Текст книги "Критика чистого разума. Критика практического разума. Критика способности суждения"

Что же касается мнения, будто от того, чтó возбуждает, прибавляется красоты, приписываемой предмету благодаря его форме, то это общая ошибка, причиняющая большой вред настоящему, неподкупленному основательному вкусу, хотя, конечно, к красоте может быть присовокуплено еще и то, чтó возбуждает, чтобы посредством представления о предмете помимо простого (trocken) удовольствия еще заинтересовать душу и таким образом послужить для рекомендации вкуса и его культуры, особенно когда он еще неразвит и неискушен. Но оно действительно наносит ущерб суждению вкуса, если привлекает внимание к себе как основанию суждения о красоте. В самом деле, мнение, будто оно способствует ей, столь неверно, что его надо, скорее, принимать снисходительно как нечто чуждое, и то лишь поскольку оно не нарушает прекрасной формы, пока вкус еще слаб и неискушен.

В живописи, в ваянии да и во всех изобразительных искусствах, в зодчестве, в садоводстве, поскольку они изящные искусства, самая суть – это рисунок, в котором основу всех предпосылок (Anlage) для вкуса образует не то, чтó в ощущении доставляет удовольствие, а только то, чтó нравится благодаря своей форме. Краски, которыми расцвечиваются рисунки, относятся к действующему возбуждающе; они сами по себе могут, правда, оживить предмет для ощущения, но не могут сделать его достойным созерцания и прекрасным; скорее, то, чего требует прекрасная форма, большей частью очень ограничивает их, и даже там, где действующее возбуждающе допускается, его облагораживает только прекрасная форма.

Любая форма предметов чувств (внешних чувств и опосредствованно также внутреннего чувства) есть или фигура (Gestalt), или игра; в последнем случае или игра фигур (в пространстве – мимика и танец), или только игра ощущений (во времени). Возбуждающее действие красок или приятных звуков инструмента может быть добавлено, но истинный предмет чистого суждения вкуса составляет в первом случае рисунок, в последнем – композиция; а то, что чистота красок и звуков или же их многообразие и различие способствуют, как кажется, красоте, означает, что они как бы прибавляют нечто однородное к удовольствию от формы не столько потому, что они сами по себе приятны, сколько потому, что они делают форму более точной, более определенной и более наглядной и, кроме того, своей привлекательностью оживляют представление, возбуждая и поддерживая внимание к самому предмету.

Даже то, что называют убранством (parerga), т. е. то, что к цельному представлению о предмете принадлежит не внутренне как составная часть, а только внешне как приправа, и что увеличивает удовольствие вкуса, делает это также только своей формой, например рамки картин, или драпировка на статуях, или колоннада вокруг великолепных зданий. Но если украшение само не заключается в прекрасной форме, а служит, как золотая рама, только для того, чтобы своей привлекательностью (Reiz) вызвать одобрение картины, то оно называется прикрасой и умаляет подлинную красоту.

Ощущение трогательного, когда приятность побуждается только посредством минутной задержки и следующего затем более значительного проявления жизненной силы, вовсе не относится к красоте. Возвышенное же (с которым связано чувство трогательного) требует другого мерила суждения, чем то, которое полагает себе в основу вкус; и, таким образом, чистое суждение вкуса не имеет в качестве определяющего основания ни действия того, что возбуждает, ни действия того, что трогает, – словом, никакого ощущения как материи эстетического суждения.

§ 15. Суждение вкуса совершенно не зависит от понятия о совершенстве

Объективную целесообразность можно познать только посредством соотнесения многообразного с определенной целью, следовательно, только через понятие. Из одного этого уже явствует, что прекрасное, суждение о котором имеет в своей основе чисто формальную целесообразность, т. е. целесообразность без цели, совершенно не зависит от представления о добром, так как доброе предполагает объективную целесообразность, т. е. соотнесение предмета с определенной целью.

