Текст книги "Малороссийская проза (сборник)"

– Не боишься же ты, Левко, Бога! – даже закричала Ивга, выбежавши из-за ширм. – Для чего ты этого мне тогда не сказал? Я бы не страдала так, полагая, что ты в самом деле вор?.. – И с сими словами бросилась ему на шею и повисла у него. И плачет, и целует его, и хохочет… как будто вне ума!..

– Откуда ты взялась?.. Моя крошечка… Моя рыбочка!.. – Не вспомнившись и забывши, где он и перед кем, только и знает, что приголубливает свою Ивгу. Рад, что увидел ее там и тогда, как не думал, не гадал…

Губернатор – спасибо ему! – ни малейше не рассердился, но смотря на них, что, как голубки, ласкаются, даже заплакал и, отвернувшись от них, утирал платком слезы.

Первая опомнилась Ивга и бросилась к губернатору, говоря:

– Не положите, ваше превосходительство (живучи в городе, привыкла величать, как должно), не положите гневу, что мы при вашем лице так осмелились… Ей же то богу! Я так рада, так рада… Одно то, что увидела его; а другое, что он совсем не вор: и оттого забыла вас и себя не чувствовала.

– Ничего, ничего, голубушка! – говорил губернатор, утирая слезы. – Я и сам рад, что он не виноват и что правда открылась. Только правда ли, как ты говоришь?

– Ей-богу, правда, ей-богу, правда! – прервала его Ивга, защищая Левка. – Это все точно так было, уже Левко не станет брехать…

– Правда, сударь… добродею… ваше… – сказал Левко и не придумал, как возвеличить губернатора, все только низко кланялся. – Смел ли бы я перед вашим лицом, что вы у нас от самого царя поставлены защищать от обид, и чтоб я осмелился и подумать о какой брехне или неправду сказать! Правда, именно правда!

– Хорошо, – сказал губернатор, – зачем же ты перед исправником показал, что ты брал деньги, и перед судом так показал?..

– Набрехано, налгано, напутано, ваше высоко… губернаторство, все набрехано! – говорил Левко с большим жаром. – Я ни исправника и никого из судящих, каков один есть, и в глаза не видал, и какие они на тварь (лицом), вовсе не знаю, и в суде нога моя не была. Я же говорю: не помню и не знаю, как я очутился в «холодной», в нашем волостном правлении, и там чуть не пропал, не евши, не пивши. Меня никто не спрашивал, и я никого не видел; там меня взяли и связанного повели в город и прямо в острог. Тут я безвыходно сидел и в суд не был призываем вовсе. Ведь же писарь меня препровождал в город, он знает все. Пусть он и скажет…

– Ну, тот скажет! – прервала Ивга. – Он наговорит на вербе груши. Он, ваше превосходительство, рад Левка живым съесть, потому что хочет, чтоб я, вместо Левка, вышла за него. Пусть себе этого и в голову не кладет. Дуля (шиш) ему под нос! Вот что!

– Хорошо, мужичок! – сказал губернатор. – Скажешь ли ты так и в суде, исправнику и судьям в глаза, все это, что мне говоришь?

– Скажу, в глаза скажу, ваше… как ты, Ивга, величаешь его?

– Говори: ваше превосходительство.

– Так-так, ваше… вот как Ивга вас величает, скажу и не боюся ничего, потому что именно правда моя!

– Ну, – сказал потом губернатор, – ступайте же. Ты, девушка, на квартиру, а его раскуйте совсем и отведите пока до завтра в полицию. Завтра с тебя в палате снимут допрос, и когда ты правду говоришь, так ты, девушка, там же, в палате, получишь своего жениха и примешь на поруки.

Ивга бросилась к ногам губернатора, а за нею и Левко. Хотя он их и поднимал, хотя грозно приказывал встать, так нет, лежат, ноги целуют и, обливая слезами, все благодарят и молят Бога, словно вновь жизнь получившие.

