Текст книги "Малороссийская проза (сборник)"

Пока же они наряжались, невестки все заглядывали в противную хату: то будто огня взять, то ухват достать – а им нужно было увидеть, скоро ли выйдут девки, потому что и им надо было поглядеться перед зеркалом, но при девках не можно: тотчас бы засмеялись, что вот и замужние, а наряжаются и будто без зеркала не могут убраться. Как же девки вышли, так они и бросились к тому зеркалу. Видите ли, у старшей невестки два очипка: один голубой, другой вишневый, и еще третий кораблик: так ей хочется примерять, какой ей будет к лицу? Этого без зеркала не узнаешь. А меньшая невестка недавно вышла замуж, не знает еще ничего: хотела голову повязать платком просто, так старшая не велела, потому что для такого большого праздника приличнее надеть очипок. Вот как вырядились и они, то и пошли в церковь.

А там и сыновья и с старшими, женатыми братьями, подбривши чубы, надевши новые, тонкого сукна, свиты, подпоясавшись ловко, обули новые коневьи сапоги с подковами, которые еще от пятницы мокли в дегте… Известно, дети богатого отца, так им то в роскоши и жить! Взявши новые шапки казацкие, пошли кучею в церковь, да не прямо: можно ли, чтоб парубок упустил напроказничать! Им надобно еще под оградою засесть, и как будет идти куча девок, так надо кинуться к ним, разогнать их, ту щипнуть, ту толкнуть, той тасуна дать… А там еще и в ограде и там не без проказ: где увидят, что на крыльце прилягут девки, так их и скинут оттуда; или где кучка сидит, так подкрадутся, заревут по-медвежьи – те схватятся, бегут, хохочут, бранят… То-то молодые лета! Было это и за нами когда-то… Эх, прошло!.. что уже и вспоминать!

А отец, и матери, и старики, все в церкви. Полная народом церковь. Стоят с зажженными свечами, кто слушает, кто дремлет.

Где же наш Масляк? Может, он стоит, прислонясь к стене, между стариков, также дремлет с ними; или не в той ли кучке народа, что, вон?.. так нет же его там… и по всей церкви не видно его; тут все село наше собралось: где же он?

Але! где?.. Еще и не совсем и смеркло, а уже, туда далее, в лесу, запылала словно свеча, и горела не как обыкновенная, красным или желтым огнем, а чертовским, синим, что как горелка горит. Наш Масляк так и затрепетал, но не от страха – он у же по братался с старшим чёртом, так маленьких и в грош не ставил, – но задрожал от радости, что Юдище не солгал и вот-вот выдаст ему клад. Увидевши огонь, скорее к нему, а свеча далее в лес; он за нею, а она от него, и все далее, все далее… Задыхался наш Фома, бежавши к ней, так не догонит… Уже она завела его и далеконько; уже Фома, цепляясь за сучья и спотыкаясь о пни, изорвал свиту и сапоги избил, и, поспешая напрямки, не десять раз падал в ямы и шапку потерял, но ему все ничего; все потерять, лишь бы добежать к свече и тут-то схватить клад!.. Подожди-ка, Фома, Николу свалишь, как есть поговорка. Вот как он так бежит, вдруг ему навстречу две молоденькие чертихи, одеты по-девичьи, руки и шеи голые, да и все платье, точно как на городских барышнях, все насквозь светится. Они тут же бросились к Масляку и забормотали по-своему. Масляк, как не знал их языка, не понимал ничего и стоял против них, вылупил глаза. Чертихи засмеялись и сказали одна другой:

– Мы думали, что он пан какой и заговорили к нему по-нашему, а он и не понимает.

И стали кивать ему, приговаривая по-своему:

– Ало, мусье, ало; вене иси!

Вот, когда по-собачьи, сказал Фома: «Так я понимаю, слышал, как панский Иванька разговаривает с гарсоном». – И пошел за ними.

Недалеко прошел, как вот и Юдище, одет великолепно и как был без шапки, так и преужасные рога на голове торчали. Фома, видя их и должайший у Юдища хвост, уже не боялся. Юдище протянул ему мохнатую руку и крючковатыми пальцами, взял Фому за руку и повел с собою к шатрам, что везде разбиты были, точно как у цыган.

