Текст книги "Монастырь дьявола"

1413 год, Восточная Европа

Комната была тесной, с низким закопченным потолком, совсем без окон. Внутри стоял терпкий, густой запах крови. Чудовищные орудия пытки (груда искореженного, зубчатого, острого железа, заляпанного темной и еще свежей кровью) громоздились почти друг на друге и занимали весь центр комнаты. Рядом с открытой дверью (в зал, где заседал суд) стоял огромный чан с водой. Палачом был бритый верзила огромного роста, с бычьей шеей и тупыми невыразительными глазами (мутными стеклами, привыкшими ко всему). Одет был в кожаные короткие штаны и кожаный передник прямо на голое тело – обычная одежда палача. Он стоял в центре, скрестив на груди руки. В комнате было слишком много людей.

Рядом с палачом стоял врач. Он был в гражданском костюме. Руки его тряслись, губы словно свело судорогой, а по лицу из-под парика обильно лился пот. Но не от жары (хотя вся комната ярко освещалась зажженными факелами), а от ужаса.

Главной фигурой комнаты (подавляющей все остальные, в том числе и жертву, и ее палача) – был инквизитор, отец Карлос. Он возвышался над присутствующими гордым видом и белоснежным одеянием с эмблемой собачьей головы – так на поле боя над рядами солдат возвышается полководец в генеральском мундире. За его спиной нерешительно жались к дверям два монаха (нотариус и прокурор). Два квалификатора сидели здесь же – на длинной скамье возле стены. У них на коленях лежали деревянные доски, а к поясу были пристегнуты чернильницы. Три свидетеля (монахи-доминиканцы в неизменных белых рясах) стояли в дверях с застывшими лицами. Это были суровые лица фанатиков, не способных к человеческим чувствам. Один из них крепко сжал в руках горящую длинную свечу зеленого цвета.

Обвиняемая находилась возле стены, наискосок от двери. Она стояла на коленях, опираясь спиной о скамью с кожаным покрытием, заляпанным кровью (это сооружение было не скамьей, а еще одним орудием пытки). Это была старуха с расплывшейся фигурой и лицом, изборожденным уродливыми морщинами. Ее длинные седые волосы стелились по полу липкими алыми прядями. Волосы промокли насквозь и почти заскорузли от крови. На ней были остатки длинной белой рубахи. Разорванная рубаха обнажала избитое тело и уродливую старческую грудь, а там, где остатки ткани прилипли к телу, их покрывали расплывшиеся багровые пятна. Зрелище вызывало страх и острую жалость. Руки старухи безжизненно лежали на полу ладонями вверх. На пальцах не было ногтей. Ногти были вырваны.

Несмотря на покрытое кровью лицо, глаза старухи были необыкновенно ясны. Они смотрели прямо перед собой со странным, необъяснимым выражением. Губы тряслись, и при каждом вдохе (видно, что дыхание давалось ей с огромным трудом) на губах показывалась кровавая пена. Время от времени старуха запрокидывала голову, и тогда лицо ее искажала безумная гримаса. От боли и страха женщина потеряла рассудок. Она складывала руки так, словно качает дитя, а губы ее кривились страшной, безумной улыбкой… При этом дрожащим, нежным голосом она тихонько пыталась напевать колыбельную. Глаза ее, устремленные в невидимый мир, пугали всех, кроме тупого палача и фанатичного инквизитора. Приступ длился пару минут, затем проходил. Тогда голова ее вновь падала вниз, а руки беспомощно стелились по полу.

Инквизитор грозно возвышался над своей раздавленной жертвой.

– Обвиняемая Урсула Браун, признаешься ли ты в том, что лишала коров молока?

– Я не пью молоко! – неожиданно женщина заговорила ясным и твердым голосом. Но это было единственной вспышкой силы… После этих слов лицо старой женщины исказила судорога боли, и из горла вырывается истерический крик, – Да! Да! Да! Пропадут пусть эти коровы! Ненавижу коров!

В ненормальных глазах был ужас.

– Напускала ли ты туман на окрестные земли?

