Текст книги "Малороссийская проза (сборник)"

Далее и далее, я более образумливалась. Могла уже понять и рассудить, что у меня муж, добрый, честный; и как любит меня! Уважает, бережет во всем, пылинке не даст упасть на меня!.. У меня сыночек, утеха моя… Все это меня уже занимало, далее и далее – уже точно веселило. У меня уже и дочери: вы видели Наталку? Другой год замужем, на Подоле; у нее и сыночек есть. Другая дочечка подрастает и тоже будет красива. Говорят, что мои дочки по мне пошли; в большой славе, как и я… когда-то была! – примолвила Галочка, немного покраснев…

Старший сын, Семен, парень-друзяка. Дождемся будущего года, женим его; другие мальчики подрастают: кто ремеслу, кто грамоте учится.

Батеньку похоронили, но уже тогда, как я стала на истинном пути. Он утешался внуками; веселился, глядя, что я перемогла свое горе и живу в счастье, не боясь потерять его. Благословил нас, что я не вышла из своей доли и тем доставила ему покойную жизнь… с тем он и скончался.

С Николою мы живем, как дай бог и всякому! У нас одна мысль, одна воля, одна душа! Не только брани, ссоры между нами, мы один от другого не слышали противоречащего слова. Он и теперь почитает меня не иначе, как прежнюю Галочку, дочь хозяина своего. Мы живем, трудимся, богатеем, имеем добрых детей, и за все хвалим Бога!

– А часто ли вспоминаешь Семена Ивановича? – спросил я.

– А как же? – отвечала она с некоторым удивлением, означавшим вопрос. – А отчего бы нет? Всякий день молюсь за него, чтоб Бог послал ему счастье за то, что он хотел меня, как думал тогда, сделать счастливою. Теперь же, как услышала, что и он во всем счастлив, то мне стало на сердце весело. Утешает меня и то, что он оценил поступок мой, к чему привела меня любовь!

– Кто научил тебя, Галочка, девушка простая, без образования, без сведений о свете, кто научил тебя так любить? – «Вот любовь!»

* * *

Все это, до последнего, истинная правда. Еще и теперь в Харькове, на Гончаровке, есть люди которые слышали от отцов своих, а другие и сами помнят Галочку и что с нею это все происходило. Отца ее, Таранца, по-уличному звали Литвином. Двор его был на улице Долгалевке, что на Гончаровке; большая часть двора отошла на площадь, где стоят конюшни жандармов: а другая часть занята двором мещанина Головина, против двора Серикова.

Основьяненко

В XVI томе Современника помещена повесть Г. Основьяненка под названием: «Вот Любовь!». Говоря несколько раз о сочинениях этого автора, мы уже имели случаи передать о них читателям своим наше мнение вообще. Оно, кажется, нигде не встретило противоречия. В таланте Г. Основьяненка все признали самобытность, многосторонность, присутствие истины, художническую полноту и удивительное чувство красоты – от комизма до самого трогательного. Нет сомнения, что в повестях его еще более совершенства, когда он излагает их на малороссийском языке; потому что лица, характеры, общество, быт и натура – все прямо требует того языка, на котором до изложения обрабатывают свои предметы ум и воображение автора. Русские обороты, выражения и слова часто неравносильно отвечают движениям души его. Но мы поэтому делу чистосердечно, вместо автора, себя отдаем на суд взыскательной критики. Он до сих пор остается в убеждении, что ему надобно писать только по-малороссийски. Неотступные просьбы наши склонили его войти в ряды писателей русских. Уважение господствующей нашей литературы и патриотическое желание пополнить её произведения созданиями столь редкого таланта – вот что осмеливаемся представить в свою защиту.

Мы, впрочем, сознавая необыкновенные достоинства в сочинениях Г. Основьяненка, не увлекаемся ими до ослепления. В подробностях некоторых сцен у него встречаются излишества. В его воображении такой избыток жизни, что он, увлекаемый богатством идей и образов, уступает таланту своему победу над искусством.

