Текст книги "Код Розы"

Глава 36

Моя милая девочка, – поспешно нацарапал Фрэнсис на бумаге со штемпелем министерства иностранных дел, – до вечера я не смогу уйти с работы. Загляни к своим, а потом возвращайся на мою квартиру и чувствуй себя как дома. Приду, как только освобожусь, – надеюсь, не настолько поздно, чтобы не успеть повалить тебя на мою чрезвычайно узкую кровать и проделать с тобой некоторые неприличные штуки, о которых я, вынужден признаться, мечтал прямо на рабочем месте.

Ф.

С губ Маб чуть не слетело грязное ругательство – сдержала лишь мысль, как это шокирует старенькую квартирную хозяйку мужа. Передав письмо, та стояла рядом с ней в несколько обшарпанном, но тем не менее с претензией на изящество коридоре, всем своим лицом выражая сочувствие.

– Видите ли, моя милая, он с час назад прислал эту записку. Велел дать его прелестной супруге ключ от комнаты, если она пожелает его дождаться.

«Да не хочу я ждать, – чуть не закричала Маб. – Хочу, чтобы он был здесь! Сейчас!»

Май уже прошел, а они с мужем почти не виделись с того уик-энда в Озерном крае. Всегда что-то не совпадало в расписании. Сначала Фрэнсиса почти на пять недель услали в Шотландию, даже дозвониться до него было нельзя. Потом спланировали провести уик-энд вдвоем – чтобы накопить двое суток увольнения, Маб пришлось проработать двенадцать дней подряд без выходных, – и все полетело к чертям из-за Стивенс из Морского корпуса, которая, рыдая, умолила Маб поменяться с ней сменами: «Джимми отправляют на Цейлон, это наш последний шанс увидеться!» Что тут скажешь? Конечно, будь Маб такой жестокосердной, как считали некоторые, можно было отказать, но она не сумела. Все-таки Фрэнсиса не посылали в опасные места, и когда война закончится, у них будет сколько угодно времени для себя, а кто знает, вернется ли живым с фронта жених заплаканной бедняжки Стивенс?

Так что за последние несколько месяцев Маб и Фрэнсис смогли встретиться лишь однажды, в вокзальном буфете между Лондоном и Блетчли, в окружении раздраженных официанток и орущих детей. Гам стоял такой, что они едва друг друга слышали. Пару раз они пытались завязать разговор – и бросали. Оставалось лишь держаться за руки поверх хромого столика и горько улыбаться. И не могла же Маб спросить мужа в этом шумном буфете: «Что ты думаешь о моем письме?»

После Кезика муж ответил на ее откровения короткой запиской:

Маб, я считаю, что ты отважная и прекрасная. И больше никогда не стану упоминать этого мужчину – впрочем, он даже не заслуживает, чтобы его так называли, – если ты сама не захочешь вернуться к этому вопросу.

Когда Маб прочла эти строки, у нее коленки подкосились от облегчения. Однако она не переставала гадать, не станет ли теперь Фрэнсис глядеть на нее иначе. Вроде нет, но разве за двадцать пять минут в битком набитом буфете разберешь?

А сейчас им предстояло провести вместе целых полдня и еще ночь и утро, прежде чем Маб вернется в Блетчли, – и как раз сегодня Фрэнсис застрял на работе. Маб мысленно выпалила самые цветистые ист-эндские ругательства, какие только помнила.

Квартирная хозяйка все не умолкала:

– …нарадоваться не могла, когда узнала, что мистер Фрэнсис женился! Такой славный джентльмен, один из моих лучших постояльцев. Будете дожидаться его наверху, моя милая?

– Сначала схожу проведать родных.

Люси приветствовала прибытие Маб в Шордич громким воплем:

– Я нарисовала картинку! Хошь покажу? Ма готовит чай, ей некогда…

– Очень красиво, – сказала Маб под звяканье посуды на кухне. Люси нарисовала на оборотной стороне старого конверта лошадь с зеленой гривой и желтыми копытами: ей по-прежнему больше всего на свете хотелось собственного пони. – Пони я тебе не могу купить, Люс, но зато держи целую стопку бумаги. Хватит на несколько месяцев.

Люси чмокнула ее в щеку и радостно вцепилась в листки, которыми Маб запаслась в Блетчли-Парке. Люси уже исполнилось шесть лет, она была подвижная, как мартышка, на голове копна непослушных темных кудрей. Маб нахмурилась и крикнула в сторону кухни:

– Ма, ну почему Люси бегает в одном белье?

Несмотря на дождливый майский день, в квартире было душно. И все же Маб хотелось видеть Люси одетой во что-то получше грязной майки и трусов.

– Ты бегала в таком виде до восьми лет, – напомнила мать, входя в комнату с чайными кружками, в углу рта сигарета. – А теперь гляди, какая вся из себя, фу-ты ну-ты!

Нынче, обращаясь к Маб, миссис Чурт не могла удержаться от несколько раздраженного восхищения. Сначала греческий принц отвез ее и Люси в роскошный отель, потом ее нарядили в одолженное на день шелковое платье, и на ее глазах дочь, облаченная в кремовый атлас от Хартнелла, произнесла брачные обеты вместе с джентльменом в костюме с Сэвил-роу – все это повергло миссис Чурт в полную прострацию. Маб однажды услышала, как мать жалуется соседке: «Ну почему остальные мои девочки не стали как Мейбл? Повыходили за простых докеров и фабричных рабочих, а ей стоило поманить пальцем – и заграбастала настоящего джентльмена!».

