Текст книги "Малороссийская проза (сборник)"

– А что случилось у вас, душаточка? – словцо, употребляемое им в первые дни брака, а после как-то вышедшее из употребления.

Фенна Ст. Тут чудеса, душечка! А где бы вы думали находится Осип Прокопович с Горпинькою?

Кир. Петр. Как где? Известно, он поехал в Петербург.

Фенна Ст. Да, подите же за ним. Поехал да и приехал.

Кир. Петр. Ну, так теперь заважничает еще больше. А как вы думаете, маточка, не поехать ли мне поздравить его с благополучным возвращением?

Фенна Ст. Бог знает, что вы, душечка, выдумали! Вам, в вашем чине, с вашим состоянием, с вашим умом и ехать к нему? Он должен прежде побывать. Он помнит долг свой и сам будет сегодня к вечеру с Горпинькою и с дочкою. Вот пишет к вам.

Кир. Петр. (читает письмо). «Возвратясь из столичного города Санкт-Петербурга, где я провел три месяца, располагаю навестить вас с моим семейством. Причем, будет и еще один мой родственник, любопытствующий видеть ваши агрономические учреждения, и, если благопринято вами будет, присоединить свои познания к вашим и усовершенствовать благосостояние семейства вашего. До свидания, мой почтеннейший!» – Ого! Уже называет «Мой почтеннейший!» Вот каково побывать в столице! И сколько в немногих строках наставил модных слов? Теперь к нему ни приступу. Когда еще собирался только выехать в Петербург, так уже всегда носил манишку с большими складками и блестящею пуговкою, а теперь у него, полагать должно, и не одна такая пуговка. Что же, маточка. Будем ожидать.

Фенна Ст. Конечно, будем ожидать, отказать нельзя. Так послал бы за Шельменко; он все знает лучше, нежели я. Так он бы…

Кир. Петр. И, полно уже, душаточка! Не вспоминайте того…

Кирилл Петрович, взяв за руку Фенну Степановну, повел ее к дому. Она положила к нему на плечо свою голову, и оттого они шли тихо, и что говорили, не слышно было; только и видно, что он почасту целовал руку ее, а изредка целовал в голову или щеку, – не умею сказать: неясно было видно.

Сколько хлопот нашей Фенне Степановне! А Мотре еще и больше! Прежде всего отпущена на кухню вся должная провизия для ужина. Фенна Степановна беспрестанно «кухарю» подтверждала, чтобы все было изготовлено чисто, вкусно и жирно, и для того приказывала неоднократно Мотре не скупиться и выдавать всего вдоволь, но Мотря была себе на уме: обвешивала и обмеривала кухаря, как и всегда, окороки, масло коровье и прочее такое, кроме учета, отпускала не первой доброты и на возражения кухаря отвечала:

– Так что же, что барыня приказала отпускать лучше? Не у барыни на руках, а у меня. Она поприказывает, а на мне спросит, как не станет. Пускай как приедут лучшие гости, тогда и будем выдавать лучшее. Для этих «Опецков» и это годится; они и дома того не едят.

Я и говорю, что Мотре было больше хлопот, нежели самой барыне. Та думала только о настоящем, а Мотря смотрела вдаль и рассчитывала на последующее и предбудущее. Фенна Степановна, как радушная хозяйка, ценила одинаково всякого гостя, одолжающего ее своим посещением, а Мотря различала достоинства их, соображала состояния гостей, а более рассчитывала, могут ли приезжие одинаковым образом угостить барыню ее? Если она находила, что «куда им против нас!», то отпускала окороков не так удачно выспелых, птицу не совсем откормленную, масло не из меньшей кадочки, где было чистое, майское, без всякой примеси, а выдавала из большой кадки, где было всякое, сборное, для своих господ.

Фенна Степановна только приказывает, а Мотря исполняет: выдает лакеям сюртуки, сапоги; надсматривает, чтобы заранее оделись; отбирает вчерашние огарки… и одного не досчитывается!

