Текст книги "Малороссийская проза (сборник)"

Спала ли не спала, а утром схватила ведра и пошла за водой – чуть ли не в первый раз отроду! – И правда; где колодезь, а она потянула вдоль улицы, к базару… думая себе: там близко капитанова квартира, и уже, верно, вчерашняя девка снует около, чтоб повидаться с ним…

– Да уж не я буду, – даже вскрикнула Оксана, – когда только увижу ее с ним, то вот, право, матери ее скажу. Пусть удержит ее, пускай она сделает славы на всех нас.

Как вот… капитан из-за угла… узнал Оксану и к ней:

– Здравствуй, Оксана!

А у Оксаны руки и ноги затряслись, стала как вкопанная, словно приросла к земле, ни с места, ни пары из уст… Капитан и начал говорить:

– Зачем ты не вышла вчера смотреть на солдатское ученье? Оксана молчит.

– Мне без тебя скучно было! – говорит он.

Оксана готова была бы сказать ему, что ему и без нее было весело с другою девкою, так забыла все, о чем думала всю ночь и утром. Как же позабыла, так и молчит, глазенки потупила в землю, как будто считает стебельки на траве, что под ногами.

– Скучно было без тебя! – продолжает он. – Я красивее тебя не видал нигде… и полюбил тебя… крепко полюбил! – и, взявши ее за руку, сказал тихонько: – Только полюби меня, я сделаю тебя счастливою.

Оксана как в раю! Она, не хотевшая выходить ни за какого мужика, и думала все о панстве, об роскоши, слышит теперь, что ее любит пан молодой, красивый, богатый – она видела на его мундире золото; – и конечно, он настоящий пан, потому что солдаты его слушают и боятся; и этот пан говорит ей, что он любит ее и сделает счастливою. Конечно, он хочет взять ее за себя?.. вот, вот она станет панею… что ж осталось ей на его слова говорить? Вот она, от чистого сердца, и сказала:

– Как же вас еще полюбить?

– Полюби меня от всего сердца… думай обо мне… выходи ко мне… полюби, как я люблю тебя!..

– Я же так и – люблю, а может, и больше!

Оксана! Оксана! Если бы ты больше знала панов, ты бы никогда так не сказала: ты бы с первого слова отбежала от него, как от лихой годины! Ты не знала панов, и еще лучше панычей. Им не диво одурить селянку, не видавшую их сроду, не слыхавшую, как они брешут, клянутся и потом губят поверивших им!..

Ничего этого не знала наша Оксана! Она еще с малых лет наслушалась, что красива так, как никто. Она все желала выйти за пана, и вот… пан полюбил ее… она не могла себе вообразить, чтобы пан мог неправду говорить… потому-то смело призналась капитану, что любит его… Только это выговорила на беду себе, как капитан, сам не свой, бросился к ней, обнял, поцеловал… ему же не в диковину девушек целовать, словно орехи щелкать, а каково-то было нашей бедной Оксане?.. Земля под нею пылает, небо загорелось, солнышко красно стало, как мак… сама она, словно птичка, готова вспорхнуть и лететь… не помня ничего, не рассуждая ни о чем, чтоб не разлучаться с своим милым, чтоб он не остался один без нее, обвилась около него рученьками… и чтоб еще насладиться тем же счастьем, какое она теперь испытала, сама поцеловала его… да тут и обеспамятела, и не оторвется от него…

Пусть всяк из нас вспомнит, каково было нам тогда, как в первый раз поцеловали ту девушку, которую любили пламенно, искренно! Можно ли все, что чувствовал тогда, высказать или описать? Не требуйте же от меня полного описания, каково было тогда нашей Оксане; тут надобно писать полымем на раскаленных угольях и засыпать огненными искрами, тогда бы выразить можно… А что чувствовал капитан?.. Опять вспомним, как кто из нас, хотя и в первый раз, целовал девушку, которую любил так слегка… пополам с обманом. Приятно, правда; но не больше, как, долго пробывши на сырой погоде, глоток грогу…

Не буду рассказывать и того, что потом они между собою разговаривали; это вам по опыту известно. Как она, обнимая и лаская его, называла всякими нежными именами: и капитаник мой, и соколик, и голубчик, и лебедик; и как он – по-нашему, как бывало за нами – уверял ее, что он много имеет ей рассказать, но теперь некогда, и убеждал ее, что, если она точно любит его, так чтоб вечером пришла к вербе, что против двора ее. Тут он обещал рассказать все нужное для них. Известно и то, что Оксана обещала, потому что, как сама знала, не наговорилась еще с ним.

