Текст книги "Критика чистого разума. Критика практического разума. Критика способности суждения"

§ 18. Что такое модальность суждения вкуса?

О каждом представлении я могу сказать: по крайней мере, возможно, что оно (как познание) связано с удовольствием. О том, что я называю приятным, я говорю, что оно действительно вызывает во мне удовольствие. Но о прекрасном думают, что оно имеет необходимое отношение к удовольствию. Эта необходимость особого рода: не теоретическая объективная необходимость, когда можно знать a priori, что каждый будет чувствовать это удовольствие от предмета, который я назвал прекрасным; и не практическая необходимость, когда посредством понятий чистой воли разума, которая служит правилом для свободно действующих существ, это удовольствие есть необходимое следствие некоего объективного закона и означает только то, что безусловно (без дальнейшего намерения) дóлжно действовать определенным образом. Как необходимость, которая мыслится в эстетическом суждении, она может быть названа только необходимостью образца, т. е. необходимостью согласия всех с суждением, рассматриваемым как пример всеобщего правила, которое не может быть указано. Так как эстетическое суждение не есть суждение объективное и познавательное, то эту необходимость нельзя выводить из определенных понятий; она, следовательно, не аподиктическая необходимость. Еще в меньшей степени ее можно выводить из всеобщности опыта (из полного единодушия в суждениях о красоте того или иного предмета). Дело не только в том, что опыт вряд ли мог бы дать для этого достаточно подтверждений, но и в том, что на эмпирических суждениях не может быть основано никакое понятие о необходимости этих суждений.

§ 19. Субъективная необходимость, которую мы приписываем суждению вкуса, обусловлена

Суждение вкуса ожидает согласия от каждого; и тот, кто нечто признает прекрасным, желает, чтобы каждый обязательно (solle) одобрил предлежащий предмет и также признал его прекрасным. Следовательно, долженствование (Sollen) в эстетическом суждении даже после всех данных, которые требуются для оценки, выражено все же только обусловленно. Добиваются согласия от всякого другого, так как для этого имеют основание, общее всем; на это согласие и можно было бы рассчитывать, если бы только всегда можно было быть уверенным, что данный случай верно подводится под указанное основание как [соответствующее] правило для одобрения.

§ 20. Условие необходимости, которую предполагает суждение вкуса, есть идея общего чувства (Gemeinsinn)

Если бы суждения вкуса (подобно познавательным суждениям) имели определенный объективный принцип, то тот, кто высказывает их согласно этому принципу, притязал бы на безусловную необходимость своего суждения. Если бы они были лишены всякого принципа, как суждения чисто чувственного вкуса, то не допускалось бы и мысли о какой-либо необходимости их. Следовательно, они должны иметь субъективный принцип, который только через чувство, а не через понятия, но все же общезначимо определяет, чтó нравится и чтó не нравится. А такой принцип можно было бы рассматривать только как общее чувство, которое существенно отличается от обыденного рассудка, также называемого иногда общим чувством (sensus communis), так как последний судит не по чувству, а всегда согласно понятиям, хотя обычно только в качестве неясно представляемых принципов.

Итак, только при предположении, что существует общее чувство (а под этим мы понимаем не внешнее чувство, а действие, [возникающее] из свободной игры наших познавательных способностей), только при наличии, говорю я, такого общего чувства и может быть высказано суждение вкуса.

§ 21. Имеется ли основание предполагать общее чувство?

