Текст книги "Малороссийская проза (сборник)"

Опять отец спросил ее:

– Хорошо ли это будет? Как ты думаешь?

– Оно бы то, пожалуй, хорошо, – едва проговорила Галочка. – Так смотрите же того, пойдет ли он к нам, к простым мужикам?.

– О! я знаю, что пойдет, – сказал Алексей. – Когда даже посадил меня возле себя и говорил преласково, так такой не откажется от усердной хлеба-соли. Да и что ж? Соберемся, приготовимся; а не придет, как хочет.

– А что же мы ему приготовим? У нас панского ничего нет, да и не знаем, что для них и надобно.

– Глупа ты, душка! Разве не одинаковы хлеб-соль бог дает, что пану, что всякому человеку? Чего тут разбирать? Что есть, то и подадим. Мы не паны; и он знает, что у нас панского ничего нет. Да не беспокойся ни о чем, я поставлю все. Ты пойдешь себе на улицу играть, а я покличу Домаху, та была у попа работницею и знает кое-что, как сготовить и сварить на панский вкус. Не беспокойся ни о чем.

Как же Галочке, бывши хозяйкою, да не беспокоиться? Работу свою прибрала, говоря: «Уже не к чему начинать вышивать цветки; уже субботонька. Я лучше наделаю цветов с шпалер, да уберу святые иконы. Вот и голуби уже стары, надо новеньких наделать… да и печь, видишь, как осыпалась».

Вот и покликала тотчас работницу и велела печь вновь оправить везде. Печь же была из зеленых водолажских кафелей да на спаях красною глиною смазана: «Так-так было хорошо, что не то что».

Работница печь оправляет; работник землею пол, где выбито, ровняет; а Галочка вяжет из шпалер цветки; да каких умела, каких знала, самых лучших наделала и вновь сделанных голубков привесила… а сама все мыслями беспокоится:

«Когда бы же хорошей рыбки приготовили!.. Кто-то у них будет покупать? Что-то как бы мне воля: хоть и далеко в город, я сама пошла бы на базар и купила бы такой, какой бы знала… чтоб не стыдно было!..»

Вот в воскресенье пообедали ли на скорую руку или нет, тотчас Галочка вымела «великую хату», повесила на колышке чистый рушник – долгий, да предолгий, да искусно вышитый всякими узорами. Накурила ладаном крепко и заперла хату, чтобы не выдыхалось пока… в комнате стала наряжаться… и как-то убралась! Хорошо, да прехорошо! Дорогого ничего не надевала, так, лучше только от простенького; да как же это все на ней было мило, прилично, красиво, словно как картинка… Пора ли не пора собираться, она уже и выбежала… бежит улицею и к земле не дотрагивается, словно пух ветерком двигается… На душе же ее что-то ей невесело! Добежала… и девушек нет на месте ещё ни одной!.. Глядь!.. и на колоде не сидит… да, отец… он еще не вышел. Кроме только что с десяток кое-каких приплелось и в стороне ожидают сбора девок.

Что делать Галочке? Куда ей деваться?

«Ах, какие ленивые эти девки! – думает себе сердясь Галочка, надувши губки и вертя в руках рушничок, который взяла, чтоб подпоясаться при играх. – Или они спят, или что? Вот и до сей поры не выходят, а там, смотри, и вечер, а там и пост пройдет. Когда же мы наиграемся? Побегу собирать их».

Бросилась в первую хату… там еще обедают. Сердится наша Галочка, выговаривает, торопит подруг, говоря, что уже не рано, солнце на закате, скоро вечер. Кидается в другие хаты, там еще и не думали собираться, только наряжаются… Командует наша Галочка над девками, выгоняет их, словно на барщину… а девки смеются и говорят:

– Что это сделалось с Галочкою? То, бывало, мы, собравшись, ожидаем-ожидаем ее, пока-то она выйдет; а теперь она прежде всех поспешает. Еще только полдень, а она говорит, что уже скоро вечер. О чтобы тебя!

Кое-как собрались. Прежде было, что игры начинают «вороном», а потом уже с песнями пойдут; так Галочка теперь переиначила и говорит:

– Нет; начнем кострубонька…

Мы, однако ж, понимаем ее мысль: когда играть в «кострубонька», так надо песни громко петь, а потом, когда, по игре, умрет кострубонько, так при громкой песне надо плескать в ладони; вот эхо от песен и от плескания пойдет… услышит… и выйдет… отец ее… ей до других дела нет. Так расчисляла Галочка.

