Текст книги "Малороссийская проза (сборник)"

«До сего времени, может, судья все бублички скушал, и когда при них не вспомнил, то теперь уже совсем забудет», – так думала Ивга, сидя на крыльце.

Как вот судящие начали из судов выходить. Впереди всех шел судья, увидел Ивгу и тотчас вспомнил и говорит к прочим:

– И, нет, братцы, постойте, постойте! Есть важное дело. Подойди сюда, девушка, и расскажи, какое твое дело?

Ивга и начала рассказывать… Как тут секретарь – по приметам Ивги – вовсе пьяная рожа, подскочил к судье и, нюхая табак, сказал:

– Мы оное дело уже решили.

– Когда? – спросил судья.

– Еще у мимошедший пяток, и вы соизволили подписать, чтобы оного вора, мошенника наказать плетьми и сослать на поселение.

– Видишь! – сказал судья Ивге, – я подписал, так уже не можно. Когда б сегодня, а то еще в пятницу. Скоро неделя…

– Это, паночку, в тот день, когда я утром принесла вам вкусных бубликов, – сказала Ивга, желая упрекнуть судью… А у самой слезы так и льются… Сердечная! Что узнала она!

Судья равнодушно слушал ее и еще поддакнул:

– Так-так, душка, так. Ты утром принесла, а я днем подписал. Так это было в пятницу.

– Хорошо сделали. Бог вам отдаст!.. Почему же вы его не допросили?

– А что, секретарь? Зачем мы его не допрашивали? – спрашивал судья.

– Вот так еще не допрашивали! Ведь вы же на допросе подписались?

– Подписать-то я подписал, да не помню, допрашивали ли его, и видел ли я его? Не помню.

– Вы и никогда ничего не помните, – так в заключение сказал ему секретарь, надвинул шапку и пошел впереди судьи; а он также и не взглянув уже на Ивгу, поплелся домой.

– Что мне теперь делать на свете? – заголосила Ивга. – Так вот его выпарят… и сошлют.

– Еще не тужи, – сказал один приказный, выходя из суда. – Дело пошло еще в губернию; там пробудет с русский месяц, тогда пришлют сюда; да тогда уже накажут и сошлют…

Сказал и пошел.

С большим трудом дошла Ивга до своей квартиры… Плакала, горько плакала… Целый день не ела, не пила… И чего уже в сильном огорчении не желала судящим! Что же? Сбудется ли им? Вовсе ничего. Так – здесь; но пусть появятся туда! Напомнятся им и бублики, и сахар, и изюм… Когда-то нет ли и послаще чего! Не пройдет им даром и то, что, не зная дел, садятся судить и, не имея понятия, подписывают, что поднесет секретарь… Ничто не забудется им!..

Утром Ивга рассудила, что печалью ничего не сделаешь, надо что-нибудь предпринимать.

– Дело послали в губернию, пойду и я в губернию, что бог даст! Недолго ей собираться: сложила в мешок, что было, повесила на спину, палочку в руки… Пошла. Где устанет очень, припросится к доброму человеку и подъедет; а когда уже вовсе выбьется из сил, то день-другой и пересидит. Сяк-так и кое-как наша Ивга дотащилась наконец до губернского города…

– Что… это… такое?.. Покрой, Мати Божия!.. – так вскрикнула Ивга, увидевши с горы уже не свой маленький, но большой губернский город… Всплеснула руками и не знает, как и рассматривать его… Дух занимается… В животе холодно…

– Смотрю-смотрю… и конца не видно!.. А церквей-церквей!.. А хором-хором!.. Ну, тут, когда не пропаду, так добрая буду!.. Уже-ж!.. Не ворочаться же назад.

Так думая, Ивга задумалась крепко; когда же задумалась, то и не страшно за нее. Не бойтесь, что она одна, без всякого руководства, без чьего совета, будет обращаться в таком огромном городе между панами (она думала, что как в селе все мужики, а в городе должны быть все «паны наголо»); она не придумает, как к кому подступить и как просить за Левка.

Вошедши в первые улицы города, она удостоверилась, что не одни паны в городе живут, но и простого народу довольно. Это ее успокоило и облегчило душу ее.

На ее с частье, и пристала она в выгодное место. Женщина с одною только девочкою приняла ее на квартиру с условием помогать ей в работе и за весьма небольшую плату в содержание. То отдыхая, то полдничая, Ивга рассказала хозяйке, откуда она и по какой нужде пришла в город.

Хозяйка подперлась рукою и крепко головою покачала:

– Не знаю, – говорит, – как ты тут вывернешься?