Объективная целесообразность бывает или внешней, т. е. полезностью, или внутренней, т. е. совершенством предмета. Из двух предшествующих разделов достаточно ясно, что то удовольствие от предмета, благодаря которому мы называем его прекрасным, не может зависеть от представления о его полезности, ибо тогда оно не было бы непосредственным удовольствием от предмета, а ведь именно такое удовольствие составляет основное условие суждения о красоте. Объективная же внутренняя целесообразность, т. е. совершенство, уже ближе к предикату прекрасного, и поэтому именитые философы отождествляли ее с красотой, но с прибавлением: если она мыслится смутно. В любой критике вкуса в высшей степени важно решить вопрос: действительно ли красота растворима в понятии совершенства?

Чтобы судить об объективной целесообразности, мы всегда нуждаемся в понятии цели и (если эта целесообразность должна быть не внешней [полезностью], а внутренней) в понятии внутренней цели, которое содержит в себе основание внутренней возможности предмета. А так как цель вообще есть то, понятие чего можно рассматривать как основание возможности самого предмета, то для того, чтобы представить себе объективную целесообразность в вещи, заранее должно быть дано понятие о том, чем должна быть вещь; и согласно многообразного в вещи с этим понятием (дающим правило связи многообразного в ней) есть качественное совершенство вещи. От него отличается количественное совершенство как полнота каждой вещи в своем виде, которое есть только понятие величины (целокупности), где уже заранее мыслится определенным, чем вещь должна быть, и спрашивается только, все ли необходимое для этого в ней имеется. Формальное в представлении о вещи, т. е. согласованность многообразного как единого (без определения, чем оно должно быть), само по себе не обнаруживает никакой объективной целесообразности, так как, после того как отвлекаются от этого единого как цели (чем вещь должна быть), в душе созерцающего не остается ничего, кроме субъективной целесообразности представлений, которая, может быть, и указывает на некую целесообразность состояния представлений в субъекте и на какую-то удовлетворенность его в этом состоянии тем, что данная форма схватывается в воображении, но не указывает на совершенство какого-либо объекта, который здесь не мыслится через какое бы то ни было понятие цели. Например, если я вижу в лесу поляну, вокруг которой стоят деревья, и при этом не представляю себе никакой цели, например что эта поляна должна служить для танцев поселян, то одна лишь форма не дает ни малейшего понятия о совершенстве. Но представлять себе формальную объективную целесообразность без цели, т. е. одну только форму совершенства (без всякой материи и понятия о том, что приводится в согласие, хотя бы это и было лишь идеей закономерности вообще), есть настоящее противоречие.

Суждение же вкуса есть эстетическое суждение, т. е. такое, которое покоится на субъективных основах и определяющим основанием которого не может быть понятие и, значит, также понятие определенной цели. Следовательно, через красоту как формальную субъективную целесообразность никак не мыслится совершенство предмета как якобы формальная, но все же объективная целесообразность; и если считать, будто понятие прекрасного и понятие доброго различаются только по логической форме, что первое есть лишь смутное, а второе – ясное понятие совершенства, в остальном же они по содержанию и происхождению тождественны, то такое различие незначительно, ибо в таком случае между ними не было бы специфического различия, а суждение вкуса было бы таким же познавательным суждением, как суждение, в котором нечто признается добрым; так, например, когда простолюдин говорит, что несправедливо обманывать, он основывает свое суждение на смутных, а философ – на ясных принципах, однако оба в сущности на одних и тех же принципах разума. Но я уже показал, что эстетическое суждение есть единственное в своем роде и не дает решительно никакого познания (даже и смутного) об объекте; познание дается только посредством логического суждения, тогда как эстетическое суждение соотносит представление, посредством которого дается объект, исключительно с субъектом и показывает вовсе не свойства предмета, а только целесообразную форму в определении способностей представления, которые занимаются этим предметом. Суждение называется эстетическим именно потому, что определяющее основание его есть не понятие, а чувство (внутреннее чувство) упомянутой гармонии в игре душевных сил, коль скоро ее можно ощущать. Если же хотят называть эстетическими смутные понятия и объективное суждение, которое имеет их в основе, то мы имели бы рассудок, который судит чувственно, или [внешнее] чувство, которое представляло бы свои объекты посредством понятий; и то и другое содержит противоречие. Способность [давать] понятия, будут ли они смутными или ясными, есть рассудок; и хотя для суждения вкуса как эстетического суждения (как и для всех суждений) требуется также и рассудок, но требуется он для него не как способность познания предмета, а как способность определения суждения и представления о нем (без [посредства] понятия) по отношению этого представления к субъекту и его внутреннему чувству, и притом постольку, поскольку это суждение возможно по некоторому всеобщему правилу.

