Текст книги "Малороссийская проза (сборник)"

– Так я же матери об этом скажу…

– Нет, моя Оксаночка; еще не час говорить ей об этом. Я вот как думаю. Не говоря ей ни словечка, мы обвенчаемся, придем к матери, принесем ей шелковых платьев, платков разных, золотистых очипков и всего, что прилично для паней; потому что и она станет панею, как будет капитанскою тещею. А что тебя наряжу, так…

– Мне ничего не нужно, – кинувшись ему на шею, стала его выцеловывать и приговаривать: – Только бы мне в эти карие глазочки глядеть и целовать и эти щечечки, губоньки…

Так долго миловавшись и условившись обо всем, чтоб в воскресенье им венчаться и тогда уже объявить матери, разошлись. Оксана бежит домой и земли под собой не слышит… с капитаном, которого она так любит, не расстанется уже повек, сама она станет панею, мать будет жить в богатстве, в роскоши… чего ей еще желать?.. «Есть ли кто счастливая, как я?» – думает Оксана, вбежавши в хату… но и досадно ей, что мать уже спать легла, как это и часто бывало, что не ожидала дочери, – а ей некого приласкать и миловать… сама себя не помнит от радости!..

Воскресенье не далеко; надобно бы Оксане собираться замуж… так чего ей собираться? И платья, и рубашки, уже ей это не нужно, у нее будет все панское… «А рушники и подарки при свадьбе?.. но у панов не по-нашему…» – так думает наша сердешная Оксана и ни о чем не заботится, когда б только скорее наступило воскресенье…

Вечером в субботу, только лишь сошлись под вербою, капитан и говорит Оксане:

– Знаешь, что, душка? Завтра утром мы выступаем в поход…

– А как же это? – испугавшись, вскрикнула Оксана.

– Не бойся ничего. Моя бумага у полковника. Завтра я отведу к нему солдат, возьму бумагу и буду сюда к вечеру. Гляди, дожидай меня, не заходи далеко, и матери ни полсловечка не говори… А что за славное платье я приготовил ей! Уж подлинно, на всю губу[302]302
  На всю губу – на всю страну (область, округ). (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть] будет пани!

Уж когда Оксана слышала, что матери ее будет хорошо, так она уже ни о чем больше и не думала, и что хочешь ей скажи, все сделает и всех послушает. Вот она и начала воображать, как мать удивится, обрадуется…

– Когда б в нашей церкви венчаться, чтоб и подруги мои повидели, как я панею наряжусь.

Чего-то уже тут не брехал капитан! Чего не выдумывал, чтоб только одурить нашу Оксану! А она, сердешная! Как барашек под нож, как рыбка на удочку, сама кидается и цепляется… верит всему!

Хотя только до завтраго расставались, но Оксане что-то очень грустно было!.. Все бы она плакала – и сама не знает чего!..

– Это, может, оттого, что я иду замуж, покидаю свое село, свою хату, свои сундуки?.. Пусть кто хочет забирает, я стану панею, пойду в поход… Каково-то мне еще будет на панстве!..

Задумалась… и всплакнула, сама не знает чего.

В воскресенье утром проводили солдат, как долг велит. Капитан верхом, кланялся и прощался с стариками, поклонился и туда, где стояли женщины и девки, и Оксана с ними. Поклонившись, ускакал на коне, сколько духу было! Тут чего-то к той купе, где стояла Оксана, подошел Петро и, увидевши, что она говорит с подругами и хохочет, поглядел на нее, всдвигнул плечами – и пошел себе.

– Вот так-то, мамо, сделай, как наша Явдоха Горшковозовна! – сказала веселенькая Оксана, воротясь к матери.

– А что она сделала? – спросила мать, продолжая резать лапшу к обеду.

– Помандравала за солдатами[303]303
  Помандравала за солдатами (искаж. укр.) – здесь: побрела, потащилась. (Прим. Л. Г. Фризмана)


[Закрыть].

– Йо?

– Далеби[304]304
  Ей-ей (укр. разговорное утверждение).


[Закрыть]. Да еще среди дня. Все видели, как она в обоз пряталась. Демко подошел к ней, смеялся над нею, так еще она ему язык солопит.

– Что ж мать?

– Голосит, не что!

– И не умерла от туги, сорому людского?