И начала Ивге рассказывать, как водится у здешних судящих панов. Она знала все, потому что с малых лет служила у господ; как же добыла девчонку, так была у секретаря кормилицею и очень хорошо знала, как и с чем к ним приходят и в какие двери выходят. Между прочим, она говорила ей:

– Ты не бойся великих панов; чем больший пан, тем он простее и ласковее. Это у мужиков, когда выскочит в атаманы, так он уже на тебя и не смотрит; а уже как головою станет? Так, батюшки! Не смей к нему и близко приступить. Паны же не так: смело говори ему все, не бойся ничего, только говори правду, не солги и не прилги ничего; тотчас заметит и прогонит.

– Как же мне быть, тетушка? Если к великому пану придется идти, что ему понести на поклон?

– Сохрани бог! Конечно, есть старосветские паны, что булочку, но и то невелику, лишь бы тебя за усердие не обидеть, примет; хлеб святой поцелует, а тебе расскажет все дело, совет подаст и велит еще попотчивать. Это у больших панов такой обычай. А вот меньшие «панки» и «полупанки», так с ними только держись! И даешь, и не даешь; сторгуешься, взнесешь, все мало, еще вытягивает. Сохрани тебя Бог от них! Добирайся смелее к старшим.

Во весь вечер рассказывала хозяйка, как поводится у панов, а Ивга все, как говорится, на ус мотала и располагала, как приняться ей за дело.

Это же было вечером в субботу, а в воскресенье Ивга, вставши, принарядилась и пошла рассматривать город. Рассказывала после, что, как в лесу, говорит, хожу, даже страшно! Народу на базаре не протолпишься, а нет никого знакомого! Никто тебе не кланяется, никто ни о чем не спрашивает… Слезы меня, говорит, проняли!.. Брожу, как сиротинка! Зазвонили к церквам… А какой звон! И до сих пор гудит в ушах! Я и пошла к самой большой да к прехорошей церкви. Что же? Солдаты меня и не пустили, уж я и гривну давала, так не пустили, и не пустили, и денег не взяли. Но я таки не пошла от церкви, все ожидала, чтоб ближе поглядеть на великих панов. На беду, себе отроду не видела никого старшого, как пана исправника, всего два или три раза; в своем же городе, хоть и видела судящих, так после того, что они мне сделали, я не знаю, паны ли они? Как вот к полудню начали выходить из церкви… Батюшки! Что народу, а что и господ!.. Как вот идет один… так и впереди, и назади, и вокруг его все паны, все паны! А сам же каков? Весь воротник, на рукавах все вышито, а на шее крестов, крестов! На груди золотая звезда, через плечо широкая лента красная, на плечах золотые кисти, как жар, горят, а весь сам так и сияет; прямо и не смотри на него! Перед ним бегут паны и расталкивают народ и около его наблюдают, так что и пылинке не дадут упасть на него. Когда сел в свою коляску, а лошади подпрыгивают, фыркают и, как муха, полетели, а он, то и дело, что всем кланяется. Удостоилась и я ему поклониться, но как далече стояла, так он меня, может, и не видел. Спросила у стоявшей подле меня женщины, кто это пан такой? Так сказала:

– Сам губернатор! Хороши паны шли за ним, да все не так. Были старички и молодые с кавалериями… Уж насмотрелась!..

Потом говорила хозяйке:

– Если мне придется о чем просить губернатора, то я и не смогу перед ним стоять; упаду и не посмею встать.

– Ничего, – сказала хозяйка, – то он перед народом такой, чтоб его уважали и почитали, как он есть начальник над всеми. Приди же к нему в дом, так приветливее его и нет. Десять раз расспросит и все с ласкою, приветливо, и когда что можно сделать, сам хлопочет, чтобы скорее оканчивали дело; когда же не может пособить, так все растолкует, почему и зачем не можно; уговорит, чтоб не тужил, даст совет, что делать, а бедному подаянием пособит. Ты не бойся его, он – как отец. Недаром сказано: губернатор – всем защита, все за него молят Бога.