Злодей Кузьма, буфетчик, даже из-под глаз ее успел один утянуть, и пока она отыскивала по горячим следам, он уже употребил его на смазку сапог своих и поделился с Трошкою, бариновым камердинером. Постойте же вы, канальи! Она вам этого никогда не забудет! А между тем ей досадно, что ее обманули. А тут везде хлопоты: чистят двойные подсвечники, одинарные, вправляют в них сальные свечи домашнего приготовления, они тускло, но зато долго горят. Мотря провела и самую Фенну Степановну, распорядившую сделать тонкие светильни, а Мотря убавила еще одну нитку, и дело ладно было; одной свечи становилось на три вечера, а что неясно горели, не беда! Какая бы ни была свеча, все не солнце, так и ничего. В другом месте мальчишки, недавно взятые во двор, чистят столовые ножи, но не те немецкие, что барин еще к свадьбе своей купил в Ромнах на ярмарке; те на завтра, к обеду, а теперь пойдут тульские, что выменены у разносчика за две четверти овса. Мальчишки усердно отчищают показавшуюся кое-где ржавчину, и как сухой песок неудачно отчищает, то препроворно они увлажнивают его. А там посуду перемывают, в комнатах с мебели сняты чехлы, свечи расставлены, но не зажжены. Третий самовар кипит воды, чашки приготовлены, ложечки вынуты, сухари, сливки, все готово.

Фенна Степановна, облачившись в свой распашной капот и взложивши на голову имеющийся для таких необыкновенных случаев чепчик, с глиняным подсвечником в руке, в коем пылал догорающий сальный огарок, ходила по гостиной и осматривала, вся ли мебель в порядке, сняты ли затрапезные чехлы и нет ли пыли или чего нечистого на ситцевых подушках. Поминутно посылала колченогую Ваську послушать, не едут ли гости; видеть же не можно уже было, потому что был темный вечер. Васька возвращалась и все с одинаковым донесением:

– Нету, барыня, не слысно.

Один только раз она дополнила свой рапорт замечанием:

– Только и слысно, сто бресут поповы собаки; так они так, на кого-нибудь, так зараз и бресут. Там такие злые, что не можно! Одному целовеку недавно усю свиту порвали.

– Пойди еще послушай, – прервала Фенна Степановна и продолжала рассуждать сама с собою:

– Это, бог знает, на что похоже! Сколько чайной воды изошло на самовары, и все не едут. А ну, как не будут? Куда девать этот ужин?.. Кирилл Петрович, идите сюда, душечка! Полно вам с мериносами ворваться, идите сюда. Мне что-то сумно. А ты, Пазинька, когда Ивги Осиповны, барышни, не будет, так ты разденься и ляг спать. Тебе нечего тут слушать.

Кирилл Петрович, окончивши газеты, вышел в гостиную и уже наряженный. Он надел свой длинный без разреза назади сюртук и застегнул его на все пуговицы, чтобы скрыть неполноту туалета: он в летнее время одевался полегче. На шее же был у него завязан платок. Все было пристойно. Даже и коса его, увитая черною лентою, торчала вверх из-за высокого воротника сюртука.

Вот как они сидят чинно и ожидают гостей, вдруг вбегает колченогая Васька и, запыхавшись, доносит:

– Едут, барыня, ей-богу, едут! Там так нюкают на лосадей, сто не то сто, аз страсно! А собаки и поповские, и у Миросника, и у Пархоменко так бресут…

Фенна Степановна уже не слышала сих подробностей, она во весь голос закомандовала:

– Едут! Зажигайте все свечи! Мотря, клади чай в чайник… Светите, лакеи, на крыльцо: там одна доска проваливается, так чтоб не упал кто…

Шум, крик на лошадей, стук экипажей, хлопанье бичей возвестили о приезде долго ожидаемых гостей.

Хозяева приняли радушно и со всеми ласками Осипа Прокоповича Опецковского и Аграфену Семеновну, жену его. Все неудовольствия Фенны Степановны за оскорбления Пазиньке давно были забыты. Они после того виделись неоднократно, объяснились, и дело кончено. Вот и теперь хозяева встретили их со всем усердием. Но гости, Осип Прокопович и супруга его, что-то не отвечали на ласки их. Осип Прокопович был надменен более обыкновенного и, как будто снисходя, отвечал Кириллу Петровичу, а Аграфена Семеновна с насмешливым видом осматривала Фенну Степановну и отворачивалась от нее, когда та, по-старинному, величала ее Горпинькою.