Не считая себя вправе вооружаться против того, что автор еще не подверг окончательному своему рассмотрению (потому что не приступил еще к изданию сочинений своих в отдельном собрании), мы сообщили ему одно замечание о повести «Вот Любовь!». Наше замечание не касалось тех частностей, которые, в том или другом виде, нисколько не действуют на существенное достоинство повести.

Мы говорили с ним о самом создании, которое как-то странно разрешалось в уме нашем. Предметы изящных искусств, исполняемые художниками в надлежащем совершенстве, никогда не выходят из-под законов естественности. Главное лицо, выведенное в этой повести (Галочка), соединяет в своем характере, в своей жизни и всей индивидуальности изумительные черты грации, простосердечия и возвышенных чувствований. Природа и искусство должны здесь обняться в восторге перед общим своим творением. С этой стороны рассматривая Галочку, кто не почувствует, что её появление украсило или, по крайней мере, увеличило круг тех восхитительных идеалов, которые увековечены художниками для эстетического созерцания? Жертва, приносимая ею из любви истинной и глубокой, есть торжество бессмертной души. Но здесь, по нашему мнению, уже и предел всего, что может вынести слабая природа человека.

Известно, что великие писатели ничего на природу не выдумывают. Мы не умели изъяснить, как случилось, что Г. Основьяненко повел свой рассказ еще на несколько десятков лет. К счастью, люди с истинным талантом не возмущаются, когда надобно решить вопрос и об их ошибке. Мы получили от автора самое удовлетворительное изъяснение того, что казалось нам непонятным. Вот в чем дело. Читатели наши узнали уже из повести Г. Основьяненка, что он рассказал истинное происшествие. Но автор, не желая впасть в повторение окончания прежней своей превосходной повести (Маруси), в противность судьбе Галочки придумал для неё конец собственного своего сочинения. Он теперь разделяет наше мнение и представляет здесь в новом (т. е. истинном) виде окончание повести «Вот Любовь!».

* * *

Долго не мог прийти в себя Алексей, оставшись один в хате; так поразила его эта сцена, которой он не ожидал и которую предполагал предупредить. Успокоясь несколько, он прежде всего обратился к Богу, молил его просветить, не погрешил ли он, разлучив так любившихся? Совесть ему сказала, что согласиться на брак их никак невозможно было; а замужество ее с другим было необходимо; сама Галочка желала того. Избранный им – человек честнейший, Галочку не только любить, но будет чтить, уважать и беречь ее во всех случаях жизни. Галочка видит все внимание его к себе, благодарна ему… По времени отсутствующий Семен Иванович забудется, а он столько честен и благороден и до того любит Галочку, что, конечно, будет избегать случаев видеться с нею. Самое тяжелое, последнее прощание миновалось; теперь наше дело молиться Богу и со временем ожидать от милостей его общего нашего спокойствия…

– Галочка! взойди ко мне; я уже один.

Так говорил Алексей, тихо стуча к ней в дверь.

Галочка, или правильнее, тень ее (так она мгновенно изменилась!) вышла, едва переступая, бросилась на шею к отцу, плакала горько вместе с ним и, не могши стоять, присела на лавке.

– Это последнее! – сказала она, утирая слёзы. – Боже! прости мне эти слёзы!.. я человек!.. Таточка! Вы и Никола не увидите более их; а со временем не заметите во мне и никакой скорби…

Алексей, заметив в ней большую перемену, ласкал ее, просил, убеждал, чтобы она выплакала все свое горе, уверял, что ей легче будет; не душила бы разом своей скорби, но исподволь одолела бы ее.

Галочка молчала; казалось, внимала ему и не плакала.

Возвратился Никола. С изумлением глядел он на отца и с ужасом заметил быструю перемену в Галочке…

Алексей хотел было говорить, но Галочка остановила его и поспешила сказать:

– Никола!.. сейчас был здесь Семен Иванович… Тебе известно всё… он не знал, что я уже твоя. Добрый… поплакал немного… и я, знав, что никогда не увижу его… не вытерпела. Прости мне эти слезы… они святые…

И Никола уже обнимал ее, утешал и говорил:

– Я знаю чистоту этих слёз!.. и ты просишь у меня прошения? Есть ли кто…

– Полно же, полно, – прервала она его, стараясь улыбнуться. – Это тучка набежала и уже никогда… не возвратится. Я сказала и сдержу слово: ты увидишь любовь мою к себе. Иди же, помоги мне приготовить к обеду. Таточка хочет обедать.