Нацеловавшись, наговорившись, поклявшись еще, что так будут любиться до смерти, пошли по своим местам: капитан к солдатам, Оксана за водою… идет и земли под собою не чувствует… вспоминает каждое слово, что говорил ей капитан, как любит ее, как ласкал ее… и в таких мыслях зашла… и очутилась при выходе из села…

– Ох, мне лихо! – даже вскрикнула Оксана, осмотревшись. – Куда же это иду я?.. Кажется, я вышла за водою… где же мои ведра?.. что это сталось со мною?.. Где колодезь, и где я очутилась?.. С ума сошла я, что ли?.. Ох, моя годинонька! – и, вспомнив, что она среди дня стояла с капитаном, разговаривала, обнималась, закрылась руками и стала как вко панная.

«Еще то хорошо, – думает она, – что не прямо на улице, а в углу, у плетней, что никто не мог и видеть… там-то я и ведра оставила… достанется мне, если их кто найдет! Видишь, укоряла Катрю, что вчера играла с капитаном, а сама что наделала?..»

Ну, да что! Он рассказывал, что он Катрю вовсе не любит, что он затрогал ее шутки ради и что и не взглянет уже на нее, потому что любит меня одну… и как крепко любит! А как он божился, что все ночи не спит, все думает обо мне… что-то еще вечером скажет?.. Может, станет условливаться, когда присылать сватов? Пожалуй, хотя сегодня… то-то как я стану панею!.. дух захватывает от радости!.. И мать принаряжу как настоящую панью, и буду ее ласкать и нежить… зазову к себе подруг, покажу им, какое у меня богатство будет; какие юбки (корсеты), исподницы, плахот уже не буду носить; рубашечки будут все из самого ивановского полотна, везде вышиты шелками… А сколько у меня работниц будет! Ко всякому делу особая работница: сама же и за холодную воду не примусь…

– Это не твои ведра, Оксана? Я вон там под плетнями поднял их; лежали пустые и коромысло подле них! – так отозвался к ней нарубок Петро, что сватал ее; он шел против нее и видел, что она крепко задумалась.

Оксана стоит против него словно одеревенелая и не поймет, про что он говорит ей. И как понять? Она только лишь была в своих панских покоях, открывала свои сундуки, показывала подругам свое богатство, примеривала ивановские рубашечки, вышитые шелками, рассылала работниц за всяким делом… а тут, где взялся Петро, где взялись ведра… и ей приходится, оставя панство, самой идти за водою!..

Стоит, молчит… потом опомнилась и отолгалась, сказавши:

– Видишь, где они? Спасибо тебе, что нашел… я это пошла было по воду, так как напали на меня Трофимовы собаки, а я и побежала от них, сама не зная куда от страха, потом уже как их не было, я схаменулася да и ищу ведерец. А вот они где!

– О! есть злые собаки! – сказал Петро, может, и без умысла: может, он не подметил Оксаны с капитаном; но и Оксана пропускала слова его без внимания. – Иная так укусит, что повек больно будет! Провожу я тебя, Оксана! Мне все равно идти мимо колодезя.

– Проводите, спасибо вам. – Они и пошли.

– А что, Оксана? – стал говорить Петро, поспешая за нею, что, как ласточка, летит и от радости почти земли не касается. – Ужели ты хотя немного надумалась? Говорила, что выйдешь за меня, то не томи меня; пришлю сватов, поборемся уже себе.

Каково же опять было Оксане это слушать? Она только лишь слушала клятвы и божбы от капитана, как он любит ее и умрет без нее, так уже наверно женится на ней, а шут Петро со своим сватовством. Можно ли этому статься? Она еще не одурела. Она готова бы рассказать Петру все, и чтоб он оставил свои мысли, потому что она вот-вот выйдет за капитана; все бы рассказала ему, так капитан не велел и самой матери не говорить ни слова.

– Я, – сказал он, – сам после все расскажу.