§ 16. Суждение вкуса, в котором предмет признается прекрасным в зависимости от определенного понятия, не есть чистое суждение

Есть два вида красоты: свободная красота (pulchritudo vaga) или чисто привходящая красота (pulchritudo adhaerens). Первая не предполагает никакого понятия о том, чем должен быть предмет; вторая предполагает такое понятие и совершенство предмета соответственно этому понятию. Первая означает (самостоятельно существующую) красоту той или этой вещи; вторая, как привходящая к понятию (обусловленная красота), приписывается объектам, подводимым под понятие особой цели.

Цветы – это свободная красота в природе. Чем же должен быть цветок, вряд ли кто-нибудь знает, кроме ботаника; и даже он, который по цветку узнает орган оплодотворения растения, не принимает во внимание эту цель природы, когда судит о цветах на основании вкуса. Следовательно, в основу такого суждения не полагают никакого совершенства того или другого вида, никакой внутренней целесообразности, к которой относился бы синтез многообразного. Многие птицы (попугай, колибри, райская птица), множество морских моллюсков сами по себе суть такая красота, которая не присуща ни одному предмету, определяемому по понятиям в отношении его цели: они нравятся необусловленно (frei) и сами по себе. Так, рисунки à la grecque, орнамент из листьев, вырезанный на картинных рамах, обоях и т. д., сами по себе ничего не означают: они ничего не представляют – никакого подводимого под определенное понятие объекта; они свободная красота. К этому же роду можно отнести и то, чтó в музыке называется фантазиями (без темы), да и всякую музыку без текста.

В оценке свободной красоты (по одной лишь форме) суждение вкуса есть чистое суждение. Здесь не предполагается никакое понятие о какой-либо цели, ради которой многообразное должно было бы служить для данного объекта и которая, следовательно, указывала бы, чтó именно должен представлять объект; этим свобода воображения, которое как бы играет, наблюдая [данную] фигуру, была бы только ограничена.

Но красота человека (а внутри этого вида красота мужчины, женщины или ребенка), красота лошади, строения (как, например, церкви, дворца, арсенала или беседки) предполагают понятие о цели, которое определяет, чем должна быть вещь, стало быть, предполагают понятие ее совершенства, и, следовательно, она есть чисто привходящая красота. Так же как соединение приятного (ощущения) с красотой, которая, собственно, касается лишь формы, мешало чистоте суждения вкуса, так и соединение доброго (а именно ради чего многообразное хорошо для самой вещи соответственно ее цели) с красотой умаляет чистоту этого суждения.

Многое, что непосредственно нравится при созерцании, можно было бы приладить к зданию, если бы только оно не должно было быть церковью; внешний вид можно было сделать более красивым с помощью всевозможных завитушек и легких, но правильных штрихов, как это делают новозеландцы при татуировке, если бы только это был не человек; и человек мог бы иметь гораздо более тонкие черты и более миловидные и кроткие очертания лица, если бы только он не должен был представлять мужчину, и тем более военного.

Удовольствие от многообразного в вещи из-за внутренней цели, которая определяет ее возможность, есть удовольствие, основанное на понятии; удовольствие же от красоты не предполагает никакого понятия, а непосредственно связано с представлением, с помощью которого предмет дается (а не мыслится). Если суждение вкуса, имея в виду удовольствие от красоты, делают зависимым от цели в удовольствии от многообразия как суждении разума и тем самым его ограничивают, оно уже не свободное и не чистое суждение вкуса.