С ними приехала и Эвжени, дочь их. Свидевшись с прежнею подругою своею, Полиною, Пазинькою тож, она с радостию схватила ее за руку и пошла ходить с нею по «зале», где был накрыт стол для ужина. С первых слов Эвжени рассказала подруге, как она была в Ромнах на ярмарке, кого видела, кого заметила, кто ее заметил, кто что сказал, кто, проходя мимо нее, что шепнул; как она была в собрании, с кем танцевала, какие офицеры там были; описала подробно их наружность и каждое слово, ими сказанное насчет ее. Наконец, как водится, чистосердечно призналась, как он, чуть ли не князь, а верно, граф, богатый и пребогатый, молоденький да красивейший всех, теперь еще корнет, но скоро будет полковник (он сам это говорил), так он-то в первом собрании пожал ей руку и, вздыхая, открылся в любви; во втором, как она ему пожала руку и сказала: «да». Потом, как он выпросил у нее колечко, как обещался приехать к ним в деревню, за тем… «за тем… ну, сама знаешь, зачем…»

Между тем мы и забыли, что с Опецковскими был еще один приезжий, молодой и очень порядочный человек. Он был во фраке светло-синего сукна с зеленым бархатным воротником; пуговицы перламутровые в один ряд; жилет оранжевого рытого[294]294
  Рытый – распространенный эпитет бархата, в значении пушистый. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть] бархата с черными костяными пуговками; на шее белый галстух, довольно пристойно повязанный; длинные его концы прикрывали манишку, а жаль: кроме того, что она была чиста, но сложена – канальство! – очень манерно. Он не знал, что длинные концы галстуха закрывали изящество манишки, а то бы он их запрятал подалее. О прочем его наряде, что был из планжевой нанки, мы умолчим, равно и о гусарских его сапожках с кисточками. С руками он не знал куда деваться. Еще-таки, когда держал в руках свой картуз, хитросплетенный из белых конских волос, так и ничего, но когда Осип Прокопович положил в угол свою круглую пуховую шляпу, а, на него глядя, и этот молодой человек должен был то же сделать, так уже вовсе терялся со своими руками. Положит их, как следует франту, в нанковые карманы – на него взглянет Аграфена Семеновна, и он поспешит вынуть; положит одну за жилет, другую опустит на колено – Осип Прокопович глядит, надобно переменить положение. Беда да и только! К спокойствию его, хозяева не обращают на него никакого внимания, а особливо хозяин. Но вот все оживилось, и в пользу его.

Фенна Степановна подошла к мужу и шепнула ему:

– Займитесь, душечка, гостем. Это не простой гость.

«А!» – подумал Кирилл Петрович и только лишь располагал встать и подойти к нему, как вот и Осип Прокопович что-то пошептал ему долгонько, встал и подошел к гостю, подвел его к хозяину и сказал:

– Позвольте, почтеннейший Кирилл Петрович, рекомендовать вам родственника моего, Тимофея Кондратьевича Лопуцковского. Он, хотя и молодой человек, но признательно скажу вам, что в Петербурге подобных ему я мало встречал.

Тимофей Кондратьевич, шаркая, кланялся и говорил бойко, безостановочно:

– Честь имею себя рекомендовать: я Тимофей Кондратьев сын Лопуцковский. Прошу меня любить и жаловать; я же, с моей стороны, употреблю все старание, чтобы почтением моим и преданностию приобресть ваше доброе расположение, столь лестное для меня во всяком случае.

Кирилл Петрович также пустился было на комплименты и начал произносить форменную рекомендацию своего времени, но на третьем слове как-то сбился и чуть не съехал на песню: «Чем тебя я огорчила, ты скажи мой дорогой!». Он продолжал что-то отчитывать, пока договаривал свое Лопуцковский. Тут он спохватился, что не на то попал, хотел начать снова, но уже вовсе ничего не вспомнил, поскорее обнял гостя (так требовал церемониал: после рекомендации обняться) и, сев сам, усадил его подле себя и начал разговор:

– В деревне изволите жить?

Лопуцк. Большею частию, так-с.

Кир. Петр. Имеете фамилию?

Лопуцк. Как же; я Лопуцковский, как и докладывал вам.

Кир. Петр. Да, то есть семейство?

Лопуцк. Нет еще-с; холост, не женат.

Кир. Петр. Знаю. Но родителей, родных?

Лопуцк. Родных много, но родителей имел, теперь нет-с, померли.

Кир. Петр. Родные, то есть братцы и сестрицы, с вами живут?

Лопуцк. Никак нет-с. Я у покойных моих родителей один сын.

Кир. Петр. Занимаетесь хозяйством?