Познания и суждения вместе с убеждением, которое им сопутствует, должны обладать всеобщей сообщаемостью, ведь иначе им не было бы присуще соответствие с объектом; они все вместе были бы лишь субъективной игрой сил представления – именно так, как этого требует скептицизм. Но если познания должны быть годными для сообщения, то и душевное состояние, т. е. расположение познавательных сил к познанию вообще, а именно пропорция, нужная им для того или иного представления (посредством которого нам дается предмет), чтобы сделать из него познание, – также должно обладать всеобщей сообщаемостью, ибо без нее как субъективного условия познания не могло бы возникнуть и познание как действие. Так всегда действительно и бывает, когда данный предмет посредством [внешних] чувств побуждает к деятельности воображение для синтеза многообразного, а воображение побуждает к деятельности рассудок для единства многообразного в понятиях. Но это расположение познавательных сил в зависимости от объектов, которые даются, имеет различные пропорции. Тем не менее должна быть одна пропорция, при которой это внутреннее соотношение, [необходимое] для оживления (одной через другую), было бы наиболее благоприятным для обеих душевных сил в отношении познания (данных предметов) вообще; и это расположение может быть определено только чувством (а не понятиями). Но так как само это расположение, а стало быть и чувство его (при данном представлении), должно иметь возможность быть сообщаемым всем, а всеобщая сообщаемость чувства предполагает общее чувство, то последнее можно допустить с полным основанием, причем для этого нет нужды опираться на психологические наблюдения; его дóлжно признать в качестве необходимого условия всеобщей сообщаемости нашего познания, которая предполагается во всякой логике и в каждом принципе познания, за исключением скептического.

§ 22. Необходимость всеобщего согласия, которая мыслится в суждении вкуса, есть субъективная необходимость, которая при предположении общего чувства представляется объективной

Во всех суждениях, в которых мы признаем что-то прекрасным, мы никому не позволяем быть другого мнения, хотя мы основываем наше суждение не на понятиях, а только на нашем чувстве, которое мы, следовательно, полагаем в основу не как частное чувство, а как общее. Это общее чувство не может быть для этой цели основано на опыте, так как оно намерено дать право на суждения, содержащие в себе долженствование: оно не говорит, что каждый будет согласен с нашим суждением, а говорит, что он должен согласиться. Следовательно, общее чувство, в качестве примера суждения которого я привожу здесь свое суждение вкуса и в силу которого я приписываю ему значимость образца, есть чисто идеальная норма; при предположении этой нормы можно по праву делать правилом для каждого суждение, которое с этой нормой согласуется, а также выраженное в этом суждении удовольствие от объекта; ибо хотя принцип только субъективен, он тем не менее принимается за субъективно всеобщий (идея, необходимая для каждого), когда дело касается единодушия разных лиц, высказывающих суждение; такой принцип мог бы подобно объективному требовать всеобщего одобрения, если бы мы только были уверены, что правильно осуществлено подведение под него.

Эта неопределенная норма общего чувства действительно предполагается нами, что доказывается нашим притязанием на составление суждений вкуса. Существует ли на самом деле такое общее чувство в качестве конститутивного принципа возможности опыта, или какой-нибудь еще более высокий принцип разума делает его для нас лишь регулятивным принципом, дабы только еще возбуждать в нас это общее чувство ради более высоких целей; есть ли, следовательно, вкус изначальная и естественная способность или только идея об искусственной способности, которую надо еще приобрести, так что суждение вкуса с его предположением всеобщего одобрения было бы на самом деле лишь требованием разума, чтобы создать такое единодушие в способе чувствования, и долженствование, т. е. объективная необходимость слияния чувства всех с особым чувством каждого, обозначало бы только возможность прийти к согласию в этом, и суждение вкуса давало бы лишь пример применения указанного принципа – всего этого мы здесь еще не намерены и не можем исследовать, а должны пока что разложить способность вкуса на его элементы, чтобы в конце концов соединить их в идее общего чувства.

Дефиниция прекрасного, выведенная из четвертого момента

Прекрасно то, что познается без [посредства] понятия как предмет необходимого удовольствия.

