Текст книги "Малороссийская проза (сборник)"

Неприметно, без всякого наклонения со стороны гостя, разговор склонился на Гаркушу; гость любопытствовал знать о нем, и хозяин со всем красноречием принялся описывать деяния его, основанные на пересказах ключницы и всех ей подобных. Марфа Петровна пересказывала все жестокости и тиранства, какие делает Гаркуша над богатыми, выманивая у них деньги. Все это с подробным описанием, у кого именно жилы мотали, с кого кожу содрали, кого на угольях прижаривали, подтверждала она уверением ключницы, кухарки, огородницы и других, столько же доверие заслуживающих лиц, слышавших все подробности в ближних селениях от неизвестных им людей.

Гость (выслушивая все со вниманием, смотрел на рассказывающих с прискорбием, опустив голову; потом, вздохнув, сказал тихо). Ессе judicia hominum! Ессе quanti pendunt facta nostra! (Вот суждения людские! Вот оценка делам нашим!) Потом встал, походил и, обратясь к хозяевам, сказал: «Как жаль, что люди, не вникнув в намерения человека, судят его по поступкам, также не понявши и не исследовавши причин, заставляющих так действовать, осуждают его по первой достигшей к ним молве и, чтобы больше сделать ее справедливою, прибавляют из своего воображения и приписывают то, чего злословимый ими человек не мог бы и помыслить!

Так-то пересуживаются людьми все благороднейшие предприятия человеческие! Что же, если я вам скажу, что это все на Гаркушу клевета? Если я знаю достоверно, что он не пролил ни одной капли крови, а тем более не убил никого? Знаю из самых достоверных источников… и слышал от испытавших то людей, что он не только не имеет в виду корысти, но помогает бедным, поправляет состояние разорившихся от несчастных случаев… Вы сами, узнав короче Гаркушу, перемените о нем мысли…»

Марфа Петровна (вскрикнула и начала креститься). Сохрани нас, Мати Божия, от всякого на него воззрения! Хоть бы на виселицу вели этого харцыза, не пошла бы на него смотреть, ей-богу бы не пошла, радовалась бы, а не пошла.

Гость. Не говорите, пани, так утвердительно. Всякие случаи бывают… но не станем об нем говорить до времени…

И в самом деле, гость круто переменил разговор, но тем не успокоил Марфу Петровну. Она сидела как на иголках; осматривала его с ног до головы, а не с головы до ног, потому что, боясь взглянуть на него, все смотрела вниз и с трудом могла поднимать голову. Когда взор ее достигал до ножа, прицепленного у гостя к поясу, который, впрочем, был очень обыкновенный и только годный для того, чтобы отрезать хлеба, то она мертвела и полагала в уме своем, что этот гость непременно должен быть сам Гаркуша, потому что такой страшный и так защищает его. Дрожа всем телом, она не смела уйти из той комнаты, потому что почитаемый ею за Гаркушу все ходил вдоль и поперек. Она боялась пройти мимо его, чтоб он не пырнул в нее ножом… Наконец гость как-то уселся и поворотился к Ивану Ивановичу… а наша Марфа Петровна – шмыг! и как ни в чем не бывала, уже в девичьей, уже передает свои сомнения ключнице-наперснице и всем, сбежавшимся даже с кухни послушать, «что пани рассказывает такое страшное».

А гость продолжает беседовать с хозяином без всякого принуждения, как между тем дверь ближней комнаты осаждена всеми Гапками, Явдохами, Стехами и проч. штатом Марфы Петровны. К малейшей, едва заметной щелочке примкнуло несколько глаз, и голубых, и черных, и карих, и серых… и все эти глаза быстро и внимательно рассматривают страшного гостя… и все, имеющие эти глаза, вздрогнув всем телом, отбегают от дверей, кидаются к трясущейся от страха барыне и утверждают с клятвою, что это именно есть он, растреклятый харцыз Гаркуша…

А гость все продолжает беседовать с хозяином свободно, как вдруг он вышел… Тут Марфа Петровна кинулась к мужу с уведомлением, что гость их есть… Гаркуша…

Иван Иванович. Кто это тебе сказал?

Марфа Петровна. Помилуйте вы меня, Иван Иванович! Все говорят: и ключница, и кухарка, и птичница, и все. А бабуся, она, правда, не видала его, потому что с постели не встает, так та божится и клянется, что это он.