– Жалко смотреть на нее, как она плачет! В самом деле, на старости осталась одна как перст. У-у-у! Если бы я поймала ее, вот ту бузовирку, я бы ей голову сняла, чтоб не покидала матери и не делала стыда на все село!

Это так им чудно было, так занимало их, что они целый день толковали о Явдохе и о ее бедной матери. Хотя мать и посылает Оксану, ради неделеньки святой, проходиться к подругам, но она никуда не хочет и из хаты не выходит:

– Не хочу, мамо! Мне весело с тобою.

Только лишь солнышко начало склоняться к вечеру, как она уже и выглядывает капитана… а его нет; уже и к вечеру… нет; зашло солнышко… нет капитана… Оксана в слёзы…

– Что же? – говорит, – хоть и обманул, да не насмеялся… Если не умру с тоски, то смогу и забыть его. На себе все лихо перенесу, а уж никому, никому не скажу.

Так сидит она на призьбе своей хаты и тоскует, потому что очень смеркло. Как вот… капитан – и схватил ее за руку.

– Пойдем, Оксана, венчаться.

У Оксаны так сердце и замерло…

– Пойду ж я к матери… – сказала.

– Не можно, Оксана; после придем.

– А благословиться?

– Она после нас поблагословит. Пойдем, душка, скорее; священник ожидает.

Не шла Оксана, а он тащит ее.

– Куда же вы идете? Вон где церковь, а вы куда?..

– Не можно, душка! Я полковой, так и венчать должен полковой священник.

– Где же это?

– Вот тут, недалеко, в селе, где полк наш ночует. Верст восемь…

– Так что же это такое? – вскрикнула Оксана и готова была упасть, руки и ноги одеревенели… а капитан почти несет ее.

– Пожалуйста, поспешим скорее. И священник ожидает, и гости собрались на свадьбу… скорее иди, вот и бричка моя… – поедем.

– Ох мамочка моя?.. Ох, ворочуся я, да все ей расскажу!..

– Куда ты будешь ворочаться? Она уже далеко, а вот тут бричка. Скорее садись, мы через час воротимся к ней, да и подарки для нее, все у меня, там.

– Скажи ты мне в последнее: не обманываешь ли ты меня?

Тут и начал капитан божиться и клясться, что всему этому правда, и повторял уговаривать Оксану, чтобы скорее садилась; но, видевши ее упорство и слыша просьбы, чтобы отпустил ее прежде к матери, он схватил ее и, положив в бричку, сам сел и закричал: «Пошел!» Кони помчались, как стрелы…

Оксана плачет навзрыд, капитан не занимается ею, а знай погоняет лошадей. Не замешкали приехать.

Капитан ввел в свою квартиру Оксану, почти бесчувственную… она кинулась на постель, обливаясь слезами…

Капитан крикнул:

– Горбунов! Беги к батюшке, скажи, чтобы шел венчать скорее. Понимаешь?

– Слушаю, ваше благородие! Все понимаю! – сказал денщик и будто побежал.

– Дайте нам чаю! – приказывал капитан. – Напейся, душка, чаю; ты совсем обессилела, упадешь под венцом.

– Не хочу вашего чаю… отроду не пила его и не хочу… Отвезите меня к матери…

– Надобно выпить хоть немного, привыкай. Теперь станешь панею, должно пить всякий день. Хоть ложечку выпей, когда любишь меня.

В горле запеклось у неё, язык высох, сил нет вовсе, нужно освежиться, проглотила ложечку чаю… сладко, приятно… еще ложечку приняла… «Напейся из стакана…», отведала… еще… и еще – и выпила весь стакан.

Полежала, освежилась, стала бодрее, приподнялась, как будто повеселела, не отказывается от другого стакана, пьет и прихваливает… глазки заблистали… Защебетала наша Оксана! Знай рассказывает, как она вырядится под венец, как приедет к матери, как та удивится, обрадуется… а тут третий стакан сама взяла и, выпивши, уже очутилась у капитана на коленах, поет свадебные песни и припевает к себе, потом что-то забормотала и повесила головку…

Напилась Оксана офицерского чаю! Будешь, сердешная, помнить его, и повек оскомины не сбудешь. «Пропала я теперь совсем!» – не своим голосом крикнула сердешная Оксана, как, проснувшись утром, увидела, где она и как погубила себя… Господи милостивый!.. Стоит и не может устоять на месте, бледная как смерть, трясется всем телом и как сцепила руки, так они в ней и окостенели; расплетённые волоса рассыпались по плечам, глаза смотрят и не видят, что тут лежит капитан: погубитель ее, и спит покойно!..