Все пошло прежним порядком; одна Галочка с каждым днем изменялась. Очень заметно было, что она принуждала себя заняться хозяйством по дому, работою, рассеяться в своем кругу; призывала к себе подруг, иногда сама ходила к ним; но все это делала с большим усилием: посреди занятий и сидя с подругами, она погружалась в какие-то мысли, не слышала ничего, не внимала ничему. Видно было, что слёзы готовы у нее хлынуть из глаз; она их удерживает, глотает, пересиливает скорбь свою. И такая борьба не проходила даром… Не только с каждым днем делалась она слабее, но вечером заметно в ней было изменение против утра.

Никола не оставлял ее, старался рассеять, развлечь грусть ее, отгадывал и предупреждал желания ее. Отец также старался разговорить ее, обратить внимание на какой-нибудь предмет; все тщетно! Слушая Николу, вдруг она взглядывала на него с удивлением, рассматривала его, как будто узнавала, старалась припомнить что… и тут сильный вздох, вздох от сердца показывал, что она вспомнила себя. Она бросалась к нему и, раздирающим душу, голосом, но без слез (она сдержала слово: никогда уже не плакала!) говорила ему:

– Вижу все, знаю, что ты для меня делаешь, ценю твою добрую душу… но что мне делать?.. Не могу беречь себя!..

И не могла преодолеть горя своего! Скоро до того ослабела, что уже не могла встать с постели.

– Никола!.. сын мой!.. кажется, мы лишимся ее? – говорил Алексей, рыдая горько.

– Достойны ли мы, чтобы ангел небесный жил с нами! – отвечал Никола и спешил к страждущей.

Она не болела, она не страдала, но истаевала час за часом. Чем более ослабевало тело, тем дух ее был бодрее, она имела более твердости и с неустрашимостью ожидала грозного часа…

– Теперь я примирилась с Богом! – так говорила она, укрепив себя принятием всех таинств в напу тствие к жизни вечной. – Я готова!.. Судья справедливый, но и Отец милосердый, не отринет меня… Он будет судить только намерения мои… я исполнила святейший закон его: положила душу свою за друга… чтобы избавить его от горестей… я хотела… я силилась сохранить жизнь свою… но это выше сил… я человек!.. Отец примет послушную дочь!..

Так говорила она, сидя на постели, держа за руку Николу и склонив голову на грудь отца… Вдруг видит себя окруженную неизъяснимым светом, слышит невыразимо приятный голос, призывающий ее; чувствует, что она парит в высоту… взглянула вниз… там отец и муж рыдают над телом ее…

Редакция Современника

Посвящается Евгению Павловичу Гребенке

Грешные мы люди! Да и разумные-то не крепко! Мы стыдимся, боимся только суда человеческого, а суд Божий – нипочем! Чего каждый из нас ни делывал тайком? И если только люди не прознали, то и горюшка мало: ходим себе бодро, глядим прямо – что твои праведники! Хоть под суд отдавай: доказчиков нет, свидетелей не было, сошло с рук – и концы в воду! Так мы думаем, да не так бывает. Один-то конец нашего греха в руке Божией, а другой крепко привязан к нашей совести, точно к языку колокола, – как ударит, так сами же все и выскажем, и обличим себя кругом.