Иван Иванович. Послушать их вздоров! Они его никогда не видали, а я сам сегодня видал его и приметы помню. И похожего нет ничего.

Марфа Петровна. Мое дело было вам объявить, а ваше дело действовать; вы глава мне и хозяин в доме. Только как он нас порежет, тогда что скажете? Небось, и тогда будете уверять, что это не он?

Иван Иванович. Полно же, полно, Марфинька! Вот он идет… Иди к своему делу…

Марфа Петровна (ломает руки, уходя). Боже многомилостивый! Вот это он, начнет нас живых резать!..

Возвратившийся гость начал просить хозяина не замешкать с ужином… «У вас, – говорит, – дети маленькие, барыня ваша трусиха; пусть лучше пораньше уснут».

И хозяин распорядился, чтобы скорее подавали ужинать, а сам подсел к гостю дослушивать его занимательный рассказ… Как вдруг из другой комнаты встревоженным голосом начала кликать Марфа Петровна:

«Иван Иванович!.. Иван Иванович! ради бога, скорее сюда… все оставьте, идите сюда!..»

Иван Иванович, извинившись пред гостем, поспешил в другую комнату, к жене…

Марфа Петровна (бросаясь пред ним на колени и простирая к нему руки). Иван Иванович!.. душечка… голубчик!.. Это Гаркуша!.. именно Гаркуша!.. Божусь вам, что Гаркуша!..

Иван Иванович (с досадою). Да кто это вас смущает? Кто это лучше меня знает? Я его видел сегодня, и как небо от земли.

Марфа Петровна (умоляя его). Помилуйте же вы меня! Не дайте мне погибнуть без покаяния!.. Как он вышел, а Федька за ним, за ним… он к забору садовому, а Федька за ним… вдруг гость потихоньку свистнул, а ему кто-то из саду отвечал…

Иван Иванович. Эка диковина!

Марфа Петровна. Да вот такая диковина, что гость с тем, что в саду, и начали шептаться… Федька только и слышал, как гость говорил: «Я не буду спать…» Видите ли, какие нам беды предстоят!

Иван Иванович (понизя голос и несколько смущенно). Пустое, пустое. Вот поужинаем, тогда рассудим. Иди, Марфинька, к столу; ужин поставили. Подайте водки перед ужином! – сказал он, входя к гостю, и просил его к ужину.

Марфа Петровна, бледная, дрожащая, едва может на ногах держаться – нечего делать! – вышла к столу, муж приказал. Трясется всем телом и в уме читает молитвы… «Ах, боже мой! гость, садясь за стол, сотворил три знамения креста со всем усердием, как православный!» – подумала она и спокойнее стала духом. Укрепилась и роздала горячее… Гость, по благочестивому обычаю, за первою ложкою перекрестился… и она могла покушать немного… Был постный день, и говорить нечего, что весь стол был постный… Гость, к речи пришлось, рассказал, как он, к несчастию, два раза в жизни оскоромился нечаянно и как после «отпокутывал» этот грех… Марфа Петровна благосклонно взглянула на него и, подумав, что харцыз не может быть так благочестив, сама налила ему вишневки.

Отужинали. Гость начал хлопотать, чтобы скорее уложили детей спать, и самую Марфу Петровну уговаривал успокоиться. «Это он меня сонную хочет зарезать!» – сказала она, пришедши в свою спальню, ключнице, ожидающей приказаний на завтра и уже успевшей поселить в барыне сомнение вновь насчет честности гостя. Она пересказала, что по самому верному розыску во всех двадцати дворах деревни их нет ни в одном ни одного проезжего и чрез весь день никто не въезжал. «Видите ли, какие беды! – сказала Марфа Петровна. – А Иван Иванович ничему не верят. Но я не усну и не лягу, чтоб без покаяния не умереть! Буду ожидать, что будет».

Иван Иванович как вежливый хозяин начал раскланиваться с гостем и желать ему покойной ночи и приятного сна. «Для безопасности вашей я прикажу людям проводить вас на квартиру», – сказал хозяин и начал кликать: «Филька, Сенька!»

Гость. Не беспокойтесь, вашиц. Я не намерен от вас уходить и просижу до своего времени. Мне на квартире будет скучно, а здесь так что-нибудь поговорим да и дело сделаем.

