Текст книги "Критика чистого разума. Критика практического разума. Критика способности суждения"

§ 62. Об объективной целесообразности, которая чисто формальна в отличие от материальной

Все геометрические фигуры, которые изображены по какому-то принципу, обнаруживают многообразную, часто удивительную, объективную целесообразность, а именно пригодность к решению многих проблем по одному принципу и к решению каждой из них самой по себе бесконечно различными способами. Целесообразность здесь явно объективная и интеллектуальная, а не чисто субъективная и эстетическая. В самом деле, она выражает пригодность фигуры для создания многих задуманных форм и познается разумом. Но целесообразность все же не делает возможным понятие о самом предмете, т. е. оно рассматривается как возможное не только в отношении этого применения.

В такой простой фигуре, как круг, заключается основание для решения множества проблем, из которых каждая требовала бы для себя различных средств и решение которых составляет как бы само собой одно из бесконечно многих превосходных свойств этой фигуры. Например, требуется по данному основанию и противолежащему ему углу построить треугольник; эта задача неопределенная, т. е. может быть решена бесконечным множеством способов. Но круг охватывает всех их как геометрическое место для всех треугольников, которые соответствуют этому условию. Или, [например], две линии должны пересечься так, чтобы прямоугольник из двух частей одной был равен прямоугольнику из двух частей другой; решить эту задачу, кажется, очень трудно. Но все линии, пересекающиеся внутри круга, окружность которого ограничивает каждую из них, сами собой делятся в этой пропорции. Другие кривые линии с своей стороны дают нам иные целесообразные решения, о которых вовсе и не думали в правиле, которое создает их конструкцию. Все конические сечения сами по себе и в сравнении друг с другом богаты принципами для решения множества возможных проблем, какой бы простой ни была их дефиниция, определяющая их понятие. Доставляет истинную радость наблюдать усердие старых геометров, с каким они исследовали эти свойства подобного рода линий, не давая сбить себя с толку вопросами ограниченных умов: к чему такие познания? К чему, например, знание параболы, если не знают закона тяготения на земле, который дал бы им возможность применить ее к линии полета тяжелых тел (направление тяжести в их движении можно рассматривать как параллельное); или к чему знание эллипса, если не имеют представления о том, что и небесные тела имеют тяжесть, и если не знают его закон на различном удалении от точки притяжения, заставляющий небесные тела описать эту линию в свободном движении. В то время как они, сами не сознавая этого, работали в этой области для потомства, они любовались целесообразностью в сущности вещей, необходимость которой они все же могли представить совершенно a priori. Платон, сам большой знаток в этой науке, приходил в восторг от подобного первоначального свойства вещей, обнаружить которое мы можем без всякой помощи опыта, и от способности души черпать гармонию существ из их сверхчувственного принципа (к чему прибавляются и свойства чисел, которыми душа играет в музыке); этот восторг вознес его от эмпирических понятий к идеям, которые, как казалось ему, объяснимы только интеллектуальной общностью с происхождением всех существ. Неудивительно, что он удалял из своей школы всех не знающих геометрии, причем то, чтó Анаксагор выводил из предметов опыта и их целевой связи, он полагал вывести из чистого созерцания, внутренне присущего человеческому духу. В самом деле, в необходимости того, чтó целесообразно и создано так, как если бы оно было преднамеренно устроено для нашего пользования, но тем не менее кажется первоначально свойственным сущности вещей безотносительно к нашему пользованию, – в этой необходимости как раз и лежит причина великого удивления перед природой не столько вне нас, сколько в нашем собственном разуме; при этом вполне простительно, что это удивление по недоразумению могло постепенно дойти до мистицизма (Schwärmerei).