Проснулся и он и, видя такую Оксану, что словно смерть, бросился к ней, чтоб уговаривать ее, схватил ее за руки, рук не разведет; посадил ее на постель, она и села… но клонится, клонится и повалилась с постели на пол… лежит не жива.

То водою отливали, то терли ей виски, то уксусу давали нюхать, кое-как, наконец зевнула сердешная!.. Подвела глаза к Богу… и едва-едва проговорила:

– Зарежьте меня теперь… совсем!

Тут капитан кинулся к ней, стал ее уговаривать, стал умолять, чтоб не убивалась так, чтоб не тужила, что это ничего, что вот они обвенчаются, примут закон, и он покроет все, как долг велит.

Хотя и дышит Оксана, сидя на кровати, на которую посадили ее, но не занимается, как он хлопочет около нее, не слышит, что он говорит: взглянула глазками и проговорила:

– Мамочка!.. Где ты? – да как зарыдает!

Горбунов, денщик, солдатское сердце – и тот, глядя на нее, утирал слезы.

А капитан все вьется около нее и просит, чтоб не тужила, что это ничего, да чтоб одевалась скорее, пора ехать.

Не слушая его ничего, так, горькая, и повалилась ему в ноги. Охватила их руками, целует, обливает слезами уже не из глаз, а кровавыми, от самого сердца, и начала молить его:

– Капитаночку, ваше благородие!.. не знаю, как вас еще больше возвеличить! Будьте мне братом… более: батеньком родненьким!.. Послушайте меня бедную, погибшую совсем… возьмите нож, моею рукою вырежьте сердце мое, режьте мою душу, заколите меня!.. Я недостойна жить на божием свете… мне не можно быть между людьми!.. Я убила матиночку мою родненькую!.. Что она теперь без меня?.. Она не переживет такого стыда!.. Я сгубила мою славу!.. Я запропастила душу свою!.. Как вспомню про мамочку мою, живая бы пошла в землю! Матиночка моя, родненькая!.. Что я изделала тебе? Это ли твоя Оксана?.. Это ли радость твоя?..

Так приговаривала Оксана, а сама прежде плакала горько, рвала волосы, била в грудь себя, потом опять обомлела и повалилась на пол… Как тут солдат вбежал и крикнул:

– Пожалуйте, ваше благородие, все готово; вас ждут!

Капитан, обтерши слёзы, он и сам хоть и черствая душа, а не мог не плакать, видевши страдания Оксаны, схватил ее бесчувственную, завернул в солдатскую шинель и, вынесши на руках, уложил в бричку… Повезли ее дальше!

Ни жива ни мертва лежит наша Оксана в бричке. Очувствуется немного, видит, везут ее, денщик сидит при ней. Взглянет до Бога, слезами обольется:

– Господи милостивый! Я ли это? И это все со мною сталось? Матиночка моя! не проклинай ту, что была твоею доненькою!..

Остановились на квартире в другую ночь. Оксана изнемогла совсем. Ни ест, ни пьет – и не воспоминай ей.

– Не хочешь ли, душка, чаю? – спросил ее капитан, хлебчучи из стакана и закуривая трубкою.

– Будь проклят он от меня! – задрожа вскрикнула Оксана. – То не напиток, то адский огонь… – и как замолчала, то уже сколько капитан ни заговаривал к ней, как ни развлекал ее, так ни одного слова не добился от нее; она все вздыхала тяжко и по временам клала на себя крестное знамение…

Как вот ночью, прислушивается Оксана, все спят крепко… тихонько встала, обулась – не обулась, оделась – не оделась, чуть слышным шагом идет… идет… едва дух переводит, идет… к дверям… тихо отворила… и вышла. Тут она свободно вздохнула и смелее пошла к выходу… Ночью, в потемках, едва отыскала запор и от робости и бессилия очень долго отодвигала его… и все потихоньку, осторожно, чтоб не застучать и не разбудить спящих в хате денщиков. Двигает засов и боится, трясется и думает, как она выбежит на улицу, как побежит куда зря, спрячется где-нибудь, пока рассветет, а там пойдет… и не куда же, прямо к матери…

«Умру от гнева матери, но близ ее серденька!» – так думает она и вот – отодвинула… дверь, спасибо не скрипит, тихо отворяется… вот и отворила совсем, переступила уже через порог…

– Кто идет? – крикнул часовой, что стоял у двери… Оксана помертвела! Престрашный солдат, с предлинным ружьем, схватил Оксану за руку, и с силою впихнул ее в хату, и крикнул:

– Эй! Вы спите, а девушка ваша ушла было; а от капитана досталось бы и вам и мне.