Смутился Иван Иванович и в рассеянии спросил: «А в котором часу вы ложитесь?»

Гость. Я не по часам живу и делаю, что когда придется.

Иван Иванович вышел в переднюю и приказал людям, чтобы не расходились. Нечего делать, подсел к гостю, и пошли рассказы, воспоминания о молодости, о бурсацких проказах; ну так, что Иван Иванович все бы и слушал его, но уже поздно, к полуночи подходит, добрые люди часа три как спят уже.

Говорят, вдруг гость спросил: «К чему вы, Иван Иванович, имеете свои деньги в монете? Гораздо лучше бы обратить их в ассигнации. Неужели вы не верите казне и думаете, что монета – деньги, а то пустые бумажки?»[337]337
  Тогда ассигнации только лишь были учреждены.


[Закрыть]

У Ивана Ивановича прилип язык к гортани… Он что-то силился проговорить, но мямлил, мямлил и только всего и пробормотал: «Какие деньги?..»

Гость. Ваши тридцать тысяч. Зачем, говорю, вы их держите в монете? Будь они в ассигнациях, лежали бы в ларчике; набежали бы разбойники, вы бы ларчик удобно скрыли, а того ужасного сундука, где лежат ваши деньги, утаить невозможно. Да еще и все предковское серебро туда же навалили! сундук и без того тяжел, окован ужасно и за тремя замками, а тут серебра три пуда и шестнадцать фунтов; так ли? Да в монетах сколько весу! Ведь золота мало, правда? Все серебро и мелочь; одними гривенниками три тысячи. Так ли? Зачем вам вздумалось поставить этот сундук в погреб и заставить бочками? Вы думаете, не отыщут и не поднимут? Ничего не бывало. Я знаю таких молодцов, что обонянием слышат деньги за десять сажень в земле; а что вынесут, так и не говорите: как игрушку приподнимут и швырнут к себе в кучу, как перышко…

Иван Иванович терялся совершенно. Язык у него, как после сам рассказывал, сделался совершенно как войлочный, и он не мог его пошевелить и только издавал глухие звуки: «Какие у меня деньги?.. какие деньги?..»

Гость. Серебряные тридцать тысяч, что лежат в сундуке за тремя замками, а сундук в погребе… Пойдем в погреб, я укажу место, где сундук стоит.

Положение Ивана Ивановича было незавидное: он дрожал всем телом… он видел ясно, что подозрения ключницы оправдываются, и городничиха неверно передала ему приметы. Помощи ниоткуда; он, к большему страху, слышал, что оба его лакея, коим он приказал бодрствовать, храпят на всю переднюю… Гость настоятельно требует вести его в погреб, и вот Иван Иванович вздумал отыгрываться: «Те… теперь уже поздно; ключник спит», – едва мог проговорить.

Гость. А на какого черта нам ключник? Ключи у тебя в кабинете, в берестовом комоде… Ну и не хлопочи, когда ленишься; я знаю людей, что и без ключей управятся…

Иван Иванович (бросаясь пред ним на колени). Помилуй! не разори меня вовсе!.. У меня дети… а деньги еще от отца… Я не успею столько собрать. Пощади меня! Так ли ты мне благодаришь за хлеб-соль? Я знаю, ты Гаркуша!..

Гость (равнодушно, покручивая усы). Ничего, Иван Иванович, ничего! Ты не ошибся, я точно Гаркуша. Но это ты видишь цветочки… а вот начинается комедия!..

В самом деле, с этим словом на дворе раздается страшный шум, крик, треск, вопль! Кричат: «Помилуйте! Гаркуша, Гаркуша напал!» – «Сюда наши! Бей, вяжи, ломай, отбивай замки, выбирай все; Гаркуша приказал!..» Смятение на дворе было ужасное!.. Иван Иванович, стоя на коленях, упал к ногам гостя и только простонал: «Пощади жизнь!»

Гость (хладнокровно). Пойдем поглядим поближе на эту комедию, spectaverimus, dilectati fuerimus (посмотрим, полюбуемся).

Он взял хозяина с земли и почти вынес его на крыльцо мимо спящих слуг. Вынесши, запер плотно дверь и остановился на крыльце, поддерживая почти бесчувственного хозяина и уговаривая его: «Будьте ласковы, придите в себя! Смотрите внимательнее; тут будут дивные вещи! То-то после будете смеяться».