Но эту интеллектуальную целесообразность, хотя она и объективна (в отличие от эстетической не субъективна), можно, конечно, понять по ее возможности, но только в общих чертах как чисто формальную (не реальную), т. е. как целесообразность, в основу которой нет надобности полагать какую-то цель, стало быть для которой не нужна телеология. Фигура круга есть созерцание, которое стало определенным посредством рассудка согласно принципу; единство этого принципа, которое я допускаю произвольно и полагаю в основу в качестве понятия, в применении к форме созерцания (пространству), также находящегося во мне лишь как представление, и притом a priori, делает понятным единство многих следующих из конструирования этого понятия правил, которые целесообразны в разных возможных отношениях, причем нет нужды полагать для этой целесообразности какую-либо цель или какое-либо другое основание ее. Но здесь дело обстоит не так, как в том случае, когда я нахожу в совокупности вещей вне меня, ограниченной определенными рамками, например в саду порядок и правильность деревьев, клумб, дорожек и т. д., чего я не могу вывести a priori из ограничения мною пространства по любому правилу, так как они существующие вещи, которые, для того чтобы их можно было познать, должны быть даны эмпирически; они не просто представление во мне, a priori определяемое согласно некоторому принципу. Поэтому последняя (эмпирическая) целесообразность, как реальная, зависит от понятия цели.

Но можно вполне усмотреть, и притом как правомерную, также и причину удивления перед некоторой целесообразностью, хотя и воспринимаемой в сущности вещей (поскольку можно конструировать их понятия). Многообразные правила, единство которых (из одного принципа) вызывает это удивление, все синтетические и не следуют из понятия об объекте, например о круге, а нуждаются в том, чтобы этот объект был дан в созерцании. Но из-за этого кажется, будто такое единство эмпирически имеет внешнюю, отличную от нашей способности представления основу для правил и, следовательно, будто соответствие объекта с присущей рассудку потребностью правил само по себе случайно, стало быть, возможно только через цель, явно на него направленную. Правда, именно эта гармония, так как она, несмотря на всю целесообразность, познается a priori, а не эмпирически, сама собой должна навести нас на мысль, что пространство, единственно благодаря определению которого (посредством воображения в соответствии с понятием) и возможен был объект, есть не свойство вещей вне меня, а только способ представления во мне, и, следовательно, в фигуру, которую я рисую в соответствии с понятием, т. е. в мой собственный способ представления о том, чтó мне дается внешне, чем бы оно ни было само по себе, я вношу целесообразность, и не от понятия узнаю я эмпирически о ней, следовательно, не нуждаюсь для нее в какой-либо особой цели вне меня в объекте. Но так как это размышление требует уже критического применения разума, стало быть, также не может сразу уже содержаться в суждении о предмете по его свойствам, то оно непосредственно дает мне только соединение разнородных правил (даже по тому, что у них есть неоднородного) в одном принципе, который, не требуя для этого особого основания, а priori лежащего вне моего понятия и вообще вне моего представления, все же познается мной a priori как истинный. А удивление – это замешательство, в которое приводит душу несовместимость представления и данного им правила с принципами, уже лежащими в ее основе, и которое вызывает, таким образом, сомнение в том, правильно ли видели и правильно ли судили; восхищение же есть постоянно повторяющееся удивление, хотя сомнение это уже исчезло. Следовательно, восхищение есть совершенно естественное следствие той наблюдаемой целесообразности в сущности вещей (как явлений), которую нельзя поэтому порицать, поскольку согласие между указанной формой чувственного созерцания (которая называется пространством) и способностью [давать] понятия (рассудком) не только необъяснимо для нас в том, почему оно именно такое, а не другое, но, кроме того, оно обогащает душу, позволяя ей догадываться о чем-то лежащем за пределами чувственных представлений, в чем может находиться, хотя и неизвестное для нас, последнее основание указанного соответствия. Хотя нам и не нужно знать это основание, если дело идет только о формальной целесообразности наших априорных представлений, но все-таки уже возможность взглянуть на него возбуждает у нас удивление перед тем предметом, который принуждает нас к этому.

