барынею, то ей отданы были все ключи от всех кладовых и все хозяйство Фенны Степановны поступило в полное ее ведение. Она была отличная хозяйка: если и сама Фенна Степановна приказывала отпустить для стола два фунта масла, то она отпускала только один и доказывала барыне, что очень достаточно будет. Кирилл же Петрович и не думай приказать отпустить кому или подать даже и себе чего. Она смело отвечала ему:

– Помилуйте, у нас этого нет, хотя и есть немножко, так я держу для барыни.

И уже ни за что не выдаст чего лучшего, хотя бы и сама барыня приказывала. Один ответ у нее был:

– Хорошо вам раздавать или тратить; а не станет, где возьмем?

А очень часто, скупясь раздать что из кладовой, увидевши согнившим, выкидывала вон тихонько, чтобы и барыня не видела. Беда ей была, когда наезжали гости и должно было подавать и сего и того. Она даже плакала, когда не могла изворотиться, чтобы не отпустить чего-нибудь. Особливо при разливке чаю и кофе и подаче сахарного варения, вещей, стоящих значительных денег, она уже выходила из себя. Кроме того, чудесная была смотрительница за работами девок и всегда задавала уроки вдвое против того, что приказала барыня. Все в доме улягутся, а она все собирает оставленные корки хлеба, огарки сальные, недопитый квас; все приберет, спрячет и тогда уже идет к Фенне Степановне, окончившей молитвы на сон грядущий, отдает отчет за прошедший день, принимает приказания на завтра, рассказывает все происшествия, случившиеся во дворе: кто с кем бранился, кто что разбил, украл, говорил и проч., и проч. Когда уже Фенна Степановна при всяком отдыхе Мотри переставала издавать свое: «ну!», тут Мотря догадывалася, что барыня уже започивала, выходила от нее и сама ложилась. Но вставала всегда прежде всех, будила и заставляла приниматься за свои дела. Редкая, золотая женщина! На сто верст кругом все ключницы брали с нее пример.

Как ни любила Мотря Ивана Семеновича за то, что он не прихотничал, кушал, что ни подадут, и от лакомств, предлагаемых ему Фенною Степановною, всегда отказывался; когда оставалось на тарелках варенье после гостей, он приносил это к Мотре и вместе с нею выкладывал назад в банки. При недосугах Мотри сам за нее ходил в кладовую и выдавал повару масла еще меньше, нежели бы она отпустила, и много таких похвальных качеств видела в нем Мотря. Но когда отказали ему в Пазиньке, она очень одобряла такую решимость господ своих.

– Что нам с него, барыня? – говорила она. – На рубль амбиции, а на грош амуниции. Только что золотые подсолнечники на плечах отдуваются, а карманы приплющены, как досточки. Нам надобно такого зятя, который бы к нам привозил, а не от нас вывозил.

В это утро Мотря, не имея кого надежного послать в сад для собрания упавших сырых и вовсе незрелых яблок для пирожков, кои очень жаловал Кирилл Петрович, вышла сама подбирать, и тут-то нашел ее Шельменко.

Не зная, чьей стороны она держится, он расположился действовать осторожно, и потому, подступя к ней, поклонился со всею ловкостию и после первых приветствий в пожелании доброго дня и по выслушании «взаимно и вам также» он повел атаку.

Шельм. (посматривая на Мотрю, подбирающую с земли яблочки). Какие вы полненькие!.. Какие вы полновидные!.. Какие стройные да какие проворные!

Мотря (без внимания к нему, продолжает свое). Такую меня Бог создал.

Шельм. Знаете что? Я вас, будучи, крепко полюбил…