Ивга никому не дала расковать Левка, сама отомкнула замок и сняла цепи; проводила Левка и в полицию и упросилася сидеть все время с ним. Всю ночь напролет все один другому рассказывали, как страдали: Левко без людей, а Ивга от людей; он, что не было кому за него заступиться и совет подать, а она, как на нее нападали, и про все свои беды рассказала.

Утром повели Левка в палату, пришла и Ивга с ним, как Тимоха уже и там, и уже под караулом, за ним солдаты с ружьями. Левко как вчера, так и тут на допросе, говорил все то же, потому что оно все так и было. Тимоха же, уже протрезвившись, хотел было «заехать в брехуновку» (отолгаться), так воззвали Ивгу, и та сразу его остановила и смешала так, что он повинился во всем, как говорил губернатору. Его начали еще больше допрашивать, и он уже все рассказал, как он, по дружбе с писарем, хотел выдать за него сестру, и вместе придумали, как погубить Левка. Писарь деньгами Тимохиными, у отца выкраденными, работал и смастерил, как хотел; и, хотя еще судящие и в глаза не видали Левка, но подписывали, что им подносили. Они полагали, что их дело только подписывать, а секретари на то, чтоб писать, как им хочется. А этим Тимоха и забрызгал всех, кто и виноват, и не виноват ни в чем!.. Записавши все, что Тимоха говорил, его отослали в острог, а Левка отпустили идти, куда хочет.

Только что Ивга, пришедши на квартиру, советовалась с Левком, как идти домой и как приниматься за хозяйство, как явился жандарм и позвал их к губернатору. Не боясь ничего, пошли и прямо вошли к нему. Губернатор и говорит Ивге:

– Ну, ты настоящая «козырь-девка»: выхлопотала своего жениха, освободила его от Сибири. Вот тебе двести рублей, это от того хозяина, что нанял твоего брата в рекруты. Он теперь будет солдат, ему деньги не нужны; а как он обокрал твоего отца, так ты их возьми на свою свадьбу.

– Нет, ваше превосходительство, не так. Как можно мне пить братнину кровь? Он продал себя, а я на его деньги праздновала бы свадьбу? Не можно. Пускай эти деньги брату, ему в них будет нужда.

Так сказала Ивга, кланяясь и прося губернатора.

– Чем же ты отпразднуешь свадьбу и чем будете жить? – спросил губернатор.

– Свадьба будет у нас сиротская: без подарков и чарки горелки, а вместо каравая[278]278
  Каравай, необходимый при свадьбе хлеб, особенной формы; приготовляемый, печеный и потом вносимый в хату с особенными церемониями. Так же важно разделяют его на мелкие части и обделяют им родных и гостей. Вечная вражда возникает, если ближнему родному поднести кусок каравая не так почетный или меньше, как дальнему родственнику. Дружко, церемониймейстер свадьбы, должен все улаживать и отвечать за все. (Прим. автора.)


[Закрыть] простой хлеб святой разделим. Жить же как? Потерпим нужду, будем работать, стараться, хозяйничать, вот Бог и пошлет нам, ваше превосходительство.

Так говорила Ивга, а Левко, все кланяясь, приговаривал за нею:

– Будем работать и заработаем, ваше… вот как Ивга вас величает.

– Когда же вы так располагаете, так вот что! – сказал губернатор и пошел к своим гостям, которых у него множество было. Не замедлил, воротился и тотчас к Ивге говорит:

– Вот тебе мои гости надавали триста двадцать рублей. Возьми себе на свадьбу.

– Нет, уж этого не будет, ваше превосходительство! Не хочу и не возьму, – говорила Ивга, кланяясь и отводя руки губернатора с деньгами.

– Почему не возьмешь?

– Затем что не возьму. Как это можно? В нашем селе все узнают, что я жила в губернии и воротилась с такой кучей денег, которых человек и в год не выработает, а я, девка, где их взяла? Да про меня такая слава пройдет, что и не открестишься и не отбожишься! Такого выдумают, чего отроду и на мысль не приходило и не придет, и род их того не дождет.

– Возьми, дура; ты идешь замуж. Какая тебе нужда, что будут про тебя говорить!