Лопуцк. Возвратясь из вояжу, я еще не принимался.

Кир. Петр. Вы вояжировали? А куда?

Лопуцк. Из Чернигова в Воронеж.

Кир. Петр. И только?

Лопуцк. Нет, извините-с; потом из Воронежа в Чернигов обратно, и все на своих, в собственной коляске.

Кир. Петр. Заметили что любопытное на пути, а?

Лопуцк. Как же-с! Много любопытного! Иной день местоположения бывали отличные. Смотришь и видишь: весь небесный «гардероб» усеян звездами, словно рябое лицо от оспы, а тут вдруг станет солнце на восходе и светло-светло! Чудесные местоположения.

Кир. Петр. А замечали ли вы разность в жителях, обычаи, различие в ценах?

Лопуцк. Как же-с! По Воронежской губернии на постоялых все дорого, приступу нет! А вот французский хлеб в Воронеже, хоть и одна цена с Черниговом, но хлеб больше. В Харькове, напротив, фрукты, как-то: икра, балык, швейцарский сыр дешевле, нежели в Воронеже и даже в Чернигове.

Кир. Петр. Преполезные сведения. Занимаетесь политикою?

Лопуцк. Как это-с?

Кир. Петр. Читаете ли «Московские ведомости» или что другое?

Лопуцк. Это все обман. Пишут то, чего не бывало, лишь бы с нас деньги стянуть. Но меня не подденут. Да если бы и правду писали, какая мне нужда до Англии, до Туреции? У меня и по своему хозяйству много дела.

Кир. Петр. Напротив, очень приятно, например, из «Московских ведомостей» узнавать, как храбрые христиносы поражают…

Фенна Ст. Вот уже пошли сражаться! Просите, душечка, гостей выкушать водки да закусить, чем бог послал. Это лучше, нежели ваше кровопролитие. Пожалуйте выкушайте. Вот мятная, вот зоревая, а это золототысячниковая, самая здоровая. Я только ею от живота и спасаюсь. Выку шайте.

После дороги гости сделали уважение просьбам хозяйки, поочистили закуску порядочно; как вдруг подают те же водки и просят выкушать перед ужином…

Агр. Сем. Помилуйте, что за ужин после такой огромной закуски?

Фенна Ст. И! Что за закуска? Так только перекусили. Покорно прошу к ужину. «На лакомый кусок сыщется уголок!» Покорно прошу, пожалуйте.

Агр. Сем. Это странный обычай ужинать! У нас в Петербурге вовсе не ужинают.

Фенна Ст. Что там у вас за город такой, что не ужинают? Стало быть, там можно умереть с голоду?

Агр. Сем. Ах, какой город, какой город!

Лопуцк. Когда я вояжировал из Чернигова в Воронеж, то на пос тоялых дворах всегда ужинал. Оно как-то здоровее.

Как ни отговаривались гости, но уселись за стол, и пошло угощение.

И Кирилл Петрович не дремал: он прихваливал каждое блюдо и упрашивал больше кушать; для возбуждения же аппетита предлагал пить чаще вино. Осип Прокопович, отведав первой рюмки, с удивлением спросил: – Почтеннейший Кирилл Петрович, что это у вас за вино?

Кир. Петр. Алонское, Осип Прокопович, отличное, цельное. Под него подделаться нельзя.

Осип Пр. (прихлебнув из рюмки). Признательно вам скажу, что, в бытность мою в Петербурге, я на всех обедах, куда был часто приглашаем, такого вина не пил. У нас все там французские. А вот попрошу у вас портера.

Кир. Петр. Портера? Я его не держу.

Осип Пр. Очень жаль. В бытность мою в Петербурге я только его и пил.

Фенна Ст. Нашли же напиток! И называется портир, испорченное пиво. У моей Мотри часто бывает его много, как додержит бочонок с пивом до того, что испортится.

Аграф. Сем. Однако ж, моя любезная, у нас в Петербурге без него не бывает ни один стол.

Фенна Ст. (докушивая с аппетитом молочную кашу). Как я посмотрю, так ваш славный город Питербурх не стоит и нашего Пирятина: не ужинают, пьют порченое пиво, и все французское в моде… тьфу! Просим не прогневаться. (Встают.) Не взыщите за нашу убогую трапезу.

От стола гости были проведены в назначенные им покои. Кирилл Петрович остался на часок у Фенны Степановны и начал говорить:

– Это, маточка, жених к нашей Пазиньке.