– Да! Туман! И еще солнце! Все напускала!

– Сколько с твоим участием напущено бурь, туманов, морозов, снегопадов?

Перестав понимать, она вновь стала качать невидимого ребенка, тихим голосом напевая бессмысленные слова колыбельной….. Голос инквизитора излучал спокойствие.

– Ты признаешься в этих темных делах?

Обвиняемая принялась петь громче. Еле заметным кивком головы инквизитор заставил подойти палача. Увидев его фигуру, женщина испустила крик ужаса. От этого крика пришла себя.

– Да, признаюсь! Признаюсь! Признаюсь!

По второму знаку инквизитора палач вернулся на свое место.

– Сколько бурь, морозов, туманов, снегопадов?

– Много! Я не умею считать!

– Как обстоит дело насчет союза с нечистым?

– Сорок лет распутничала с ним! Сорок лет!

– Демон был один или их было много?

– Множество! Не сосчитать! Не увидеть! Все небо покрыто ими! Дьяволы! Дьяволы!

– Отрекалась ли ты от Бога и в каких словах?

– Он забрал моего ребенка! Моего мальчика! Будь проклят! Проклят!

– Сколько малых детей съедено при твоем участии?

Женщина разразилась истерическим хохотом:

– !7! Нет, 20! И всех прижила с множеством чертей! Чертики пляшут на крыше – бух-бух, бум-бум! Чертики! Дождь из чертиков! – хохот, – на крыше пляшут чертики в железных башмаках!

– Как ты их готовила – варила или жарила?

Глаза ее закатились….. Женщина упала на пол ничком, потеряв сознание. Палач вылил ей на лицо ковш ледяной воды. Врач трясся от ужаса. Старуха очнулась:

– Я погубила смертью 240 человек и столько же хотела бы погубить!

– Как ты их погубила?

– Всех сварила! И отпустила на луну! Старых и молодых! Всех! И еще четырех козлят! Четыре маленьких козленка паслись на лужочке с молодым пастушком… пастушком…

– Как ты поднимала бурю и снегопады? С помощью детского сала?

– 17 в хороводе на траве мало… 25 в самый раз, – снова раздался хохот.

– Для мази необходимо сало мертвых или живых детей?

– Я пила их кровь! Я съела их сердце! Я съела их мясо! Я забрала их глаза!

– Сколько рожениц ты извела?

– Больше сотни! Все они проходили мимо и собирали цветы в саду!

– Как ты добывала уродов, которых подкладывала в колыбели вместо настоящих младенцев?

– Выкапывала их в огороде! Они росли в моем огороде! После дождя!

Снова принялась жутко трясти головой.

– Можешь ли ты превратить коровье молоко в кровь?

Но вместо ответа, тряхнув прядями слипшихся кровавых волос, старуха снова запела. В ее рту не хватало многих зубов, а на месте выбитых (очевидно, выбили в застенках) зияли разверстые кровавые раны. Вместе со слюной из ее рта вылетали брызги свежей крови и оседали на полу. Немного успокоившись, женщина прекратила петь. В ее глазах (застекленевших в страшном, ничего не понимающем выражении сумасшедшей) заблестели слезы. Постепенно тихий голос сорвался на громкое рыдание:

– Мой мальчик умер 40 лет назад… Мой маленький мальчик… Он был таким добрым, таким красивым… Я не хотела бы увидеть его здесь… Что вы хотите от меня? Что вам надо? Уничтожьте меня, вырвите, как дерево, из земли! Я 40 лет распутничала с чертями! Я извела и уничтожила сотни людей! Сварила их живьем в своем котле! Я много раз поднимала бури и снегопады, вызывала туманы и лютый мороз, устраивала пожары! Я хотела бы спалить весь этот город дотла! Спалить, чтобы не осталось от него даже стен! Даже горстки пепла! Будьте вы прокляты! Прокляты…..

Голова ее бессильно свесилась на грудь, на губах обильно выступила кровавая пена. Женщина замолчала. Все одновременно посмотрели на врача. Тот быстро приблизился к ней, пощупал пульс на шее, посмотрел зрачки.