– Хорошо ты сделал, – сказал Юдище, – что пришел; будешь меня помнить весь век. А нуте…

Как только он крикнул это, так и явились накрытые столы, а на них тьма разных кушаньев, а напитки на других столах… Да какая же пропасть напитков и все различных сортов! Тут Юдище и сказал Фоме:

– Падчерица моей девятой жены в седьмой раз выходит замуж, так я вот это праздную свадьбу. Садись, Фома, с нами; ешь, пей, гуляй; дело после будет.

Вот и уселись все и начали бражничать. Ели пропасть ужасную, а пили и того больше. Пил и Фома наравне с лучшими питухами из чертей, но вовсе не пьянел: такой-то толк в чертовских напитках, что и хмеля в них ни капли нет! После обеда закричал Юдище:

– Играй, музыка!

Как тут и явилось шесть жидов: кто на скрипке, кто на басе, на дудке, на цимбалах, кто в бубен бил. Масляк, чтоб услужить своему названому «батьку», так он схватил двух чертячок, крикнув: – «А ну, дудочки!» – и начал отбивать «гоцака», танцует, и устали нет, сапоги свои избил вовсе, а сам и не думает перестать… Юдище так и катается от смеха, и все черти за ним… потом остановил его, взял за руку и говорит:

– Полно же, полно, уймись! Видишь, рассветает; это наша ночь настает; пора поговорить о твоем деле…

– Батечка, голубчик! что хочешь делай со мною, только дай мне клад, хоть с полсотни кадок с червонцами…

Так сказал Фома, низко кланяясь Юдищу.

– Что и просить полсотни! – сказал Юдище, – и мне стыдно так мало дать тебе. Я сам знаю, сколько и чего тебе надо. Будет на весь твой век: живи, пей, гуляй, на что хочешь издерживай, – все у тебя деньги будут беспрерывно. Только чем ты мне отблагодаришь?

– Все, что потребуете! – жадно крикнул Фома, думая, что вот деньги так и посыпятся на него. – Что потребуете, все перед вами; хотите душу взять? сейчас вам ее заручаю, только дайте подолее погулять…

– А на какого черта мне такая дрянь, как твоя душа? Она уже и без того давно моя. И прислужился же таким вздором! Знай, друг мой, что такой гадкой души, как твоя, мой последний слуга за нюх табака не возьмет. Мы с порядочными душами не знаем, куда деваться. Было когда-то, что и за такою паршивою душою, как твоя, все мы ухаживали, чтобы ее заполонить; тогда в аду почти пусто было и нам скука была смертельная; с тех же пор, как люди, по их словам, стали умнее, так к нам ежедневно души валят до того, что я уже не знаю, чем их занимать и куда девать. Тесно становится в аду; а как еще поумнеют, так я и ад брошу: пусть сами в нем управляются. Ты же мне вот чем услужи да смотри, не солги…

– Батенька родненький, таточка, голубчик! – даже завизжал наш Масляк, и подпрыгивает, и приседает, и за руки его хватает, и все обещает: «Не солгу, не сбрешу, вот тебе крест…» – и перекрестился… Шарарах-трах-тарарах! сильно зашумело все, и словно собака крепко завизжала, убегая в лес…

Оглядывается Масляк – нет ни Юдища, ни шатров, ни чертей, ни музыкантов. Стоит он, сердечный, при выходе из леса, в терновых кустах… Присмотрелся, так он над страшно крутою пропастью стоит, а внизу шумит быстрая, как обыкновенно в половодье, река; еще бы шаг ступил, тут и был бы черту баран, попался бы Юдищу в лапы. Увидевши такую беду, несчастный Фома так напугался, что и память потерял; руки до крови исколол, а ухватился за терновые кусты и стал кричать что есть мочи… Кричит и рассматривает, где он и в каком именно месте; вот и узнал, что это, за рекою, село Джигуновка и как раз, на той стороне, на песчаном берегу, поставлены праздничные качели; парубки с девками качаются, народ гуляет, покупает разные лакомства и угощаются…