Есть над нами Создатель наш! Он, пресвятейший, самое истинное добро, самая чистая правда, он не потерпит, чтобы какое зло осталось неявленным. Хотя человек, учинивший зло, и запутает последствия до того, что никто не доищется правды, так он, премудрость вечная, он, знающий наши тайны, видящий мысли наши, он не допустит торжествовать злу. Он сделанное тобою обнаружит таким путем, каким ты и не предполагал. Он объявит тебя как перстом укажет: «Вот он!» – и так объявит, при таком случае, когда ты не ожидаешь, и чрез такую безделицу, ничтожный случай, что ты вовсе и не думал. Открытие одного обнаружит и такие дела, коих люди, за неимением улик, перестали и разыскивать. Тут все явится, все откроется, по пословице: «по ниточке дойдут и до клубочка». Бог, как отец над детьми, все ждал, все долго терпел, не очувствуется ли, не покается ли он, не оставит ли делать зло, не вознаградит ли кому причинил его, и тогда, умолив Бога о прощении греха, получит полное прощение, очистит душу покаянием – и все забыто пред неизъяснимым милосердием!.. Когда же он не только не унимается от злых дел, не только не кается в прежних грехах, но далее и далее, идет на горшее, от худшего к худшему, от злейшего еще к злейшему, тогда полно; мера долготерпения Божия исполнена!.. повелит, и самая малая козявка станет свидетелем, камень заговорит и откроются ужасные дела!..

Вот истинное происшествие, многим в рассказе известное.

Герой мой был не мудрый – деревенский герой; не в золотых палатах жил, а делал точь-в-точь такие же человеческие проказы, что и в золотых палатах делают, только разумеется попригляднее, так что подчас там золоченый грешок и за добродетель сходит. Но разумный читатель не побрезгует своим братом человеком и поди смурою[256]256
  Смурая – темного цвета. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть] свиткой. Мне уж и самому, по правде сказать, письменные «герои» надоели: эти крадут чужое доброе имя, добрую жену, дочь, счастье, а у меня крали кур, баранов – одно другого стоит: и конец обоим тот же – сперва шалость, там проступки, там преступления, злодеяния, человек падает из бездны в бездну, долготерпение Божие истощается, и суд Божий постигает грешника в ту самую минуту, когда он всего менее о нем думает.

В одном селе начали пропадать куры. В ночь в одном дворе пропадет курица, в другом три, где и более. Хозяйки тужат, жалуются мужьям своим, те пока так себе.

– Велико дело курица! Может сама забежала, может и задавило что. Далее и далее, все больше и больше пропадает их; не вытерпели и хозяева, пошли к голове.

– Кого подозреваете? Скажите, я брата родного не пощажу, лишь бы справедливо доказано было.

Так сказал голова. Ст али примечать, наблюдать, не будет ли каких следов. Что же? Курица взята, понесена, дорогою ощипана и перья следом пали к двору Евтушиному. Там два парня и шаловливые немного: так нет их дома, больше недели вышли с отцом в дальнюю дорогу, с фурою.

– Поклёп! – сказал голова, – один крадет, на другого вину сводит. Немного спустя пал след к Кахибеде. Что же? Там и хлопцев нет; один только старичишка, старый и немощной, ему уже не о чужих курах думать; в семье же одни женщины да девчонка. И на что им куры? Своих множество!

И все пропажа есть, и след отведен. Кто до правды доберется?

Потом, года через два, уже не только куры, стали пропадать и поросята. А там и целые свиньи, барашки, овцы… а потом еще со временем так только и слышно, что у такого-то лошадь, у другого вол сведен, а подчас и парами волы пропадают. И что же? Только лишь со двора, то как в воду! Ни следов, ни концов! Где ни ездят хозяева, где ни отыскивают, расспрашивают – нет и нет, и слыхом не слыхать!

Тужит народ и не надивится!

– Что за пропасть! – говорят промежду собою. – Сказать бы, что у нас постой, то так и быть; от «москаля» не убережешься; так и за пятьдесят же верст не слыхать ни одного москалика! Никто же и не приезжает к нам в село, все свои люди, а есть между нами вор! «Дий ёго чести!» на кого бы и подумать? Все парубки как один. Всех знаем, все честные, добрые, смирные; не гуляет из них никто, и каждый жалеет, что нам такая обида; каждый из них похваляется, что лишь бы поймался кто, так уж не помиловать такого недоброго сына! Кажется, и заседают по ночам; так никогда же, ничего в ту ночь и не пропадет и никакой приметы нет. Мы уже и ворожеек[257]257
  Ворожей.


[Закрыть] спрашивали, говорят, что наездом бывает рыжий москаль: сперва нашлет на хозяев крепкий сон, а потом и на все село, а потом и управляется как у себя в хате. Что же мы можем сделать против лихого слова? Жалей только такой беды – и молчи!