– Обвиняемая лишилась сознания, но она жива, – голос врача дрожал так сильно, что с трудом можно было разобрать слова, – продолжать допрос сегодня невозможно. Следует отложить на несколько дней.

Инквизитор повернулся и тяжелой поступью вышел из комнаты. Все подобострастно поспешили следом за ним. Подойдя к обвиняемой, палач грубо пнул ее в плечо. Тело женщины упало вниз, лицом на пол, и осталось лежать так – в неудобной позе, с опавшими вдоль тела руками.

2013 год, Восточная Европа

Профессор Славский перевернул последнюю страницу рукописи, и замолчал. Он быстро встряхнул головой, пытаясь отогнать от себя чудовищную картину.

– Протокол этого допроса заканчивается на том, что обвиняемая потеряла сознание от пыток. Продолжения нет. Насколько я понимаю, продолжения не было и в жизни. Инквизитор услышал достаточно. От нее услышали то, что хотели.

– Невозможно поверить, чтобы человек в здравом рассудке мог такое наговорить… А, главное, поверить в подобное!

– Она не была в здравом рассудке. Ведь Марта Бреус ясно написала, что от пыток, от боли она потеряла рассудок, помешалась. Сошла с ума. Каждое из ее слов – бред сумасшедшей, это ясно и не врачу. И эта трагедия (истязания больной старой женщины) внушает ужас и глубокую жалость.

– Я не верю, что это могло происходить на самом деле! Разве те, кто ее допрашивал, не видели, что от пыток она сошла с ума?

– А вот это им было все равно. У мужчины, попавшего в руки инквизиции, еще были шансы спастись. У женщины – нет. Ни одного шанса. За всю историю существования инквизиции ни одна женщина не спаслась от костра. Женщина, попавшая в инквизиционные застенки, знала, что ее ждет только одно из двух: смерть от пыток или костер. Третьего не существовало. Впрочем, если женщина вела себя хорошо, то есть подтверждала все обвинения, давала такие нелепые показания, обвиняла всех знакомых, и побольше, то к ней, по решению инквизитора, могли проявить особую милость: задушить перед костром и не сжигать заживо.

– Это ужасно.

– Да, это ужасно. Известны случаи, когда мужчины сами убивали своих жен, дочерей, матерей, сестер, если знали, что им грозит преследование инквизиции. Убивали, чтобы спасти любимого человека от страданий и выдавали инквизитору труп. Внизу рукой Марты Бреус есть приписка о том, что обвиняемую Урсулу Браун «отпустили на волю» летом в присутствии большого числа народу. Сожгли живьем на площади.

Между ними повисло тяжелое молчание.

– Вы не смотрели другие документы по инквизиции за этот период в архиве? Не выясняли, что это за отец Карлос Винсенте? Откуда он взялся?

– А вот это как раз то, что я попрошу сделать вас, молодой человек. Я попрошу вас пойти в архив и посмотреть все, что вы найдете об инквизиторе Карлосе Винсенте, а потом рассказать мне. Я уже выписал вам специальный пропуск (порывшись в карманах, профессор протянул ему какую-то бумагу). К сожалению, я сам не могу это сделать. У меня нет времени. Я слишком занят работой, лекциями, книгой. А у вас, молодой человек, это единственное дело – выяснить все, что только возможно, об отце Карлосе, о том, как он был связан с Мартой Бреус (а я не сомневаюсь, что такая связь существует), и с вашей историей. Я чувствую, что ключ ко всему, главный ключ хранится именно в этой загадке древности. И отец Карлос – одно из главных действующих лиц. Марта Бреус не даром упоминает его так часто. Итак, вот первое, что следует делать. Разгадка не в современности, а в том периоде жизни Карлоса Винсенте, когда на этих землях он исполнял обязанности инквизитора, и вот здесь (профессор хлопнул рукой по рукописи). Вы занимайтесь поисками, а я тем временем попытаюсь поскорее перевести оставшуюся часть. Да, и еще. Знайте: с этого момента у вас есть союзник!