Познал Фома своих людей и начал еще сильнее кричать… Как вот парубки услышали крик, но не знают кто; но кто бы ни был, надобно помощь дать. Проворнейшие бросились к плотине, взяли у мельника лодку и по ехали к кричащему. Берег так был крут, что насилу взобрались они наверх – а Фома все кричит. Подошедши к нему, узнали его и удивлялись, откуда он взялся? Слышавши, что он сидит в остроге за корчемство ли или за какую другую вину, они не знали, что он уже выпущен. Стали расспрашивать его, зачем он зашел сюда, чего кричит и чего так испугался, что как прилеплен к терновым кустам? Так он уже и не помнит ничего, только знай кричит:

– Юдище Юдище! батенька родной!.. возьми мою душу… дай денег… и все подобное.

Парубки хотели отвести его, и не сладят с ним. Нечего делать, связали ему руки, втащили в лодку и перевезли к своим. Тут все сбежались видеть, кого это привезли. И тотчас узнали, что это Фома Масляк. Начали его расспрашивать, так он все свое:

– Юдище, Юдище! дай денег…

А что это значило, никто его и не понимал.

Как вот прибежала и жена его; стала его и расспрашивать, и просить, и бранить, и голосить над ним, а он все свое несет. Отвели его домой, положили, послали за знахарками; уже они его и слизывали от уроков, выливали переполох от испуга, саночницы заваривали от обжорства, и как уже не шептали, и на заре, и среди дня, и в самую глухую полночь, но все не помогали ему. Три недели он болел, и во все это время, как взяли его из кустов, так ни росинки в рот не брал: так-то нажрался чертовской стряпни! Вот как болел да болел, и все, чем дальше, ему было тяжелее, то жена и знахарки думали, что вот-вот умрет. Ночью и свечу над ним поставили, и сидели над ним, и ожидали… как вот он… глаза открыл и заговорил:

– А призовите ко мне старого дядька Кирика Жабокрюка, да брата в-третьих Филипа Шикалка, да Талемона Нечосу; я что-то им скажу.

Жена обрадовалась, подумав, что, может, выздоровеет; послала скорее за теми людьми, а сама к нему начала припадать и спрашивать, не хочет ли чего поесть: буханця[226]226
  Буханец — украинский хлеб. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть], или печёного яйца, или моченых кислиц?

– Нет, – говорит, – ничего не хочу; я уже знатно наелся, будет с меня… Пускай бы скорее люди пришли…

Как же сошлись люди – кроме званых им пришли и еще посторонние, – так им несчастный Масляк и начал рассказывать про свое приключение с проклятым Юдищем, как он у него пировал, что ел, что пил, как танцевал… да когда рассказал все, протянулся, захрапел да тут, при людях, и умер…

Кирик Жабокрюка, стар человек, долго стоял над ним, думал-думал что-то долго, после вздохнул и сказал:

– А что, Фома? Вот тебе и клад.

Конец второй книжки

Малороссийские повести, расказанные Основьяненком
Книжка третья
(не изданная)

Посвящается П. А. Плетневу

Как-таки не любить детей, этих ангелов Божиих? Дитя смотрит на тебя приятно, любезно, усмехается тебе; ты его хотя и огорчишь, пихнешь, подерешь за волосы: оно заплакало, отошло от тебя, – как вот увидело котеночка или какую-нибудь игрушку, уже оно и там, уже возится с ним, уже к тебе подбирается и улыбается; когда еще слезы с глазок капают, оно их утирает, а другою рукой показывает игрушку свою и забыло про то, что ты его огорчил. Приголубь же его: оно, не помня зла, еще усерднее будет к тебе ласкаться!

Есть ли такой человек на свете, который бы не любил детей? Иной, хотя и не умеет ласкать и приголубить их, да всё-таки любит их от сердца, утешается ими, и чего бы ни дал, чего бы ни сделал, чтоб развеселить дитя? Нет, нет такого человека, который бы не любил их. И самый закоренелый разбойник – и у того рука не поднимается сделать зло дитяти, разумеется, когда он в рассудке, а не в исступлении.