И вот Оксана молчала, молчала, потом и говорит:

– Вы бы оставили об этом и думать.

– Нет, Оксана, не так я полюбил тебя, чтоб выкинул из головы такую думку! Подумай, Оксана! подумай… – хотел больше еще сказать что-то, но замолчал и пошел своею дорогою.

Только что Оксана с водою в дверь, мать и напала на нее… и где она была, и за чем так долго ходила? что она уже в другой раз растопила печь, а ее нет, что тесто в квашне перекисло – и все ей, все вычитывала… Так не на таковскую напала! Прежде поставила осторожно ведра с водою, а потом как кинется к матери, начала ее приголубливать, приговаривать:

– Не сердись же, моя мамочка, рыбочка, перепелочка, кукушечка! Прости же меня. Как пошла я по воду, а там подруженьки повстречались, и начали мне смеяться, что я и белоручка, как вы меня, мамо, зовете, да пошла же по воду, да не умею ведер нести, коромысло не так держу… совсем осмеяли меня; а тут Трофимовы собаки как напали на меня, а я как побегу, как спугаюсь! Да уже, спасибо, Петро оборонил и ведра пособирал, что я раскидала от страха, проводил меня к колодцу…

Мать уже и забыла, что сердилась на нее; испугалась, услышавши, что нападали на нее собаки; начала осматривать ее, не покусали ли, не порвали ли…

– Выпей, – говорит, – доня, воды немного… или ляг на печь… или не хочешь ли вот молочная каша вчерашняя, съешь хотя немного, то и пройдет все… или пойду я к Куцайке, пускай придет да вымет тебе переполох… Но как же одну тебя покинуть?..

Сама же Векла бегает, суетится, и не знает за что схватиться; дрожит, боится, думая, чтобы дитя от перепуга не умерло бы к вечеру… А это дитя, как та ясочка (ласточка, зверек)…

– Да нет, мамочка, нет, родненькая! мне ничего. Я совсем и не перепугалась; мне никогда не было на душе так весело, как теперь. Я у тебя, мамочка, счастливая дочь! Ты меня так жалуешь и нежишь с самого-мала. Благослови меня, чтоб я была счастлива, чтоб… чтоб сбылось то, чего ты мне желаешь, тогда я не покину тебя до века; буду тебя покоить, нежить…

И так одна другую лаская, милуясь между собою, забыли было и об обеде. И печь погасла, и квашня перешла… Насилу потом кое-как справились.

Не бежит наша Оксана никуда из дому. Не милы ей подружки, и песенки на ум нейдут, перестала лепетать. Схватила рукав от рубашки, взяла иголку, протянула нитку, села у окошка и давай будто шить. Знай выводит да выводит нитку… а спеху нет; не хватится, моя голубочка, что не завязала узелка, и не догадается стебая, потому что знай в окошечко поглядывает, высоко ли солнышко?

«Чего оно так медленно катится? – думает она. – Если бы я смогла, то притянула бы его, вон к леску… И что за длинный день сегодня!.. Конца не видно ему… Вербочка ветвистая! еще гуще распусти свои листочки; покрой нас, когда сойдемся с милым под тобою размовлять, чтоб не увидел нас никто… Ужо, ввечеру спрошу, как мой миленький капитанчик думает, когда меня высватает?..»

Так думая сё и то, а все про одно, дождала и вечера…

– Не жди меня, мамочка! Я пойду к Домахе и посижу там долгонько.

И с сим словом вышла из хаты, два-три раза прыгнула… уже и близ вербы…

Капитана еще не было. Оксана высматривала везде… нет никого, ночь темная, никто не подсмотрит… Не замедлил прийти и капитан…

– Здесь ли ты, Оксана?

– Здесь, близ твоего серденька! – и припала к нему… Сошлись, чтоб поговорить, но не говорят ни о чем, знай целуются… а потом уже не похоже на игранье!.. Оксана испугалась… Ничего не остается ей, надобно вырываться… Не берет ни целковых, ни бумажек, плачучи говорит:

– Зарежь меня прежде, и тогда делай, что хочешь!..