Он не мог скрыть свой скептицизм:

– Откуда вы знаете, что я не украл эту рукопись? Откуда вы знаете, что можете мне доверять?

– Я знаю это по двум признакам, – не растерялся Славский, – Во-первых, я читал хотя бы часть рукописи. Вы помните, что было написано в самом начале? Тот, в чьи руки попадет рукопись, будет чист сердцем. Может быть, вы не поверите моему суеверию, но если дух решает отдать кому-то такой драгоценный и важный предмет, то выбирает этого человека по определенным признакам. И я считаю, что один из этих признаков – чистота сердца. Вы получили такой важный документ потому, что сердцем чисты. А во-вторых… Я знаю, кто вы. Я узнал все о вас. И об истории вашей семьи.

– Замолчите! – он отшатнулся так, будто Славский его ударил.

– Я не хочу ничего плохого, и тем более не хочу причинить вам боль! Просто я узнал, и… И подумал, что ваша трагедия – одна из причин, по которой….

По которой…. Прислонившись к стене чердака, он прикрыл глаза рукой.

2009 год. История главного героя

Пенистая полоса возле кромки бассейна… Дождь…

– Папа! Смотри! Он плывет! Смотри! Папа!

Он плывет. Навсегда.

Взмах ресниц и легкий запах мускуса… Облако изысканных духов любимой женщины, наполняющих радостью… Прядь волос, упавшая на ее плечо… Изящный поворот головы, и в глазах – бесконечное море, в темных и немного усталых, и оттого – пряных и теплых, море, сбивающее с ног, от которого хотелось кричать, только кричать… Протянуть руку, чтобы ощутить реальность существующего тела… Он прожил столько лет, не зная единственно верного определения любви, чтобы потом, впоследствии, совершить открытие… Единственное определение любви: это протянуть руку и легонько коснуться любимого человека. Просто прикоснуться кончиками пальцев. И никогда, никогда, никогда не знать собственной руки, безнадежно улетающей в пустоту…

Он ревновал ее даже к тени, и когда она смеялась над его страхами, становился мрачнее тучи, тихо ненавидя ее за это. Ненавидя за всплеск жизни и за то теплое чувство, возникающее с ней рядом, без которого уже не мог обойтись. Иногда у них бывали скандалы. Иногда она вспыхивала, как пороховая бочка, с неистовым темпераментом высказывая все, что накопилось на сердце, и он в свою очередь говорил ей горькие, ранящие слова, пытаясь поразить глубоко, поранить, задеть ее несокрушимую смелость, а потом – заключить в кольцо своих рук и целовать лицо, целовать ее губы, пряные и терпкие от пролитых слез. Позже, много позже он готов был видеть ее с любым мужчиной. Изменяющей, смеющейся, чужой – с первым, третьим, седьмым…. Он готов был на все, только бы это определение единственной любви еще оставалось в силе. И он мог бы протянуть руку – и легко прикоснуться к ее коже рукой. Он пошел бы на все. Он был бы способен на все. Он отдал бы последний клочок собственной кожи… Именно тогда, когда его рука, мечтающая прикоснуться к ней, улетала в пустоту…И приходила ясность, опасней любого яда: всегда. Теперь – так будет всегда.

Он был слеп, как новорожденный котенок, и мог прожить так, слепым, не понимая ничего и никогда не прозрев. Он считал печалью и разочарованием каждую ссору с ней. Он считал измену трагедией и думал, что иногда быт тоже разрушает любовь, и что мелочи заедают жизнь, и что в любви существуют и разочарования, и разногласия, и препятствия, и даже бывает период, когда любовь, заканчиваясь, перерастает в привычку.… Он верил в весь этот вздор слепого новорожденного котенка, не понимая ничего о том, что измена или разочарование – даже не причина для смеха, настолько они ничтожны! Все эти мелкие, детские сопли – страстишки, нелепые, жалкие, куцые, как хвост бродячего пса, все умещалось в его кулаке и отправлялось к черту, когда он познал единственное определение счастья – увидеть, прикоснуться рукой. И вслед за этим – черную бездну, пространство, дыру в воздухе…. Любая измена или ссора – жужжащая, мелкая нелепость по сравнению с комнатой, в которую она не войдет. Он понимал, что она не войдет, и сам не хотел входить, пытаясь закрыть глаза и навсегда исчезнуть из жизни. Но жизнь жестоко брала за горло и вырывала душу, заставляя смотреть и смотреть, убивать себя – и снова смотреть.