Фенна Ст. Знаю, душечка, мне Горпинька тотчас сказала, и говорит, что муж ее вас предуведомил еще в записке.

Кир. Петр. Он и мне это говорил, но я и перечитывал записку, а все ничего не понял. Нудное дело! Осип Прокопович, побывавши в столичном городе, стал еще умнее; не то что умнее, а замысловатее начал говорить. Я целый вечер слушал его, а ничего не понял.

Фенна Ст. Да и Горпинька туда же. Но бог с ними. Как вы думаете, отдавать ли Пазиньку за этого жениха?

Кир. Петр. Боже сохрани! Дурак пошлый и ничего не знает, что происходит в Европе.

Фенна Ст. Нам что до Европы? Хоть бы она себе и пропала! Нам свое семейное дело важнее. И почему бы не отдать? Он молодой, красивый собою, одевается благопристойно. Вот узнаю, сколько у него чего именно и добрый ли он. Поручила Мотре все выспросить.

Кир. Петр. Так тогда же и скажите свое решение, чтобы и мне действовать заодно. А теперь прощайте. (Обняв ее, целует.)

Фенна Ст. Пустите же меня, пустите. Мне еще много приказывать Мотре.

И Кирилл Петрович ушел, а Фенна Степановна начала читать молитвы на сон грядущий в ожидании Мотри с донесениями.

– Со всем ли ты управилась, Мотря? – спросила Фенна Степановна вошедшую Мотрю, снимая свой парадный чепчик и поспешая покрыть бумажным платком свою голову, чтоб ложиться в постель.

Мотря. Со всем. Хорошо вы делаете, барыня, что не часто такие банкеты даете, а то бы сил моих не стало.

Фенна Ст. (лежа и закутываясь в одеяло). А что разве?

Мотря. А то, что с этим народом беда.

Тут она подробно рассказывала, как и в чем Афроська ее не послушала, Парашка нагрубила, Домашка чай рассыпала, Тимошка две котлеты украл и проч., и проч. Отдала отчет, какие кушанья отдала гостинным людям, какие спрятала надаль, и, слыша от барыни уже только одно «хорошо», без дальнейших замечаний, боялась, чтобы она не уснула совсем, и потому прямо приступила к цели: «А что, барыня, отдадите барышню за этого жениха?»

Фенна Ст. А как ты думаешь?

Мотря. А почему бы и не отдать? Какого нам еще ждать? Вот послушайте, что люди про него рассказывают.

Фенна Ст. А ты-таки выспросила? Что же они говорят?

Мотря. А то говорят, что, говорят, добрый, плохой, говорят, и смирный. Как рассказывают, так, говорят, живет по-нашему. Говорят, как один, так, говорят, мало чего и ест; редко, говорят, ему и готовят. А гостей, говорят, не очень жалует, а людям, говорят, у него хорошо жить: кормит, говорят, хорошо и не наказывает. Какого его лучшего хотеть?

Фенна Ст. Я и сама так думаю, так вот же Кирилл Петрович!

Мотря. А чего вам на него смотреть? И будто вы не знаете, как с ним управляться? Затужите, да заплачьте, да начните жаловаться, что вам никогда ни в чем воли нет, то он и поддастся. Он еще вас и до сих пор любит, и жалеет, а как заплачете, то все для вас сделает. Помните, как продавалась мельница, и он не хотел купить, а вы, по моему совету, заплакали, так он и купил? Сделайте и теперь так, то и увидите, что будете мне благодарить. А жених, право, годится.

Фенна Ст. О, и очень. Да такой красивенький и учтивенький. Не заговорил бы с ним Кирилл Петрович, так он бы целый вечер молчал. И говорил все такое разумное: где побывал, и где, что, почем продается, все знает.

Мотря. Отдавайте же, отдавайте, хоть и завтра. Гости так и хотят. Чуть посватаете, так и под венец, а свадьба хоть и через год. Да чего и дожидать? У нас все готово. Мало у нас сундуков? И все полнехонькие. Покуда будете думать, а тут офицер чтоб чего не выкинул! Ой мне этот офицер!

Фенна Ст. А что разве?

Мотря. А то, что тут мне некогда, а тут его солдат, Шельменко ли он, или целая шельма, все тут и шнырял. Я приказывала его в шею гнать, так, говорит, барин позволил. А барин очень знает, что может случиться! Он мужской пол, а у вас материнское сердце. Не давайте ему и в этом воли.