* * *

Общее примечание к первому разделу аналитики

Если подвести итог вышеуказанному анализу, то окажется, что все сводится к тому понятию о вкусе, по которому вкус есть способность суждения о предмете по отношению к свободной закономерности воображения. Если же в суждении вкуса воображение должно рассматриваться как свободное, то оно, во-первых, берется не как репродуктивное воображение, подчиняющееся законам ассоциации, а как продуктивное и самодеятельное (как создатель произвольных форм возможных созерцаний); и хотя оно при схватывании данного предмета [внешних] чувств связано определенной формой этого объекта и постольку не имеет свободной игры (в отличие от поэзии), все же ясно, что предмет может дать ему именно такую форму, которая содержит в себе синтез многообразного, какой воображение, если бы оно было свободно предоставлено самому себе, создало бы в согласии с закономерностью рассудка вообще. Однако [мысль о том], что воображение свободно и тем не менее само собой закономерно, т. е. заключает в себе и автономию, противоречива. Только рассудок дает закон. Но если воображение вынуждено действовать по определенному закону, то его продукт по своей форме определяется понятиями [о том], каким этот продукт должен быть; но тогда удовольствие, как было показано выше, есть удовольствие не от красоты, а от доброго (от совершенства, во всяком случае от чисто формального) и суждение не есть суждение на основании вкуса. Следовательно, закономерность без закона и субъективное соответствие воображения с рассудком без объективного соответствия, когда представление соотносится с определенным понятием о предмете, совместимы только со свободной закономерностью рассудка (которую также можно назвать целесообразностью без цели) и с особенностью суждения вкуса.

Так, на геометрически правильные фигуры – круг, квадрат, куб и т. д. – критики вкуса обычно ссылаются как на самые простые и самые несомненные примеры красоты; однако эти фигуры называются правильными именно потому, что их нельзя представить себе иначе как только в качестве изображения определенного понятия, которое предписывает указанной фигуре правило (сообразно которому она только и возможна). Таким образом, одно из двух суждений должно быть ошибочным: или суждение критиков, которые приписывают указанным фигурам красоту, или наше суждение, которое считает, что для красоты необходима целесообразность без понятия.

Трудно заставить человека, обладающего вкусом, получать от фигуры, проведенной циркулем, больше удовольствия, чем от малоразборчивого наброска, от равностороннего и равноугольного четырехугольника – больше, чем от косоугольного, неравностороннего, как бы изувеченного; ведь для этого необходим обыденный рассудок, а вовсе не вкус. Там, где усматривается намерение, например [намерение] судить о величине площади или сделать понятным отношение частей друг к другу или к целому в делении, – там нужны правильные фигуры, и притом самого простого вида; и удовольствие вызывается не непосредственно видом фигуры, а пригодностью ее для всевозможных целей. Комната, стены которой образуют косые углы, садовая площадка такого же рода, даже всякое нарушение симметрии в облике животных (например, одноглазие), в строениях или цветочных клумбах не нравятся, потому что они нецелесообразны, и не только практически [нецелесообразны] – в смысле определенного применения этих вещей, но и для суждения о них с различными целями; этого не бывает в суждении вкуса, которое, если оно чисто, связывает удовольствие или неудовольствие непосредственно только с рассмотрением предмета, не принимая во внимание [его] применения или цели.

Правильность, которая ведет к понятию о предмете, есть, правда, необходимое условие (conditio sine qua non) для того, чтобы выразить предмет одним представлением и определить многообразное в его форме. Это определение есть цель для познания; и по отношению к нему же оно всегда связано с удовольствием (которое сопутствует осуществлению каждого, даже чисто проблематического, намерения). Но тогда удовольствие есть лишь одобрение решения, которое удовлетворяет данной задаче, а не свободное и неопределенно целесообразное развлечение душевных сил тем, чтó мы называем прекрасным, и при этом рассудок служит воображению, а не воображение рассудку.

В вещи, которая возможна только благодаря цели, в здании, даже в животном правильность, состоящая в симметрии, должна выражать единство созерцания, которое сопутствует понятию цели и также принадлежит к познанию. Но там, где нас должна занимать только свободная игра способностей представления (однако при условии, что рассудок при этом не потерпит ущерба) – в парках, в украшении комнат, во всякого рода изящной утвари и т. д., насколько возможно избегают правильности, которая проявляется как принуждение; отсюда английский вкус в садах и стиль барокко в мебели скорее, пожалуй, приближают свободу воображения к причудливому, и в этой независимости от всякого принуждения правил усматривают именно тот случай, когда вкус может обнаружить свое величайшее совершенство в набросках воображения.