Это было впервые, когда в его тесной квартирке (он намеренно старался выбрать похуже и потемней) отключили свет. Он зажег свечу, а потом поднес ее к коже. Он смотрел, как горела кожа его руки, наслаждаясь нестерпимой болью, до тех пор, пока не потекла кровь… Потом свет включили, и он увидел страшный ожог, покрывающий его левую руку. Черную кожу, голое мясо, кровь, текущую из расплавленных жил, страшный смрад горящей заживо человеческой плоти, чудовищная пульсация боли, настолько нестерпимой, что хотелось выть, как бешенный зверь…. Он с трудом поднялся и вышел из квартиры. Находясь на грани настоящего болевого шока, он почти не мог идти. Дежурная врач в больнице чуть не упала в обморок:

– Как же это могло произойти?! Что случилось?!

– Случайно поднес руку к конфорке горящей плиты…..

После того, как жуткую рану обработали и наложили повязку, он вышел на улицу, прислонился к какому-то дереву и страшно заплакал. И слезы эти напоминали ему потоки серной кислоты, настолько были болезненны и жгли кожу…. Он плакал впервые – с тех пор, плакал так, как будто у него еще было сердце. Люди на улице принимали его за пьяного и шарахались в стороны, ускоряя шаг, а рана продолжала нестерпимо болеть…..

В тот день он гнал машину по ужасной дороге за городом, и настроение у него было веселым. Легкий летний ветерок шевелил листву деревьев, он глубоко вдыхал ароматный и свежий воздух, ворвавшийся в открытое окно. Они возвращались домой. Было воскресенье. Все трое чувствовали себя превосходно, и в этот замечательный воскресный день ушла напряженность, чувствующаяся между ними в последнее время (тягостная, натянутая напряженность, возникшая из-за нерешенный финансовых проблем). День был так хорош, что в глубине его души не оставалось сомнений: все, абсолютно все можно решить, любые проблемы – ерунда, главное – у них есть прекрасный дом и они все трое – вместе.

Он чувствовал огромный заряд бодрости, и мельчайшие детали оставались в его памяти, отпечатываясь в ней – навсегда. Он помнил в подробностях, как выглядели они в тот день – его жена и дочь, его семья, близкие, единственные люди на свете. Мари была в своих неизменных темно-синих джинсах (из которых не вылазила сутками), малиновой футболке и легких бежевых босоножках, плетенных из соломки. В руках она сжимала плюшевого мишку темного коричневого оттенка: с виду – игрушка, на самом деле – рюкзачок. Его жена была в короткой юбке желтоватого оттенка, весьма открывавшей ее прекрасные стройные ноги, и майке-топе белого цвета, спереди украшенной жемчугом. Белые открытые босоножки на высоком каблуке и белая сумка дополняли наряд. Ее красивые темные волосы свободно падали на плечи, рассыпались по спине (в этот раз она не стала их закалывать) и блестели на солнце. На ее красивом живом лице было минимум косметики, но коричневые блестящие губы манили, а глаза были необыкновенно выразительны. Ему очень нравилось, как она выглядит, и хотелось смотреть на нее – еще и еще.

Поэтому он почувствовал что-то вроде разочарования, когда их путешествие закончилось, и они подъехали к белой ограде их дома. Его жена вышла из машины первой и уверенно поднялась на крыльцо. На мгновение он залюбовался ее грациозной походкой. Мари быстро выпрыгнула из машины, побежала следом за ней:

– Мама! Подожди! Я пойду с тобой, пока папа поставит в гараж машину! Мама!