Фенна Ст. И, бог с ними, Мотря! Сегодня помешалась немного, да и жизни своей не рада была. Я у него и дура, и ничего не знаю, и все разболтаю, а с Шельменко все шу-шу да шу-шу. К чему-то он доведет, а я рукой махнула.

Мотря. А ему того и надо. А после доведете до того, что он все по своей воле будет делать, а вы станете на все из рук смотреть. Послушали бы вы, что другие барыни делают со своими мужьями! Недалеко сказать, и наша казначейша, что в Москве, или где там взял себе, так, говорят, что хочет, то муж, говорят, и делает для нее; а чуть что, говорят, не уважит, так, говорят, упала на пол и начнет ее, говорят, корчить…

Фенна Ст. Сила крестная с нами, чтоб я наслала на себя корчи! Хоть он тут себе что хочешь, так и не поддам себя греху.

Мотря. Да это она притворно делает. Ну, а вы, барыня, когда боитесь того, так плачьте и жалуйтесь на какую болезнь.

Фенна Ст. Я и сама давно уже знаю, что чуть я в слезы, так он тотчас не тот станет и поддастся. А тут и мне его жаль станет, и я отступаюсь от своего. Болезнь же наслать на себя не смею, боюсь греха!

Мотря. И, барыня, что в том за грех? Вы для своей пользы это делаете. А через такое притворство устроите барышнино счастье. А говорят, какие подарки приготовил вам! Всю дворню хочет дарить; а ключнице, это быто мне, говорит, ситцу на платье подарит. Бог с ним! Я о себе не думаю, лишь бы моим господам было хорошо.

В подобных сему рассуждениях и советах Мотря истощалась до того, что наконец барыня ее, вместо ответов, издавала только: «м-м-м». Тут Мотря, знав, что пора оставить засыпающую, не докончив фразы, умолкла и пошла себе спать.

Уже и Мотря уснула, а она засыпала последняя во дворе, но барышни в своей комнате еще и не думали уснуть. До ужина Эвжени объяснила причину приезда родителей и прямо сказала, что Тимофей Кондратьевич понаслышке смертельно влюбился в Пазиньку и приехал сватать ее. Все сообщив ей это, она советовала Пазиньке рассмотреть его хорошенько за ужином, а потом сказать свои мысли. Улегшись в постели и выслав служанок, они начали между собою разговор.

Эвжени. Ну, моя милая машер, рассмотрела ли ты своего жениха?

Пазинька. Я на него и не смотрела.

Эвжени. Пуркуа же?

Пазинька. Говорите со мною по-русски, а то я вас и не пойму.

Эвжени. Ах, моя машер! Я же не могу и так привыкла говорить все по-французски, что мало чего и понимаю на вашем языке. Пуркуа твоя «машермер» взяла тебя от нас? Ты бы так же была образованна, как и я. Пуркуа, то есть для чего ты не смотрела на него?

Пазинька. Так.

Эвжени. Не нравится, видно?

Пазинька. Я и не примечала его.

Эвжени. И хорошо делала. Ведь он штатский, а в них что за толк? Военный совсем другое дело. Я насмотрелась на своих соседей, это умора! Как же приехала в Ромны, увидела этих купидончиков, с усиками, с эполетами… Да говорят как? Засыплют славами. Да какие влюбчивые! Не успел взглянуть на тебя, тотчас и влюблен страстно, пламенно! Слышишь от него, как он страдает, ну, как не сжалиться над ним? Скажешь ему что-нибудь в отраду. Там, глядишь, другой и еще сильнее страдает – и того утешишь. Да пока кончится собрание, так залюбишься и налюбишься вволю.

В таком тоне продолжался рассказ Эвжени гораздо за полночь. Пазинька слушала, но мало интересовалась всеми сообщаемыми новыми для нее сведениями. Она сличала и находила, что ее Иван Семенович не так ее любит, и она любит его совсем не так, как Эвжени своих кадрильных кавалеров. Чуть-чуть не призналась было ей в своих отношениях к Ивану Семеновичу, но удержалась пока до случая. Приезд жениха очень беспокоил ее, и она только надеялась на советы подруги. «Если начнут меня принуждать, – думала она, не слушая вовсе рассказов Эвжени, – тогда откроюсь ей и буду просить ее совета… Но уехать тихонько… бежать… ах, страмно!» И чтобы скрыться от этой мысли, испугавшей ее, она завернулась поспешно в одеяло и запрятала головку свою далеко в подушки.