Правда, через это соединение эстетического удовольствия с интеллектуальным вкус выигрывает в том смысле, что он фиксируется, и хотя он и не всеобщий вкус, но в отношении некоторых целесообразно определенных объектов ему могут быть предписаны правила. Но тогда они не правила вкуса, а только правила согласования вкуса с разумом, т. е. прекрасного с добрым, благодаря чему прекрасное становится пригодным в качестве инструмента для цели в отношении доброго, чтобы на то расположение души, которое поддерживает само себя и обладает субъективной общезначимостью, опирался образ мыслей, который может быть поддержан только посредством предполагающего усилие решения, но который имеет объективную общезначимость. Но, собственно говоря, совершенство не выигрывает от красоты и красота не выигрывает от совершенства; так как при сравнении через понятие того представления, посредством которого нам дается предмет, с объектом (в отношении того, чем он должен быть) неизбежно сопоставление его также и с ощущением в субъекте, то, если оба душевных состояния согласуются между собой, выигрывает вся способность силы представления.

Суждение вкуса только в том случае было бы чистым в отношении предмета с определенной внутренней целью, если бы тот, кто высказывает это суждение, или не имел бы никакого понятия об этой цели, или в своем суждении абстрагировался бы от нее. Но хотя бы он и высказал правильное суждение вкуса, судя о предмете как о свободной красоте, все же в этом случае другой, который рассматривает красоту в предмете только как привходящее свойство (имеет в виду цель предмета), выразил бы ему порицание и обвинил бы его в ложном вкусе, хотя обе стороны судят по-своему правильно: один – по тому, чтó предстает его [внешним] чувствам, другой – по тому, чтó у него в мыслях. Этим различением можно иногда уладить спор о красоте между ценителями вкуса, когда им покажут, что у одного речь идет о свободной красоте, а у другого – о привходящей; первый высказывает чистое, а второй – прикладное суждение вкуса.

§ 17. Об идеале красоты

Не может быть никакого объективного правила вкуса, которое определяло бы понятиями, чтó именно прекрасно. В самом деле, любое суждение из этого источника эстетическое, т. е. чувство субъекта, а не понятие об объекте служит его определяющим основанием. Искать такой принцип вкуса, который давал бы всеобщий критерий прекрасного посредством определенных понятий, – это тщетный труд, так как то, что ищут, невозможно и само по себе противоречиво. Всеобщая сообщаемость ощущения (того, что нравится или не нравится), а именно такая, которая имеет место без [посредства] понятия; единодушие, насколько возможно, во все времена у всех народов относительно этого чувства в представлении о тех или иных предметах есть эмпирический, хотя слабый и едва достаточный для предположения, критерий происхождения подтверждаемого столь многими примерами вкуса от глубоко скрытой и общей для всех людей основы единодушия в суждении о формах, в которых им даются предметы.

Вот почему на некоторые произведения вкуса смотрят как на образцовые, но не так, будто бы вкус можно приобрести путем подражания другим. Ведь вкус должен быть личной способностью; однако тот, кто подражает образцу, обнаруживает, правда, умение, если это ему удается, но вкус он обнаруживает только в том случае, если он может судить о самом этом образце[139]139
  Образцы вкуса в области поэзии и риторики должны быть составлены на мертвом и ученом языке; на мертвом языке – для того, чтобы не подвергаться изменениям, которым неизбежно подвержены живые языки, когда благородные выражения становятся плоскими, обыкновенные – устарелыми и в оборот на короткий срок пускаются вновь образуемые выражения; на ученом языке – для того, чтобы этот язык имел грамматику, которая не подчинена прихотливым переменам моды, а сохраняет свои неизменные правила.


[Закрыть]. Но отсюда следует, что высший образец, прообраз вкуса есть только идея, которую каждый должен создать в себе самом и по которой он должен судить обо всем, что может быть объектом вкуса или служит примером суждения вкуса, и даже о вкусе всех остальных людей. Идея означает, собственно говоря, некое понятие разума, а идеал – представление о единичной сущности, адекватной какой-либо идее. Поэтому прообраз вкуса, который, правда, основывается на неопределенной идее разума о некоем максимуме, но может быть представлен не посредством понятий, а только в единичном изображении, лучше называть идеалом прекрасного, какой мы, хотя и не обладаем им, все же стремимся в себе создать. Но этот прообраз будет только идеалом воображения, и именно потому, что основывается не на понятиях, а на изображении; способность же изображения есть воображение. Как же мы приходим к такому идеалу красоты? A priori или эмпирически? И еще: идеал какого вида красоты возможен?