И молчат да только и слышат, что уже Мирон совсем опешил, последнюю пару волов вывели; а там и Макар лишился своей последней лошадёнки; у Потапа из сарая лучшие три барана выведены… Кругом беда! Что твой пожар.

Как вот услышали, что у Демьяна Редкозуба все из амбара выбрано. Подкопался, вражий сын! И что же? Все-все забрал: и женское и девичье имущество, и что было хозяйством приобретено, все взято, а следов нет; словно исчезло все!

Дивятся люди и, ходя около волостного правления, «бьют о полы руками», и каждый, в будущую ночь, ждет и себе такой беды. Пришел голова, и тот решительно объявил, что он вовсе не знает, что делать!..

– Поймайте мне, – говорит, – вора, кто это у вас крадет? Я его!.. Я ему!.. Он сгниет у меня в «холодной»!..

– Пожалуй бы поймали, если бы знали, кто он такой! – говорила печалящаяся громада[258]258
  Толпа.


[Закрыть].

Как вот и отозвался один парубок, Денис Лискотун, и говорит:

– Когда б дозволили по дворам обыскать. Это уже не волы или лошади; вдруг всего не вывезет, что-нибудь и дома оставит; а видимое дело, что из чужих никто не приезжает, так, наверное, вор из своих. Хорошо бы обыскать.

– А что? Он правду говорит, – рассудили старики.

– Прикажите, пан голова, проворнейшим парубкам, пускай в хатах везде обыщут.

– Некого же и послать! – сказал голова. – Пускай же Денис заберет хлопцев и обыскивает.

– Может, мне не поверите? – спросил Денис, поклоняясь учтиво.

– Как тебе не поверить? Кому же и поверить? – отозвались старики. И точно. Как Денису не поверить? Какой это парень бравый! Даром что сирота без отца, но славный малый. Еще только на ноги поднялся, до подпарубочаго дошел (из мальчиков вышел), а уже видно было, что из него будет человек. Он и не жил дома; не очень бросался к мужицкой работе, как прочие. Как пойдет-пойдет по разным селам, и где-то он не побывает?! И все зарабатывает, да так усердно, что, хотя и скоро воротится, но чего он только не принесет? Сам одет нарядно, точный мещанин; а денег полны карманы. Матери своей, уже и старенькой, принесет или платок, когда плахту, пояс, сапоги, а иногда и серпянок, голову повязывать; и уважал ее во всем. Был собою красив, живой, проворный, ко всякому вежлив; на выдумки, на приговорки его подавай. На вечерницах только его и слышно. Не боялся ночью ничего: скажи ему идти на кладбище в самую глухую полночь, он пойдет и все исполнит, как днём. Только и боялся собак и вовсе не мог их терпеть. Какую знает злейшую собаку в селе, так что ни даст, а купит ее, да и попесит; когда же не продадут которой, так он ее отравит.

– Что же? – говорит, – не люблю собак и не люблю. Мне гадко на нее смотреть. Дрожу, чтобы убить какую собаку. Видно, такая моя натура!

А что разумный был, так не взяло его лихо. Хотя и не очень приставал к громаде и редко было приходит к волостному правлению, зато когда придет, послушает, о чем толкуют, тут и выкинет слово, да такое, что и десять стариков седых в три года того не выдумают. Все в селе в один голос говорили:

– Вот нам голова растёт.

Как же такому не поверить осмотреть двор, не найдутся ли где воровские вещи? Вот начали его даже просить, чтобы сделал милость, собравши парней, кого знает, пошел и осмотрел бы все дворы.

Денису нечего делать, отобрал парубков и пошел с ними.

– Начинайте с моего двора, – приказывал Денис.

– Как это можно, чтобы на тебя кто и подумал? – сказали парубки. – Это уже бог знает на что будет похоже, если и тебя подозревать!

– Что же, братцы, нечего делать, – говорил Денис, избоченясь и надев шапку набекрень. – Когда нам велено всех обыскивать, так что я за цаца, чтобы меня не трогать? ищите, ищите; может, что и найдете, – и повел их к своему двору.