Не выпросилась, а вырвалась наша Оксана и, как муха, улетела от него и вбежала в хату… Господи! бледная, трясется, словно лихорадка бьет ее…

– Чего ты, чего ты? – спрашивает ее Векла, а Оксана и слова не промолвит… Потом уже как-то собралась с духом и принялась, по-утреннему, лгать перед матерью, будто Домахи не застала и, идучи назад, увидела ведьму, клубком катившуюся.

– Так я, – говорит, – так испугалась, что не можно!

Мать поверила ей. И долго ли мать, да еще добрую, довести до того, что поверит всему, что ей ни скажи?.. Старухе уже опять ни до чего дела нет. Уложила ее на печь, укрыла кожухом и поит непочатою водою… Оксане хорошо, что мать уложила ее; она не смотрит ей в глаза, потому что стыд, срам, зачем украдкой от матери слюбилась с капитаном и с ним тайком сходилась… Если бы мать пристала тогда к ней, она бы всю правду, от чистого сердца, все бы рассказала. Но «мать никогда не подозревает свое дитя в чем-либо худом».

Горюя, ужинала ли или нет, и, кажется, ложки не брала в руки, свалилась Оксана на постель, и стала плакать тихонько, и думает себе:

«Так вот как он любит меня?.. Так-то он жалеет меня, что хотел надругаться мною? Ведь я же говорила тебе, что я тебя очень-очень люблю! Не нужно мне ни панства, ни богатства твоего, будь ты хоть простой мужик, личман (пастух), все равно буду любить тебя!.. Не нужно мне ни золота, ни перстней, ни намиста; пусть не светит на меня солнце, пусть потухнет месяц, попрячутся зореньки от меня, цветочки завянут передо мною, пташечки не щебечут, речечка высохнет, самый свет изменится… Все для меня ничего, лишь бы я видела тебя, по всяк час смотрела в твои карие очицы, слушала бы, как ты зовешь меня „душкою Оксаною“, рассказываешь, как дуже любишь меня… в этом одном мое панство, царство, все счастье! Я думала, что и ты так любишь свою Оксану! А теперь вижу, что ты ищешь погубить меня, свет завязать… Бог же с тобою!.. Сказала бы я, что теперь уже, узнавши твои злые умыслы, не буду тебя любить; нет; сильно, щиро (искренно) буду любить тебя, пока умру. Раз человек душу принимает, раз и любовь; двух душ и двух любовей не дается человеку!.. Сказала бы я, что не хочу любить тебя; нет; скажет ли человек, что не хочет жить на свете, не хочет себе здоровья, счастья? Так и я: ты моя радость, утеха, счастье, весь свет… как же отказаться мне от тебя?.. А что не хочу к тебе выходить, не хочу говорить с тобою… и таки не выйду, не выйду, не выйду, хоть ты мне бог знает что делай, давай; слова тебе не скажу, пока не высватаешь меня и не примешь от меня рушников, по закону…»

И с сим словом встала, положила три земных поклона и легла опять с успокоившимися мыслями.

Утром хлопочет с матерью по хозяйству, как вот из волости десятник. Помолившись Богу, поклонился хозяйке и сказал:

– Дай Боже вам день добрый! Нехай вам Бог помоги. Звилтеся, тётушка, до себе постой принять.

– Який там постой? – даже вскрикнула Векла. – Через что это? Громада же сказала на просьбу мою, чтобы у тех хозяек, у коих человика нет, не ставить никого! Я же еще и постойное плачу в помочь бедным хозяевам. Кто же это у вас там выдумал? Какой там постой?

– Я, Уласивна, не знаю, только голова послал: пускай, говорит, принимает к себе капитана. Видишь ли, он говорит, что твоя хата лучше той, где он стоит.

Подумала Векла, подумала и говорит:

– Что же мне с тобою говорить? Ты посланный. Я сама иду к голове и расскажу все.

– Добре, тётушка, идите. Голова в волостном правлении. Поспешила собраться Векла, взяла паляницу, чтобы, как должно, явиться с поклоном к голове, и говорит Оксане:

– Сиди же, доня, и не выходи из хаты; запри сени, пока я приду. Я скоро ворочусь.

И пошла за десятником.

Оксана печально покачала головкою, тяжко вздохнула, утерла слезку… и заперла все двери.

Пришедши к голове, Векла поклонилась и стала расспрашивать, с чего это взялось, что к ней постой, да еще и капитан.