Вот и начали играть у «кострубонька», раздались песни, привалил парод отовсюду. Играя Галочка видит, что уже и отец ее вышел, сел на колоде, как глядь!.. даже рассердилась.

– Чего этот Тимоха сел подле моего пан-отца?.. Умеет ли он занять его своими разговорами?

Как вот… и Галочка потупила глазки в землю, вышла из круга играющих, чтобы только поправить рушничок, коим подпоясана… не ловко завязан что ли… а сама в сторону все смотрит, куда офицер идет?.. а он все идет да к колоде… Вот видит она, что Алексей и Тимоха встали, кланяются… вот же Тимоха учтиво сделал, что отошел от них и не сел с ними. А офицер с Алексеем сели двое и разговаривают по-прежнему. Галочке стало веселее от того… что отцу ее не будет скучно, есть с кем говорить… Тут она тотчас и закомандовала:

– А нуте в хрещика (то же – что и горелки).

– Подожди же, Галочка, – закричали ей девки, – еще не кончили одной игры, а она уже в хрещика хочет.

Атаман-Галочка не слушает их: разорвала круг, спаровала всех, назначила гробов (кому гореть)… полетели девушки, словно птички… Эге! Да Галочку и тут знать: она не бежит, а, словно рыбка, быстро плывет и ручками не болтает, а только выгинается, как молоденькое деревцо, что ветерок колышет… Поймай же ее? Куда! Разве муха за нею слетит!..

– Да куда же ты, Галочка, все бежишь? – кричали на нее те девки, что ловили: всё к колоде бежит. – Разве не видишь, какая перед тем местом лужа? Хорошо тебе, что ты такая легонькая, что и перепрыгнешь через лужу, а мы не можем да так в нее и бухнем. Видишь, как мы забрехались?

– Это я, подружки, затем туда бегу, что туда как-то легче бежать, под гору, что ли.

Так изворачивалась хитрая Галочка. Туда вовсе не под гору было, а еще немного на горку и впереди лужа. Но ей нужды мало: она через эту лужу, как мысль, перелетит, лишь бы ближе подбежать к колоде… там сидит… ее отец… а с отцом ну – и офицер… «да какой же красивый! молоденький, чернобровый, глаза, как жар, лицом румяный, лицом белый… уже видно, что панского рода… да как принарядился!» Так думала Галочка, всякий раз добегая к колоде… и что она ни делала, офицер не взглянул ни разу ни на нее, ни на прочих девок.

Не до песен и не до игр было ему. Он этими пустяками не очень занимался. Его и девки не занимали. Не затем он приходил, а лишь бы прогуляться и побеседовать с Алексеем, которого точно полюбил. Он был такой человек, что, взявшись за какое дело, не займется ничем другим, пока не окончит его. Теперь, сошедшись с приятелем своим, Алексеем, стал ему рассказывать про все, что делалось и происходило в нашем государстве: как татары владычествовали нами, владычествовали над всем и сдирали с народа последнее, кто что имел; как потом наши свергли это иго, и как какой царь после какого царствовал, и как император Петр по всем частям государства дал наилучший порядок… все-все рассказывал с великою охотою и не смотря ни на что вокруг него происходящее, потому что видел человека, беседующего с ним, понимающего все, разумного, и чем больше слушающего, тем более желающего знать. Алексею так все нравилось, что он и не отошел бы от него; но, видя, что уже не так рано, стал убедительно просить офицера пожаловать к нему, откушать хлеба-соли.

– Пойду, мой любезный! – сказал офицер, вставая, – с великим удовольствием пойду, потому что вижу, что и ты меня полюбил, как я тебя. Только с уговором: чтобы ни ты, ни жена твоя и никто из семьи твоей не величали меня паном и чтоб не убыточили ничем на угощение меня. Что вы кушаете, то и я буду; все божий дар.

– Чем богаты, тем и рады угостить вас, такого доброго и милого пана. Не положите только гнева за нашу простоту. Ка к же вас не величать, когда вы есть ваше благородие?

– На что это? Говорю тебе не нужно. Зовите меня просто: «Семен Иванович».