Было чему смеяться, а особливо Ивану Ивановичу, смотрящему, как двенадцать человек страшных разбойников, вооруженных сколько возможно, выломали ворота, разломали забор, зажгли среди двора солому; вооруженные дубинами мужики из деревни первые разбежались, а дворовых разбойники вяжут и сваливают в кучу; с зверским видом и с поднятым вверх топором стоит над ними разбойник с тем, чтобы изрубить всех, если хотя малейшее сопротивление им оказано будет. Другие отбили кладовые, выносят все, что ни попало, накладывают на фуры и телеги, взятые ими же тут из сараев, все это сваливают, укладывают, запрягают здешних же лошадей; чего не могут взять, бьют, ломают… дело близко уже до погреба, где точно хранятся известные тридцать тысяч и все серебро, еще предковское. К довершению всего Марфа Петровна, услыша страшный шум и тревогу, хочет с детьми и женщинами бежать спасаться, но все двери заперты!.. Она, не видя уже Ивана Ивановича в доме и почитая его убитым, кричит, вопит; дети тоже бросаются к ней, она, думая, что уже идут к ним убийцы, бросается на детей, защищает их… женщины вне ума бегают, плачут, голосят… Все это видит Иван Иванович, слышит, сочувствует жене… и на что бы он не решился? Но сам Гаркуша, сам атаман всей этой шайки стоит на крыльце, держит его за руку, утешается всею этою «комедиею», как он называет, и тайными знаками, едва приметными, распоряжает действием… Иван Иванович не знает, о чем молить злодея Гаркушу. Он просил бы смерти прежде себе, чтобы не видеть погибели милых ему; но еще надеется умилостивить его, и в этих мыслях то и дело повторяет: «Пощади жизнь их!.. Возьми все… еще не все взяли… я укажу сам, где мои драгоценности… но пощади жизнь их! Прикажи меня убить, но пощади их!..»

Гаркуша (продолжая все держать его крепко за руку, сам наблюдает за действиями разбойников). Говори, голова! Тут совсем не до тебя… управимся с тобою после. Посмотри-ка, как ребята дружно работают! Удалые хлопцы! Гаркуша вам поблагодарит. Вот, эти фуры уже наложены полнехоньки… вот и выезжать хотят… Нужны новые работники… (Тут Гаркуша свистнул громко и резко.)

В одно мгновение как будто тени мелькнули, и явились еще человек двадцать разбойников… и что же?.. вновь прибывшие напали на разоряющих. Прежде всех словно исчез тот, что стоял с топором над связанными; мгновенно накинутый на него аркан оттащил его за несколько сажней… прочие все как будто невидимою рукою так быстро были опрокинуты и уже связаны.

Не более пяти минут прошло, как вновь прибывшая шайка перевязала и сложила в кучу прежних, развязала всех дворовых людей, выстроилась у ворот и, скинув шапки, чинно стояла. Один из них, отделясь, почтительно подошел к Гаркуше и спросил: «Теперь куда, батьку?»

Гаркуша. До города, хлопцы! Но врознь. Собираться у сухого брода.

Победившая шайка мигом исчезла, словно провалилась сквозь землю. Не слышно было ни малейшего шума от ухода их…

Тут Гаркуша, обратясь к Ивану Ивановичу, спросил: «Понимаешь ли ты что, Иван Иванович? (Иван Иванович и себя не понимал.) Я точно Гаркуша, и действую, как говорил тебе. Я узнал, что запорожцы вошли в этот край в намерении поживиться и, слыша о твоем сундуке – об нем молва рассеяна от твоих же людей – хотели с тебя начать свои подвиги. Я их теперь истребил. Я до тех пор непокоен, пока не искореню зла, о котором дойдет ко мне сведение. Потому и отправляюсь в город; мне там давно должно быть; другие дела мешали. Иди же к своей барыне, успокой ее; укладывайте вещи по-прежнему; а этих харцызов, что смели называться товарищами моими, отправляй в город, и сам поезжай, сам лучше все расскажешь. Спасибо вам за хлеб за соль. Надеюсь, не вспомянете Гаркушу лихим словом».

Сказав это, Гаркуша тихо пошел со двора…

И ввечеру, когда соседки съехались к Марфе Петровне разузнать, что и как у ней поводилось (Иван Иванович еще не возвратился из города, отвезши туда пойманных запорожцев), она, пересказывая все подробности, неоднократно повторяла: «Подержи, Бог, на свете Гаркушу! Без него все бы наше имущество и мы сами бы пропали».