– Да уже как хотите; хоть я, по-вашему, и дура, хоть какое хотите мне имя придавайте, а не возьму, ей-богу, не возьму даже и мешка денег. Мне моя слава дороже всего. Что иду замуж, так будто мне и не нужно честного имени? Тут оно нужно и для меня, и для моего мужа. Каково ему будет, когда и малые дети начнут шикать на меня, и старые и молодые будут упрекать, что хоть и недолго прожила в городе, а заработала денег большую кучу! Их заработать скоро не можно, в долг никто не даст; надавали паны, так известно за что. Спасибо вам за такую славу! Стыдно будет на людей смотреть.

– Ай, «козырь-девка»! – вскрикнул губернатор. – Правда, правда твоя, ты умно рассудила. Люди везде одинаковы, и в городах, и в селах, и между нами, и между вами. Ну, а жениху твоему можно отдать деньги?

– Как он себе хочет и как вы знаете. Я еще ему не жена, так не могу над ним командовать.

– Ну, так я и отдам ему. Он получает за то, что посидел в тюрьме безвинно. Теперь ты ступай себе домой, а он останется здесь и поедет с чиновником уличать в глаза тех судей, что не снимали с него допроса и держали в остроге. Прощай, «козырь-девка»!

– Прощайте, ваше превосходительство! – сказала Ивга. – Благословите меня на вступление в брак: вы мне батько, и отец, и благодетель! Без вашей милости пропал бы Левко, пропала б и я!

И с сим словом кланялась губернатору в ноги три раза, как велит закон перед свадьбою, поцеловала его руку и, отходя, сказала:

– Оставайтесь же здоровенькие! Пускай вам Бог отдаст, что вы нам сделали! Дай Бог, чтоб ни вам, ни деткам вашим не пришлось терпеть подобной напасти и чтоб вы никогда не знали судящих…

Так, моля Бога, вышла с Левком.

Посоветовавшись обо всем с Левком, что им делать теперь, взяла у него часть денег, расплатилась с хозяйкою, хоть та и не хотела было брать денег, наняла подводу и поехала домой.

Отца нашла вовсе немощного, с печали чуть не умер: дочь бросила его, сын обокрал, и не было о них вестей. Ивга рассказала, где и для чего она была, как хлопотала, как молодец-брат хотел погубить Левка, и как она в губернии бедствовала, старалась и оправдала Левка, и что Тимоха, пропивши украденные деньги, нанялся в солдаты…

– Дураку туда и дорога! – сказал отец. – Я и сам полагал, когда он явится, отдать его в солдаты. Пускай ему Бог помогает!

Ивга рассказала, зачем еще Левко остался и на чем она с ним положила.

– Вы же, тата, – говорит она, – не говорите никому про Левка, будто и слухов нет о нем.

– Хорошо, дети, – сказал отец. – Делайте, что знаете, лишь бы мне жить подле вас, чтоб было кому меня при смерти досмотреть!

Как вот ввечеру влазит в хату старого Макухи пан писарь со сватами, чтоб Ивгу высватать за себя. Прежде всех писарь начал говорить, что уже Левко совсем пропал. Схватили его и потащили прямо в губернию: там палач высек его кнутом и сослали его на каторгу, и что уже об этом и бумага пришла. И развернул какую-то бумагу и прочел вместо указа. Потом и начал опять говорить, что Ивге без Левка не за кого больше идти замуж, как только за него, и вот он привел сватов, а в воскресенье чтобы и свадьба…

– А дзуськи, поганый! – отозвалась Ивга из комнаты и выскочила в великую хату, да к писарю: – Вон, бездельник, с нашей хаты! Я такому ледащу (дрянному) не только доброго слова, пожалею и тыкву поднести. Поживешь и один, без жены. Напился людской крови, что насосал из людей, пиявка проклятая! А вам, люди добрые, хоть бы вы сваты, хоть бы и кто, одно слово скажу: не говоря законных речей, честью выходите из нашей хаты; если же тотчас не выйдете, то погашу свечу[279]279
  Самый оскорбительный жениху отказ на предложенное сватовство. Но если так поступлено с женихом или сватами, заслуживающими уважение, то, по принесенной обиженными жалобе начальству, оскорбившие присуждаются миром заплатить бесчестье. (Прим. автора.)