Так разговаривая дошли до двора, и Алексей ввел своего гостя в «великую хату»…

А Галочка бегала-бегала в хрещика, как – глядь – на колоду… а нет ни пан-отца, нет и офицера; верно, уже пошли к нам. Подумала и присмирела. И ноги у нее болят, и утомилась уже она, и не сможет более играть…

– Пойду, – говорит, – домой…

– Куда ты идешь? – крикнули на нее девки, – только лишь еще разыгрались, а ты уже и уходишь. Станем еще водить «кривой танец». Веди, Галя. Кроме тебя, никто так не выведет.

– Как себе хотите, мои подруженьки; а я правду вам говорю, что нужно мне домой идти. Так мне что-то… сглаз… что ли…

И пошла Галочка домой, да прежде тихо, а как отошла подальше от девок, так пустилась, как стрела, и мигом добежала до дому.

Вошедши в противную хату, хотела принарядиться; так и руки, и ноги трясутся, и не знает, за что взяться. Сяк-так, нечего делать, хочется пройти в комнату да послушать, как офицер станет разговаривать с отцом и что будет рассказывать… хочет идти, да что-то и остановится, и не смеет, и боится… потом, схвативши, что под руки попало, будто нужное, понесла…

Как только вступила в великую хату, низко, как следует учтиво, поклонилась гостю и только что хотела пройти в комнату, как отец и остановил ее, спросив:

– Ты уже, Галочка, и воротилась? Отчего это так рано?

Галочка, хоть и в простом состоянии, но как была девушка, то, еще кланяясь, заметила, что офицер, рассказывая свое, замолчал, увидев ее, и поднятая кверху рука так и осталась, и сам так пристально и быстро смотрит на нее, словно съесть ее хочет; от этого она еще и более смешалась… убежала бы скорее в комнату и спряталась бы там; так отец спрашивает ее об чем-то, а о чем, она в замешательстве и не расслушала. И так он в другой раз спросил ее. Она же, стоя перед ним, смущенная, покрасневшая, как настоящая калина, и насилу собравшись с духом, сказала:

– Да… там… дождь… побежал… так… они и поехали…

– Хорошо, когда при таком ясном солнце дождь побежал. Беги же и ты, куда хочешь.

Так сказал Алексей, усмехаясь, видя, что Галочка и слов не найдет к ответу.

Еще не успел отец и договорить, как Галочка уже, как стрела, влетела в комнату.

– Это моя дочь, Семен Иванович! – сказал Алексей. – Не положите на нее гнева, что она так оробела при вас и не сумела порядочно отвечать.

Тут Галочка приложила к двери свое ушко и удерживала свое дыхание, чтоб не проронить ни одного слова, что будет говорить о ней офицер. А Семен Иванович, удивившись, спросил:

– Так твоя дочь Галочка?

– Моя, Семен Иванович.

– Теперь вижу, что тебя Бог благословил. Я много о ней хорошего слышал. Везде ее хвалят очень. Видел ее раза два в играх, показалась мне красивою; а теперь, как увидел вблизи, так она, меры нет, как красива. А что у нее лучше всего – так это глаза. Знаешь ли, Алексей? По глазам можно узнать все, даже видеть, какова душа. Истинно ты счастливый отец, имея такую дочь добрую, как видно, умную, да еще и пригожую. Я отроду не видал такой красивой.

Каково же было Галочке, слушая все это?

– Это я вижу, Семен Иванович, что вы полюбили меня: так дочь хвалите.

– Нет, Алексей. Точно так. И опять-таки скажу, что ты счастливый отец.

Алексей начал выкликать дочь… так куда же? Как ей выйти? Хотя она более ста раз слышала, как ей в глаза говорили, что она очень хороша, но это ее не занимало. А теперь где бы она скрылась? Офицер хвалит ее, а отец вызывает ее к себе… Надо его послушать, выйти… как выйти? Как взглянуть на офицера, когда он по глазам всю душу узнает?.. Сквозь землю лучше пошла бы!..

Как не выходит Галочка, а Алексей не любил, чтоб его не слушали, пошел сам за нею и стал уговаривать ее, чтоб не стыдилась и вышла, потому что пора и полдничать подавать.