Упомянутые свойства и геометрических фигур, и чисел ввиду некоторой от простоты их конструирования неожидаемой априорной целесообразности их для всевозможного применения познания привыкли называть красотой; говорят, например, о том или другом прекрасном свойстве круга, которое было обнаружено тем или иным способом. Но это не эстетическая оценка, на основании которой мы находим его целесообразным, и не оценка без понятия, которая показывает только субъективную целесообразность в свободной игре наших познавательных способностей, а интеллектуальная оценка согласно понятиям, которая дает нам возможность ясно познать объективную целесообразность, т. е. пригодность для всевозможных (бесконечно разнообразных) целей. Ее следовало бы называть скорее относительным совершенством, чем красотой математической фигуры. Название интеллектуальная красота вообще не подходит, так как слово красота потеряет тогда всякое определенное значение, а интеллектуальное удовольствие – всякое преимущество перед чувственным; можно было бы назвать прекрасным показ таких свойств, так как благодаря ему чувствуют себя более крепкими рассудок как способность [давать] понятия и воображение как способность их априорного изображения (вместе с точностью, которую вносит разум, она называется изящностью показа), ибо здесь субъективно, по крайней мере, удовольствие, хотя оно имеет свое основание в понятиях, тогда как совершенство вызывает объективное удовлетворение.

§ 63. Об относительной целесообразности природы в отличие от внутренней целесообразности

Опыт приводит нашу способность суждения к понятию объективной и материальной целесообразности, т. е. к понятию цели в природе, только тогда, когда нужно определить отношение причины к действию[167]167
  Так как в чистой математике речь может идти не о существовании, а только о возможности вещей, а именно о созерцании, соответствующем их понятию, стало быть вовсе не о причине и действии, – то, следовательно, всякую отмеченную здесь целесообразность надо рассматривать только как формальную и никогда нельзя рассматривать как цель природы.


[Закрыть], рассматривать которое как закономерное мы в состоянии только потому, что идею действия каузальности приписываем его причине как условие возможности действия, лежащее в основе самой этой причины. Это может, однако, происходить двояким образом: мы рассматриваем действие непосредственно либо как продукт искусства, либо только как материал для искусства других возможных природных предметов; следовательно, либо как цель, либо как средство для целесообразного применения других причин. Последняя целесообразность называется полезностью (для людей) или пригодностью (для всякого другого создания), и она только относительная, тогда как первая есть внутренняя целесообразность природного предмета.

Реки, например, всегда несут с собой всякую почву, пригодную для произрастания растений, которую они оставляют иногда на суше, а часто и в устье. Течение выбрасывает этот ил на сушу или оставляет его у берегов; и если прежде всего люди помогают тому, чтобы отлив не унес этот ил, плодородность почвы увеличивается и царство растительности приобретает для себя новое место там, где прежде обитали рыбы и моллюски. В большинстве случаев сама природа расширяет таким образом сушу и продолжает это делать и теперь, хотя и медленно. Спрашивается: следует ли рассматривать это как цель природы, поскольку это приносит пользу людям? Пользу же от этого для растительного царства можно не принимать в соображение, так как морские животные теряют [здесь] ровно столько, сколько выигрывает суша.

Или приведем пример пригодности некоторых природных вещей как средств для других созданий (если их предполагают как средства): для сосны нет более полезной почвы, чем песчаная. А старое море, до того как оно отступило от суши в наших северных краях, оставило столько песчаных наносов, что на этой для всякой другой культуры, вообще-то, непригодной почве могли вырасти обширные сосновые леса, в неразумном истреблении которых мы часто обвиняем наших прадедов. Можно спросить, были ли эти песчаные наносы целью природы ради возможности появления сосновых лесов? Ясно, что если признать их целью природы, то следует согласиться, что и этот песок – цель, но только относительная цель, для которой в свою очередь прежний морской берег и отступление его были средством; ведь в ряду подчиненных друг другу членов какой-либо системы целей каждый промежуточный член следует рассматривать как цель (хотя и не как конечную цель), средством для которой служит ее ближайшая причина. Точно так же если в мире должны существовать рогатый скот, овцы, лошади и т. д., то на земле должна расти трава, а в песчаных пустынях – солончаковые травы, если там должны водиться верблюды; или же должно быть много и других травоядных животных, если должны существовать волки, тигры и львы. Стало быть, объективная целесообразность, которая основывается на пригодности, не есть объективная целесообразность вещей самих по себе, как будто песок сам по себе нельзя понять как действие своей причины – моря, не предписывая последнему цели и не рассматривая действие, а именно песок, как произведение искусства. Это только относительная, чисто случайная целесообразность для самой вещи, которой она приписывается; и хотя в приведенных примерах травы сами по себе следует считать продуктами органической природы, стало быть чем-то искусным, но по отношению к животным, которые ими питаются, их надо рассматривать как грубую материю.