Все жестко правильное (что приближается к математической правильности) имеет в себе нечто противное вкусу; его рассмотрение нас долго не занимает, и, если только оно не имеет явно своим намерением познание или определенную практическую цель, оно наводит скуку. Напротив, то, чем воображение может играть непринужденно и целесообразно, для нас всегда ново и вид его нам не надоедает. Марсден[142]142
  Марсден Уильям (1754–1836) – английский востоковед, автор книги «История Суматры». – Ред.


[Закрыть] в своем описании Суматры отмечает, что там зрителя всюду окружает свободная красота природы и поэтому она уже представляет для него мало привлекательного; но насаждения перца, где жерди, по которым извивается это растение, параллельными линиями образуют аллеи, когда он встречал их в лесу, он считал прелестными; отсюда Марсден заключает, что дикая, беспорядочная с виду красота нравится только из-за разнообразия, когда мы досыта насмотрелись на правильную. Однако стоило ему лишь пробыть в этих насаждениях перца хоть один день, чтобы заметить, что, когда правильность располагает рассудок к порядку, в котором он всегда нуждается, предмет его уже более не занимает, а скорее тяжко угнетает его воображение. Напротив, природа, щедрая там на многообразие до расточительности и не подчиненная никакому гнету правил искусства, может давать его вкусу постоянную пищу. Даже в пении птиц, которое мы не можем подвести ни под какое музыкальное правило, содержится как будто больше свободы, и поэтому оно больше дает для вкуса, чем даже пение людей по всем музыкальным правилам, так как оно, если оно часто и долго повторяется, надоедает гораздо быстрее. Но здесь мы смешиваем, вероятно, нашу симпатию к веселости маленькой и милой птички с красотой ее пения, которое, когда ему совершенно точно подражают люди (как это бывает иногда с пением соловья), нашему слуху кажется совершенно лишенным вкуса.

Надо еще отличать красивые предметы от красивых видов на предметы (которые чаще всего из-за отдаленности не могут быть познаны достаточно ясно). В последнем случае вкус, по всей вероятности, связан не столько с тем, чтó воображение схватывает в этом поле, сколько с тем, чтó дает ему повод сочинять, т. е. собственно с фантазиями, которые и занимают душу, беспрерывно возбуждаемую многообразием, на которое наталкивается взгляд, чтó бывает, например, при виде изменяющихся фигур в пламени горящих в камине дров или при виде журчащего ручейка; и то и другое не красота, однако привлекательно для воображения, так как поддерживает его свободную игру.

§ 23. Переход от способности суждения о прекрасном к способности суждения о возвышенном

Прекрасное имеет то общее с возвышенным, что оба нравятся сами по себе. Далее, то, что оба предполагают не чувственно определяющее и не логически определяющее суждение, а суждение рефлексии; следовательно, удовольствие связано здесь не с ощущением, например с ощущением приятного, и не с определенным понятием, как удовольствие от доброго, но тем не менее соотнесено с понятиями, хотя и неизвестно с какими; стало быть, удовольствие связано с одним лишь изображением или со способностью изображения, вследствие чего способность изображения или воображение при данном созерцании рассматривается в согласии со способностью рассудка или разума [давать] понятия как нечто содействующее последним. Поэтому оба этих суждения единичные и все же возвещающие себя общезначимыми для каждого субъекта, хотя притязают только на чувство удовольствия, а не на познание предмета.