– Хорошо же, таточка, выйду, выйду. Только пусть офицер ничего меня не спрашивает, пока я не осмотрюсь и не привыкну к нему…

Алексей вошел в комнату, мигнул ему, оба усмехнулись… и начали говорить свое.

Долго собиралась с духом Галочка; наконец вошла и от замешательства опять поклонилась. Семен Иванович будто и не примечал ее; но, когда она проходила через хату или что прибирала, так глаз с нее не спускал и рассказываемое забыл; когда же Алексей тогда что говорил, так он и не слышал ничего.

А вот, мотаясь сюда и туда перед ними, Галочка немного осмотрелась, и ей уже не так было неловко. То прибирает; то прислушивается к офицеровым словам… а далее уже и станет и слушает все. Потом уже до того, что скрытно от него она рассматривает его… Как же в то время он взглянет на нее… так куда б она скрылася!.. Это и не раз так случалось, а все ей хочется на него смотреть… а ему и подавно. Сердце сердцу начало весть подавать…

Подали кушанья. Галочка обо всем хлопочет, присядет, слушает, о чем они из книг говорят. Как-то Семен Иванович решился и о чем-то спросил Галочку… Господи! Чуть ложки не уронила!.. Не опомнилась, где она и сидит… Но делать нечего, отвечала. Так в другой-третий раз… уже Галочка осмотрелась, уже говорит смело и, видя, что офицер добрый и скромный и что у него на уме нет ничего худого, стала смелее. По сле полдника, прибравши все, села подле отца и стала слушать офицерские рассказы. А тот про все то рассказывает, чего Алексей не знал: что делается в свете, где какие государства и что для чего происходит! Он был очень умный и знал все; а Алексею давно хотелось знать о многом: так он все просил его продолжать.

Уже Галочка осмелилась до того, что и сама расспрашивает, и уже перестала величать «ваше благородие», а называла, как он требовал: «Семен Иванович».

Так проводя время, просидели долгонько. Еще бы не отпустили Семена Ивановича, так было уже поздно, а притом ему было очень далеко возвращаться в город и через сады, плотники, пустыми местами. Тогда так было: Гончаровка от города очень далеко была.

Алексей, простившись с Семеном Ивановичем, проводил его еще подальше; а Галочка, как села у стола, облокотилась на свою белую ручку, как задумалась…

– Слышишь ли, Галочка? – уже крикнул ей отец.

– Ах! – Вскочила с лавки… и не знает, что и говорить…

– Что это с тобою сделалось, доня? Вошел я в хату, не слышишь; три раза кликнул, насилу очнулась. Задремала ты, что ли?

– Так-таки… немного…

– Уморилась, сердечная! Одно то, что набегалась игравши, а тут хлопотала. Иди же, ложись спать, бог с тобой!

Перекрестил ее и пошел.

Сидела же наша Галочка, сидела! Думала же она… а что думала? Кто знает? Только и проговорила:

– А что же из этого будет? – всплакнула, перекрестилась и легла, когда уже к полночи доходило.

Смутная села за работу наша Галочка, смутная и обедала… или лучше, не обедала, а только сидела за обедом так. Алексей удивлялся и спрашивал ее, отчего она ничего не ест и отчего такая смутная?

– Так, таточка!.. что-то голова… нет, мне все тошно и грустно… – сказала Галочка и вздохнула тяжело.

– Смотри, не набегала ли ты, сохрани бог, лихорадки?

«Набегала лихорадку, что и вовек не избавлюсь от нее», – подумала Галочка и отворотилась от отца, чтоб не заметил слез, собравшихся в глазках ее.

Алексей подумавши сказал:

– Обещайся-ка, в следующее воскресенье, сходить в Куряжский монастырь.

– Ото ж, таточка! Когда бы скорее эта неделя прошла… Оттого-то наша Галочка такая смутная была, что воскресенье не скоро настанет. «Шутка ли? через шесть дней!.. Когда дождешься его? а тут так тяжело, что насилу хожу…» – так думала Галочка, перемывая ложки от обеда… как вдруг дверь… рып!.. И кто же вошел? Семен Иванович!.. Галочка все из рук выпустила.

– Сердись не сердись на меня, Алексей Петрович, – сказал Семен Иванович, вошедши в хату и поклоняясь прежде отцу, а потом и Галочке, – а я пришел к тебе и сегодня. Как хочешь; мне скучно без тебя; я люблю беседовать с тобою. Лишь управился со службою, тотчас к тебе. Скажи мне по сущей правде, не мешаю ли я тебе в чем? Может, ты занят своим делом; я приду в другое время.