Тем более если человек на основании свободы своей каузальности считает природные вещи пригодными для своих, часто глупых, целей (пестрые перья птиц для украшения своего платья, красящие вещества или соки растений для румян), а иногда и разумных – лошадь для езды, вол, а на Минорке даже осел и свинья для плуга, – то здесь нельзя допускать даже и относительной цели природы (для такого пользования). В самом деле, его разум умеет давать вещам соответствие с его произвольными выдумками, к чему человек вовсе не был предопределен природой. Только если допускают, что люди должны жить на земле, то для этого должны быть, по крайней мере, и средства, без которых они не могут существовать как животные и даже как разумные животные (какой бы низкой ни была ступень); но тогда и те природные вещи, которые необходимы для этого, следует рассматривать как цели природы.

Отсюда легко видеть, что внешнюю целесообразность (пригодность одной вещи для другой) можно рассматривать как внешнюю цель природы только при том условии, что существование того, для чего это пригодно прямо или косвенно, само по себе есть цель природы. Но так как этого никогда нельзя решить путем одного лишь рассмотрения природы, то отсюда следует, что относительная целесообразность хотя предположительно и указывает на цели природы, однако не дает права ни на какое абсолютное телеологическое суждение.

Снег в холодных странах предохраняет посевы от мороза; он облегчает общение между людьми (на санях); лапландец находит там животных, которые способствуют этому общению (оленей) и которые находят достаточную пищу в сухом мху, какой они сами должны искать для себя под снегом; оленей легко приручить, и они легко расстаются со свободой, в которой они вполне могли бы сами содержать себя. Для других народов в том же ледяном поясе море содержит большой запас животных, которые кроме пищи и одежды доставляют людям горючий материал для отопления их хижин помимо стволов деревьев, которые море как бы пригоняет им для их жилищ. Здесь удивительным образом сходятся в одной цели столь многие связи природы, и эта цель – гренландец, лапландец, самоед, якут и т. д. Но не ясно, почему вообще люди должны там жить. Следовательно, говорить, что испарения воздуха падают в виде снега, что море имеет свои течения, которые приносят стволы деревьев, выросших в более теплых странах, и имеются большие морские животные, наполненные жиром, потому, что в основе причины, которая доставляет все эти продукты природы, лежит идея о выгоде для этих жалких существ, – было бы очень рискованным и произвольным суждением. В самом деле, если бы и не было всей этой полезности природы, мы бы и не заметили недостаточности причин природы для этого состояния; более того, требовать таких приспособлений и ожидать от природы такой цели (поскольку без этого лишь величайшая неуживчивость людей друг с другом могла загнать их в такие негостеприимные края) показалось бы нам самим дерзостью и необдуманностью.

§ 64. Об особом характере вещей как целей природы

Для того чтобы усмотреть, что вещь возможна только как цель, т. е. что каузальность ее происхождения надо искать не в механизме природы, а в причине, способность которой действовать определяется понятиями, – для этого требуется, чтобы форма ее была возможна не по одним только законам природы, т. е. таким, которые мы можем познать лишь рассудком в применении к предметам [внешних] чувств; для этого требуется, чтобы само эмпирическое познание формы вещи в отношении ее причины и действия предполагало понятия разума. Сама эта случайность формы вещи при всех эмпирических законах природы по отношению к разуму – поскольку разум, который в каждой форме продукта природы должен познать также и необходимость ее, даже если бы он и намерен был усмотреть условия, связанные с возникновением продукта природы, тем не менее не может допустить в данной форме эту необходимость, – служит основанием для того, чтобы допускать ее каузальность так, как если бы она была именно поэтому возможна только благодаря разуму; но тогда эта каузальность есть способность действовать согласно целям (воля); и объект, который представляется возможным только из этой способности, представлялся бы возможным только в качестве цели.