– Ну, уж много найдем у тебя! – сказали парубки, но за Денисом вошли в хату, в амбар, полезли на чердак и, где был какой уголочек, везде обыскивали по указанию Дениса, который им и сундуки открыл все до последнего, и везде все перерыли.

– Смотрите, – говорит им, – смотрите хорошенько.

Что же? перероют, переберут все; но как ни что не положено, то и не найдут ничего; с тем пойдут к другому двору.

Тут уже не так; тут смелее начнут обыскивать парубки, ищут в хате и по двору; а Денис один, не взяв с собою никого, полезет на чердак и там все перероет, лень, пеньку, коренья, травы какие сложены для сушенья, все переберет, в крыше осмотрит, ниточки не оставить, чтоб не рассмотреть, не из краденых ли вещей она?

В одном дворе, на чердаке, Денис нашел пояс хороший, каламенковый; показал его хозяину пропавших вещей, который был при обыске с парубками.

– Так и есть, брат! это мой, еще отцовский пояс! я его отдал носить сыну, а он положил в сундук; так и есть! с сундука все взято; ищите, сделайте милость, не найдёте ли еще чего?

Денис пошлет уже парубков на чердак искать, а сам забирает хозяев дома; связав руки старому и малому, отправляет их к волостному правлению. Не найдя тут более ничего, идут в другой двор. И опять, чрез несколько дворов, найдут где платок, а где очипок или что такое же, все из уворованных вещей, и все находит один Денис на чердаке: конечно, пристальнее всех искал; где найдут что из уворованных вещей, то и забирают всю семью и тащат к волостному правлению и запирают в «холодную»; полнехонькую насажали и мужчин, и баб, и девок, и малых детей.

Начали их расспрашивать, допрашивать – и что же? все в одно говорят:

– Знать не знаем! все видели, что я и дома не был.

– Батька их не дождет, чтоб я когда на такое скверное дело пошел! – подобно тому все говорят; никто не признается, нечем и доказать.

– Что из того, что нашли на чердаке пояс чей, или где плахту; может, какой бездельник выкрал, да вещи и подбросил по другим дворам, чтоб от себя подозрение отвести.

Так сказал Денис Лискотун, вынимая из-за голенища трубку… да какая же чудесная была! коренковая, оловом оправленная, с крышечкою и с медною цепочкою.

– Смотрите, – прибавил он, – чтоб напрасно кого не обвинить!

– Правда его, правда! – сказал голова, что, собравши в горсть свою длинную седую бороду, сидел молча и придумывал, что ему в таком разе делать?

– Правда, – говорит, – выпустите людей из «холодной», они не виноваты, может, и в самом деле им подброшено! какой с чёрта разумный вот этот Денис! тотчас догадался. Вот я же и сам додумывался и с стариками советовался, так никому такая мысль не пришла в голову. Уже точно, что растёт голова, лишь бы здоров был!

Погулял Денис денька два в селе, поверковазил[259]259
  Поповесничал.


[Закрыть] на улице, не одной девке от любви дал тасуна[260]260
  Таску.


[Закрыть], не одной рукав порвал, удерживая, чтобы не уходила от него; не один десяток научил парубков московские песни петь, которые сам, ходя для заработков по разным местам, знал множество; не одну пару ссорившихся не допустил до драки, развел и потом помирил; не один совет дал голове, что делать с не платящими общественного или атаману, при наряде рабочих на починку дорог; не одному хозяину помог плетень городить, сколько копен хлеба смолотил – на все руки был наш Денис! поработавши и погулявши так, опять пустился на заработок, на несколько недель из села. И как тужили по нем и хозяева и все; а дивчата[261]261
  Деревенские девушки.


[Закрыть] так и меры нет!