[Закрыть], хоть ощупью выбирайтесь из хаты, словно воры; не заплачу вам бесчестья и везде буду рассказывать.

Нечего сватам делать! Схватили шапки, палки и скорее с паном писарем из хаты… не солоно хлебали! Замотали пятками, что есть духу!

Утром писарь и подошел с хитростью к голове. Не рассказывая ничего, какую обиду сделала ему вчера Ивга Макуховна, он и говорит:

– Пан голова! Трофим Макуха стар человек, приемыш пошел на каторгу, сын в бегах; вот люди начали сносить подать, а его бы, по старости лет и по одиночеству, помиловать на сей год. Не вспоможется ли вперед?

– Что ты меня подводишь? – закричал на него голова. – Ты знаешь, что я не люблю неправды! Я вам не Евдоким, прежний голова, с которого вы что хотели, то и делали! Я хочу сам всем командовать, а не через тебя, паршивого писаришку. Сейчас возьми людей и ступайте к старому Макухе, настоятельно вытребуйте от него все подати. Когда скажет – денег нет, бери все имущество, грабь, разоряй, продавай! Самого тащи в «холодную», облей водою по-старинному, пускай мокнет…

– А дочку оставить в хозяйстве? – спросил писарь лукаво, знавши хорошо голову.

– Вот я тебе дам оставить! Я вам не Евдоким, чтоб вы делали по-своему. Делай по-моему: возьми, тащи и ее, плахты, намиста продай. Не станет? Косу ей обрежь, продай. Я проучу ее, чтобы не задабривала писарей. Пускай знает, что я голова и никто мною не управляет.

А писарю такого приказания и нужно! Нахватал понятых, ценовщиков, сторожей! Тучею набежали к Макухе и тотчас полагали разбивать сундуки и имущество продавать… Так Ивга же и взнесла тут же деньги, сколько требовал писарь. И для чего он их уже не требовал? И на дороги, и на мосты, и на караульных, и на свечи в «холодную», которые никогда и не зажигаются. Ивга все уплатила, и писарю не осталось ничего более делать, как, почесав затылок, возвратиться со своим причетом.

Управилась с писарем, знавши, что уже бояться нечего. А тут и условленное с Левком время приближается. Ивга принялась хлопотать: хату белит, столы и лавки смывает, птицу покупает, а своей – бог даст – Тимоха перевел! – режет ее, чистит, лапшу крошит, паляницы-хлебы печет…

Горит дело! В пятницу нарядилась, пошла приглашать того дружком, того поддружим, тех в старосты, холостых в бояры; напросила свашек, светилок, отцов, порядчиков и всякого народа, какого нужно в почет и для порядку.

Кто ни спросит, за кого она выходит?

– За Левка, – один ответ.

– Где же его взять? Его сослали на каторгу! – так полагали все по рассказам писаря.

– Уже что будет, то и будет; а вы, дядюшка или тетушка, не отказывайтесь, услужите сироте.

Вздвигнут плечами, усмехнутся и думают:

«Не одурела ли наша Ивга с великого разума? Собирается к свадьбе, а жених там, где козам правят рога. Увидим, какой с этого пива мед будет!»

В субботу Ивга собрала «каравайниц», женщин, приготовить «каравай»: месят тесто и приличные песни поют, шишки лепят также с песнями, а тесто крадут и в пазухи прячут; скрипники играют, дружко подносит всем водку, старый Макуха порядок дает, и кто бы его ни спросит о Левке, «ни чичирк» – молчит. Вот, как все готово, женщины поблагословились у дружка и начали складывать «каравай», в подошву положили зерен, овса и гривну денег, сверху накладывали шишки, а потом, через весь этот хлеб, положили крест из теста, поверх же всего из теста вылепленные искусно уточки, целующиеся между собою или летящие. Когда поспела печь, каравай осторожно ссадили на лопату, а дружко и начал:

– Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй нас!