Но бросаются в глаза и значительные различия между этими суждениями. Прекрасное в природе касается формы предмета, которая состоит в ограничении; возвышенное же можно находить и в бесформенном предмете, поскольку в нем или благодаря ему представляется безграничность и тем не менее примышляется целокупность ее; таким образом, прекрасное, по-видимому, берется для изображения неопределенного понятия рассудка, а возвышенное – для изображения неопределенного понятия разума. Следовательно, там удовольствие связано с представлением о качестве, а здесь – с представлением о количестве. Последний [вид] удовольствия по своему характеру также очень сильно отличается от первого [вида] удовольствия: это (прекрасное) прямо приводит к чувству повышения жизнедеятельности и поэтому совместимо с тем, что возбуждает, и с игрой воображения; другое же (чувство возвышенного) есть удовольствие, которое возникает лишь косвенно, а именно так, что порождается чувством мгновенного торможения жизненных сил и тотчас же следующего за этим еще более сильного проявления их, стало быть, оно, как то, что трогает, по-видимому, не игра, а серьезное занятие воображения. Поэтому оно несовместимо с тем, что возбуждает, и поскольку душа при этом не только привлекается предметом, но, с другой стороны, и отталкивается им, то удовлетворение от возвышенного содержит в себе не столько положительное удовольствие, сколько почитание или уважение, т. е. по праву может быть названо негативным удовольствием.

Но самое важное и внутреннее отличие возвышенного от прекрасного заключается, пожалуй, в том, что если здесь мы, как и следует, принимаем в соображение прежде всего лишь возвышенное в объектах природы (возвышенное в искусстве всегда ограничивается условием соответствия с природой), то красота природы (самостоятельная красота) заключает в своей форме целесообразность, благодаря которой предмет кажется как бы заранее предопределенным для нашей способности суждения, и таким образом эта красота природы сама по себе составляет предмет удовольствия; напротив, то, что без всякого умствования возбуждает в нас чувство возвышенного одним лишь схватыванием, по форме, правда, может казаться нашей способности суждения нецелесообразным, несоразмерным с нашей способностью изображения и как бы насильственно навязанным воображению, но все же в суждении окажется именно благодаря этому еще более возвышенным.

Отсюда, однако, сразу видно, что мы вообще выражаемся неверно, когда называем какой-нибудь предмет природы возвышенным, хотя мы совершенно правильно можем назвать очень многие из них прекрасными; ведь как же можно обозначить словом одобрение то, что само по себе схватывается нами как нецелесообразное? Мы можем сказать только то, что предмет годится для изображения возвышенного, которое может существовать в нашей душе, ведь возвышенное в собственном смысле слова не может содержаться ни в какой чувственной форме, а касается только идей разума; эти идеи, хотя никакое соответствующее им изображение и невозможно, возбуждаются и вызываются в душе именно этим несоответствием, которое можно изобразить чувственно. Так, широкий, взбушевавшийся океан нельзя назвать возвышенным. Его вид ужасен; и душа должна уже быть наполнена различными идеями, чтобы посредством такого созерцания быть расположенной к чувству, которое само возвышенно, так как душа побуждается [к тому, чтобы] оставить чувственность и заняться идеями, содержащими в себе более высокую целесообразность.

Самостоятельная красота природы открывает нам технику природы, которая представляет ее как систему, [подчиненную] законам, принципа которых мы не находим во всей нашей рассудочной способности, а именно закону целесообразности в отношении применения способности суждения к явлениям, так что о явлениях надо судить не только как о принадлежащих к природе с ее лишенным цели механизмом, но и как о подходящих для аналогии с искусством. Следовательно, самостоятельная красота природы на самом деле расширяет хотя и не наше познание объектов природы, но все же наше понятие о природе, а именно [о природе] просто как механизме, [расширяет] до понятия о ней как об искусстве, что побуждает нас к глубоким исследованиям о возможности такой формы. Но то, чтó мы обычно называем в ней возвышенным, совершенно не ведет к особым объективным принципам и сообразным им формам природы, так что природа именно в своем хаосе или в своем самом диком и лишенном всяких правил беспорядке и опустошении, если только видны величие и мощь, сильнее всего вызывает в нас идеи возвышенного. Отсюда ясно, что понятие возвышенного в природе далеко не так важно и богато выводами, как понятие прекрасного в ней, и что оно вообще указывает на целесообразное не в самой природе, а только в возможном применении ее созерцаний, чтобы сделать ощутимой в нас самих целесообразность, совершенно независимую от природы. Основание для прекрасного в природе мы должны искать вне нас, для возвышенного же – только в нас и в образе мыслей, который вносит возвышенное в представление о природе; это очень нужное предварительное замечание, которое совершенно обособляет идеи возвышенного от идеи целесообразности природы и делает теорию его только приложением к эстетическому суждению о целесообразности природы, так как идеей возвышенного не представляется никакая особая форма в ней, а только развертывается целесообразное применение, какое воображение находит для представления о ней.