А как дитя да еще больное? Боже мой! Как-то жалко смотреть на него!.. Лежит в жару, видишь, что страдает, чего-то желает, мечется, смотрит тебе в глаза, просит чего-то; не знаешь, не понимаешь его, что силится сказать: жалость тебя возьмет, покажутся слезы; тут душу свою отдал бы, чтоб отгадать, чего ему хочется, и все то доставить, чтоб только оно успокоилось. А если ты издержал что на лекарство для него и оно было ему полезно, тогда как на твоей душе весело будет! Как будто сам себе какое добро сделал; больше – как будто угодил самому Богу, милосердному Создателю нашему; и вот, вот, от его святой правды ждешь себе великой милости!

Оно же так и есть. Так и Господь повелевает: что, когда ты сделаешь какое добро такому, с того и тебе тем же отдаст; а нет никого такого, кроме дитяти. Ты его накорми, ты его защити от чего, что хочешь ему сделай, а оно тебя и поблагодарить не умеет, и как поклониться, не знает; побежало от тебя, резвится, шалит. Ты же думаешь, что твое беспокойство об нем или какое пустое слово; что ему в утеху скажешь, так все и прошло?.. Э, нет! Есть тот, кто отдаст тебе добром на сем свете, а на том введет тебя в царство свое, потому что ты хлопотал за сироточкою, тратился для маленьких деточек, доставлял что им нужно было, а наиболее всего, помогал немощным и болящим деточкам, помня и к тебе любовь, и милость самого Господа, Творца Небесного.

Вот расскажу я вам, как Господь сам печется о маленьких детях, хранит их и посылает им покровителей и как не оставляет тех, которые заботятся о них, соболезнуют и не жалеют ничего, лишь бы сих птенчиков сохранить от всякой беды.

Знает ли кто ту беду, как куда, – сохрани Бог и везде! – ввалится в село или хотя в семью какая болезнь? Вот уже тогда беда! Так, так! Больной страдает, все беспокоятся около него, никто не знает, что ему делать, чем помочь. Больной желает соленого, а оно ему вредно; он хочет быть на воздухе, в прохладе, а ему нужно бы лежать в тепле; некому наставить, делают по его да после и хоронят. Тут же, одно лежит на божией дороге, смотри – другое свалилось, третье стонет, а иногда и вся семья наповал лоском лежит!.. Проведали бы соседи, так и у них беда: и по всем хатам беда, по всему селу, везде страдают! Лекарей нет, некому совету дать; только знахари да знахарки тут работают и наживаются сколько можно. Такого дадут, такого подправят, что больной и выздоровел бы, скоро и встал бы, но как выпьет их лекарство, так к вечеру ему и аминь! Там, в хате, отца кладут на стол, а в другой мать оставила пятерых сироток; там девку вместо того чтоб под венец, убирают в гроб… Да так и по всему селу, везде беда, и не приведи, Господи!..

Такое несчастие постигло то село, где жил Захарий Скиба. Уже не знали, что и делать от горячки, которая ввалилась и свирепствовала в селе больше чем две недели. Что божий день, то похороны! На одном конце села одного хоронят, с другого конца бегут; там умер такой-то. Город далеко: лекари не наезжают. Кто еще не свалился, ходит по похоронам да о себе Бога просит, чтоб спас от беды.

Захарий, с женою своею, Васькой[227]227
  Василиса.


[Закрыть], еще держались; и как деточек даст бог[228]228
  Нет деток.


[Закрыть], так они о себе и не беспокоились. Знай ходили по дворам: где больному какую помощь подавали, а где об умершем трудились, чтобы помочь в похоронах, – только-то их и дела было!

Похоронили они соседа своего, искреннего приятеля, и потом вскоре сидели над его женою, что уже на ладан дышала. Как вот и зовут их, что Васькина дядина, живущая на другом конце села, за рекою, умерла. Надо им идти хоронить ее. Пошли и как там запоздали, то и остались ночевать при детях. Утром, давши порядок дядиным детям, пошли домой.