– Да что вы это говорите, Семен Иванович! – сказал Алексей. – Я бы вас не то что, я бы, перед вашим здоровьем, вот так бы все и стоял и все бы слушал, что вы нам доброго рассказываете. Когда так, так знаете что? Когда только вам есть время и когда только захотите, так прямо идите к нам. И дверь, и душа моя открыты для вас во всякое время, и вы мне ни в чем не помешаете. Я с утра порядок даю работникам на весь день, и потом пан себе до вечера. Мне все мое хозяйство не даст того, что я приобрету от ваших рассказов или когда вы, что прочитавши, растолкуете по ласке своей. Приходите хоть каждый день. Так ли, Галочка?

– Ей же так, – сказала Галочка в ответ на отцовы слова, которые были так приятны для слуха ее, как будто кто на гуслях играл. – Так пан-отченько! И мне веселее будет на душе, когда вам весело будет с Семеном Ивановичем.

– Так, может, тебе, Галочка, скучно будет, что ты одна будешь сидеть? – спросил Семен Иванович, пристально глядя ей в глазки.

– И то вже! – сказала Галочка, опуская свои глазки-звездочки в землю. – Будто я одна буду сидеть? Ведь же батенька меня не отгонит, когда я буду тут с своим делом? Буду работать свое и слушать, о чем станете говорить или будете читать. Я, когда и читают, то кое-что понимаю…

На том и положили, чтобы Семен Иванович, когда только захочет и можно ему будет, приходил к ним.

Да и зачастил же! Каждый божий день, кончивши свое дело, исправит, что нужно, так и спешит на Гончаровку… видите, к Алексею… больше ничего ему – будто бы – только его и надо. Так они сидят, разговаривают, читают; когда что встретится в Четьи-Минеи[253]253
  Четьи-Минеи – книги для чтения на каждый день месяца, содержавшие преимущественно жития святых. Здесь речь идет о «Книге житий святых» Димитрия Ростовского (1684–1705). (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть] непонятное для Алексея, Семен Иванович объясняет, да так чисто, словно в рот все кладет. А Галочка, как заслушается… забудет и работу, воткнет иголку в шитье, да и не выводит ее, ручку опустила, головку подняла, а глазки – как у ясочки (ласточки, зверка), и не сходят с Семена Ивановича… Так прилежно слушает!..

Слушает!.. когда бы же кто после начал ее расспрашивать, что рассказывал Семен Иванович, и когда бы по справедливости – она бы сказала, что хотя и прислушивалась ко всякому слову, но не заметила ничего: потому что все присматривалась, какой он красивый, как хорошо говорит, да губками – что красные, как калина, – мило шевелит, а из-за них беленькие зубки мелькают, да ровненькие как один; какие румяные щёки, какие узенькие чёрные брови, как на снурочке; а какие же глазки… Он говорил, что через глаза можно видеть, какова душа у человека. Так и есть; точная правда. «Как взглянет на меня, то я и вижу, какая у него добрая душа, какой он жалостливый ко всем; то мне, так станет его жаль… так вот через это я ничего и не расслушала, о чем он говорил».

Этого Галочка никому не говорила, а только думала себе. Проводивши Семена Ивановича поздно вечером, и ляжет в постель, чтобы спать, так ей и не спится; все то старается вспомнить, что читал или рассказывал Семен Иванович; не может же вспомнить ничего…

– Пусть же завтра не буду на него пристально смотреть, а все буду слушать.

Так скажет, бывало, Галочка с вечера; а днем пришел Семен Иванович, начал говорить… забыла наша Галочка слушать, вновь рассматривает его и находит новое, чего вчера не заметила… вон – ямки на щеках его, что так бы и глядела на них; вот руки, не велики и беленькие, словно у панночки; а когда заговорится, и обопрется рукою об голову, да пальцами начнет перебирать свои волоса чёрные и мягкие как шёлк…

Вот так-то каждый божий день Галочка что-нибудь найдет в Семене Ивановиче, чего прежде не рассмотрела: то голос приятный, то как задумается чего – а что-то частенько начал задумываться! – так-так его жаль, все бы на него и смотрела! А как ходит по хате, так какой стройный!