– Или тебе, Трофим, талану[262]262
  Талан — здесь: счастье, удача. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть] нет, или кто тебя знает? – так говорила старая Ветчерика, вдова, своему сыну, что часто ходит на заработки и недавно был даже в городе своем и, пробывши там недели две, едва находил столько работы, чтобы прокормиться, домой ничего и не принес. Так вот мать, печалясь, так говорила ему:

– Все зарабатывают, и все приобретают к хозяйству, и все богатеют; а ты вот никак не разживешься ничем, чтоб завести хозяйство, как люди. Что было кое-что, не многое, после отца, то издержали, женивши тебя; я думала, после заработаем, невестка поможет. Невестка ночь и день работает, а я, на беду себе, захворала. Вместо помощи от меня, надо вам и на меня работать! тут пошли дети, мальчику уже шестой годик, попал в ревизию, нужно и за него платить; девчонок двое, им еще не работать, а кормить их должно и все же то дай да дай! А у тебя, сыночек, одни руки, не надаешь. Я же говорю, видно, и талану нет. Люди ходят на заработок или и здесь, так все зарабатывают, собирают; а ты, хоть и здесь поработаешь или пойдешь в другое место, все получишь только на прокормление наше, а чтобы для хозяйства что приобрести, так и не говори? Когда бы ты вспомогал[263]263
  Собрался с силами.


[Закрыть], какую-нибудь лошаденку приобрел, все бы лучше было! другая работа, другой и заработок был бы.

– Что ж, мама, делать? – говорит Трофим. – Я и сам вижу, нет счастья ни в чем! Работаю до кровавого пота, да уже и сил не стает. Хозяева, глядя на меня, что я такой себе худой, неохотно принимают работу. Где тебе, говорят, против здорового сработать? – и дают цену, меньшую против других работников, работаешь усердно, не ленишься и таки – нечего таить – иногда сработаешь и больше, и лучше против здорового, а от хозяина все одна честь: «не сможешь, – говорит, – работать»; как же плата мала, так и недостаточно ни на что; только пропитываешься, а в дом – и не говори – принесть что! кабы не жена работала, так бы уже были бы и без обуви, и без хлеба, а зимою померзли бы.

– Надобно же, сыночек, что-нибудь думать, – сказала мать, – посмотри на людей, посоветуйся с ними, куда бы пойти тебе для лучшего заработка?.. Спросился бы еще у Лискотуна, тот уже чего не знает, все знает. И нагляделся-таки в свет. А сколько зарабатывает! уже что мать его: беднее меня была; теперь же поди с нею! одета, как мещанка. Или он, как нарядится в праздник и выйдет на улицу, так куда против него и писарь наш! а денег, и всякого добра, мало ли он приносит? спроси, сыночек, его; пускай бы посоветовал, куда пойти тебе, или вместе бы с ним пошел.

– Спрашивал его, мама! Просил, чтоб взял меня с собою, чтобы вместе зарабатывать. Посмотрел на меня быстро и, долго так смотревши, отошел и слова не сказал. А потом все уже от меня удалялся. Пускай он себе остается! он богат, так и гордится против меня, бедного. Не хочу его затрагивать, буду сам по себе. А что, мама, думаю еще идти в губернию, не будет ли там счастья?

Как ни хотела мать, чтобы он разбогател, но при мысли отпустить его в такую даль, в губернский город, испугалась разлуки с ним.

– Ох, сыночек, мой голубчик! Близко ли же это? ведь полтораста верст!.. На кого же ты нас оставишь? да как и сам такую даль пройдешь? ведь это на конце света!.

– Что же делать, мама? в последний раз пойду. Коли не будет и там счастья, никуда больше не пойду. Как будет, так и будет. Под лежачий камень и вода не бежит.

Тужила, горевала мать, плакала крепко жена, а нечего делать! проводили своего Трофима в губернию, где, слышно, собирается многочисленная ярмарка об Успеньевом дне; со всех мест съезжается много купцов, привозят множество разных товаров, и слышно, что, при счастье, можно хорошо заработать.

Трофим наш пришел в губернский город, доспросился, где становится ярмарка. Народу ужасное множество, и протолпиться не можно. Пробирается он между людьми, и не знает сам, куда и для чего. Думает, не отыщет ли места, где ищущие работы сидят… как вот, кто-то схватил его за руку и спрашивает:

– Земляк! не ищешь ли работы?

Трофим глянул на него, видит – купец, но такой уже купец, что бороду бреет и ходит во фраке. Он поспешил снять шапку, поклонился и говорит: ищем, господа купец! не пошлет ли бог доброго хозяина?