– Аминь тому слову! – крикнули два старосты, избранные для сих ответов.

– Спасибо за аминь, старосты, паны подстаросты.

– А мы рады слушать.

– Благословите сей честный и важный хлеб в печь посадить!

– Боже благослови!

– В другой раз.

– Боже благослови!

– В третий раз.

– Трижды разом, Боже благослови!

С этим словом, при песне женщин, приличной действию, дружко в один прием всунул его в печь – и закрыли устье печи; две «молодицы», такие, что знали и слово и как при этом случае пост упать, сели подле печи и присматривали крепко, чтоб никто не подходил и не смотрел пристально на печь; а если что заметят, так тотчас и шепчут отговор и через плечо сплевывают.

Потом дружко, взявши ту квашню, где было тесто каравая, в середине ее прилепил четыре восковых свечки, зажег их и наложил на квашню крышку, взявши с поддружим и двумя молодицами крест-накрест квашню, стали посреди хаты и начали носить квашню, припевая:

 
«Ой, піч ходить на ногах,
Діжу носять на руках;
Пече ж наша, пече,
Зпечи нам коровай грече!»
 

 
«Ой, печь ходит на ногах,
Квашню носят на руках;
Печь наша, печь,
Спеки нам отличный каравай!»
 

С окончанием песни стучат квашнею три раза в потолок и поцелуются пара с парою; и, сделавши так три раза, принялись потчиваться водкою с песнями. Музыка же с того времени, как сажали каравай в печь и пошли церемонии с квашнею, наигрывала изо всей мочи Дербентский марш. А народа же, народа! Полон двор и в окна так и лезут смотреть!..

Хотя же и порядок весь делают, и от горелки, которую беспрестанно подносят, не отказываются, а все-таки насмехаются над Ивгою, что за кого она выходит? Чего она так хлопочет с этою свадьбою, когда нет жениха; да где и быть ему? Он до сих пор дошел уже в Сибирь!.. Даже самые подружки, что по улицам ходят за Ивгою и поют свадебные песни, припевая Левка, между собою тихонько насмехаются. Иной повстречается, спрашивает идущую сзади всех:

– Разве жених приехал?

– Да нет; это будет так что-то… Захохочет и догоняет подружек.

Увидел же и пан писарь Ивгу, что, как королева, идет впереди подружек, с распущенною косою, потому что сирота, без матери, убрана лентами и цветами голова, на шее намисты, янтари, кресты, дукаты, так что ну!.. Увидел… и печенки у него подступили к сердцу!.. Тотчас придумал, какое бы смятение сделать Ивге, все с умыслом, не выйдет ли она за него? Подвернулся к пану голове, знал, с какой стороны подойти, а тот тут же и заревел:

– Не защищай передо мной Макухи! Я знаю, что Левко ушел, а они его укрывают. Иди, перешарь все. Когда же нет, бери и старика, и дочь, запирай их в «холодную». Я вам не Евдоким, я не дам над собою играть, не позволю делать по-вашему, делайте по-моему!

Возвратилась Ивга с подружками. Вот бы уже и на посад молодых посадить, песни петь и свадьбу начать. Так нет жениха! Всё люди взглядываются, смеются тихонько, ожидают, что из этого будет, а Ивга и ничего: проворна, весела, везде справляется, везде надсматривает. И вот собирается усадить подружек и начать свадьбу… Как шу-у-у-у! Пан писарь с командою:

– Где ваш беглый Левко?

Ивга весела. Подбежала к писарю быстро и говорит:

– Не беспокойтесь, пан писарь, он тотчас будет. Просим на хлеб, на соль и на свадьбу!.