– Эге! – сказал голова важно, – мы бы тебя, Уласовна Векла, и не затрагивали, так же сегодня приходил сам капитан и требовал, чтобы ему у тебя дали квартиру. Мы таки – правда – и говорили ему, что не можно по такой и такой причине; а он как гримнет на нас, как затупотит ногами и закричит не своим голосом: «Давай мне сейчас! Исправник всех вас отдал мне в команду. Сей час пошли очистить квартиру. Сию минуту перебираюсь». А мы, Уласовна, с писарем так перепугались, что не знали, на какую ступить, да вот то уже послали за тобой.

– Гай, гай! – стала говорить Векла. – Вы же у нас голова, нам, беспомощным, защита! Как же это можно? У меня одним-одна дочечка, как порошинка в глазе! У нее одним-одна честь, наше богатство, наша жизнь, наше все! Погубим это сокровище, куда будем годиться? Можно ли сено складывать вместе с огнем? Хоть я очень хорошо знаю дочь свою и не надеюсь от нее ничего недоброго, так люди!.. таки, языки же!.. такого набрешут, такого наплетут, что хоть с света утекай! Лучше мне руку отрубить, очей лишиться, чем славу дочери моей отдать на поругание! Известное дело, что люди все будут брехать, потому что в их рассказах не будет ни малейшей правды, да все же не хорошо и от одной славы. Нет, пане голова! Не давайте нас в обиду.

– Как хочешь, Уласовна! Пожалуй, мы это все говорили ему, так ничего не слушает да кричит… да так страшно, что мы с писарем и теперь еще трясемся. Известное дело: служивый, да еще и капитан!

– Хорошо же! – подумавши, сказала Векла, – пойдите же к нему и скажите, пусть немного погодит, пока я с дочерью выберемся к соседям…

– Вот так бы и давно! – сказал, голова, поспешая к капитану. – Кто может спорить против него.

Скоро воротился голова и сказал, что когда услышал капитан, что Векла хочет выйти к соседям, то затужил даже и сказал: «Не можно ли ее как-нибудь удержать?» А я говорю: «Ни жодною мерою не можно; баба очень спорлива». – «Так чёрт с нею!» Не прогневайтесь, Уласовна; это он так сказал: «Не надобно ни ее, ни квартиры, я придумаю свое». Так и взял и пошел.

Усмехнулась Векла и веселешенька пошла домой, отвоевавшись от капитана; но, вспомнив его похвалки, что́ он хочет придумать что-то, затужила и сказала сама себе: буду примечать.

Что ж приметит она? За капитаном еще таки-так: известно, молодецкое дело; но и моя Оксана – так продолжала думать Векла: «Нужды нет, что всегда весела, шутлива и жартовлива, но не загубит себя, побоится причинить и мне смерть; она знает, что́ есть грех и погибель; она не напустит на себя славы».

И правда. Перестала Оксана резвиться и бегать к подругам; все сидит дома, и то шьет, либо прядет, всегда за делом. Сначала сиживала у окошечка; но, заметив, что капитан каждый божий день ходит мимо, сняв шапочку, кланяется ей, видевши это не раз и не два, сказала матери: «Сидите, мамочка, вы подле окна; вы старенькие, худо видите, а мне везде хорошо».

– Вот это еще! – говорит мать. – Годится ли мне на старости сидеть, как напоказ, у окна? Ты молодь-человек, ты девка; тебе подоба сидеть у окошечка: будет идти добрый человек, увидит, что ты трудица, полюбит, станет искать тебя.

– И, мамочка! этого не говорите, – сказала Оксана и пересела к лавке, подалее от окна. Мать утешается, что дочь не поддается ни на какое дурачество; занялась своею работою и, от старости худо видя, ковыряет иголкой кое-что, а того и не примечает, что дочь, сидя за работою, умывается слезами… Она очень поняла, с какими мыслями хотел капитан перейти к ним на квартиру! И ночью все думала: итак, вот как он любит меня…

Не удалась капитану хитрость с квартирою, придумал другое.

Скоро после того вошли к Векле в хату старосты (сваты): один, таки, сосед ее, а другой, так себе, лишь бы поддакивать для порядка, не знающий ничего, солдат. Начали говорить законные речи; Векла слушает, а Оксана не показывается из комнаты, прислушивается, что из этого будет. Как договорили до конца все, что следовало по закону, тогда открылось, что они сватают Оксану… за капитанского денщика!..