Ему не хотелось сразу идти в дом, поэтому он воспользовался предлогом, чтобы еще немного постоять на воздухе, пусть даже возле машины. Поднявшись на крыльцо, его жена обернулась в полуоборота. Ее глаза скользнули по маленькой фигурке дочери с обожанием и невероятной любовью. Засмеявшись, она протянула руку, позвала ее за собой. Девочка вприпрыжку поднялась по ступенькам и быстро вложила в руку матери свою маленькую ладошку. Так они и вошли в дом, держась за руки…

Потом раздался взрыв. В первый момент он не понял, что это такое…. Словно небо раскололось, и оттуда вырвался огнедышащий сноп пламени, сметающий все на своем пути. Стена дома обломками камней взлетела в воздух и он увидел две охваченные пламенем фигуры – жены и дочери, горящих заживо…. Услышал их страшный крик. Он бросился туда, где бушевало пламя, уничтожив его жизнь, но был сбит с ног крупным осколком камня…. Поднявшись на колени, он видел, как они горят, чувствовал сладковатый запах паленного мяса… Потом закричал…. Он кричал и бил себя по лицу, кричал и рвал волосы, кричал, разрывая губы до крови, пока два живых факела не становились все меньше и меньше, чернея на глазах… От горящего дома отлетали куска, падая рядом с ним… По дороге бежали какие-то люди… Он вдавил свое лицо в гравий дорожки, и все время кричал…. Кричал, не слыша собственного крика… Все страшней и страшней погружаясь в чудовищную тишину…

2013 год, Восточная Европа
Продолжение истории главного героя

Откуда-то издалека до него донесся голос Славского:

– На входе в археологический музей расположены видеокамеры. Они записывают на диск всех посетителей музея. Эту новую систему безопасности поставили после того, как произошло несколько краж. Я взял запись за тот день, когда вы пришли ко мне в первый раз. Ваше лицо было снято очень четко. Я сделал фотографию и попросил одного из своих приятелей (он работает в частном охранном агентстве) узнать по этой фотографии, кто вы такой. Знакомый выполнил мою просьбу. Я получил всю информацию о вас и о том, как погибла ваша семья. Ваша жена и девятилетняя дочь погибли в огне в момент взрыва. Они сгорели заживо, их нельзя было спасти. Потом вас арестовали по подозрению в убийстве своей семьи. Так вы оказались в тюрьме…..

Соленая кровь, плотно покрывающая коркой его губы… И слепящая лампа(как пламя) – в глаза. Их было трое, и с первого же допроса они вошли в кабинет следователя. Он сидел на стуле, и его руки были прочно связаны, прикручены веревкой к спинке стула. Следователь, сидя верхом на столе, что-то кричал гневным и очень громким голосом. А те двое били его по очереди – до тех пор, пока не исчезло лицо. На гладком полированном боку стола отражалось его лицо, превращенное ударами кулаков в бесформенный кровавый блин….. Он почти не чувствовал боли. Вернее, чувствовал, но только не в избитом теле и не в уничтоженном лице.

– Вас обвиняли в том… – сквозь кошмар прошлого монотонно звучал голос Славского, – что женщина с девочкой первыми вошли в дом, а вы остались стоять возле машины и смотрели на них. Ваши показания, что вы хотели отвезти машину в гараж, оставили без внимания. Вас обвиняли в том, что вы знали о бомбе во входной двери (кстати, не единственной – весь вход в дом был заминирован, но основная бомба срабатывала при повороте ключа в замке). Вас обвиняли в том, что вы намеренно отстали на большое расстояние от жены и дочери, зная, что бомба сработает при первом повороте ключа. Вообщем, в том, что вы убили свою семью ради получения страховки и денег жены. В тюрьме вы тяжело заболели…

Славский ошибался, и эта невольная ошибка вызвала на его губах горькую усмешку. Славский ошибался. «В тюрьме вы тяжело заболели»… На самом деле он – умер. Он умер в тот самый момент, когда, уткнувшись в гравий лицом, вдруг почувствовал тошнотворный смрад паленого мяса и боль такой силы, как будто он сам горел… Горел долго и мучительно…. Только вот не сгорал.