Идя подле хаты того соседа, что уже умер, а жена вчера умирала, зашли они в хату проведать ее… Господи милостивый! Что там делается?.. Таки настоящая пустыня! Болящей женщины уже нет: видно было, что как умерла, так ее скоро и похоронили. Кое-что еще прибрано-таки; кто-то и ночевал да, может быть, утром и вышел. Хата нетопленая, много кое-чего раскиданного лежит, а двое деточек, сами себе, валяются на голой земле. Девочка, только еще по другому годочку, видно, упала с примостка на пол, а мальчик, так что по четвертому году, хлопочет около нее: силится поднять ее, возьмет под плечики своими ручонками, да как не сможет приподнять, то возьмет ее за ножки и хочет встащить; но как силы нет, то девочка и перетянет его, а он так и бухнет на нее! И он, и она плачут себе, бедные! не разумеют ничего – только что плачут!.. Беда да и полно! Когда же мальчик увидел, что вошли люди, то он поднял головку и силится сказать:

– Видишь? Ляля бебеси! Вава!.. Плачет ляля!.. – и сам начал плакать… Захарий и Васька, глядя на это, всплакнули… Потом Захарий подумал-подумал, перекрестился, да и говорит жене:

– А що?

– А то ж! – отвечала Васька, утирая слезы.

Тотчас они стали Богу молиться; положили по три поклона, да и взяли: Захарий Костю, этого таки мальчишку, а Васька девочку – Меласей звали; перекрестились еще да и пошли к себе. Тотчас попросили пан-отца, отпели молебен у себя в хате и приняли сироточек за родных себе детей.

Захарий был человек рассудительный. Пошел и объявил своему начальству, что, таки-так, он принимает сироток вместо детей, а об имуществе, что осталось в хате, просит начальства сделать порядок, какой должно.

Чтоб же Захарий с детьми своими? Эге! И сиротам Бог послал такого человека вместо отца, а жену его вместо матери! Обое были добрые: так и их Господь милосердный, за их доброе дело, благословил во всем.

Захарий был не из достаточных. Перебивался, сердечный, хоть бы что заработать; да только тем и питался. Иногда очень крепко чесал затылок, чтобы откуда-нибудь что получить. Жену дал ему Бог неприхотливую и трудолюбивую; не сложивши руки сидела и она: что заработают вдвоем, только у них и есть. А как они умели всем хорошо распоряжаться, то им и ставало на все. Не было у них много платья и ничего лишнего, да и не походили же они на нищих. На Захарии свита хорошая, хотя она и одна, но годилась промежду людей; каждую неделю сорочка на нем белая, не в заплатках, и все прочее, и сапоги, и пояс, и шапка, было как у людей. Васька также имела плахотку, хотя и простенькую, да не дырявую; была и запасочка, и башмаки, и очипок парчовый, хотя уже и очень старенький, еще материн, но годился в праздник надеть и между людей показаться. А уже намиста, или креста не спрашивай: не прожили бы они этого добра, если бы оно вначале было у них; а то как не было, так они и не смогли приобрести его, потому что, я же говорю, хотя и работали, усердно работали, да только что пропитывались, одевались да отапливали себя зимой.

Взявши Захарий деток к себе, говорит Ваське: «Что ж? Будем еще прилежнее работать, чтоб стало на долю детей наших». Вот и принялись работать.

Эге! И Бог благословлял труды их. Где Захарий думал заработать рубль – смотрит: ни отсюда ни оттуда, а набежит ему два. То же самое и у Васьки делается: руки не отдыхают, не управится с работою, да знай денежки получает! И свой, и мужний заработок, все в место, все в место… Хвалят Бога милосердного!

Поднялся Костя на ноги. Видимое дело, что Бог наделил его разумом и что мальчик понятливенький. Захарий, посоветовавшись с женою и видя, что сможет, отдал Костю в науку, в школу к дьячку:

– Пускай, – говорит, – мальчишка приучится письму: кто его знает, что с него будет и к чему Бог приведет?

Мальчишка учился, к разуму доходил, был понятлив, учтив, приветлив ко всякому.

Мелася была утехою для Васьки, а что уж Захарию, так и меры нет! – с рук не спускал ее. И уже, было, хоть как, а найдет лишний грошик, чтоб своей Меласе, как едет из города, либо пряничек, либо бубличек, или хотя что-нибудь такое привезти. Поднялась на ножки, то и знай что за веретено хватается. Известно, как дитя, не умея еще ничего, напортит матери: и лен рассмычет[229]229
  Рассмычет – распустит. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть], и те нитки, что мать напряла, по-своему переведет, и веретено затеряет, что и не сыщут. Поворчит, бывало, на нее Васька: так, будто что, да и ничего, потому что видит, что девчонка бросается к работе. Вот, как немного уразумела, мать и начала ее учить: как, что работать; так куда! от гребня и не отгонишь; и шить принялась очень изряднехонько.