Эвжени говорила долго, рассказывала все свои приключения в мазурках, котильоне[295]295
  Котильон — французский танец, состоящий из нескольких самостоятельных танцев или игр. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть], предсказывала, как она будет счастлива, вышедши замуж за того кавалера, кто он, она не знает, но он ей очень нравится… Но не слыша ответа подруги своей, замолчала и сама вскоре уснула.

Тимофей Кондратьевич уснул, как счастливый любовник и почти обнадеженный жених, прежде всех. Начал было рассчитывать: ну что, если завтра придется ему венчаться с Пазинькою? Но тут невольно вспомнил о своем вояже в Воронеж, начал пересчитывать станции и расстояние одной от другой, да, не доехав мысленно и до Харькова, предался покойному сну.

На другой день, утром… Ах, этот день был важный и замечательный для Кирилла Петровича Шпака, и едва ли не важнее дня, когда он в холерическом припадке перебил тринадцать гусей Никифора Омельяновича Тпрунькевича. День важный для Кирилла Петровича настал, а он еще покоится в глубоком сне. Правда, он ничего не предчувствует и потому спит спокойно. И не только он, как хозяин, спит, но и все в доме спят, даже сама Мотря спит, потому что еще очень-очень рано.

Так, рано. Но Иван Семенович, несмотря, что еще очень рано, уже и вскочил, и потребовал к себе Шельменко выслушать от него донесение, что происходит в доме Шпаков и что за гости к ним приехали.

Шельм. Это гости, ваше благородие, будучи, оченно важные!

Ив. Сем. Кто же такие? И почему они важные…

Шельм. Важные, ваше благородие, очень важные: карета вся в окошках; две барышни, шестерка лошадей везут ее; а там бричка и четыре девки едут, а там еще бричка, так там уже люди. Думаю, будучи, ваше благородие, что-то либо губернатор, либо пади полковой лекарь, потому что очень важные…

Ив. Сем. Чего же они приехали и куда едут?

Шельм. Едут, в<аше> б<лагородие>, сюда, а приехали барышню сватать.

Ив. Сем. Этого еще недоставало! За кого же сватать, и кто жених?

Шельм. Неизвестно, в<аше> б<лагородие>, только он в кафтане, и у него белая фуражка, и сидел там, где шестерка лошадей.

Ив. Сем. Понимаю. Почему же известно, что это жених?

Шельм. Неизвестно, в<аше> б<лагородие>, ни почему, а только недаром к ужину готовили два соуса, а сегодня к обеду будет, стало быть, четыре и сладкий пирог. Так люди и говорят, что, наверное, сегодня и сватанье запьют.

Ив. Сем. Что же барышня?

Шельм. Плачет смертельно, ваше благородие.

Ив. Сем. Все надежды пропали! Сегодня сговор… Пазинька плачет… бедная! Видно чувствует свое несчастье и не хочет за предлагаемого жениха.

Шельм. Никак нет, в<аше> б<лагородие>, она, будучи, оченно желает.

Ив. Сем. Как же это? Желает и плачет? Верно ли тебе пересказали?

Шельм. Мне никто ничего не говорил, потому, будучи, что я никого не спрашивал, да они все отгоняли меня, чтоб я и не смотрел.

Ив. Сем. С чего же ты взял, что она желает идти за этого жениха и будто плачет? Как это согласить?

Шельм. Да она уже, будучи, и так согласна. Какая бы барышня замуж не хотела? А когда хочет, так, стало быть, и плачет. Это уже не от нас, в<аше> б<лагородие>. Так я это, будучи, сам себе и рассудил, когда жених приехал, так верно сегодня и просватают.

Ив. Сем. Экой болван! Нагородил пустяков и меня потревожил. Ступай опять во двор, старайся все узнать. А если будут прогонять, дойди к самому барину и проси его о защите себе. Бывши там, найди случай сказать барышне, чтобы в два часа ровно вышла к тому пруду, куда выгоняют утят. Я там буду ожидать ее. Слышишь?

Шельм. Слушаю, ваше благородие.

Ив. Сем. Понимаешь все?

Шельм. Понимаю, в<аше> б<лагородие>.

Ив. Сем. Этого недоставало к моему горю!