Прежде всего надо заметить, что красота, для которой следует искать идеал, должна быть не неопределенной красотой, а красотой фиксированной – посредством понятия об объективной целесообразности, следовательно, должна принадлежать объекту не абсолютно чистого, а отчасти интеллектуализированного суждения вкуса. Это значит, что там, где в том или ином виде оснований суждения должен иметь место идеал, в основе должна лежать какая-нибудь идея разума согласно определенным понятиям, a priori определяющая ту цель, от которой зависит внутренняя возможность предмета. Нельзя мыслить идеал красивых цветов, красивой меблировки, красивого пейзажа. Но и о красоте, обусловленной определенными целями, как, например, о красивом жилом доме, о красивом дереве, о красивом саде и т. д., невозможно представить какой-либо идеал; вероятно, потому, что цели недостаточно определены и недостаточно фиксированы своим понятием; следовательно, целесообразность здесь почти так же свободна, как при неопределенной красоте. Только то, что имеет цель своего существования в себе самом, [а именно] человек, который разумом может сам определять себе свои цели или, где он должен заимствовать их из внешнего восприятия, все же в состоянии соединять их с существенными и всеобщими целями и затем также и эстетически судить о согласии с ними, – только человек, следовательно, может быть идеалом красоты, так же как среди всех предметов в мире [только] человечество в его лице как мыслящее существо (Intelligenz) может быть идеалом совершенства.

Но для этого требуются две вещи: во-первых, эстетическая идея нормы (Normalidee) – единичное созерцание (воображения), которое представляет мерило суждения о человеке как предмете, принадлежащем к особому виду животных; во-вторых, идея разума, которая делает цели человечества, поскольку они не могут быть представлены чувственно, принципом суждения о той или иной фигуре, через которую эти цели раскрываются в явлении как ее действие. Идея нормы должна для фигуры особого вида животных заимствовать свои элементы из опыта; но величайшая целесообразность в конструировании фигуры, которая была бы годной в качестве всеобщего мерила эстетической оценки каждой особи этого вида, образ, который как бы преднамеренно положен в основу техники природы и которому адекватен только вид в целом, а не каждая особь в отдельности, – все же находятся только в идее того, кто высказывает суждение; однако эта идея со всеми своими пропорциями, как эстетическая идея, может быть изображена в виде образца вполне in concreto. Чтобы до некоторой степени сделать понятным, как это происходит (ибо кто в состоянии до конца выведать у природы ее тайны?), мы попытаемся дать психологическое объяснение.