Нашему Захарию во всем Бог помогал. Не замедлил он разжиться и на лошадь. Другая работа – другой и заработок. Знай, катятся денежки, хотя и небольшие, да всё-таки из нужды он вышел: на всякий случай лежит у него непочатых рублей с пятьдесят. А этакая сумма и всякому, такому как Захарий, не малая; уже он недалеко стоял и от богатого. Хвалят Бога Захарий и Васька, утешаются деточками своими, а наибольше их послушанием, учтивостью и что до всего доброго усердны, а на злое дело у них и мысли нет и удаляются от всего дурного.

Не бывает на свете добра, чтобы за ним не шла беда! Как бы все человеку было добро да счастье, то он бы забыл Бога и думал бы, что это ему все хорошо не от кого идет, как он сам себе приобретает; а то, что все идет от Божией к нам милости, он бы и не подумал, да надувши губы, так бы и считал, что ему никто, как сам. То вот Господь наш милосердный, как есть многолюбящий нас отец, щадя нас, чтобы мы не забылись или и вовсе не упали, посылает нам беду, какую, по силам нашим, можем перенести, да таки и тут не оставит. Перетерпишь, не прогневавши Создателя своего, он тебя еще и больше наградит.

Так пришлось и нашему Скибе. Его Васька, его добрая жена, что была хозяйка неутомимая, одевала его и Костю и обо всем хлопотала, оставила его на сем свете, проболевши недели две. Похоронил ее Захарий; а что уже убивался и тужил за нею, так и рассказать не можно! Да не меньше того грустил и Костя. Сам над нею читал псалтырь, потому что грамоту уже хорошо знал; да и над гробом ее, через шесть недель, каждый божий день, с утра до вечера, все читал, потому что любил ее как родную мать. Чувствовал все, что она для него сделала: как вскормила, как присматривала, как прибирала его, как одевала, как на все доброе научала, да, вспоминая все это, так и обливался слезами! Припадет на могилу к ней и молится, чтобы милосердный Господь ввел ее в царство свое. Такую молитву от благодарных детей Бог всегда услышит; а таких сострадательных и добрых, как была Васька, Господь и собирает к себе, чтоб не терпели на этом свете, а чтоб там, в царстве, приняли награду за то добро, что творили на сем свете.

Пуще всего беспокоился Скиба о своей Меласе, думая: «Что я с нею буду делать? Как я ее сам, мужчина, доведу на путь? – это женское дело. Что ей? еще двенадцатый годочек; тут ее и учить, тут ее и наставить, чтобы стала на истинном пути, а я что знаю? Еще ж такая красивая! А как станет подрастать, то я, с старостью своею, досмотрю ли ее как надо? Сведут ее с ума, а грех падет на мою душу. Беда, совсем беда! Когда бы, на мое и ее счастье, да знал бы я, кому ее отдать, чтоб ей было там так же хорошо, как и у меня, да чтоб до разума довели ее лучше, чем я могу. Эге! Так где же это найдешь? Где? Молиться Богу: то и не оставит меня, грешного, и сироте счастье откроет. Я твердо верую, что не на погибель Бог послал ее ко мне. Буду же дожидать, что и как Бог повелит».

И молился об этом Захарий утро и вечер. А как Костя поохотился учиться и писать, и цифру на бумаге выкладывать – дьячок же был из бурсаков и таки кое-что немного такого знал и, видя Костин разум, не за большую плату учил его, вот за этим Костя больше все в школе и находился: то Захарий куда было едет, так и Меласю с собою берет, и она ему как, где и лошадь погоняет, и подле возу посидит, и во всем ему прислуживает, что умеет и сможет.