Пока еще до вечера, Ивга походила по городу, расспросила у доброго человека, в каких хоромах суды. Узнала от него, что ей надобно прийти в тот суд, что зовется «Угомонная палата»[275]275
  «Угомонная палата» — уголовный суд. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть] – так выговаривала Ивга; обошла около тех хором. Когда видела идущих или едущих панов, все приглядывалася к ним, чтобы не бояться их, когда случится говорить с ними. В крепких мыслях легла спать, но не очень заснула, все ожидая, что будет с нею завтра…

Наступило утро. Ивга, вставши, от чистого сердца помолилась Богу, даже всплакнула, прося помощи его, и пошла. Не преминула зайти в церковь и подать священнику на часточку, прося его помолиться «о Левковом деле». Хоромы она тотчас нашла и вошла в них… Господи! Что ей тут делать?.. Все двери, все двери, все двери; туда пройди, там двери, лестницы, опять двери; сюда пойди, то же самое: лестницы да двери, двери да лестницы… Больше ничего нельзя и увидеть! Народ же все туда и сюда шатается: панычи перебегают, паны подъезжают, идут, приветствуются, кое-что между собою разговаривают… А наша сердечная Ивга стоит как в лесу, не знает, куда ей идти и как назвать палату, забыла! Хотя и спросит кого: «Где палата?» – «Какая? Палата не одна», – отвечают ей, а она не вспомнит. Потом вспомнила и спрашивает: «Угомонную палату». Ей, усмехнувшись, показали; и тут она раз пять ошиблась и наконец вошла… Сидит солдат и спросил ее:

– Кого тебе надобно?

– Это ли, дядюшка, палата уго… мо…

– Это.

Вот она и вошла в горницу, а горница длинная и все столы, все столы; а за столами сидят панычи и все пишут.

Ивга, вошедши, помолилась, низко поклонилась панычам и сказала:

– Боже вам помогай! С понедельником будьте здоровы!

Панычи взглянулись между собою, усмехнулись и молчат. Как вот один, немного пописав, встал, подошел к ней и спросил, да так скромно, приветливо:

– Что нужно тебе здесь, девушка?

– У вас ли, ваше благородие, дело о нашем Левке?

– О каком Левке?

– О нашем таки, вот приемыш моего отца.

– Да скажи ты мне, из какого ты уезда?

– Уже воля ваша, а я вам этого не скажу.

– Почему же ты не скажешь?..

– Потому что и сама не знаю.

– Что же он сделал такое?

– Видите: говорят, что он у моего отца деньги украл.

Вот тот пан и начал читать по бумаге и скоро начитал его. Расспрашивает Ивгу… Так и есть: он, он!

– Так что же тебе надобно?

– А вот что, бат… ваше благородие! Наши судящие судили его да допросу не снимали. Кого бы тут просить, чтоб поехал и снял с него допрос. Вряд ли он найдется виновным, а я сказала бы вам «большое спасибо!»

– Что же, девушка, ты опоздала? Дело о нем решили, и оно уже не здесь, а у губернатора…

– Ох моя годынонька бедная! Так его пошлют в Сибирь? Панки только вздвигнули плечами.

– Сделайте милость, ваше благородие, научите меня, бедную, что мне на свете делать. Я вам очень буду благодарить… Его не приводили к допросу.

– Ничего не могу сделать, и ему уже никто не поможет. Как напроказил, так и отвечать должен. А ты иди себе, откуда пришла; здесь тебе быть нельзя, – сказал и пошел к своему делу и, видя, что Ивга расплакалась уже до того, что даже голосить начала, махнул рукою солдату, и тот взял ее за плечо и легонько вывел в сени.

Теперь нашей Ивге хотя сквозь землю провалиться!

За горькими слезами не только света, но и куда ей выйти, не видит! Кто повстречается, взглянет на нее, но никто не принимает более никакого участия! То спотыкаясь от слабости, то ошибаясь в ходе, долго бродила она по переходам… Наконец вышла на крыльцо и тут упала.

«Что я, бедная, теперь буду делать? – думает Ивга, лежа и заливаясь слезами. – Его дело совсем кончили… Пропал сердечный Левко!.. Послали к губернатору, а он до сих пор послал приказ, чтоб его высекли… Ох, лишечко! Да еще и плетьми… А там и в Сибирь пошлют!.. И со мною не простится!.. Уж хоть бы свенчалися, то я за ним пошла бы; а то остаюсь опять, как былинка!.. По наговорам Тимохи меня отец будет гнать… Съедят совсем, отдавши меня за писаря… И Левко пропадет без меня… не дойдет!.. Я знаю, как он любил меня… Затоскуется!.. Когда бы не ссылали его, пока я ворочусь!.. Ох, лишечко!.. Когда же я дойду туда?.. Не застану его!.. И свет мне не мил… Приходится самой на себя руки поднять!..»