Если кто-нибудь в необитаемой, как ему кажется, стране увидит нарисованную на песке геометрическую фигуру, например правильный шестиугольник, то его рефлексия, занимаясь понятием этой фигуры, заметит с помощью разума, хотя и не отчетливо, единство принципа возникновения его; и таким образом он согласно разуму не будет считать основанием возможности такой фигуры ни песок, ни соседнее море, ни ветер, ни животных с их следами, ему известными, ни другую лишенную разума причину, так как случайность встречи с таким понятием, которое возможно только в разуме, показалась бы ему столь бесконечно большой, что это было бы равносильно тому, как если бы для этого не было никакого закона природы, следовательно, не было бы и причины в чисто механически действующей природе; и каузальность для такого действия может содержаться лишь в понятии о таком объекте как понятии, которое может дать предмет и с которым может сравнить его только разум, следовательно, это действие может рассматриваться как цель, но не как цель природы, т. е. может рассматриваться как продукт искусства (vestigium hominis video).

Но для того, чтобы о чем-то познаваемом как продукт природы судить вместе с тем как о цели, стало быть, как о цели природы, – для этого, если здесь нет никакого противоречия, требуется нечто большее. Пока что я бы сказал: вещь существует как цель природы, если она сама собой есть (хотя и в двояком смысле) и причина, и действие; в самом деле, в этом лежит каузальность, которую нельзя связать с одним только понятием природы, если ей не приписывают цели; но и в таком случае можно, правда, мыслить ее без противоречия, но понять ее нельзя. Прежде чем полностью изложить эту идею о цели природы, мы хотим пояснить ее определение примером.

Одно дерево, во-первых, порождает другое дерево по известному закону природы. Но дерево, которое оно порождает, всегда бывает той же самой породы; и таким образом оно и само порождается в соответствии с породой, в которой оно само собой постоянно воспроизводится, с одной стороны, как действие, а с другой – как причина, и, часто воспроизводясь, именно таким образом всегда сохраняется как порода.

Во-вторых, дерево само себя порождает и как особь. Правда, этот вид действия мы называем только ростом, но это надо понимать в том смысле, что рост совершенно отличается от любого другого приумножения по механическим законам и должен приравниваться к рождению, хотя и под другим названием. Материю, которую дерево усваивает, оно прежде всего перерабатывает, сообщая ей специфически отличительное качество, какого не может дать механизм природы вне его, и оно потом уже само формируется дальше, пользуясь для этого веществом, которое в своем смешении представляет собой его собственный продукт. В самом деле, что касается составных частей, получаемых им от природы извне, то их, правда, следует рассматривать только как извлечение (Edukt); однако в разложении и новом соединении этого вещества обнаруживается такая оригинальность в способности разлагать и формировать со стороны этого вида порождений природы, что всякое искусство остается бесконечно далеко позади этого, когда оно из элементов, которые оно получает от разложения дерева, или из вещества, которым природа снабжает его для питания, делает попытку снова восстановить эти продукты растительного царства.

В-третьих, каждая часть этого растения порождает себя так, что от сохранения одной зависит сохранение другой. Глазок, привитый к ветви другого дерева, производит на чужеродном стебле растение своей собственной породы, так же как привой на другом стволе. Поэтому каждую ветвь и каждый лист одного и того же дерева можно рассматривать как нечто ему привитое, стало быть как самостоятельно существующее дерево, которое только присоединено к другому и питается здесь, как паразит. В то же время листья, хотя они и продукты дерева, со своей стороны поддерживают его – ведь повторное опадение листьев убило бы дерево, – и рост его зависит от действия листьев на ствол. О самопомощи природы в этих продуктах при их повреждении, когда отсутствие одной части, необходимой для сохранения соседних частей, восполняется деятельностью остальных; об уродствах или отклонениях в росте, когда некоторые части ввиду имеющихся изъянов или препятствий формируются совершенно по-новому, чтобы сохранить то, что есть, и произвести нечто аномальное, – я упомяну здесь только вскользь, хотя все это принадлежит к самым удивительным свойствам органических существ.