В доме городничего гости, собравшись вечером, пьют чай.

В числе гостей Иван Иванович уже в десятый раз рассказывает, как посетил его Гаркуша, как он его тотчас узнал, но все выжидал, что от него будет; объяснял, как он ему благодарен за помощь и защиту от запорожцев.

Жена городничего. Так вы, стало быть, сообщник Гаркуше?

Иван Иванович. Как? почему?

Жена городничего. Вы одобряете его варварские деяния и чувствуете к нему благодарность.

Иван Иванович. Никаким побытом нельзя мне не чувствовать к нему благодарности; он спас мне жизнь и маленькое имущество. Добрые дела его одобряю, а злые не одобрю никогда. Встречусь с ним, пройду мимо, будто и не знаю.

Стряпчий. Это будет зловредное действие.

Иван Иванович. Неужели же мне лишь завидеть его – я его теперь издали узнаю – то и кричать «Вот Гаркуша!» Напротив, я обязан ему благодарностью.

Жена городничего. Не только кричать, но где бы вы ни увидали его, тотчас должны схватить. Поверьте мне: он не допустил запорожцев ограбить вас потому, что сам собирается воспользоваться вашими деньгами.

Иван Иванович. Да какие у меня деньги? Помилуйте, скажите!

Уездный судья. Я рассуждал долго о положении вашем, Иван Иванович, в отношении к общей пользе и Гаркуше. Вы тут должны действовать двусмысленно, ибо дело ваше поступает на ревизию к совести. Действуйте тонко; например: встретясь с ним, вы ничего больше не говорите, как вскричите: «А, Гаркуша!» Его схватят, вы сделали благое дело, вы объявили о злодее; освободится, он будет вам пенять за открытие, вы скажете, что не могли удержать радости вашей при встрече с ним; и, поверьте, дельцо сойдет с рук преблагополучно.

Жена городничего. И без них узнают, лишь бы явился. Так, небось, слышал, я думаю, как его здесь примут, то боится и нос показать.

Городничий (куря трубку). То-то и есть.

Жена городничего. Он сказал вам, что вечером будет в городе?

Иван Иванович. Да, сказал. Это, кажется, ничего, что я объявляю; он мне не по секрету говорил.

Жена городничего. Хотя бы и по секрету, мстить не успеет. Лишь только ногою вступит в город, я тогда же буду знать, тут ему и карачун[338]338
  Карачун – др. – рус. смерть. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть].

Судья. В уезде трудно его схватить, он там повсюду, а здесь как в западне.

Городничий. То-то и есть.

Входит молодой офицер в мундире. «Позвольте узнать, кто здесь г. городничий?»

Жена городничего (подступает к нему). А на что вам городничий?

Офицер (ей). Имею надобность. (К мужчинам.) Кто г. городничий?

Жена городничего. А что за надобность? Позвольте узнать.

Офицер. Полагаю ненужным вас беспокоить. Должен объяснить самому городничему.

Городничий (выбивая трубку и выдувая ее, подходит к нему). А что вам угодно? Я городничий.

Офицер. Его превосходительство, мой генерал, следуя из армии по причине раны в Москву, проезжает ваш город и просит назначить ему квартиру, где бы он мог покойно провести ночь.

Городничий. Очень хорошо. Где бы?.. (Задумывается.)

Жена городничего. А кто его превосходительство, ваш генерал?

Офицер. Василий Васильевич Смирневич.

Судья. О! известный генерал! Прочтите газеты, там…

Жена городничего. Из немцов или из русских?

Офицер. Из русских. Владимирской губернии помещик. (Городничему.) Покорнейше же прошу не задерживать меня и скорее назначить квартиру. Его превосходительство изволит ожидать у ворот…

Городничий. То-то и есть. Я все думаю…

Жена городничего. Всего лучше, просите его превосходительство пожаловать к нам. Нигде так не будет ему покойно, как у нас.

Городничий. То-то и есть. Всего лучше.

Офицер. Не нанесет ли вам это беспокойства? Не будете ли после сожалеть?