– Что ты, девушка, тут делаешь? Чего лежишь и плачешь? Не больна ли ты? – слышит она, что кто-то спрашивает ее. Приподняла голову, взглянула… Это стоит перед нею пан, и по лицу видно, что с доброю душою.

– Плачу я, батечко, о своей нужде… Лихо мое тяжкое!..

Он принялся ее расспрашивать и успокаивать ее; а она, плача, и рассказала про свою беду.

Долго и внимательно слушал он ее и как понял все дело, то и сказал:

– Жалко мне тебя, девушка, но еще можно пособить. Стань здесь. Губернатор пойдет сюда, ты его останови и расскажи все дело. Может, он вступится за тебя…

– Батечко, ваше благородие… не знаю, как и величать вас! Достойна ли же я стать пред таким великим лицом и смею ли ему хоть слово сказать? Я боюсь и взглянуть на него.

– Не бойся ничего. Он грозен с виду, а если видит кого в нужде, то сам расспросит обо всем и поможет, в чем можно. Только не оробей.

Так научал ее долго и советами до того ободрил ее, что она встала, пошла за ним и стала на том углу, где он ей показал и куда, наверное, пойдет губернатор.

Как вот, недолго, стучат, бегут, кричат:

– Идет губернатор… Губернатор идет!..

Наша Ивга и не опомнилась: что и придумала было говорить, все забыла; и только что увидела его, испугалась, трясется… Желала бы в землю уйти!..

Только что доходил губернатор, она так и кинулась ему в ноги и как заголосила… И за слезами не может слова сказать…

Что же? Губернатор сам, своими руками, поднял ее и начал ласково расспрашивать, о чем она просит его?

Она же до того смешалась, что более ничего не может выговорить, как только:

– Помилуйте!.. Помилуйте!..

Долго слушал это губернатор и все уговаривал, чтоб она рассказала ему свое дело, но как видел, что она и себя не помнит, то взял ее за руку и сказал:

– Послушай же, любезная! Ты теперь испугалась и не можешь говорить, а мне некогда, у меня не одно дело. Иди ко мне в дом, там отдохни, пока я приеду, и расскажешь все. Не бойся, не бойся меня; я тебе помогу. Жандарм! Проводи ее тихонько ко мне да не обидь ее дорогою; дома вели ее накормить, пока я приеду.

Вот начальник, истинный отец!

Как будто свет открылся для Ивги! Отдохнувши немного после слез, пошла она с жандармом к губернаторскому дому. Ее посадили в горнице, пока сам приедет. Принесли ей хлеба, булки и нанесли всяких кушаньев… Так ничего и в рот ей не идет. Пойдет ли еда на мысль при такой беде, как у Ивги, и чего ей еще ожидать?

Чрез несколько часов приехал губернатор и только что вошел в дверь, тотчас и крикнул:

– Где же девушка?

Увидевши Ивгу, ввел за собою в горницу… А в той горнице, как после Ивга сама рассказывала, хорошо и прекрасно! Горница превысочайшая, окна велики, словно двери; а двери, как ворота: наложивши на воз копен десять сена, смело въезжай, не зацепишься. Стены же все, и потолок, и пол, все размалевано всякими красками… Душа радуется! А зеркала? Везде зеркала, так и сияет, как море. Туда глянешь, там тебя видно; сюда посмотришь, и там ты; куда только оком ни кинешь, везде тебя видно, везде ты, как живая. Даже ужас возьмет, видя впервые это над собою!

Губернатор, заметив, что она оторопела, сказал ей:

– Отдохни здесь, я тотчас выйду. И пошел в другую комнату.

Осмотревшись, Ивга почувствовала себя бодрее и смелее, как вот и губернатор вошел. С ласкою и приветливо спросил ее:

– Ну, девушка, теперь рассказывай мне все, все: откуда ты, есть ли отец и мать, и за каким делом ты пришла сюда?

Вот тут уже Ивга и начала; все, что было с самого начала и до сегодня, все начисто рассказала.

Губернатор, выслушав все, сказал:

– Нет, девушка, твой Левко плут; с него в двух судах допрос снимали, и он повинился и руку дал подписать. У меня это дело.

Тут он пошел и вынес бумаги. Перевернувши несколько листов, показал:

– Вот он признался, что и не раз крал деньги у твоего отца. Вот подписано за него, и судьи слушали, при них он признавался.

– Батечко, ваше благор… не знаю, как вас величать? Паночко, губернаторчик, голубчик! Это неправда, его не допрашивали: я присягну в том. Мне бы Левко сказал, а то он просит, как милости, чтоб его взяли в допрос, и он что-то очень нужное хотел рассказать. Так я ему лучше поверю, нежели вашему судье, хоть он и подписал, что допрашивал Левка, так он «брешет»: он только умеет бублики есть, что к нему приносят.