Тут проснулись денщики, подняли Оксану, упавшую на пол, когда пихнул ее солдат. А тут и капитан проснулся и начал выговаривать Оксане, зачем она думала уходить?

– Этого не можно уже и подумать! – сказал он.

Утром не выходили из того селения, солдатам нужно было отдохнуть. Пришел один офицер к капитану, рассматривал Оксану и начал ему завидовать, что такую красивую девку достал себе. Потом, будто и добрый, сказал, что ходил к священнику, чтобы венчал капитана с Оксаною, и совсем бы все кончилось, тотчас бы повенчали, так от ее матери нет бумаги, а без того и венчать не можно. Послали, говорит, как можно скорее, и когда не сегодня, так завтра неотменно придет бумага.

Оксана стоит, склонивши голову, и не говорит им ничего.

Потом тот же офицер стал говорить, что капитану в походе не можно возить с собою девки, а должно переодеть ее денщиком. Надобно, говорит, эти косы отрезать и волосы остричь.

Капитан кликнул денщика и приказывал остричь Оксану. Только лишь тот приступил, как она выхватит ножницы, как вскочит – и вскрикнула:

– Не допущу никого!.. Не умела сберечь своей славы, не достойна и девичьей красы!

И с сим словом, разом отрезала – как и не было! – славную, русую, долгую, густую, шелковистую косу! Оксана схватила ее в руку, прижала к сердцу, поцеловала… и горько-горько заплакала… потом и прочие волосы на голове также сама остригла, собрала волосы, оплакала их и говорит:

– Так тебе, Оксана, и надо; сгубила свою славу, ходи остриженная!.. Еще вчера должно было меня остричь. Честная девка красуется косою, а такая, как я, всегда бывает острижена… Собравши свою косу с волосами, завернула в платок и положила к сердцу.

Капитан думал, что ему многого труда стоить будет принудить ее одеться в платье мужчины, и начал ее уговаривать к тому, а она говорит:

– Делайте, что хотите с остриженною Оксаною!.. она все погубила: и славу свою, и косу, и разум; ей не должно ничего девичьего носить.

И потом оделась свободно, не переставая плакать.

Сердце болит, рассказывая, сколько и как страдала наша Оксана и что переносила от своего губителя, злого капитана!.. Не можно и пересказать, как он возил ее с собою по походам, как ее берегли ночь и день, чтобы не ушла. Если же соберутся к нему офицеры, то она должна была стоять у дверей, подавать трубки и прочее. Называли ее «Ванькою», надоедали ей шутками и разными прибаутками. Она же молчит перед ними, как стена, и ни пары из уст не пустит; только вздохнет и подумает: «Слушай, Оксана! – ты это заслужила».

Еще-таки, когда Оксана, не вытерпливая своего бедствия, расплачется и начнет его упрекать, как он погубил ее, – то он, будто и начнет жалеть ее, и станет по-прежнему божиться и клясться, что он непременно обвенчается с нею, только что вот не пришла бумага от матери – и начнет ей представлять разные свои выдумки. Она, сердешная, хотя и не вовсе, но иногда, немного, и поверит, и думает себе: «Может, он и в самом деле когда-нибудь очувствуется и раскается в убийстве моем?.. Еще подожду, до случая».

Уже и мальчик есть у ней… Тут-то капитан, при той женщине, куда заблаговременно завез ее для такого случая, тут уже смертельно божился и, сняв со стены образ, присягал, что если Оксана сохранит дитя, так он тогда же и обвенчается с нею, чтобы всем избавиться греха. Боясь же, чтобы она не исполнила своего намерения, не ушла бы, как о том часто в большом огорчении проговаривалась, он, не дав ей хорошо оправиться, взял ее из деревни к себе.

Не видя ничего к успокоению своему, Оксана решилась пуститься на хитрости.