– Отдай, – говорит первый староста, – пани-матка! Дочери твоей будет хорошо, и в хороше походит, и в добре поживет: капитан жалует своего денщика, на свой кошт свадьбу справит, и наградит их… – представляли ей много и сего и того, подобного.

Сердешная Оксана, все тешившая себя думкою, что это старосты при шли от капитана сватать ее за самого его, услышавши речи старосты, ударила себя в грудь и припала к подушкам, чтоб мать не услышала ее рыдания!.. Старая Векла также поняла все злые умыслы, огорчилась крепко и тут же хотела проводить их с грубостью и отпеть им наотрез, чтоб и до самого капитана дошли ее речи, но, вспомнив, что в таком важном деле, каково есть сватанье, надобно все вести пристойно, выслушавши их, смотрела на них долго, и потом, будто с веселостью, чтоб не оскорбить их, сказала:

– А что, люди добрые? Не из брехуновки ли вы?

– Чтоб то как? – спросил первый староста, смутясь порядочно.

– Да так, – говорит мать, – я вижу, что оно есть. Нет в вашем деле ни словечка правды. Вижу, к чему все это идет.

И тут, не выдерживая уже, начала говорить прямо:

– Есть на небе Бог милосердный! Он не повелевает ругаться над сиротством. Тяжкий грех обижать кого бы то ни было, не только сироту. Как солнце на небе, так у всякого человека слава. Лихо тому, кто погубит ее сам, лучше тогда не жить на свете; а еще горше тому, непрощенный грех, кто отнимет у беззащитного славу! Какой это человек, что подковывается под нее, и еще славу девичью, сиротскую. Не хочу ни золота, ни серебра, если чрез него погибнет дочечка моя, моя утроба, мое порождение!.. Лучше мне самой навязать ей камень на шею и утопить в реке, чем отдать на согрешение, на поругательство!.. Господи милостивый! чем прогневала я тебя, что слышу такое себе посмеяние?!

И начала плакать тихо, потом сказала:

– Идите, люди добрые, туда, откуда пришли, и к тому, кто прислал вас. Грех, стыд, сором капитану! Он благородный, он письменный (грамотный), он знает, за что грех и чего не должно делать… других, что в команде его, должен бы отводить от всего худого, а не самому злой пример подавать!

Вот в такие-то сливы вскочили наши старосты! Поймали облизня, напекли раков! Не оглядываясь, ушли из хаты. Рассказывали после, что как объявили все капитану, так от злости заскрежетал зубами…

Оксана, Оксана! Где твои шутки и игры? Где твои танцы и скокы? Где твои песни и щебетанья?.. Все минулося, все прошло! Гай, гай!.. Та же девка, да уже не та! Нигде в беседе ее не видно, в разговорах не слышно, все дома и дома сидит, словечка не промолвит, пары из уст не пустит! Держит в руках работу, а иголка тут же отдыхает… сидит за гребнем, веретено лежит на полу, а она руки опустила, головку склонила, смотрит – и не видит ничего, и нередко слёзка из глазок кап, кап, кап!.. Была румяная, словно мак, теперь день от дня все бледнее и бледнее; щечки прежде полненькие, теперь запали. Глазки, что блестели, как звездочки, теперь притухли и словно чем заволочены, что словно и не глядят ни на что, не видят ничего. Целый день будет сидеть с матерью, и если мать не заговорит к ней, то не услышит от нее ни словечка. Когда же мать и спросит что, «Не знаю, мамочка!» – один ответ у нее. Часом же и так случалось, что мать спрашивает о ложках, а она ей отвечает о телёнке…

– Что с тобою сталось, моя доненька? – спрашивала мать. – Не болит ли у тебя что?

– Не знаю, мамо. Кажется, ничто не болит.

– Не хочешь ли чего съесть хорошенького? Скажи мне, я тотчас тебе доста ну.

– Нет, мамо, ничего не хочу.

– Не тужишь ли ты о чем?

– Нет, мамо.