Даже засмеялся губернатор, вспомнив про бублики. Потом сказал:

– Смотри, девушка, это ты не безделицу говоришь; ты доказываешь на судей, что они не снимали допроса.

– Не снимали, не снимали, ваше губернаторство! – даже вскрикнула Ивга. – Подайте их мне сюда, я им в глаза то же скажу. Уже недаром Левко просит…

Потом губернатор, перебирая и перечитывая бумаги, сказал:

– Вот же и люди из-под присяги показали, что твой Левко воряжка и худого поведения…

– Брехня это, ей же то богу, брехня! – так доказывала Ивга уже со всей смелостью. – Нет за ним никакого качества, я больше всех знаю его. Он отроду не украл ни зернышка и не солжет ни на волос. Да и люди, смотрите-ка получше, может, так же доказали, как и Левко допрос подписал.

– Хорошо, – сказал губернатор, – я это дело разберу. Приди ты завтра в палату, где это дело, я тебе велю показать.

– Знаю я, добродиечко, на беду себе, эту «Угомонную палату». Все испытала. Спасибо вам за ваше старание. Завтра я приду туда раненько. Глядите же и вы, не забудьте, приезжайте, там вместе разберем дело и увидим, кто из нас брешет: я ли или ваши судьи? Прощайте же до которого часа.

Губернатор, смеясь, отпустил ее. Пошла Ивга, веселенькая, земли не слышит под собою, а встретив нищего или слепого, и подаст милостыню. Пришедши же домой, весь вечер была весела.

Утром очень рано вскочила; помогла ли что хозяйке или нет, скорее собралася и пошла к палате.

Сегодня ранее, нежели вчера, собрались судящие; не замедлил и сам губернатор и, увидевши Ивгу, тотчас повел ее за собою; велел себя дожидать, а сам пошел к судящим, а за ним какой-то пан понес бумаги, верно, дело о Левке.

Долго поговоривши в палате с судящими, губернатор вышел к Ивге с ними и сказал:

– Вот девка уверяет, что арестанту не было допроса. Говори при всех.

– Не было, панове судящи, – смело сказала Ивга, – что хотите мне делайте, а я утверждаю, что не было ему допроса. Левко передо мною никогда не лгал; когда бывало скажет, на сколько в день уторгует, то так и есть; в какую пору скажет, что выйдет на улицу, то как раз и выйдет; и раньше хоть и не выходи, не будет его. Во лжи я его никогда не заметила, и потому верю, что его к допросу не приводили, и я в том готова присягнуть, целую горсть съем земли, что это правда, а не тех судей, что, подписывая, только брешут. И тот также брехал, подписывая за людей, что будто бы Левко имеет качества! Люди этого не говорили и не скажут. Тут и спереди брехня, и сзади брехня, да еще брехня брехню брехнею погоняет. Вот что! Не во гнев это слово вам, панове судящи и ваше губернаторство!

– Ну, что теперь будете делать? – спросил губернатор у судящих. Те взглянулись между собою, вздвигнули плечами и сказали:

– Как вам угодно, а мы уже решили.

– Конечно, решили, но чтоб не было тут несправедливости! – сказал им губернатор. – Вы этого не знали, что объявляет девка; вы смотрели на бумаги, а в бумагах все гладко. Она же была там, все знает, готова присягнуть, что его не допрашивали. Возьмите дело, надобно вытребовать его сюда, допросить, из какой нужды он крал?

– Я наперед знаю, – сказала Ивга, – что он брал на то, чтобы было нам после свадьбы завестись хозяйством. Так тут нет никакой вины: я батькова, он батьков, деньги батьковы. Тут просто можно рассудить, что он не виноват, не за что в Сибирь ссылать. Призовите его, допросите, и он скажет вам, что для того брал; вот вы его и отпустите.

Наделала ты, Ивга, дела с твоею правдой! Чуть было все труды твои не пропали, потому что один из судящих сказал, а за ним и все пристали да и говорят:

– На что бы ни брал, а все брал; и, хотя бы у родного отца брал, но без ведома и отбивши сундук, так все вор.

Губернатор подумал немного, потер себе лоб и, вздохнувши, сказал:

– Так, ваша правда; однако пошлите за ним. Приведут, тогда допросите. И за одно слово можно будет уцепиться и его хоть от Сибири избавить. Напишите же, чтобы его скорее сюда присылали. А ты, девушка, ступай на квартиру и наведайся сюда через неделю, – и тут же приказал одному пайку написать – куда? Ивга не поняла, чтобы ее не трогали и не обидел бы ее кто.