В стане, что двумя пальцами можно бы обнять, словно переломлен, так и гнется!..

Семен Иванович приносил и свои книжки, да какие-то преразумные (это было очень давно, в старину)! Про все там было писано. Алексей – он один их только и слушал – не нарадуется, бывало, прочитывая их. Много рассказывал и о себе Семен Иванович: что он помещик, что у него есть отчина подле Прилуки вместе с братом, более ста душ; отца и матери нет, померли; брат хозяйничает, а он служит в полках.

– С братом живут, как закон велит, дружно и согласно; что только нужно, брат ему все высылает; что он вольный казак и что, – говорит, – хочу, то и делаю, так поступаю, и никто меня ни в чем не принуждает и не попрепятствует ни в чем, чего я захочу, потому что я пан над собою. Служу в армии, пока должно. Когда будет мир, выйду в отставку и…

Тут что-то и замолчал, встал, долго ходил по хате, все что-то думал долго… после схватил шапку и начал собираться домой; а еще же и не пора была: он всегда просиживал до позднего вечера, а только лишь солнышко начало спускаться к вечеру.

Алексей пристал к нему упрашивать, чтобы еще посидел, так нет; вовсе некогда, дело есть, надобно сегодня кончить, то сё то то… и не упросили, чтобы еще посидел; пошел он тихо домой, потупив голову…

Алексей жалел, думая, не рассердил ли он чем его? Так нет, всё по-приятельски разговаривали…

– Не ты ли, Галочка, чем-нибудь его рассердила?

– Чтобы я пан-отченько? – едва проговорила сердечная Галочка, потому что слезы так стеснили ей сердце, что и дышать было тяжело.

– Так нет же! – стал Алексей опять размышлять. – Ты ему сегодня и слова не говорила. Не знаю, что это значит? Не придет ли завтра? Тогда расспрошу.

И с тем вышел из хаты. Галочка же как подумала:

«А как не придет?» – и с этим словом как зарыдает!.. Уж как-то она горько плакала до самого вечера! Чего же? И сама не знает! Такие скорбные мысли одолели ею, что не придумает, чем и успокоить себя. То подумает, что, может, он занемог, некому его присмотреть, а ему сделается тяжело… может и умереть к свету… От таких мыслей она даже с ног свалилась: прилегла на постель, обливаясь слезами… Когда бы можно, побежала бы… мухою полетела бы к нему, только бы глянуть на него и узнать, что с ним делается?.. «Когда ничего, то я была бы покойна!.. Когда завтра не увижу его, то, наверное, к вечеру умру!.. Так мне тяжело!..»

Не умрешь, Галочка!.. Вот еще очень рано, как и не приходил так никогда, Семен Иванович уже и идет. Галочка, только что проснулась, то всё пристально смотрела на огород и как скоро увидела его идущего, то выбежала даже за ворота и, как птичка, щебечет от радости, попрыгивает и издали закричала:

– Вы не умерли, Семен Иванович? Были же больны? Или, может, рассердились на нас? Что мы вам сделали, что вы вчера так рано нас оставили?

– Ничего, Галочка, ничего; дело было – и больше ничего, – говорил Семен Иванович уже веселенький, приятно говорит и не хмурится. Вошедши с Галочкою в хату, тотчас и спрашивает:

– Где же Алексей? Я уже весь день у вас просижу. А Галочка уже и облетывает по всему двору, крича:

– Тата! Таточка! Идите же скорее. Пришел уже… пришел!.. Ей же-то богу, пришел!..

– Кто там пришел? – отозвался Алексей от сарая, который загораживал с работниками.

– Да он же, пан-отченько, он!.. Он и не умирал, он и болен не был; ему дело было. Сегодня целый день просидит у нас.

Так говорила Галочка, размахивая руками; а сама, договорила ли или нет, уже бежит скорее в хату.

– Да кто? – еще-таки вслед за ней закричал отец.

– Семен Ива… – и больше не слышно было, что Галочка сказала: уже вбежала в хату, уже и там мечется, хлопочет, прибирает… и сама не понимает себя, что с нею… Небо поднялось над нею, солнце никогда так ясно не сияло… куда ни глянет, везде ей весело, везде хорошо, так хорошо, что даже у нее на глазах от радости… Вбежала в комнату, всплакнула немного, промыла глазки, прибралась и вскочила опять в хату к гостю, как птичка веселенькая.