§ 65. Вещи как цели природы суть организмы

По признаку, указанному в предыдущем параграфе, вещь, которую как продукт природы вместе с тем следует признать возможной только как цель природы, должна к себе самой относиться и как причина, и как действие; это несколько фигуральное и неопределенное выражение нуждается в выведении из определенного понятия.

Причинная связь, поскольку она мыслится только рассудком, составляет всегда нисходящий ряд (причин и действий), и сами вещи, которые как действия предполагают другие вещи как причины, со своей стороны не могут быть в то же время причинами последних. Эту причинную связь называют связью действующих причин (nexus effectivus). Но можно мыслить причинную связь и по некоторому понятию разума (о целях): если ее рассматривать как ряд, она включает зависимость и по нисходящей, и по восходящей линии, когда вещь, обозначенную раз как действие, при восхождении можно вполне назвать причиной той вещи, для которой она есть действие. В сфере практического (а именно в искусстве) подобную связь легко найти; например, дом: хотя он и причина денег, которые получают, отдавая его внаем, но, с другой стороны, представление об этом возможном доходе было причиной постройки дома. Такая причинная связь называется связью конечных причин (nexus finalis). Первую связь можно было бы, пожалуй, назвать связью реальных причин, а вторую – связью идеальных причин, так как при таком обозначении становится также понятным, что других видов каузальности, кроме этих двух, быть не может.

Для вещи как цели природы требуется, во-первых, чтобы части (по их существованию и форме) были возможны только в силу их отношения к целому. Действительно, сама вещь есть цель, следовательно, она охватывается понятием или идеей, которая должна a priori определять все, что в ней должно содержаться. Но поскольку вещь мыслится возможной только таким образом, она есть лишь дело искусства, т. е. продукт разумной, отличной от ее материи (частей), причины, каузальность которой (в создании и соединении частей) определяется ее идеей о возможном благодаря этому целом (стало быть, не природой вне вещи).

Но если вещь как продукт природы все же должна содержать в себе и в своей внутренней возможности отношение к целям, т. е. должна быть возможной только как цель природы и без каузальности понятий о разумных существах вне ее, то для этого требуется, во-вторых, чтобы части ее соединялись в единство целого благодаря тому, что они друг другу были причиной и действием своей формы. В самом деле, только так и возможно, чтобы идея целого в свою очередь (взаимно) определяла форму и связь всех частей, но не как причина – ибо тогда она была бы продуктом искусства, – а как основание познания систематического единства формы и связи всего многообразного, какое содержится в данной материи, для тех, кто высказывает об этом суждение.

Итак, для тела, о котором самом по себе и по его внутренней возможности следует судить как о цели природы, требуется, чтобы все части его и по своей форме, и по связи порождали друг друга и таким именно образом создавали бы из собственной каузальности целое, понятие о котором в свою очередь (в порождении, которое обладало бы каузальностью согласно понятиям в соответствии с таким продуктом) могло бы быть причиной его согласно некоторому принципу, следовательно, требуется, чтобы связь действующих причин можно было в то же время рассматривать как действие через конечные причины.

В таком продукте природы каждая часть в том виде, как она существует только благодаря всем остальным, мыслится также существующей ради других и ради целого, т. е. как орудие (орган), которого, однако, еще недостаточно (ведь она могла бы быть и орудием искусства и таким образом представлялась бы возможной только как цель вообще); она [мыслится] как орган, создающий другие части (следовательно, каждая [создает] другие), а такой орган не может быть орудием искусства; он может быть лишь орудием природы, которая предоставляет весь материал для орудий (даже для орудий искусства), и лишь тогда и лишь поэтому такой продукт, как нечто организованное и себя само организующее, может быть назван целью природы.