Надо отметить, что воображение совершенно непостижимым для нас способом может не только вновь вызывать при случае знаки для понятий даже из далекого прошлого, но и воспроизводить образ и фигуру предмета из чрезвычайно большого числа предметов различного рода или же одного и того же рода; более того, в тех случаях, когда душа рассчитывает на сравнения, воображение умеет, по всей вероятности действительно, хотя и недостаточно для сознания, как бы накладывать один образ на другой и через конгруэнтность многих образов одного и того же рода получать нечто среднее, служащее общим мерилом для всех. Кто-то видел тысячу взрослых мужчин. Если он захочет судить об их нормальной величине, определяемой путем сравнения, то воображение (по моему мнению) накладывает огромное число образов (может быть, всю эту тысячу) друг на друга; и если мне будет позволено применить здесь аналогию с оптическим изображением, то в пространстве, где соединится большинство из них, и внутри тех очертаний, где часть наиболее густо покрашена, становится заметной средняя величина, которая и по высоте, и по ширине одинаково удалена от крайних границ самых больших и самых маленьких фигур. И это есть фигура красивого мужчины. (Можно было бы то же самое получить механически, если измерить всю эту тысячу, сложить высоту всех, а также ширину (и толщину) самое по себе и сумму разделить на тысячу. Но воображение делает это путем динамического эффекта, который возникает из многократного схватывания таких фигур органом внутреннего чувства.) Если же для этого среднего мужчины таким же образом отыскивается средняя голова, а для нее – средний нос и т. д., то эта фигура лежит в основе идеи нормы красивого мужчины в той стране, где делается это сравнение; поэтому негр при этих эмпирических условиях необходимо должен иметь другую идею нормы красоты фигуры, чем белый, китаец – другую, чем европеец. Так же обстояло бы дело с образцом красивой лошади или красивой собаки (той или иной породы). Эта идея нормы выводится не из заимствованных из опыта пропорций как определенных правил; наоборот, только в соответствии с ней становятся возможными правила суждения. Она есть парящий между всеми отдельными многоразличными созерцаниями индивидов образ для всего рода, который природа установила в качестве прообраза для своих порождений в данном виде, но которого, по-видимому, полностью не достигла ни в одной особи. Эта идея вовсе не полный прообраз красоты в данном роде, а только форма, которая составляет непременное условие всякой красоты, стало быть, только правильность в изображении рода. Она, как называли знаменитого копьеносца Поликлита, есть правило (для этого же могла быть использована и корова Мирона в своей породе). Именно поэтому она не может содержать в себе ничего специфически характерного; ведь иначе она не была бы идеей нормы для рода. Ее изображение нравится не своей красотой, а только потому, что оно не противоречит ни одному условию, при котором только и может быть прекрасной вещь этого рода. [Здесь] изображение только соответствует школьным правилам[140]140
  Считают, что у человека с совершенно правильными чертами лица, которого художник попросил бы служить ему моделью, лицо обычно невыразительно, так как в нем нет ничего характерного, следовательно, оно скорее выражает идею рода, чем специфические черты личности. Характерное в этом виде, доведенное до преувеличения, т. е. то, что уже наносит ущерб идее нормы (целесообразности рода), называется карикатурой. Опыт свидетельствует также, что совершенно правильные черты лица обычно выдают только посредственного по своему внутреннему содержанию человека, вероятно (если допустить, что природа выражает во внешнем пропорции внутреннего мира), потому, что если никакие душевные задатки не выше той пропорции, какая нужна только для того, чтобы создать свободного от недостатков человека, то здесь уже нельзя ожидать того, что называют гением, в котором природа отступает, по-видимому, от своих обычных соотношений душевных сил в пользу одной из них.


[Закрыть].

От идеи нормы прекрасного все же надо отличать еще идеал его, которого по уже указанным выше причинам можно ожидать только от человеческой фигуры. А в отношении ее идеал состоит в выражении нравственного, без которого предмет не мог бы нравиться всем, и притом в положительном смысле (а не только негативно – в соответствующем школьным правилам изображении). Видимое выражение нравственных идей, которые внутренне властвуют над человеком, может, правда, быть взято только из опыта, но для того, чтобы их связь со всем тем, что наш разум сочетает с нравственно добрым в идее высшей целесообразности, – душевную доброту, или чистоту, или твердость, или спокойствие и т. д. – сделать как бы видимой в телесном выражении (как действии внутреннего), необходимо соединение чистых идей разума с великой силой воображения у того, кто хочет лишь судить о них, и тем более у того, кто хочет их изображать. Правильность такого идеала красоты доказывается тем, что он не позволяет примешивать к удовольствию от своего объекта чувственное возбуждение и тем не менее дает возможность питать к нему большой интерес; а это в свою очередь доказывает, что суждения на основе такого мерила никогда не могут быть чисто эстетическими и что суждения, исходящие из идеала красоты, не могут быть просто суждениями вкуса.

Дефиниция прекрасного, выведенная из этого третьего момента

Красота – это форма целесообразности предмета, поскольку она воспринимается в нем без представления о цели[141]141
  Против этой дефиниции можно было бы возразить, ссылаясь на то, что есть вещи, в которых видят целесообразную форму, не зная ее цели; так, часто извлекаемые из древних курганов, снабженные отверстием как бы для рукоятки каменные орудия, которые в своей форме хотя и ясно обнаруживают целесообразность, но цель их неизвестна, тем не менее не объявляются на этом основании красивыми. Однако того обстоятельства, что их считают произведениями искусства, уже достаточно для того, чтобы признать, что их внешний вид имеет касательство к какому-то намерению и к определенной цели. Поэтому в созерцании их нет никакого непосредственного удовольствия. Зато цветок, например тюльпан, считается красивым, так как мы воспринимаем в нем некую целесообразность, которую мы в своем суждении о ней не соотносим ни с какой целью.


[Закрыть].