§ 24. О делении исследования чувства возвышенного

Что касается деления моментов эстетического суждения о предметах по отношению к чувству возвышенного, то аналитика может быть продолжена по тому же принципу, что и при расчленении суждений вкуса. В самом деле, как суждение эстетической рефлектирующей способности суждения удовольствие от возвышенного, так же как и от прекрасного, должно быть по количеству общезначимым, по качеству – лишенным интереса, по отношению – давать представление о субъективной целесообразности, а по модальности — представлять эту целесообразность как необходимую. Здесь, следовательно, метод не будет отличаться от метода, примененного в предыдущем разделе, если не считать того, что там, поскольку эстетическое суждение касалось формы объекта, мы начинали с исследования качества, а здесь, имея дело с бесформенностью, которая может быть присуща тому, что мы называем возвышенным, мы начинаем с количества как первого момента эстетического суждения о возвышенном; а почему – это можно усмотреть из предшествующего параграфа.

Но для анализа возвышенного необходимо деление, которого анализ прекрасного не требует, а именно деление на математически возвышенное и динамически возвышенное.

В самом деле, так как чувство возвышенного предполагает связанное с суждением о предмете движение души как свою отличительную особенность, тогда как вкус к прекрасному предполагает и сохраняет душу в состоянии спокойного созерцания, и так как об этом движении следует судить как о субъективно целесообразном движении (потому что возвышенное нравится), – то через посредство воображения оно соотносится или с познавательной способностью, или со способностью желания, но в обоих отношениях будет судить о целесообразности данного представления, только имея в виду эти способности (помимо цели или интереса); тогда первое приписывается объекту как математическое, второе – как динамическое расположение воображения, и поэтому объект будет представляться [нам] как возвышенный указанным двояким способом.

А. О математически возвышенном

§ 25. Номинальная дефиниция возвышенного

Возвышенным мы называем то, что безусловно велико. Но быть большим и быть величиной – это два совершенно разных понятия (magnitudo и quantitas). Точно так же просто (simpliciter) сказать, что нечто велико, – это нечто совершенно другое, чем сказать, что оно безусловно велико (absolute, non comparative magnum). Последнее есть то, что велико помимо всякого сравнения. Но что же значит выражение, что нечто велико, или мало, или среднего размера? – Этим обозначается не чистое понятие рассудка, тем более не чувственное созерцание и точно так же не понятие разума, так как это выражение не предполагает никакого принципа познания. Следовательно, оно должно быть понятием способности суждения или должно происходить от такого понятия и полагать в основу субъективную целесообразность представления по отношению к способности суждения. То, что нечто есть величина (quantum), можно узнать из самой вещи без всякого сравнения с другими, а именно когда множество однородного составляет вместе единое. Но вопрос: как велико оно? – всегда требует в качестве меры чего-то другого, что также есть величина. Так как, однако, в суждении о величине дело идет не только о множестве (числе), но и о величине единицы (меры), а величина единицы с своей стороны всегда требует чего-то другого в качестве меры, с которой ее можно было бы сравнить, то мы видим, что всякое определение величины явлений безусловно не может дать абсолютного понятия о величине, а всегда дает только сравнительное понятие.

Если я здесь просто говорю, что нечто велико, то кажется, будто я вообще не имею в виду никакого сравнения, по крайней мере с какой-либо объективной мерой, так как этим совершенно не определяется, как велик предмет. Но хотя мерило сравнения чисто субъективно, суждение тем не менее притязает на всеобщее согласие; суждения этот человек красив и он большого роста не ограничиваются только тем субъектом, который высказывает эти суждения, а подобно теоретическим суждениям требуют одобрения всех.