В часах одна часть служит орудием движения других, но одно колесико не есть действующая причина создания другого; одна часть существует, правда, ради другой, но не благодаря ей. Поэтому производящая причина этих частей и их формы содержится не в природе (этой материи), а вне ее, в существе, которое может действовать согласно идеям целого, возможного через его каузальность. Поэтому так же как колесико в часах не создает другого колесика, так тем более и одни часы не создают других часов путем использования для этого другой материи (организации ее); поэтому часы сами не заменяют извлеченных из них частей, сами не дополняют недостающих при первом изготовлении частей присоединением других и сами себя не починяют, когда неисправны, – зато мы можем всего этого ожидать от органической природы. Итак, органическое тело не есть только механизм, обладающий лишь движущей силой, оно обладает и формирующей силой, и притом такой, какую оно сообщает материи, не имеющей ее (организует ее), следовательно, обладает распространяющейся (fortpflanzende) формирующей силой, которую нельзя объяснить одной лишь способностью движения (механизмом).

О природе и ее способности в органических продуктах говорят слишком мало, когда называют это аналогом искусства; ведь в таком случае представляют себе мастера (разумное существо) вне ее. Она, скорее, организуется сама и в каждом виде ее органических продуктов по одинаковому, правда, образцу в целом, однако и с удачными отклонениями, которых требует самосохранение в зависимости от обстоятельств. Быть может, к этому непостижимому свойству удастся ближе подойти, если назвать его аналогом жизни, но тогда необходимо или наделить материю, как таковую, свойством (гилозоизм), которое противоречит ее сущности, или дать ей чужеродный находящийся в общении с ней принцип (душу), а для этого, если такой продукт считать продуктом природы, или уже предполагают организованную материю как орудие этой души, что отнюдь не делает указанное свойство более понятным, или рассматривают душу как мастера этого строения и таким образом у продукта неизбежно отнимают природу (телесную). Следовательно, строго говоря, организация природы не имеет ничего аналогичного с какой-либо известной нам каузальностью[168]168
  Наоборот, можно лучше понять некоторую связь, встречающуюся, однако, больше в идее, чем в действительности, если провести аналогию с названными непосредственными целями природы. Так, при недавно предпринятом полном преобразовании великого народа в государство часто очень удачно пользовались словом организация для обозначения устройства ведомств и т. д. и даже всего государственного аппарата. В самом деле, каждое звено в таком целом должно, конечно, быть не только средством, но в то же время и целью и, содействуя возможности целого, в свою очередь должно быть определено идеей целого в соответствии со своим местом и своей функцией.


[Закрыть]. Красоту природы можно по праву назвать аналогом искусства, так как она приписывается предметам только в связи с рефлексией о внешнем созерцании их, стало быть, только по поводу формы поверхности [предмета]. Но внутреннее совершенство природы, которым обладают вещи, возможные только как цели природы, и потому называемые организмами, нельзя мыслить и объяснить по аналогии с какой-либо из известных нам физических, т. е. природных, способностей и даже с помощью точно соответствующей аналогии с человеческим искусством, так как мы сами принадлежим к природе в самом широком смысле.

Понятие вещи как цели природы самой по себе не есть, следовательно, конститутивное понятие рассудка или разума, но может быть регулятивным понятием для рефлектирующей способности суждения, дабы по отдаленной аналогии с нашей целевой каузальностью вообще направлять исследование такого рода предметов и размышлять об их высшем основании; последнее, правда, не ради познания природы или ее первоосновы, а скорее ради той самой практической способности разума в нас, при помощи которой мы рассматриваем в аналогии причину указанной целесообразности.

Итак, организмы единственные [предметы] в природе, которые, если даже их рассматривают самих по себе и безотносительно к другим вещам, надо мыслить возможными только как цели ее и единственно которые, следовательно, дают понятию цели – не практической цели, а цели природы – объективную реальность и тем самым естествознанию – основу для телеологии, т. е. для способа суждения об объектах природы по особому принципу, ввести который в естествознание мы иначе не имели бы никакого права (так как возможность такого вида каузальности нельзя усмотреть a priori).