Стала веселенькая, перестала тужить, сделалась говорлива даже с капитаном или и даже с офицерами, когда сойдутся. Про мать не вспоминает и про венчанье молчит… Вот ей стало больше воли. Примечает, уже не так и присматривают за нею, а даже вовсе не караулят. Далее и далее, ей уже можно, сначала с солдатом, а потом и самой проведывать свое дитя, Дмитрика, кормившегося в ближней деревне. Можно ей, как захочет, и на базаре одной ходить, хоть до половины дня. И она ходит по базару, и если нападет на знающих, то она и расспрашивает, на какие места идти до такой-то губернии, до такого села? Кто знает, рассказывает ей, а она все замечала.

В один день она пристала к капитану с горькими слезами, чтобы он сказал ей решительно, покроет ли он когда свой грех, обвенчается ли с нею? Супостат смеялся, а потом снова подтвердил свои клятвы, и что не пройдет недели, как он кончит все с нею. Но в тот же вечер, когда собрались к нему офицеры и стали пить чай с проклятою подливкою, погубившею навек Оксану, то зашел между ними разговор о ней; и тут капитан сказал, что он и не думал никогда утопить себя, женясь на ней, вольно ей, дуре, верить было и даже теперь ожидать; что она ему наскучила, что он готов проиграть ее в карты кому угодно или поменяться на собаку… Оксана не слушала более… и как денщики заняты были по своим делам, а о себе знала, что ее уже не спросят, занявшись пиршеством, которое будет продолжаться всю ночь, она, взявши свою шинель, свернула и положила на место, где всегда спит, и умостила так, что будто то человек лежит, а потом выбежала из хаты, со двора, и, бегучи все улицами, выбежала из города и прибежала в ту деревню, где кормился Дмитрик ее.

Войдя в хату, так и кинулась к ногам женщины, кормившей Дмитрика, и рассказала, что задумала. Эта молодица знала все, что было с Оксаною, и не один раз она плакала с нею «о такой ее године»; подумала, что как уже ей заплачено за кормление вперед, а если Оксана сделает, что задумала, так меня, – думала она, – и подозревать не станут. Тут же одела Оксану в женское платье, старенький платок на голову, поношенную крепко шубу больше для дитяти; закутала Дмитрика, которому было уже больше года, и положила его на руки ей. А платье мужское, что скинула Оксана, и несколько пеленок от дитяти взявши, пошла с Оксаною… к пруду… Ночь; никто не видал их – и они, тут же у берега, положили все это, чтобы подумали, что Оксана с дитятею утопилась, и, давши Оксане гривну денег на дорогу, женщина эта проводила ее за деревню.

В самую глухую, темную полночь осталась Оксана в поле одна, как палец! Идти бы ей, боится, и куда идти, не знает: помнит, какие города ей опрашивать, а не знает, в которую сторону пуститься. Подумала, подумала Оксана, после и говорит:

– Умела ты, Оксана, покинуть мать, умей же и найти ее! Не боялась мандровать, не бойся же возвращаться. Хотела жить в роскоши, терпи же теперь холод, голод и всякую беду! Что же делать? Не знаю, что шаг, то далее от греха, а ближе к матери… Господи, благослови!.. – перекрестилась и пошла.

Ночь была так темна, что дорогу не иначе можно было видеть, как только присматриваясь. И от страха, чтобы ее кто не остановил, и от радости, что вырвалась из ада и из рук самого сатаны, Оксана дрожала как бы от сильного холода, то и пустилась идти скорее, чтоб согреться. Немного прошла, а уже и начала уставать; притом же, кроме того, что была в шубе, был с нею и узел с пеленками для дитяти, и с хлебом и кое с чем, что добрая женщина – спасибо ей! – дала на дорогу. Пройдя немного, Оксана сядет и отдыхает; наконец, выбившись из сил, прилегла на земле и думает:

«Иду я к мамочке моей родненькой… жива ли то она еще?.. Может, с туги и печали умерла, чтоб не видеть стыда, какой нанесла я на ее старенькую голову?.. И уже верно, что, умирая, прокляла меня!.. у-у-у-у!.. страшно!.. земля не сдержит. Когда же она жива?.. О, господи!.. как явлюсь к ней?!»