– Так я же знаю, что ты тужишь, и знаю о чем. Ты сокрушаешься, что капитан думал про нас, что мы за его золото пустимся на грех и что я продам твою славу, а через то и мою душу? Чтоб он того не дождал! И чтоб ему тяжко и важко было, как моему сердцу, видя, что мое милое дитя, моя порошинка в глазу, мой цветочек завядает, сохнет, как былиночка… – и с сим словом прижмет ее к сердцу… и плачут обе…

Оксана, Оксана! зачем ты тут же не рассказала матери всего, зачем не призналась ей, о чем ты именно плачешь?.. Это были бы последние твои слезы!..

Как не стали видеть Оксаны ни на улице и нигде, то иногда подруги приходили к ней либо шить, или прясть, чтоб развлечь ее то песенками, то веселыми разговорами, но все ничего! И смотрит, и слушает, но даже не усмехнется на их хохот. Бедная Векла, глядя на скорбь дочери, тужит, накупит ей орешков, пряничков, нажарит рыбы, гороху с маслом… отведает, глядя на подруг, что те едят на весь рот – и оставит.

– Не хочу, мамо! мне в душу ничто нейдет.

Далее так исхудала, что едва держалась на ногах. Без знахарок и ворожок не обошлось: выливали переполох, умывали от уроков, шептали от глаз и мало ли чего не делали… но все ничего и ничего.

Кроме подруг-девок навещали ее и молодые женщины: Оксану любили все в том селе. Между ними была Мелашка, молодица проворная: не было той свадьбы, где бы она не была свашкою (почетною женщиною, учреждающею порядок по особой части). На Масленой волочит колодку (привязывать ее молодым парням, зачем в минувший мясоед не женился, и взять с него выкуп), она первая проводница. Отколядуют девки в первый день праздника Рождества Христова, она собрала молодиц, повела их колядовать. Спаровать парубка с девкою, ее подавай: она сведет и свадьбу устроит. Вот как стала она навещать Оксану да начала с нею все шу-шу, шу-шу, как, гуляк! – наша Оксана стала немного отдыхать. Уже поест и борщику, пожелает капустки с свининою и уже, часом, усмехнется чему случится. Далее и далее, уже говорит:

– Пойду я, мамочка, прохожуся, или за воротами посижу, или к Мелашке схожу.

Мать радешенька, сама ее выпровожает. И что сходит Оксана к Мелашке, то воротится все веселее, все здоровее… там прошла и вся беда: стала наша Оксана и здорова, и полновидна, и румяна, как была; и убирается и наряжается каждый день, и опять взяла свою натуру: щебечет, смеется, выдумывает разные рассказы, хохочет, к матери ласкается – и чуть ли еще не веселее стала, чем прежде была.

Что же это так Мелашка сделала ей? Верно, ворожила над нею или что другое сделала, что все лихо как рукой сняла, как из воды вытащила нашу Оксану?.. Эге! – Она хорошо поворожила; она подлезла к Оксане и стала рассказывать, как любит ее капитан, как убивается за нею, слыша, что она не здорова, и что сам, не видая ее, хочет умереть.

– Так ли любят, как он! – начала сквозь слезы говорить Оксана, а самой стало веселее на сердце, что есть кому рассказать свое горе и наговориться о капитане.

– Если бы точно любил, так не хотел бы меня погубить, не топил бы моей чести…

Тут и рассказала все, к чему приводил ее капитан… а сама так и заливается слезами.

Тут Мелашка и распустила свои лясы. Ей только и нужно было, чтоб Оксана высказала свои мысли и надежды… Тут она и начала… и начала. Уж такая щебетунья, не выбрешет, как захочет оправдать кого!.. И начала шепотом рассказывать, как и сам капитан жалеет теперь, что так поступил, и уже не будет, да у него и думки такой нет, и если б только увидеться ему с Оксаною, так он расскажет ей, как думает кончить все…

– Что ему думать? Чем ему кончить? – сказала Оксана. – Покинуть меня, бедную, пусть пропадаю! Сперва было мне не слушать его, не признаваться, как я люблю его! А теперь что? – он не возьмет меня, а на бесчестие я не пойду, хоть бы и зарезал меня.

– Да только послушай его, что он скажет! – все одно толковала Мелашка и каждый день турчала ей об этом в уши.