Купил Захарий сена, только что искошенного, несколько копен, и начал его перевозить; Мелася с ним. Накладет сена на воз и садит наверх Меласю, всегда опрятно одетую, в беленькой рубашечке, плахтинка на ней пристойная, ленточка красивенькая; а тут еще, пока отец складывал сено, так она бегала по лугу, да нарывала цветочков, да и убирала ими головку; как же, бегаючи по лугу, раскраснелась, так теперь сидит на возе, такая хорошенькая, румяная, чернобровая, с долгою косой, личиком беленькая, хоть намалевать, как будто господское дитя!

Захарий идет подле лошади, и где надобно подгоняет ее, и так переходит чрез господское село, версты три от того села, где жил сам, и дорога была ему мимо самых господских ворот. За воротами сидят господа, и дети около них бегают. Захарий, увидев их, снял шапку, поклонился и идет своею дорогой. Не отошел и десяти саженей от господ, как кто-то кричит на него:

– Мужичок!.. Мужичок!

Захарий оглянулся: что за диво!.. Сам пан, крича, идет к нему, а за ним и барыня; а за нею и дети, подбегая, поспешают с няньками своими.

Захарий, удивляясь, что это такое, остановил лошадь и, снявши шапку, идет навстречу барину. Подошедши, поклонился низко и, знавши – соседское дело, – что барин добрый, спрашивает его:

– А чего изволите, добродию?

Барин расспрашивал Скибу, откуда он, куда ездил, где сена купил? и все, как водится, у неспесивых господ; а затем подошла и барыня и стала расспрашивать Захария, не дочь ли это его и как ее зовут?

Захарий, как не умел хитрить – и для чего б было ему скрывать правду? – и расскажи все, как достались ему эти дети, как он их содержит и как, оставшись вдов, не знает, кому поручить Меласю; и для того он возит ее везде с собою… и все, все начисто рассказал.

А между тем, барские дети, бегая около возу, затрагивают Меласю, а она к ним улыбается – известно, как девчонка маленькая, не разумеющая еще ничего. Барыня все на нее присматривается и начала ее громко хвалить, что какая хорошенькая девчонка! Мелася, это услышавши, застыдилась, наклонила головку и глазки опустила вниз; а глазки такие, что еще у маленькой, а уже видно было, что много наделают бед! Барыня как увидела ее такую, так даже вскрикнула:

– Ах, как она хороша! Это чудо!..

Захарий, рассказавши все, о чем его спрашивали, поклонился господам, пошел к лошади и поехал своею дорогой. А господа как встали, так все смотрели вслед за ними, все хваля и удивляясь, что какая хорошенькая девчонка. Мелася же слышит все, а будто и не слышит, да знай все оглядывается то на дорогу, то на лес, так, куда-нибудь, да и глянет уже и на господ, да все так, даже пока заехали далеко.

Так и прошло.

А вот дня через два Захарий что-то работал себе в хате, а Мелася пряла; как вот – рып! в хату… кто же то? Тот барин, что вот это недавно расспрашивал у Захария про Меласю.

Захарий немного было оробел, а далее, знавши, что барин есть добрая и простая душа, и ничего себе! бросился лавку смести, а Мелася схватила коврик и подостлала, чтобы сесть барину.

Барин не погордился ничего: сел и начал Захарию говорить прямо:

– Знаешь, человек добрый, что я тебе скажу?

– А что изволите, добродию? – спросил учтиво Захарий. Вот что говорит барин:

– Твое вдовое дело, ты себе одинок: как тебе учить и досматривать твою, как бишь ее зовут?

– Мелася, добродию! – сказал Захарий, а у самого так сердце и забилось, и думает: «До чего эта речь дойдет?» А Мелася, хотя еще и девчонка была, а тотчас поняла, что это об ней что-то хотят советоваться: она скорей на печь, да оттуда и прислушивается, а иногда и взглянет оттуда.

Вот барин и говорит:

– Мы-то с женою, как ты поехал от нас, так мы долгонько разговаривали, что тебе с нею делать; кто ее научит, чему должно; кто ее присмотрит и кто защитит от лихих людей, которые, видя, какая она красивая, так и нападут на нее, как ястребы на голубку, и погубят ее? Кто ее от такой беды убережет?