Это та Оксана, что была для нее радостью, утехою, что мать величалась и утешалась ею!.. Это Оксана, что смеялась с Горшковозовны, бежавшей с солдатами; слышала, как мать удивлялась, что Явдохина мать не умерла от стыда и печали, а сама, в то же время, туда же помандровала!.. Явдоха, может, тот же вечер и воротилась, а Оксана, эта гордая, пышная Оксана, что не думала за мужика выйти, что величалась над всеми, эта повесилась на шею капитану, захотела разом стать панею, таскалась с ним по всему свету… Вот тебе, мамо, Дмитрик. Няньчись с ним, потешайся им; это заработок твоей Оксаны… достала тебе чести и уваженья. Бери его, мамо, на руки; выноси его на улицу, похваляйся добрым людям: «Вот что заработала моя Оксана!.. Ни самая последняя девка в нашем селе не сделала бы того, что дочь моя, почитаемая всеми за первую!.. Расступись, сыра земля, прими меня, чтобы не видела я материнских слёзочек, горького воздыханья от стыда, что я нанесла ей!»

Так горько плача и приговаривая, лежала на земле Оксана близ своего Дмитрика, что спал закутанный в шубу. Плакала, плакала, глядя на него, и думает:

«На что родился он на свете?.. На стыд, на лихо, на горе. Нигде не скроется от насмешек, из байстрюка не выйдет. Мать моя не захочет видеть его, проклянет вместе со мною, я должна буду прятаться с ним от людей!.. Прибери его, Господи! пока не дошла я еще к матери!.. Когда б зверь, или что… А я?.. разве я человек?..» – закричала Оксана необыкновенным голосом, вскочила с земли, выпрямилась и начала быстро озираться по всему полю. В глазах засверкали искры, дыбом стали волосы, протянутые руки окостенели…

– Я лютее всякого зверя!.. я убила свою мать родную… по капле выпила кровь ее!.. так пожалею ли своего дитяти?.. Оно не дитя мое, оно враг мой!.. как покажусь я с ним к матери, в село свое? Оно мне стыд, срам, вечное посмешище!.. Не нужно мне его… пропадай, выродок нечестивого рода, врага, губителя моего!.. О-о-о-о!.. Как бы попался мне камень, тут бы и аминь ему! только по головке крепче… и не пискнуло бы!.. Нет, не так. Вот тут в канаве, вырою ему ямку, положу его любенько… да разом и засыплю землею… и могилку выведу; оно и не почувствует ничего, славно заснет… Ищи, капитан, своего сына!..

И говоря это, обеими руками, на взрушенной в канаве земле, принялась рыть ямку, а сама хохочет дико своей выдумке.

«Покрою навек свой стыд, никто и знать не будет». Так думает она… От сильного горя сердешная Оксана была точно вне ума.

Вырыла ямку, обделала, очистила ее – и готово. Начинало рассветать. Вставши на ноги, глянула на могилку, крепко вздрогнула всем телом… но скрепила сердце… быстро бросилась за дитятею, приговаривая:

– Ступай, Дмитрик! Полно тебе, капитанскому сыну, спать на голой земле. Вот тебе вечная квартира готова!

Подбежала к дитяти, протянула руки, чтоб взять его… а оно, малюточка! – проснувшись, смеется так мило себе, протянуло к ней ручки, и крикнуло: «Мамо… мамо!» – да так жалобно, словно просит, чтобы мать не губила его… Крепко вздрогнула Оксана, потом, скрепясь, кинулась на дитя, схватила его… а дитя, не понимая ничего, охватило ручонками шею матери, целует ее… и лепечет: «Мамо!.. Бозя!..» Оксана обеспамятела и не очувствовалась, как упала на землю!..