Белая стена… 24 часа, целые сутки. Только белая стена и боль в руках и ногах. Кожаными ремнями его руки и ноги крепко пристегнули к специальным стержням в кровати (в кровати для психов). Он видел только белую стену и уголок бронированной двери с зарешеченным окошечком – но предпочитал туда не смотреть. Четыре раза в сутки дверь открывалась, пропуская санитара со шприцом в руке. Санитар делал внутривенную инъекцию, от которой у него все время стекленели глаза… Он находился в полусне, и на фоне той боли, которую он испытывал, это было даже приятно. На смену отчаянию пришла заторможенность. Полный ступор… Он даже не хотел из него выходить….

– Когда вы прекратили отвечать на вопросы, разговаривать, спать и впали в состояние кататонии, вас перевели в психиатрическую лечебницу. Никто не сомневался в том, что вы уже никогда не выйдете из этого состояния, а, значит, никогда не выйдете из психиатрической больницы… Но однажды здоровье (вернее, рассудок) стало возвращаться к вам… Произошло чудо или помогла терапия – сейчас уже и не скажешь… – продолжал Славский.

Чуда не было. Просто когда руки и ноги болели особенно сильно, Мари легонько присела на его кровать… Он видел ее лицо так ясно, что мгновенно вышел из ступора… Нагнувшись, она погладила его по щеке. Он даже слышал свежий запах яблок от ее волос – яблок, которые она так любила. И видел печальную улыбку, сразу состарившую ее лицо. Он знал, что она печальна из-за него. Из-за того, что он прекратил бороться. Его дочь смотрела на него с нежностью и глубокой печалью, и ему вдруг показалось что она намного старше его… В ней была та глубокая мудрость, которая поражает порой сильней, чем удар грома… И столько любви, что он мгновенно вспомнил, что означает дышать… Он протянул к ней руки, но она легко отстранила его, и он понял, что эта печаль – из-за того, что вот так, по глупому, он прикован к кровати, что он не сделал ни единого шанса выжить ради памяти о ней… И в печали о нем содержалось нечто вроде мягкого, но трогающего за самую душу укора… Он понял это – и сразу открыл глаза. Потом его дочь исчезла. Дверь дрогнула – вошел санитар со шприцом. Он твердо решил встать, и сказал ему:

– Развяжите мне руки и ноги! Все равно я никуда не убегу!

Перепуганный (не так часто кататоник заговаривает с медперсоналом) санитар побежал за врачом. Так он вернулся в жизнь. И постепенно рассудок его вернулся. А когда он стал нормальным, пришла нестерпимая боль. Порой он горько сожалел о том времени, когда был в другом мире. Сумасшедшие не страдают. У них милосердные законы – они не ощущают боль.