Но так как в суждении, просто обозначающем нечто как большое, хотят сказать не только то, что предмет имеет величину, но и то, что эта величина вместе с тем приписывается ему предпочтительно перед многими другими предметами того же рода, однако без определенного указания на это преимущество, то в основу его, несомненно, полагается мерило, которое, как считают, может быть именно как таковое признано каждым, но которое пригодно не для логического (математически определенного), а только для эстетического суждения о величине, так как оно чисто субъективное мерило, лежащее в основе суждения, рефлектирующего о величине. Впрочем, оно может быть и эмпирическим мерилом, как, например, средняя величина известных нам людей, животных того или иного рода, деревьев, домов, гор и т. п., или же a priori данным мерилом, которое ввиду недостатков высказывающего суждение субъекта ограничено субъективными условиями изображения in concreto, как, например, в [сфере] практического величина какой-то добродетели или публичной свободы и справедливости в той или иной стране; или в [сфере] теоретического степень правильности или неправильности сделанного наблюдения или измерения и т. п.

Но здесь примечательно то, что, хотя к объекту мы не питаем никакого интереса, т. е. существование его нам безразлично, все же величина его сама по себе, если даже объект рассматривается как бесформенный, может вызывать удовольствие, обладающее всеобщей сообщаемостью, стало быть содержащее в себе сознание субъективной целесообразности в применении наших познавательных способностей, но (так как объект может быть бесформенным) не [вызывает] удовольствия от объекта, как это бывает при прекрасном, где рефлектирующая способность суждения оказывается расположенной целесообразно по отношению к познанию вообще, а вызывает удовольствие оттого, что само воображение расширяется.

Если мы (при вышеуказанном ограничении) просто говорим о предмете, что он велик, то это не математически определяющее, а чисто рефлективное суждение относительно представления о предмете, которое для того или иного применения наших познавательных способностей при определении величины субъективно целесообразно; и мы связываем в данном случае с этим представлением что-то вроде уважения, так же как с тем, что мы просто называем малым, связываем презрение. Впрочем, суждение о вещах как о больших или малых касается всего, даже всех их свойств; поэтому мы даже красоту называем большой или малой; причину этого надо искать в том, что всё, что мы можем в созерцании изображать (стало быть, эстетически представлять) по предписанию способности суждения, есть явление, а значит, и количество.

Когда же мы называем что-нибудь не только большим, но большим безотносительно, абсолютно и во всех отношениях (помимо всякого сравнения), т. е. возвышенным, то легко заметить, что для него мы позволяем себе искать соразмерное ему мерило не вне его, а только в нем. Это есть величина, которая равна только себе самой. Отсюда следует, что возвышенное надо искать не в вещах природы, а исключительно в наших идеях; в каких же идеях оно заключено – решение этого [вопроса] надо предоставить дедукции.

Указанную выше дефиницию можно выразить и так: возвышенно то, в сравнении с чем все другое мало. Здесь легко видеть, что все то, что может быть дано в природе, каким бы большим мы ни считали его в нашем суждении, может быть низведено до бесконечно малого, если рассматривать его в ином отношении, и, наоборот, нет ничего столь малого, что в сравнении с еще меньшими масштабами нельзя было бы увеличить в нашем воображении до мировой величины. Телескопы дали нам богатый материал для того, чтобы сделать первое замечание, а микроскопы – второе. Следовательно, с этой точки зрения ничего из того, что может быть предметом [внешних] чувств, нельзя назвать возвышенным. Но именно потому, что в нашем воображении заложено стремление к продвижению в бесконечность, а в нашем разуме – притязание на абсолютную целокупность как на реальную идею, само это несоответствие между нашей способностью определять величину предметов чувственно воспринимаемого мира и этой идеей пробуждает в нас чувство некоторой сверхчувственной способности в нас; и именно естественное применение способности суждения к некоторым предметам ради последнего (ради этого чувства), а не сам предмет [внешних] чувств безотносительно велико, в сравнении же с ним всякое другое применение мало. Стало быть, возвышенным надо называть не объект, а расположение духа под влиянием некоторого представления, занимающего рефлектирующую способность суждения.