Утренняя роса и прохладный ветерок освежили ее, она очувствовалась… глядит, и не знает где она. Дитя ползает около нее и, что могло еще выговаривать, все лепечет: «Мамо… Бозя!» Тут вспомнила Оксана на что решилась!.. вспомнила – и мороз пробежал по ней… увидела могилу, что приготовила было для своего дитяти, быстро вскочила, схватила дитя на руки и, как стрела, пустилась бежать от того места, а отбежавши кинулась на колена, положила дитя и со всем жаром начала молиться Богу, класть земные поклоны и тут же налагала на себя обещание, что уже никогда и ни за что не сделает ребенку никакого зла, будет сохранять его, донесет до дому и, если мать не благословит его и откинет от себя, все будут им гнушаться, упрекая, будут звать его байстрюком, и какое бы ни было ей поругание, посмеяние, она все перенесет, не покинет сына, вскормит его и до разума доведет. «Когда я не умела быть дочкою, – так говорила она сама с собою, – так буду матерью; гонялась за панством и роскошью, буду терпеливо переносить стыд и всякое надругательство». На все решалась она, и все готова была вытерпеть, лишь бы Бог простил ей этот тяжкий, смертельный грех, что она хотела сделать над сыном. Только лишь кончила молитву, тут ясное, чисто восходящее солнце осветило ее… И Оксана стала покойнее в душе: утерла слезы, подкрепила себя пищею; закутав дитя, прижала его к сердцу, где всегда лежала, завернутая в платок, ее девичья коса – и, с твердою мыслью, пустилась в путь, разговаривая с дитятею: «Бозя!.. мамо!» А тут она начала учить его еще новому слову! «Баба… баба!» И Дмитрик лепетал за нею и, ловя ее слезы, падавшие на него, смеялся – и потом уснул.

Много рассказывать, как наша сердешная Оксана с своим Дмитриком чрез все места проходила до своего села. Иногда случался добрый человек, подвозил ее, а больше того, что она все шла. Неся дитя, рук не чувствовала; ноги от ходьбы утомились; где выпросит поесть чего, а где и ничего не дадут, то она, отдавая последнее дитяти, крепко голодовала. Вот уже доходит… Вот уже все ближе, все ближе к своему селу… и сердце замирает в ней… И какие думки на душе у неё!.. Как явиться пред матерью?.. Что мать скажет ей?.. Еще жива ли?.. Горечко тяжкое!..

Сколько и как она шла, а таки дошла. Уже верст десять остается ей до села. Она думает: «Хотя уже и поздно, но если в последнее поспешу, то хоть ночью, а дойду-таки до дому». Пошла скорее… Но как у нее одна думка и все о матери: какою она увидит ее или уже на кладбище отыщет только могилу ее, так она идет, но ноги не двигаются; спотыкается, остановится, опять пойдет, дрожит всем телом, горло пересохло, где найдет какую-нибудь воду, освежит запекшиеся уста, опять пойдет… Дух ей захватывает, вовсе не сможет, сядет… Отдохнула ли хоть немного или нет, вздумает поспешать, опять вскочит, опять пойдет, и опять не надолго… И через то опоздала крепко. Полуночная звездочка взошла, а она еще далеко от села. Взнемоглась совсем, а тут начало рассветать; она уже завидела церковь… И тут же упала на колена…

– Церковь святая! Я входила в тебя чистая и непорочная! Достойна ли буду с своими грехами стать в тебе?

И как горько плакала она, стоя так долго и молясь! Землю смочила слезами и подумала:

«Вот какой ралец (принос, подарок) принесла я на родимую землю!.. Не долго я буду сквернить тебя, ступая по тебе, земля моя родимая!.. Не ступляйся, приими мое грешное тело по смерти, хоть за то, что я утро и вечер буду тебя поливать слезами!..»

Посилилась, чтоб встать, но не смогла никак, и тут же на дороге лежала, стоная и плача.

Утро. Обвиднело; едет человек по дороге в село. Видит, что-то лежит на дороге… Подошел ближе… женщина с ребенком, верно, больная, лежит, плачет, стонет, руки ломает.

– Чего ты, молодица, тут, на дороге легла? – спрашивает ее человек. Взглянула Оксана по голосу, присмотрелась пристально…

– Ох, господи… – крикнула, припала к земле, заплакала навзрыд и сказала:

– Покрой меня, сырая земля. Пусть я не вижу…

– Да кто ты такая?.. Больна ты, что ли? Оксана не говорит ничего, только плачет горько.

– Да ну же, скажи: когда ты больна, то я подвезу тебя, – сказал человек и начал поворачивать ее, чтоб узнать, что это такое.

– Убей меня, Петро! – крикнула Оксана. – Убей на этом месте… Я стану Бога молить за тебя.

– Да кто это такой? Что-то я не познаю тебя!

– Убей Оксану!.. Раздави ее пятою!..