Жена городничего. За честь себе поставлю и за великое одолжение. Просите же его превосходительство пожаловать скорее, как в собственный дом. (Мужу.) Одевайтесь же скорее в мундир; да есть ли у вас рапорт, чтоб подать?

Городничий. Есть еще прошлогодний: как губернатора ожидали и он не приехал, так рапорт и остался; он чист.

Жена городничего. Скорее же, скорее. (Гостям.) А вы же как? Без мундиров нельзя представляться.

Судья. Куда представляться? Теперь поздно уже. Завтра явимся по всей форме, а теперь постоим в передней, хочется хоть взглянуть на славного генерала.

Иван Иванович. И я же постою с вами. Отроду не видал ни одного генерала в лицо; хоть бы издали удостоиться…

В передней шум: «Приехали, приехали!» Колокольчики гремят у крыльца, ямщики кричат на усталых лошадей, слуги из дому выходят со свечами на крыльцо, за ними поспешает городничий, застегивается, торопится, прицепляет шпагу, служанка догоняет его с треугольною шляпою, он схватывает ее и, вытянувшись, стоит на крыльце, держа в руках рапорт.

Карета венской работы с чемоданами и ящиками останавливается у крыльца. Восемь почтовых лошадей, измученные, все в мыле, от усталости шатаются. Человек, весь запыленный, подобия в лице не видно, быстро вскакивает с козел, ловко отпирает дверцы у кареты, откидывает подножку. Из кареты выскакивает бывший уже офицер и становится принимать генерала. Другой слуга, также вершков десяти, как и первый, встает лениво с запяток, видно, спал всю дорогу, едва протер глаза, весь в пыли, зевает и с удивлением непроснувшегося вовсе рассматривает всех и все, разбирая, куда они приехали.

Судья вполголоса закричал городничему: «К подножке! Идите к подножке!.. Там должно встретить…»

Городничий опрометью бросился с крыльца к карете, зацепился за шпагу и чуть было не упал.

Из кареты показался генерал… на пышном плаще блестящая звезда; на голове, сверх колпака, шелковая стеганая шапочка; щека подвязана белым платком. Лицо чистое, белое, румяное; заметны морщины, как у человека лет за шестьдесят. Из-под колпака висели развитые пукли седых волос. Он вылезал медленно, потому что одна нога была окутана и обвязана; он с трудом двигал ее.

Адъютант и первый слуга взвели генерала на крыльцо; городничий подал рапорт и донес о благополучии в городе и пошел вперед, указывая дорогу. Адъютант с слугою воротился к карете, приказывал дать ямщикам на водку знатно, отвязать только постель его превосходительства и больше ничего; лошадей не отпускать, потому что завтра чуть свет едет его превосходительство.

Между тем генерал вошел в переднюю, где стояли гости городничего и робели, видя перед собою такую знаменитую особу. Генерал, оборотясь к судье, сказал: «Прими-ка, голубчик, мой плащ». И судья поспешил снять. Потом генерал, взглянув на Ивана Ивановича, очень ласково спросил его: «Вы не из чиновников ли?»

Иван Иванович, отроду впервые удостоившийся видеть генеральскую особу, тут, слыша от него вопрос прямо к себе, от радости чуть не задохся и едва мог сказать: «Никак нет-с, я помещик, ваше превосходительство».

– А! – сказал генерал и вошел в залу, где городничего жена, успевши накинуть на голову покоевый чепец с лентами, с низким поклоном встречала его превосходительство; благодарила за осчастливление дома ее высоким посещением; предлагала дом и все, что только нужно, в полное распоряжение его превосходительства и просила, чтобы его превосходительство располагался, действовал, спрашивал, приказывал, как у себя дома.

За вежливость генерал отсыпал вежливостями; извинился, что он обеспокоил ее; может быть, и более обеспокоит, что она будет раскаиваться, дав ему убежище… и проч., и проч. Генерал говорил очень приятно, чистым, сладким великороссийским наречием. Голос его был звонкий, слова отборные…

Бывшие у городничего вечером гости, встретив генерала, насмотревшись на него сквозь двери, наслушавшись из третьей комнаты умных речей его, признали нужным разойтись по домам. Дорогою только у них и речей, что о генерале. «Какой рост, благородное лицо!.. Какими отборными словами говорит!..»