Опять пошло дело, как и сначала!.. Эге! Да уже не так. Конечно; придет Семен Иванович и веселенький, говорливый и кое-что зашутит с Галочкою; а потом, говоря ли что или читая, станет часто взглядывать на Галочку… и смешается во всем! Как устремит на нее свои глаза, смотрит-смотрит, забудет, что говорил, или читать перестанет и все смотрит на нее… и чего-то у него в глазах не заметил бы? В них вся мысль его была; все, что у него в душе и на сердце, все можно было видеть… что такое? мы узнаем после.

Алексей же не очень засматривался в глаза ему; он бы и не понял ничего в них; он, бывало, только удивляется: чего Семен Иванович так задумался? Да и сам замолчит, чтоб не мешать ему думать о своем.

Одна Галочка чуть ли не знала, что на уме у Семена Ивановича: потому что, как только заметит, что он смотрит на нее пристально, не так, как всегда, то она уже и не глянет тут на него, а склонит головку, и иголкой – не шьет – а только по работе ковыряет… а что думает при том?.. так хоть побожусь вам, что и у нее точнёхонько такая же мысль была, как и у Семена Ивановича… Да как углубится она в ту мысль, как даст ей волю, так ей так хорошо, так весело, что она и не понимает себя, на земле ли она, или в раю?.. Ей кажется, что она, словно птичка божия, летает под небесами и счастливейшая всех людей, и тут уже взглянет… на кого же ей больше и взглянуть?.. глянет на Семена Ивановича… Какими же глазками глянет?.. Семен Иванович после этого ударит себя рукою, закроет глаза, приклонится к столу и так пробудет долго… Поднялся… видно было, что слезинка-другая блестит в глазах его… Утер их, встал… и ходит по хате задумавшись.

А Галочки уже давно тут нет; она уже давно в комнате… Тяжко ей станет, дух захватывает; всплакнет и пока-то пока приведет в порядок мысли, что может опять прийти.

А Алексей? Тот на все смотрел по-своему. Видевши, что Семен Иванович так страдает, станет его расспрашивать:

– Чего вы так себе, Семен Иванович?

– Так, что-то не здорово, – отвечает было он, так, лишь бы что-нибудь сказать.

– Не выкушали б ли вы полыньковой? Она крепко полезная вещь от всего.

О, чтобы тебя, пан Алексей, с твоею «полыньковою»! Уж так, что прислужился! Говорит, что «от всего полезна». Ты уже доходишь к старости, так и забыл, что то есть молодой человек. Не только твоя «полыньковая», да и ничто в свете не отведет тучи от сердца, кроме… Ах! тут и своя молодость вспоминается! Каких-то чудес ни делали со мною и карие очи, и черные брови, и румяные щеки, и беленькие ручки… Полно, не хочу вспоминать. Неравно грусть-тоска усилится, так и не договорю…

Так, все чаще, все чаще, происходило между Галочкою и Семеном Ивановичем. Уже и так случалось, что, хотя он и придет, так до того смутен, до того невесел, что и слова от него не услышишь! Сидит, молчит, иногда вздохнет… а на Галочку – не сводя глаз – смотрит и с тем и пойдет.

– Не сердится ли на нас чего Семен Иванович? Отчего он такой чудный стал с нами? Как ты думаешь, Галочка? – спрашивает, бывало, иногда отец у дочери.

– Может, – едва отвечает дочь, лишь бы что сказать; а сама очень понимала все да до того знала, что сама себе отгадывала, в каком состоянии он придет: весел или больше еще грустен? По расположению своей души судила о нем.