– Оксана!.. Ты ли это? – крикнул Петро и отступил от нее, сцепил руки, с большим удивлением рассматривал ее…

И! можно ли было ему узнать Оксану? Он знал ее здоровою, полновидною, румяною, веселою, игривою девушкою, сегодня разряженною, а завтра еще лучше. А теперь, видит, лежит перед ним что-то худое, тощее, сухое, бледное, сомлелое, почерневшее в лице. Не одежа на ней, а нищенское лохмотье, голова повязана грязным, затасканным, дырявым очипком; лежит, не может встать и плачет горько.

Добрая Петрова душа!.. Бросился к ней, поднял ее, посадил и сам сел подле нее; утешал ее, сам поплакал с нею. И как она, прежде всего, пристала к нему, чтобы сказал ей о матери, жива ли она и как живет, то он и рассказал:

– Твоя мать, Оксана, жива, да что с того? Лучше бы ей Бог смерть послал! Вот я тебе все расскажу. В тот вечер, как ты… таво… как тебя уже не было, она не хватилась тебя, легла спать, думая, что ты, как и часто бывало, возвратишься поздно. Как же видит утром, что тебя нет и что ты не ночевала дома, вот тут уже она не знала, что и подумать! Побежала к соседям на пораду (на совет)… Через час по всему селу заговорили, что Оксаны нет. Не можно и рассказать, как бедная старуха твоя горевала!.. Но все-таки никто не мог додуматься, где ты девалась. Никто не заметил, чтобы ты с кем из служивых любилась; о капитане же никто и не думал. Когда ж она не за москалями побежала – так толковали люди, – так или утопилась, или что. Искали в пруде. Как вот, наш Кондрат воротился; его брали с подводою под солдатские вещи, и он ночевал у дяди в том же дворе, где и капитан стал на квартире. Слышит Кондрат, как люди рассказывают, что капитан из нашего села привез какую-то девушку. Чтоб подсмотреть, кто она такая и не из дочек ли его какая, заглянул в окно… Это Оксана, сидит у капитана на коленах, веселая, обнимает его, целует и свадебные песенки себе же припевает… Правда ли это, Оксана? Было ли это?

Оксана склонила голову, отерла слезу… Петро продолжал:

– Ну, нужды нет, – это он так рассказывал. Он, говорит, удивился, но как не его дело, то и отошел себе. На другой день капитан поил водкой своих людей и хозяев; Кондрата также угощали… Не плачь, Оксана, и не стыдись; я рассказываю, как говорил он. Вот Кондрат, воротившись, да к Векле, да прямо и говорит ей:

– Не ищете своей Оксаны; она таки так, там и там…

Тут уже не знали, что и делать с твоею матерью! Она не заплакала, а только вся одеревенела… Начали ее утешать, она молчит и пристально смотрит в угол хаты. Я был при этом и не отходил от нее.

Оксана хотела что-то сказать в благодарность ему, но за слезами не могла выговорить ни слова.

– Молчала Векла, молчала – и так страшно глядела на всех, после и заговорила такое, что и раз, сказать не можно!.. То кричала, чтоб ловили солдат, что душу украли из нее, что уже в ней нет души, что она уже не человек, а колода, ни на что не нужная и ни к чему не потребная. Потом, помолчавши, начнет просить людей к себе на свадьбу, что она идет за капитана, и начнет убирать себе голову чем попало, вместо скиндячок, как прилично невесте; потом начнет припевать себе свадебных песен; а как – говорит потом: будет у меня доня Оксаночка, гарная да прегарная… да тут же, с сердцем, и закричит: то я ее за ножки, да об лавку… Убью гадину!.. Убью змею!.. Она из меня кровь высосала, она… да тут уже понесет такое, что не хочу тебе и рассказывать; ты и так крепко плачешь.

– Полно же, полно, перестань! – говорил Петро, видя ее заливающуюся слезами. – Слушай, что я еще далее буду тебе рассказывать. Долго так страдала мать твоя. Мы думали, что она тронулась в ум; однако, сяк-так, то молодицы, то знахари освободили ее, она пришла в память… Так что же? Тут, как постигла ее беда, тут и напали на нее наши мирские пиявки. Первое, что земское начальство с громадою присудили, как Векла есть бездушная, сына и приемыша у ней нет и не будет, то ее землю взять, обратить в общественную; вот начальники и разделили ее между собою. Тут писарь по книгам нашел, будто твой, Оксана, дед, его деду должен был пятьдесят рублей, и о том бумагу читал перед громадою… а громада что знает? Присудили ваш двор отдать писарю… вот твоя мать и пошла скитаться по соседям…