– Бог, добродию! Он не дал ей пропасть, как она, оставшись сиротою в пустой избе, словно былинка в поле, что вот-вот беда бы ее постигла, да милосердный Господь послал же меня с женою и нас, грешных, сподобил исполнить его святую волю: присмотреть и вскормить сироток. Тот же Бог, отец наш, не оставит ее и теперь и отвратит от всякого зла.

– Так должно же, приятель, ее учить всему доброму: тогда и она будет понимать, что хорошо и что дурно, и будет знать, чего беречься и удаляться, и чего держаться.

– Правда ваша, добродию, святая правда! Где же мне, при таком моем одиночестве и при моем-таки достатке, научить ее ремеслу ли какому или что у них по-девичьему? Стало быть, пускай прядет до какого часу.

– Тебе, человече, и нечем и негде тому ее обучить, чему я думаю. Знаешь что?.. Господи, благослови!.. отдай ее ко мне, в мою семью; жена моя просит тебя о том. Она будет у нас вместо дитяти. У нас только и есть что сынок да дочка; вот дочь охотнее будет учиться, когда и твоя Мелася будет с нею.

Скиба, повесивши голову, стоял и молчал. Что ему говорить, когда у него сердце так и трепещется от радости, что его Мелася, его радость и утеха, будет у добрых господ вместо дочери жить, всему научится, свет ей откроется и сама будет словно барыня! Он, это все рассчитавши, не знал, что ему говорить, как благодарить барина за такую милость. А барин все его уговаривает и говорит:

– Соглашайся, старик! Не отнимай счастья у сироты. Я ей то дам, чего ты, как бы ни хотел, не можешь дать. Я ее научу всему, награжу, повек сделаю счастливой. Когда ж ты этому помешаешь, то смотри, чтобы не было греха на душе твоей!..

Захарий наш и повалился ему в ноги и говорит:

– Можно ли же, чтоб я у своего дитяти, у сироты, отнимал то счастье, которое Бог чрез вас ей посылает? Его святая воля пускай будет с нами, грешными! Делайте, как знаете!..

– Теперь же спросим ее, твою Меласю, – сказал барин, – хочет ли еще она? А вряд ли! Видишь, еще и ничего, а уже плачет.

Старый Скиба бросился к ней, вывел ее; а она, хотя и плача, однако сказала:

– Я не оттого плачу, что не хочу к вам; но мне жаль татуся и братца. Я уже их, может, никогда и не увижу!

– Как это можно! – сказал барин. – Как захочешь, так и будешь их видеть, хотя каждый божий день. Если сама захочешь повидать их, то и поедешь: ты у нас пешком ходить не будешь.

– А грамоте буду учиться? – спросила Мелася, улыбаясь, а слезы таки утирая.

– И грамоту, и всему доброму, чему учатся мои дети. Только старайся сама об себе.

Так говорил барин, приголубливая ее и, поцеловавши в голову, прибавил:

– Поедем со мною; поживи; когда чрез неделю не захочешь жить у нас, то мы тебя и отпустим.

– Хорошо, поеду. Пусть же братец придет.

Не замешкал прибежать и Костя. Как же обрадовался он, когда услышал, что такое счастье встретилось сестре! И барину благодарит, и Скибу просит, чтобы не тужил, и сестре приказывает, чтобы как можно всему училась, чтоб слушала и почитала своих благодетелей.

– Сестра! – говорил он ей. – Не тужи ни о чем. Мы – божия дети. Померли наши родные отец и мать: близки и мы были к тому, чтобы с голоду помереть. Ты просила папы, я полез с примосток поискать, не найду ли тебе хлеба; ты полезла за мною, да и упала на землю. Встать мы уже обое не могли, и пришлось было нам обоим голодною и холодною смертью умирать; но Господь же послал нам этого ангела. Он нас, с покойною своею женою, не оставил, призрел и ведет нас к добру. Бог взял у нас и другую мать. Что бы ты была без нее? Как бы ты в своем сиротстве пробывала? И пан-отец и я тужили, горевали о тебе, молились Господу милосердному – как вот и есть помощь его святая! Сестра Мелася! Не плачь и не тужи! Это такое счастье тебе Бог невидимо посылает, что нам и во сне не снилось!

– Да я не тужу, – говорила Мелася, обнимая его, – а плачу от радости… Да еще… когда бы вы скорее с пан-отцом меня проведали!