Сначала Оксана и слышать не хотела: «Не хочу его видеть, не хочу. Я чувствую, что скоро умру, на что же он мне? Пускай живет здоров да обдуривает других». Потом, все слушая Мелашку, начала уже говорить:

– Не хочу его видеть, он мне жалок! Потом уже говорит:

– Я бы и пошла к тебе, да как он примется опять за свое?

Тут уже Мелашка начала божиться и клясться, что он и не думает ничем досаждать ей, а лишь бы повиделся с нею хоть на часочек; и до того довела, что Оксана сказала:

– Пойду, когда мать отпустит. – И пошла.

Не с беса же лукавый капитан! Даже заплакал, как увидел Оксану, и только что ласкал ее, и убедительно просил, чтобы она ни о чем не тужила, выздоравливала бы скорее, и что он откроет тогда такое, что от того будет счастье всем им.

Как Оксана крепко любила капитана, то и поверила всему, а, видаясь с ним часто, не думала уже, чтоб он замышлял о гибели ее. Каждый божий день приходит к Мелашке, видится у неё с капитаном; а он довел ее уже до того, что стали каждый вечер сходиться под вербою, против хаты Веклиной.

Должно думать, что Петро, заметив сначала кое-что за Оксаною, когда она ходила за водою, подсмотрел теперешние их сходбища; но как был парень честный, имел душу добрую и берегся, чтобы никого не тронуть и словом не осудить, то и не говорил никому ничего, а только, в один вечер, пришел он к Векле все с прежним своим предложением.

– Как дочка хочет, так пусть и будет! – ответ дала Векла. – Если бы, по мне, то я и сегодня отдала бы ее. Но я не такая, принуждать не буду. Говори, доня, как знаешь.

Думала Оксана, думала; щипала рукав у своей рубашки долгонько, даже нитки повыдергала и насилу собралась с духом сказать:

– Семенович! Вижу, что вы меня очень любите… благодарю вас за то и что вы обещаете сделать меня счастливою… ни с кем… из здешних парубков не будет мне такого счастья, как с вами… но подождите еще…

Потом взглянула на образ, перекрестилась и сказала:

– Вот вам крест святой, когда до Покрова… не умру, или что-нибудь… тогда, мамочка, как знаете, так и делайте.

Всдвигнул Петро плечами, покачал головою и, сказавши: «Глядите, чтоб тогда уже не поздно было!» – махнул рукою и вышел из хаты.

«Что это за речь его такая?» – думавши долго, Векла смотрела на дочь и спросила, о чем это он.

– А кто его знает, мама, к чему он сказал это! Может, что-нибудь о себе: либо в дорогу пойдет, либо сыщет себе другую девку, так чтоб мы не жалели о нем.

– Оксана, Оксана! Смотри!..

И Оксана уже на шее у матери… уже обвилась около нее и выцеловывает ее…

– Можно ли, чтоб твоя Оксана довела бы тебя, хоть слезинку спустить о своей доле? Я буду радоваться, я и тебе принесу счастье! Никогда не заплачешь через меня, не вздохнешь обо мне… потому что мне лучше вот тут перед тобой на этом столе мертвой лечь, чем погубить себя, да не только погубить, даже славу пустить о себе… И, сказавши это, скок-скок из хаты под вербу, где капитан дожидал уже ее.

– Что же, мой орлик! Что будет с нашего жениханья? Петро пристает ко мне, мать скоро начнет принуждать; а мои подруги слышали от солдатов, что вы скоро пойдете от нас в поход – так говорила Оксана, сидя на коленах у капитана, обнявши его одною рукою, а другую он держал.

– Если ты пойдешь, а меня тут оставишь, тогда… услышишь про… меня…

– А вот что будет, – сказал капитан, – мы собираемся в поход, я повенчаюсь с тобою и возьму тебя.

И стали они любиться, и сколько раз ни сходились, в первый раз капитан сказал теперь, что он женится на ней.

Что ж Оксана? Всплеснула руками, задрожала… и едва могла проговорить:

– И этому… правда?.. Скажи мне, как перед Богом!

– Как перед Богом говорю тебе, моя Оксаночка, что так оно будет. Я давно женился бы на тебе, да бумага на наше венчание не пришла еще из полка. Я так думал, не говоря тебе прежде, и, получивши бумагу, взять тебя за руку и повести в церковь.