Шельм. Слушаю, в<аше> б<лагородие>.

Ив. Сем. Кроме этого болвана, некому препоручить!

Шельм. Понимаю, ваше благородие, все понял.

Ив. Сем. Пошел же скорее и делай, что приказано.

Шельм. Счастливо оставаться, ваше благородие.

И Шельменко, сделав с необыкновенною своею ловкостию налево кругом, пошел исполнять препоручение. Он не от глупости путал вздор в донесениях: он не был глуп; напротив, он видел, что капитану уже не оставалось никакой надежды за приездом с такою пышностью жениха, и все капитанские препоручения ему крепко надоели, тем более, что он в вознаграждение не предвидел ничего, кроме неприятностей себе или от капитана, или от Кирилла Петровича. А потому он и решился донесениями своими отнимать у капитана всякую надежду, а, в случае его настояния, навести на него самого Кирилла Петровича и предоставить ему действовать по собственному благоразумию. И теперь, хотя и отправился будто бы и со всем усердием для разведывания, но вместо того, избрав в саду густую тень и мягкую траву, расположился на ней и уснул.

Тем временем в доме Шпака проснулись хозяева, а потом и гости. По обычаю, собрались около стола для выпития двух чашек чаю и столько же кофе и все с густыми сливками и сдобными кренделями, сухарями и разными хлебами. Случай попрепятствовал Фенне Степановне окончить всю эту процессию. Она начала ее со всем усердием и неумолкно упрашивала гостей выкушать еще по чашечке: много-де приготовили и чаю, и кофе, куда же его девать? Но вдруг должна была выбежать из комнаты на воздух. Изволите видеть, ее встошнило и голова кругом пошла, как будто в молодые годы. Фенну Степановну это очень смутило, и она уже начала было вздыхать, но вспомнила, что дурнота приключилась ей от проклятого табаку, что курил при ней за чаем Осип Прокопович.

Он прежде никогда не курил табаку, но, возвратясь из Петербурга, курил сигары, когда бывал в гостях или когда гости бывали у него, а один никогда. Теперь, при чае, он закурил, но от непривычки, потянув много дыму, крепко закашлялся.

Кир. Петр. Вам, конечно, вреден табак? Вы прежде не куривали.

Опецк. Я же, почтеннейший Кирилл Пет… Пет… (кашель мешает ему говорить) Петрович в Петербурге не бывывал, но после был… Во время пребывания моего в столичном городе Санкт-Петербурге я очень ясно видел, что все вообще занимаются курением сигар от мала до велика и во всякое время. При том же, если исследовать вещь «субъективно», то мы получим «результат», что это не табак, а существенно сигара.

Кирилл Петрович, пораженный мудрыми словами, о которых он и не слыхивал, а понимать вовсе не мог, махнул рукою и сказал: «По мне все равно, но видно, эта трава противна вашей натуре: вы беспрестанно кашляете».

Опецк. Это от «объективного» раздражения горла. Ничего.

И чтоб предохранить себя от кашля, он начал проворно выпускать дым, а через то так накурил, что бедная Фенна Степановна не могла высидеть и выбежала. Место ее заняла Мотря, потому что Пазинька должна была заниматься с Эвжени.

Позже всех вышел Тимофей Кондратьевич. Он, как жених, наряжался долго да и нарядился изящнее, нежели вчера.

Мотря, желая его угостить, и чтобы отличить его, как жениха своей барышни, спросила его смягченным голосом и унеживая слова:

– Вам, паныченько, чего угодно: чайку или кофейку?

– И чайку, и кофейку, и со сливочками, и с булочками, – отвечал жених и расположился у стола.

Тут выбежала колченогая Васька и отворила все окна в зале.

Фенна Степановна ее прислала, чтобы переменить там воздух и истребить зловредный табачный дух. Оправясь после дурноты, вошла Фенна Степановна и просила гостей к завтраку.

Филька отворил двери в гостиную, где на большом столе уже уставлен был огромный завтрак. Чего там не было! Разного рода и вкуса пироги, пирожки, пирожочки, ватрушки, блины, блинки, яичница, копченые языки, полотки, разного рода маринованье… И начали подносить водку разных цветов и вкусов, в четырех карафинах, установленных на лотке особого устройства, называемом «кабачок». Но что это за водки были! Едва Осип Прокопович у первой снял пробку, как по всей комнате пошел аромат!..