– Я, – говорит, – один ее знаю. А ты, девка, когда тебе случится нужда или обижают кого, приходи смело ко мне и проси, чего тебе надо.

Сказавши все, пошел по своим делам.

Как же обрадовалась Ивга! И плачет, и смеется, и бросается к ногам губернатора, руки ловит целовать ему и судящим… Не дошла, а долетела к хозяйке, и тут расцеловала, хваляся, что Левка ее приведут сюда, допросят и, может, не пошлют в Сибирь. Целый день не помнила себя от радости.

На другой день, как уже – слава богу! – незачем по городу бродить, принялася за дело: так у нее словно горит в руках! Песни не умолкают, в рассказах, скороговорках, приговорках не остановится, так что хозяйка хохочет от ее балагурства. А работа за работою так и поспевает; не успеют одного сшить, как новое приносят. А деньги от всех мест так и сыплются к ним! Каждую неделю не забывает Ивга сбегать в «Угомонную палату», справиться о Левке: так все нет его. Не близкое же расстояние, полтораста верст пешком довести его.

Как-то, в один день, понесла Ивга отдавать работу и, идя улицею, видит… какая-то проява! (происшествие). Множество собравшегося народа, извозчичьих дрожек несколько, и музыка играет, так что ну! Она подумала, что это свадьба, и подошла посмотреть, как в городе празднуют свадьбы. Но видит, это не свадьба. На передних дрожках троистая музыка (скрипка, бас и цимбалы) и еще бубны; на других дрожках сидят двое очень хороших степенных людей и держат штоф; на третьих же сидит человек в народном жупане и шапка на нем казацкая; красным шалевым платком широко подпоясан, другой намотан толсто на шее, а третий в руках и которым он поминутно утирается, несмотря, что длинные концы его пачкаются в дегте и пыли. Человек этот мертвецки пьян и поминутно приказывает, чтобы едущие на средних дрожках потчивали горелкою и старого, и малого, и кто около идет, и кто навстречу идет, и всякого до последнего; кто же не хочет пить, того ругает на всю улицу и музыкантам то и дело покрикивает, чтоб крепче играли. Ребятишек же, что за ним, как куча саранчи, бегут, заставляет танцевать и горстями кидает им прянички и разные орешки, которые у него в шелковом платке на красной ленте привешены на шее.

Ивга смотрит на эту комедию и все ближе пробирается, чтоб лучше насмотреться, потому что у них в селе таких чудес не увидишь; на то и город, чтобы в нем дуракам умничать. Вот тот человек, повеселивши детей, закомандовал:

– Музыка! Марш вперед!

Музыка поехала – и все, и народ за ними. Едут подле хорошей хаты, окно такое нарядное, веселенькое. Тут этот чудак и кричит:

– Стой! Кто хозяин этого окна? Что возьмешь, если я его разобью?

– Да я и целкового не хочу, цур тебе, ступай далее, – сказал хозяин.

– Брешешь! – И с этим словом хряп по окну. Оно разлетелось вдребезги. Хозяин поднял крик, а чудак вынул красную бумажку[276]276
  Красная бумажка — десять рублей. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть] и сунул к нему в руки, говоря:

– Знай, что вольный человек гуляет!

Что он еще творил, так и вздумать того не можно! Идет сбитенщик. Чудак встал, да к нему и за баклагу; сбитенщик, знавши, в чем дело, отдает охотно. Вот он, взявши баклагу, сбитень вылил, музыке велел играть, а сам по сбитню пустился «гопака выбивать». Расплескал все, перебрызгал всех, дал сбитенщику[277]277
  Сбитенщик — продавец сбитня, горячего напитка из меда с пряностями. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть] пять целковых и пошел далее проказничать.

Ивга, идучи с народом, расспрашивала людей, что это значит? «Это наемщик, – сказали ей, – нанялся в рекруты, так сегодня гуляет и что задумал, все делает и за все платит, потому что взял за себя много денег. Завтра же ему забреют лоб, так он сегодня поспешает нагуляться, чтоб было чем вспомнить прежнее житье».

Наемщик остановился и приказал поить людей горелкою. Напоили и ребятишек. Тут он свел их биться на кулачки и утешается, глядя на все это… Ивга же все ближе к нему, все ближе, все всматривается, все всматривается… И вдруг вскрикнула:

– Тимоха!.. Это мой брат!.. Что ты делаешь это?