– Признаться вам, господа! – сказал идучи судья. – Когда он, сочтя меня за лакея, приказал взять плащ, то я не опомнился от радости. Как? генеральский плащ принимаю и прямо с него? От полноты восторга я, приняв плащ и свернув, поцеловал его с особенным почтением.

Уездный казначей. Иначе же и нельзя, ведь то особа.

Иван Иванович. Судите же о моем положении! Я, удостоиваясь впервые видеть генеральскую особу, любуюсь, смотрю и каждую черточку замечаю в памяти своей, вдруг… этот генерал удостоивает меня вопросом!.. Я так восхитился, что чуть было не бросился целовать его руку.

Казначей. И почему же? Ведь то особа, генерал. А много ли их?

Иван Иванович. И как легко отличить генерала от нашего брата! Все не то. Самые черты лица показывают нечто величественное, умное. Подумаешь, генералы другие люди! Век не забуду этой благосклонности, изображавшейся на лице его при разговоре со мною. Впервые, именно впервые вижу такую значительную «физиогномику».

Расстались, положа завтра чуть свет явиться в полной форме к его превосходительству засвидетельствовать свое почтение и благодарить за честь, сделанную их городу высоким своим проездом.

Между тем в доме городничего генерал, отдохнув после дороги, разговорился; был любезен, ласков; просил хозяев оставить с ним дальние церемонии, обходиться и говорить свободнее. «Нам это уважение – поверите ли, сударыня! – наконец, делается тягостным! Не слышишь искреннего слова, не видишь чистосердечной улыбки. И потому-то я теперь, вне моей обязанности, совершенно отдыхаю и прошу вас, говорите со мною прямо, свободно и откровенно».

Хозяева кланяются, благодарят за милостивое расположение и уверяют, что никогда не забудут его милостей.

Генерал. И мое желание есть, чтобы вы навсегда помнили меня и теперешний мой приезд. Снимите, любезный городничий, шпагу. Службы нет между нами. Садитесь-ка поближе и послушайте, что я вам расскажу.

И разговор не прерывался. Генерал в подробности рассказывал о военных действиях в недавно конченную войну с турками, чертил на столе планы сражений, штурмов; адъютант без запинки подсказывал имена штаб– и обер-офицеров храбрейших, коих генерал не мог же всех припомнить. Городничий слушал, городничиха слушала, и обое удивлялись, не понимая дела ни на волос.

Разговор коснулся и до Гаркуши. Городничиха тут рассыпалась в рассказах. Что знала, слышала, все высказала генералу и заключила описанием мер, какие она предприняла, чтобы схватить проклятого харцыза…

Генерал. Извините меня, сударыня! Я впервые проезжаю чрез Малороссию и слышу много слов, для меня непонятных. Харцыз, это имя его?

Жена городничего. Нет, ваше превосходительство; харцыз – это значит… как бы?.. харцыз – и только; разбойник по-вашему, что ли?

Генерал. А, понимаю. Схватите его, сударыня, непременно схватите. Жаль, что не могу оставаться здесь и видеть, как вы заманите его, обманете и схватите его. Уж как бы я проучил его за те беспокойства, которые он причиняет вам.

Подали ужин. Генерал кушал хорошо. Немного мешала ему больная, раненая щека, но ничего.

После ужина генерал просил хозяйку успокоиться, а сам расположился с хозяином покурить трубки, «пока до чего дело дойдет». Так примолвил он, снимая платок, коим завязана была щека его.

Городничиха вошла в спальню, кликала девок, никто нейдет. Она в девичью – нет ни одной. Она прошла в переднюю, чтобы послать за ними слугу – ни одного человека нет в передней. Она вышла на крыльцо, звала девок, слуг – никто не отзывается. Рассердилась, воротилась, еще дожидала, нет никого! Что могла, сбросила с себя, села на кровать – никто нейдет… Она прилегла, вздремнула… потом, утомясь чрез-весь день, заснула крепко.

Генерал продолжал пересказывать разные приключения из жизни своей. Городничий слушал его почтительно, ожидая с нетерпением, когда его превосходительство благоволит отпустить его к покою… как вдруг вступили в ту комнату четыре человека страшного вида в казачьих платьях.

«Управились со всеми, батьку!» – сказал один из них грубым голосом и малороссийским наречием, обращаясь к генералу.

Генерал (также по-малороссийски). Всех ли спутали? Не урвался ли кто?

Казак. Не малой ребенок, батьку! Все лежат в куче; при них Товпыга.