– Честный ли ты человек, не бездельник ли, не ленив ли?

– Отроду не сделал никому никакого худа. У меня этого и в помысле нет. Работать же будем, как сами увидите.

– Ступай же за мною.

Вот и привел его к своей квартире. На дворе много повозок, накладенных ящиками, коробами с товаром. Хозяин приказал:

– Смотри, как придут извозчики с лошадьми, так пусть запрягают и везут весь товар к моей лавке. Они знают, где она. Ты будь при них и с ними снесешь все ящики в лавку, и не отходи от лавки, пока я приду. Вот и товарищ твой.

Взглянул Трофим на подошедшего товарища, а это Денис Лискотун, только уже не так жив и весел, как был в своем селе; платье на нем старенькое, подпоясан веревочкою, и шапка негодная.

– Здравствуй, брат Денис! – тотчас приветствовал его Трофим, – откуда ты взялся тут?

– Да, откуда! Ведь же ты, и от роду не бывши здесь, да примчался же; а я и часто бываю.

Пустился в расспросы. Трофим узнавал от него, как лучше и чем прибыльнее зарабатывать, какие цены в день и как что водится. Денис же и говорить с ним не хочет: скажет слово, точно, как не евши, и отвернется от него.

«Как я гляжу на него, – думает себе Трофим, – так он здесь еще более гордится, чем в нашем селе! И притворяется бедным, чтоб больше цену взять за работу. Чёрт знает, как хитер!»

Хозяин обрадовался, что оба работника его с одной деревни и приятели между собою. Приказавши им что делать, пошел, а про цену, почем будет платить Трофиму в день или понедельно, не сказал.

Затужил Трофим и спрашивает Дениса, что делать?

– А враг его возьми? – сказал сердито Денис, – когда не по нашему желанию заплатит, так мы и сами себя наградим. Только держись и слушай меня, так будем на век с хлебом.

Трофим удивился немного, слыша так рассуждающего Дениса, а потом и оставил без внимания, подумав: «Что он это говорит?» – и начал обходить телеги с товаром.

Явились извозчики, запрягли телеги и перевезли товар к лавке; снесли, сложили, как вот пришел и хозяин. Рассчитавшись с извозчиками, отпустил их, притворил лавку, отбили ящики и начали вынимать товар. Господи милостивый! Все же то серебро да золото! ничего нет деревянного, и костяного, все серебряное, все серебренное и золотое! И ложки, и тарелки, и ножи, и вилки; есть и чаши господские и всякого товару множество! Много было и церковного; а табакерок, серег, перстней, так точно можно было мешки наполнить!

Работники вынимают и подают хозяину, а тот разворачивает и расставляет… Трофим, впервые отроду видя такие дорогие вещи, боится и взглянуть на них, а Денис и нужды нет! Еще когда, что, то на руке и взвешивает, будто знает толк. Как же Денис, бывав прежде при таких делах, понятливее и проворнее Трофима, то хозяин первому и поручает больше, чем Трофиму, который в первый раз видит такую ярмарку и такие вещи, и во сне им невиданные, так оттого он и неловок и кажется непонятливым.

Хозяин показал Денису, как замыкаются «немецкие» замки при лавке: а какие мудреные были! И назад отмыкаются, и на три части разнимаются, и понять не можно, как они хитро сделаны! Не умея, их ни замкнешь, ни отомкнешь. Замкнувши хозяин лавку, дал каждому работнику по полтиннику и сказал им, чтобы шли гулять себе, куда кто хочет, а вечером чтоб приходили к квартире.

Пошли наши земляки рассматривать ярмарку… Так что же? К Денису тотчас и явились приятели и все москали, русские. Здороваются с ним, расспрашивают, где был; потом начали шептать и поглядывать на Трофима и что-то про него говорят. Ему стало страшно, он отчалил от них. Пошел на рынок, купил хлеба, огурцов, пшенички (кукурузы), дыню; пришел на квартиру, пополдничал хорошо и прилег, ожидая хозяина. Не скоро потом пришел и Денис. Заметно было, что есть у него в голове, скоро улегся, не захотел ужинать, отговариваясь что голова болит.