– Га?.. Кто там такой?.. Да это Ивга, сестра моя!.. Где ты у аспида взялась?.. Какого черта ты тут делаешь?

– Что ты с собою делаешь?.. Помнишь ли ты?

– Сегодня только и помню, сегодня мне на все воля, а завтра: левой, правой, левой, правой… – И начал по улице маршировать, шатаясь во все стороны, а народ хохочет…

– Правда ли, Тимоха, что ты нанялся в рекруты? – пристально спрашивала его Ивга, не отходя от него.

– Правда.

– На кого же ты оставил отца?.. В своем ли ты уме?..

– Отца! Теперь уже можно оставить: деньги его… поминай их, как звали, – пошли по шиночкам да по молодичкам… Съел Левка… Теперь своя воля!.. Вычистил отцовский сундук… фить, фить! Только гудет от пустоты!.. Теперь в солдаты. Съел бы и тебя… Но лучше всего, выдь за нашего писаря…

– Как, ты съел Левка?.. Что ты это говоришь?

– Рассказать?.. Не можно. Притравил… навел… сполать Макушченко! Бравый казак Тимоха!

– Как же ты его подвел? Расскажи мне… – Сердечная! Думала у пьяного выспросить, так сват его, боясь, чтоб сестра не отговорила его от найма и чтоб не пропали его деньги, вскочил, усадил его на дрожки и закричал:

– Ступай на вольную!

Музыка заиграла Дербентский марш, ударили в бубны… Поехали, только пыль столбом за ними…

Народ пошел в другое место, а Ивга осталась, как обваренная… Тяжко и горько ей стало, что один, какой бы ни был, а все брат, бросил старого отца и идет в солдаты.

– Что он говорил, – рассуждала она, – что и отцовский сундук вычистил… Верно, все выкрал и ушел! И что он это говорит, что подвел Левка и что съел его? Надобно бы выспросить его, так эти люди не дали и слова сказать с ним. Как бы остановить его и выслать к отцу? Так что же? Если и отца обокрал без меня и у хозяина много денег за наем забрал, так чем мы будем отдавать? Что же мне делать на свете, не знаю!.. А что? Пойду к губернатору: он мне даст совет; он же и дозволил, если будет какая нужда, прямо прийти к нему и сказать…

Бросилась, метнулась, кончила свое дело и пошла к губернатору, смело, не боясь ничего, рассказала все, как видела Тимоху и что он говорил ей.

Губернатор тотчас послал жандармов искать Тимоху, а Ивге приказал тут же ожидать.

Часа через два везут раба божьего, так пьяного, что едва и понимает себя. Губернатор поставил Ивгу за ширмы и говорит:

– Слушай, что он будет говорить; я приказал ввести его сюда.

Как ни пьян был Тимоха, а понял, перед каким лицом он стал. Вот и начал бодриться, вытягиваться, как будто и настоящий солдат; да как выпрямится, голову вытянет, она у него закружится, то он так и падает…

Губернатор грозно закричал на него:

– Зачем ты такой пьяный?

– Гулял напоследях, ваше пррревосхо… дительство… Завтра уже не можно, завтра скажут: лоб! – И при таком смелом ответе еще и притопнул ногой Тимоха. Известно, пьяному море по колени.

– За сколько ты нанялся?

Тимоха думал, вспоминал, шатался, силился открыть слипающиеся глаза, сопел и наконец с трудом проговорил:

– Тррриста… да еще пятьдесят еще рррублей.

– А сколько получил?

– Еще только полторрраста, ваше… ваше… не знаю…

– Все пропил или осталось?

– Все решил чисто, ваше происходи… тельство! Тимоха – исправный казак. Хозяин больше не дает; говорит, пускай на дорогу. Прикажите, батюшка, отдать все. Ей-богу, я и эти двести завтра кончу исправно. В службе мне деньги не нужны: будет жалованье, будет и провиант…

– Зачем ты ушел от отца?

– Я не ушел, а так пошел. Денег, батюшка, не стало, все вытянул.

– Кто, ты или Левко?

– Нет… нет… нет… Левко – святая душа! Я, батюшка, ваше… ваше… ну, нужды нет; я вытянул у отца все…

– А Левко крал когда?