Генерал. Спасибо, хлопцы! А дети где?

Казак. Все налицо, в бурьянах лежат, около двора. Уши настороже.

Генерал. Добре. (Адъютанту.) Ну, Довбня, полно величаться в офицерском мундире. Принимайся-ка за дело.

Городничий (оторопев, спрашивает). Помилуйте, что это?

Генерал (продолжая курить трубку, во все время говорит с большим хладнокровием). Ничего, пан городничий! не тревожьтесь! Пришло время расплачиваться. Я Гаркуша; узнали ли вы меня?

Городничий. А! Гаркуша! Разбой, разбой!..

Гаркуша. Не дери горла по-пустому, оно еще тебе нужно будет. Сколько бы ты не кричал, никто не услышит. Двор окружен моими, не подпустят ни одного человека. Люди же твои, как сам слышал, все перевязаны. Ниоткуда не жди помощи; не противься и покорись.

Городничий. Пощадите, не убивайте меня!..

Гаркуша. На какого черта нам такая скаредная жизнь, как твоя? Мы ее тебе оставим, а только урок дадим. Теперь послушай: не смей думать, что я мщу тебе за держание меня под стражею. Не ты, жена твоя виновата в том. Я это в грош не ставлю и прощаю отныне навсегда. Но других вин тебе не прощу. Скажи мне, сделай милость, какой ты городничий? Зачем ты шел к должности, когда вовсе не способен к ней? Ты бумаги не смыслишь – и не понимаешь, что другие напишут тебе. Ты дела не поймешь, хотя бы тебе целый день толковать; когда же надобно дать человеку решение, так ты, черт знает, чего наговоришь. А взятки брать умеешь; это смыслишь. Правда, и то не ты, жена твоя берет; как бы сам, так ты бы и того не сумел. Какой ты мужчина, муж, что дал жене волю управлять не только собою, но и городом? После этого ты дитя, ребенок. Ты и наказания большего не стоишь, как ребяческого. Я пока докурю трубку, а там пойдем к пани городничихе. (Городничий хотел что-то сказать, хотел просить за жену, но Гаркуша вскрикнул на него грозно:) Молчать! (Потом с прежним хладнокровием.) Садись сюда, пока я кончу…

Кончив трубку, Гаркуша с прежним равнодушием встал и сказал: «Пойдем же к пани городничихе. Веди, ты муж, дорогу должен знать. Хлопцы, за мною. (Мужу.) Войди один и объяви, что Гаркуша здесь».

Городничий (дрожа, вошел в спальню жены и робким голосом насилу проговорил). Душечка! Гаркуша здесь!..

Городничиха как ни спала крепко, но это известие и во сне поразило ее. Она мигом вскочила и вскричала: «Здесь? Наконец поймали!»

Гаркуша. Нет, голубочка, черта два меня поймают. Я сам явился. Вот и хорошо, что ты одетая спала; нам меньше забот. (Взяв ее за руку.) Сядь, голубочка, подле меня. (Посадил ее.) Пана городничего я задобрил, он не приревнует вас ко мне. Ну, поговорим же любенько. Узнала ли ты меня, пани городничиха?

Городничиха (дрожа всем телом). У… у… узнала…

Гаркуша. Теперь только узнала? а? Каково я переодеваюсь? Да не озябла ли ты, что так трясешься? Нет ли чего пока накинуть на нее; мне нужно поговорить с нею полюбовно. Подайте, нет ли чего?

Городничиха (мужу, делая ему знаки). Там Осип… знаешь? Поскорее только.

Гаркуша (смеясь). Что у тебя там за знаки?.. Неужели думаешь и теперь меня перехитрить и отделаться от меня? Тогда я сам поддался, чтоб покороче узнать тебя и увериться в молве, всюду о тебе идущей. Теперь же пришел с тобою расплатиться за все. Знай, Степанидко, что люди твои все перевязаны и не смеют застонать, не только крикнуть. И к чему бы послужил крик их? Твой двор окружен моими, и не дадут они не только человеку подойти, но и мухе подлететь. Да и близлежащие дворы наблюдаются моими же, чтоб и там не сделали никакой тревоги. Видишь ли, голубочка, что нам никто не помешает заняться своим делом? Ты плачь, вой, голоси, сколько в тебе силы есть, а я с хлопцами примусь за свое…