– Когда вы находились в психиатрической больнице, – Славский продолжал препарировать его жизнь, – ваш адвокат за большие деньги нанял лучших частных детективов и выяснил, что бомбу в дом подложил один из учеников вашей школы. Кстати, один из ваших любимых учеников. Психически больной человек. С тяжелейшими психическими патологиями. Вы даже не догадывались об этом. Принимая его в школу, вам не пришло в голову спросить у него справку о психическом здоровье. А между тем этот человек большую часть жизни провел в сумасшедшем доме. И занятие восточными единоборствами только усугубило его болезнь. Он стал слышать странные настойчивые голоса…. Когда вашего ученика арестовали, он сидел на полу в своей квартире, в голой комнате, со стен которой ободрал обои, и разрисовывал углем иероглифами, знаками великого предела эти голые стены. Большую часть надписей он сделал своей кровью…. Он сидел на полу, а рядом с ним была куча фотографий, которые он изрезал на мелкие куски. Это были фотографии с вашим изображением. Тайком он фотографировал вас на каждой тренировке. Закончив писать, он стал резать бумагу, а, разрезав всю бумагу (весь пол вокруг был усыпан обрезками), он перешел к своей руке, стал по-живому резать свою руку, не обращая внимания на текущую кровь. Так его и нашли. Когда в комнату ворвались, он этого не увидел, все продолжая резать свою руку…. Минуя тюрьму, его увезли в сумасшедший дом, где он больше никогда не пришел в нормальное состояние. Он слышал голоса, приказывающие ему убить семью учителя и освободить его душу, чтобы учителя (подобие Будды) ничто больше не привязывало к земле. Возможно, у него были гомосексуальные наклонности, и он был немного в вас влюблен. В его квартире нашли самодельные приспособления и взрывчатку, и фотографии вашей жены с отрезанной головой. Обрывки бумаги, на которых он писал, что учитель, посвятивший себя великой цели, не должен уподобляться обыкновенным людям и иметь семью, привязывающую его к земле. И что его миссия – избавить вас от этой ошибки (в смысле, от семьи), и наставить на истинный путь. То, что бомбой он может убить и вас, ему в голову не приходило. Сумасшедшие непоследовательны и не умеют мыслить логически. Выяснив, что жена возвращается с работы раньше вас, он решил, что именно она и откроет дверь. Так и произошло. Он заложил бомбу в пятницу вечером, не зная, что с работы вы оба не вернетесь домой, а всей семьей поедете на юбилей к одному из знакомых, где и заночуете две ночи…. Когда ваше психическое здоровье нормализовалось, вас выпустили из лечебницы, сняв все обвинения. Тюрьма закончилась. Началась травля. На вас набросились все бульварные газеты, прямо и косвенно обвиняя в гибели собственной семьи. Газеты писали, что руками своего сумасшедшего ученика вы намеренно избавились от семьи с тем, чтобы продать все имущество, прибавить деньги от бизнеса жены и открыть свой монастырь, в котором вы будете главным учителем и настоятелем, чем-то вроде современного Будды. Что вы решили изменить бизнес и создать тоталитарную секту с вашими идеями. Что умея манипулировать психикой других людей, вы подстрекали ученика к роли убийцы, планируя избавиться от семьи, не пощадив даже собственного ребенка. Простите, что я повторяю это, но говорить – значит, все говорить. Они писали, что ваша жена, никогда не занимавшаяся восточными единоборствами, возражала против идеи открыть монастырь (или новый ваш центр), не видела в вас учителя и не соглашалась давать деньги. Более того: категорически возражала против продажи даже части совместного имущества для этой цели. Именно поэтому у вас был стимул расправиться с ней. Газеты вопили еще долго. После выхода из тюрьмы и больницы вы закрыли свою школу и навсегда прекратили заниматься тем, чем вы занимались почти всю свою жизнь. Вы дали клятву никогда не заниматься боевыми искусствами. На деньги, вырученные от продажи школы и всего остального имущества (а вы распродали абсолютно все) вы купили маленькую и тесную однокомнатную квартирку и жили, ни с кем не общаясь, в полном одиночестве, на остальные деньги. Многие считали вас убийцей. Вы никого не пытались разубеждать. Спустя два года вы приехали сюда, в туристическое путешествие. Как всегда, один. Видите, я знаю о вас почти все.

– Да, действительно, знаете, – он с трудом произнес первые слова. Говорить было тяжело, но Славский явно ждал от него каких-то слов.

– Можно спросить, почему вы приехали сюда?

– Из-за моей дочери. Она увлекалась историей. Средневековыми замками. Я все обещал повезти ее в путешествие и показать настоящие замки, но не успел.

Славский знал историю его семьи. Но он не знал – всё. Он подумал о нелепых переплетениях человеческих судеб и о том, как часто в кошмарных снах видел перед собой лицо убийцы..

Он сам сделал ошибку. Это было его ошибкой. Славский знал много, но не знал главного: страшную вину его в гибели близких людей. Мысли о том, что ему следовало сделать один звонок, только один звонок. Чтобы узнать правду, калечили его разум ржавой пилой, причиняя мучительную боль. И муки, испытываемые им, были такими же страшными, как муки человека, заживо сжигаемого на костре.

А правда была проста. Тот ученик был бывшим боксером, успевшим сделать себе имя. Нужно было выяснить причину, по которой он ушел из бокса. Выяснить эту причину – только и всего…