– Нет… нет. Я вошел, светлица была отперта… сундук… а в сундуке… У! много денег!.. Я… никого не было… Я отбил и набрал… Много набрал!.. Навел отца на сундук… а тут и Левко берет деньги… Оно бы и ничего: у нас денег много, я молчал бы… Как писарь наш говорит: погубим Левка, а Ивга за меня… Вот мы Левка и в Сибирь…

Губернатор приказал записать все, что пьяный Тимоха рассказывал. Пока приведут Левка, приказал держать Тимоху под караулом; с хозяина взыскали последние двести рублей; Ивгу отпустил домой, ска завши:

– Когда все и на деле так будет, то молись Богу, не тужи; может, твой Левко и не так виноват.

Много благодаря его, Ивга пошла к хозяйке.

Вскоре после того Ивга еще раз была в палате, проведывая, не привели ли Левка. А о брате, где он содержится, еще не могла узнать, как прискакал к ней жандарм, чтобы она скорее шла к губернатору.

Екнуло на сердце у Ивги… Собралась и пошла. Губернатор, только что увидел ее, и сказал:

– Ну, привели же твоего Левка, я буду его допрашивать, а ты стань тут (и опять поставил ее за ширмы) и слушай, что он будет рассказывать, как-то выпутается?

Ивга зашла за ширмы и выглядывает в дырочку, как поведут Левка… Покрой, Матерь Божья! Чуть не вскрикнула, как увидела его!.. Он или не он? Не можно узнать. Худой, бледный, зарос бородою, половина головы вдоль выбрита, а что на нем, того нельзя назвать рубашкою! И руки скованы!.. Сердечная! Плачет тихонько!.. Тяжко ей было видеть его в таком положении!.. Если бы она могла, кинулась бы к нему, прежде всего расцеловала бы его, нужды нет, что он весь в пыли и видно, что более месяца не умывался; руки ему, а особливо в тех местах, где истерты железом, расцеловала бы… Но вот губернатор начал его допрашивать и повелевал сказать всю правду, как перед Богом.

– Когда, – говорит, – мне скажешь всю правду, то, хоть и будет какая вина твоя, я убавлю тебе наказания.

Вот Левко перекрестился и начал признаваться, а Ивга так и не дышит, чтоб не проронить какого слова…

Вот Левко и рассказал, как он любился с Ивгою, какой недобрый был к нему отец, как Тимоха гулял, как он вор был, как гнал его и как через него старик еще больше сердился на Левка, потом и говорит:

– Как нам не можно уже было терпеть их нападков, то мы с Ивгою хотели посоветоваться, как бы нам скорее обвенчаться. У меня какие были деньги, рублей с пятьдесят, все пропали на долгах. Я тужил и не признавался Ивге, и как она приставала, чтобы скорее венчаться, то и сговорились мы сойтись в отцовской светлице и поговорить. Она дала мне ключ от светлицы, а сама пошла к соседке. Я вошел в светлицу, сижу и думаю… Как вот слышу: Тимоха шумит в сенях и подходит к светлице… Что мне тут делать? Застанет меня одного, придерется, привяжется, заведет драку… Уйти некуда уже: тот в сенях, увидит меня, выходящего, тоже привяжется, зачем я тут был, где взял ключ?.. Нечего мне делать, я и подлез под стол, смотрю оттуда. Вошел Тимоха, осмотрел, что нет никого, заглянул в окно – нет никого… Тотчас, взявши в углу топор, хряп по замку, он и рассыпался; отворил сундук, недолго рылся, тянет мешок с деньгами! Хотел весь унесть, но подумал и спешил развязать… И начал таскать из него горстями деньги и прятать в карман. Но как поспешал, то и рассыпал их по земле довольно. Тут заговорил старик Макуха и что-то близко. Тимоха, верно, испугался, скорее ушел, а мешок развязанный, деньги рассыпанные и отворенный сундук оставил без внимания. Только что он ушел, я, как обваренный, выскочил из-под стола… Лихорадка так и бьет меня! Господи милостивый! Что было мне тут делать? Сам себя не помнил. Выйти, оставивши все, но увидит кто, скажет на меня, и Ивга тоже подумает, потому что ключ оставила мне… Подумал тотчас идти, сказать старику и привести сюда; Тимоха откажется, старик не поверит мне и на меня все падет. Лучше приберу, сложу все и замкну светлицу. Скажу Ивге и посоветуемся, как сказать отцу. Вот, так подумавши, только что подошел с большим страхом и рассыпанные по сундуку целковые пособирал в горсть и хотел сложить в мешок и потом собрать рассыпанные по полу, как тут и вошли!.. Кричат, шумят!.. «Вор, Левко вор!» Я так и обмертвел! И что потом со мною было, что они делали со мною, я ничего не помню и не знаю!