Далее и далее Семен Иванович все был задумчивее, все печальнее… Как вдруг вовсе не пришел! Галочка протосковала и на другой день не ожидала его… Нет и на третий день… и на пятый нет… Галочка грустит, Галочка плачет… То опять рассудит и скажет:

– Хорошо он делает, что оставил ходить к нам… Что из того? Пусть так. Он привыкнет без нас… забудет! Ему все равно… ведь я скоро же умру… не могу его забыть! Так или иначе, мне остается одно, умереть!.. Пускай он живет, пускай любуется в белом свете… пускай и им свет красуется, как наилучшим цветочком своим!.. Когда бы он только проведал, где я буду погребена, и хотя бы раз навестил мою могилу!.. Земля бы надо мною показалась лёгкою, как перо… тесный гроб показался бы мне веселою горенкой[254]254
  Горенка – уменшительное от «горница». (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть]; запекшиеся уста мои улыбнулись бы к нему; померкшие глаза мои глянули бы и сквозь насыпанную землю увидели бы его; иссохшая рука моя еще бы протянулась к нему!.. Лучше смерть мне принять, лучше мое девованье, мою молодость, мою девичью красу похоронить, как оно есть теперь, чем ожидать, пока я иссохну, исчахну, что он, увидев меня, и не пожалеет!.. Смерть, смерть! Где ты? Пожалей детского отца, жену, любимую мужем, не бери их; им хорошо жить на свете, не разлучай их, возьми несчастную сироту!.. Мой отец еще не стар, он женится, даст бог ему детей, и он утешится, забудет меня, не будет грустить за мною… а мне к чему жить на этом свете?.. Когда он точно любит меня так сильно, как я люблю его, так еще лучше в это время мне умереть! Что с нашей любви может быть?.. Смерть, смерть! Возьми меня, не жалей моей красы, не щади девованья!.. Мать-сырая земля! Прими меня к себе, приголубь меня и не пусти на свет, где нет для меня ни счастья, ни утехи и никакой отрады!..

Так, бывало, Галочка каждый день тужит и что бы делала от грусти! Алексей же, так тот совсем загрустил! Ни ест ничего с аппетитом, ни работою не занимается. В хате скучает, к работникам выйдет, все кажется ему, что не так делают: сердится, ворчит, иногда побранит кого вовсе безвинно, бросит все, воротится в хату, там опять грустит, развернет книгу… и, ничего не прочитавши, оставит.

Так протосковавши, в воскресенье отозвался к Галочке:

– Давай, дочь, скорее обедать; мне есть дело в город.

Не совсем пообедав, поблагодарив Богу, схватил шапку – и, ворча сам с собою: «Я не вытерплю так долго… пропаду от тоски!..» – вышел из хаты и пошел даже в город.

Как осталась Галочка одна, то прибрала ли что или нет, грусть взяла ее… села у стола, склонила свою головку, подперла ее ручкою и задумалась… О чем уже она тогда ни передумала?.. о чем ни размышляла?.. чего ни вспоминала!.. Только крупные слёзы с чёрных глазок ее капали на ее шелковую запаску (передник).

Не слышала… и сердце не подало ей вести, что Семен Иванович вошел в хату, стоит перед нею, глядит… она плачет! Он не вытерпел, схватил ее за руку и почти вскрикнул:

– О чем ты плачешь, Галочка?

Господи! Что сделалось с нею?.. Сама себя не помнит!.. Вскочила, смотрит, он ли это? И рада бы, и смеется… а слезки, словно дождик сквозь солнышко идет, так и каплют!.. Насилу опомнилась, насилу пришла в себя и начала рассматривать, кто это подле нее, схватил ее руку и приложил к своему сердцу, которое слышно, как бьется крепко…

– Это вы, Семен Иванович? – насилу проговорила слово и начала тихо освобождать свою руку, будто для того, чтоб платком стереть лавку. Стерла и начала его просить:

– Будьте ласковы, сядьте, пока пан-отец воротится из города. Они пошли к человеку за делом.

– Жалко, что его нет! – сказал Семен Иванович. – Я к нему и к тебе пришел… Галочка! Зоречка моя!.. Не могу без тебя пробыть!.. Все тебе расскажу, как я страдаю без тебя. Увидев тебя в первый раз, мне показалось, что я нашел себе какое-то счастье. Все бы я на тебя смотрел, все бы я слушал тебя, все бы желал слышать, как ты меня зовешь по имени, потому что ты меня называешь как-то необыкновенно приятно!.. Душа у меня встрепенется, сердце забьется сильнее, и мне станет так весело, так весело! Взгляну в твои глазки, вот что напрасно ты их рукою закрыла… закрой их, да слушай только. Без тебя я не жил, а только томился; кончу ли хоть немного свое дело, бегу к тебе. Без тебя мне весь свет не мил.