– Вы передержанцы! – заревел писарь. – Вы передерживаете беглых! Десятские! Ищите везде, выкидывайте все на улицу, бейте, ломайте, шарьте везде, пока не найдете вора. Вот я вам дам свадьбу! А пока берите старика, тащите его с девкою в правление; оборвите с нее цветы и ленты; она арестантка, пока не отыщется Левко…

– А вот я и отыскался, не ищите! – кто-то отозвался за писарем… Глядь!.. Это Левко! Точно, сам Левко, славный, бравый, красивый; одет уже по-мещански, жупан суконный, пояс кумачовый; шапка серых овчин высокая, с суконным красным верхом и с кистью; а за поясом уже и платок красный, шелковый, большой с большими цветами – таких платков в селах никто и не видал. Этакой молодец стал перед писарем, взявшись в боки, и говорит:

– А на что я вам, пан писарь? Вот здесь я!

– Бер… бер… бер… ррите его!.. – едва мог проговорить писарь, испугавшися, что тот Левко, которого полагал он давно уже в Сибири, явился перед ним и так смело! – Берррите его, – кричит все еще, – да в колоду! Он воряга, мошенник, каторжный, ушел из Сибири…

– Врешь, бездельник! – закричал за ним… кто же? Чиновник от самого губернатора!.. – Возьмите его под караул!

Потащили его самого в ту яму, которую рыл для другого!

Чиновник тотчас начал расспрашивать про Левка… И все в один голос сказали, что нет за ним никакого качества и что они и писарю тогда так говорили, но как он написал, они не знают… Да к чему долго рассказывать! Чиновник вывел в этом деле все концы, как писарь плутовал здесь и в судах с секретарями. Дошло и до того, как обдирал он волость из-за головы. Не сошло и голове, что не знал ничего, а писарь управлял им, а он только кричал:

– Я вам не Евдоким, прежний голова! – но писарь что хотел, то и делал из него.

Управившись скоро, чиновник сказал Левку и Ивге:

– Начинайте теперь свою свадьбу, а я поеду в город, примусь за судей…

И поехал.

Мигом началась свадьба. Подружки запели, скрипки заиграли, пошли чарки между добрыми людьми – пьют да чарки на лоб перекидывают и удивляются, как Ивга в губернии между панами и даже перед самим губернатором хлопотала и старалась об Левке и как избавила его от беды. Старый Макуха, сидя между стариками, все рассказывал, а те только почмокивают и в один голос приговаривают:

– Справедливо назвал губернатор: вот «козырь-девка», так-так! Назавтра же весь почет, с отличными подарками и знаками, обвенчали наших молодых и такую свадьбу отпраздновали, что ну! Три дня так знатно пили, что никто и не помнит. Наряжалися журавлями, медведями, жидовками; были и цыганки, и турки, и разными народами наряжались, все от радости, что «козырь-девка» поставила на своем. А что молодых обдарили, так ну! Дружко даже охрип, крича, по обязанности своей, всеми голосами тех животных, каких кто дарил молодым…

Не прошло же секретарям, что брали с писаря деньги, и Левково дело, как хотели, вертели. Досталось и исправнику, и всем судящим, что все ссылались на секретарей, дела не хотели знать, а подписывали то, что им подносили. Отозвались и бублики судье, что только глотку ими запихал, а кто бедствовал, так он того и знать не хотел. Все это наделала Ивга, уже всеми названная «козырь-девка», что избавила всех добрых людей от дурной масти…

Писарь, сидя в «холодной», слушал, как добрые люди гуляли на свадьбе у Левка, и от досады рвал волосы на себе, что не ему досталась «козырь-девка». А потом пошел в ту дорогу, куда располагал отправить Левка, прямо в самую Сибирь. Голову сменили, чтоб не умничал: «Вот я-то! Я вам не Евдоким» – и что не мог ничем распорядить и видеть, что писарь делал всем зло.

Наши же молодые начали жить припевая. Ивга и тут с расчетом сделала: те деньги, что ей подарили в городе, она не дала все издержать на свадьбу; когда же отгуляли, она принялась с Левком за хозяйство. Как все было разорено, то они обзавелись всем, принимали опять проезжающих, и пошло у них все порядком. И старому Макухе очень хорошо было: его покоили, уважали по-старосветски и всегда, чего только желал, все доставляли ему. А Ивга? Она уже и замужем, она и молодица, и деток имеет, а от всех всегда слывет: «козырь-девка!».