– А пары фунтов у тебя не найдется? – спросила она теперь, получив от Маб все лишние талоны на одежду, которые та отложила для Люси.

– Это ведь почти что получка за неделю, Ма…

– А разве этот твой муж ничего не дает на булавки?

Вообще-то Фрэнсис предложил делиться с ней деньгами, но Маб решила не жадничать – ведь государство уже оплачивало ее квартиру и питание. Не хотелось, чтобы он подумал, будто она из тех женщин, которые вечно клянчат у мужа.

– Я ведь еще не веду хозяйство, так что пока в этом нет нужды.

Маб положила на стол пару однофунтовых купюр, одела Люси потеплее и повела ее в парк.

– Хочешь жить в Ковентри после войны, Люс? Это в самой середине Англии, там есть дом, который будет моим, а ты сможешь учиться ездить верхом.

– Я не хочу учиться ездить потом, я хочу сейчас.

– Могу тебя понять. – Маб взяла сестренку за руку, пересекая Роттен-роу[62]62
  Роттен-роу – предназначенная для верховой езды и конного транспорта немощеная дорога в Гайд-парке. В период Второй мировой войны еще оставалась популярной у светских наездников и наездниц.


[Закрыть]. – Я и сама много чего хочу прямо сейчас. Но ведь идет война.

– Почему все только и говорят, что об этом? – возмутилась Люси.

Ну да, она, наверное, и не помнила времени, когда не было никакой войны…

На закате Маб, полная надежд, вернулась на квартиру Фрэнсиса. Но квартирная хозяйка лишь покачала головой:

– Он пока не вернулся, моя милая. Подождете в комнате? Обычно я прошу показать свидетельство о браке, прежде чем позволить даме подняться к одному из моих постояльцев, но мистер Фрэнсис такой респектабельный джентльмен…

«Да не настолько уж респектабельный», – ухмыльнулась про себя Маб, поднимаясь по застланной ковровой дорожкой лестнице. Временами тихоня Фрэнсис сочинял совершенно непристойные письма. Вот еще одна вещь, которую она о нем узнала после того уик-энда в Озерном крае.

Я сижу за письменным столом в одной рубашке под кошмарной газовой горелкой, весь перепачканный чернилами, и мечтаю о том, как длинная карта твоего тела медленно разворачивается на моей неприбранной кровати. Эту карту я еще далеко не доисследовал, хотя пара достопримечательностей знакомы мне уже достаточно хорошо, чтобы о них мечтать. Твои горы и долы, твои долины и холмы, твои лукавые глаза. Ты – бесконечная винтовая лестница в рай, и хотелось бы мне накрутить на руку твои волосы и взобраться на тебя, как на ту высоченную гору в Непале, покоряя которую бесчисленные альпинисты погибли в состоянии экстаза. Прости, я переборщил с метафорами, но так бывает, когда очень соскучился, а ты уже знаешь, что поэт я никудышный. Я бы процитировал того, кто куда лучше меня, и выдал его труды за свои, но ты ведь слишком начитанна, чтобы мне это сошло с рук. «Моим рукам-скитальцам дай патент обследовать весь этот континент…»[63]63
  Строки из «Оды на раздевание возлюбленной» Джона Донна (пер. Г. М. Кружкова).


[Закрыть] О Маб, моя новооткрытая земля! Входит ли Джон Донн в твой список классической литературы? Впрочем, его, наверное, считают неприличным для дамских взоров. Да и мужчин, честно говоря, он погружает далеко не в благочестивые размышления, особенно если мечтать о тебе, моя прелестная карта, моя непройденная лестница…

Комната Фрэнсиса находилась на самом верхнем этаже. Маб отперла дверь, и тут ей пришло в голову, что она понятия не имеет о том, как он здесь живет, – ни в одном из своих многочисленных писем он ни разу не описал это место. Она огляделась в аккуратной, безликой спаленке, не находя никаких признаков присутствия Фрэнсиса; повсюду вязаные крючком салфеточки и искусственные цветы из шелка, явно собственность квартирной хозяйки, истинной викторианки. Им здесь даже не пахло – ни его лосьоном для бритья, ни его рубашками, ни его мылом.

«Чувствуй себя как дома», – написал он. Ей не хотелось быть бесцеремонной, и в то же время она сгорала от любопытства. Его постель была застелена с предельной аккуратностью, покрывало натянуто туго, без единой морщинки, – видимо, он сохранил некоторые приобретенные на предыдущей войне армейские привычки. На письменном столе лишь авторучка, бювар и писчая бумага. И фотография в захватанной рамке, лицом вниз. Маб ее перевернула и увидела четырех юношей в военной форме. Ее как штыком пронзило, когда она узнала в самом низкорослом из четверых Фрэнсиса. Форма на нем болталась, слишком длинные брюки складками лежали на ботинках, он сжимал винтовку, улыбаясь до ушей, как будто впереди ждало величайшее на свете приключение. А вот трое других выглядели мрачнее, их улыбки казались циничнее – или ей померещилось? Да и много ли разглядишь в расплывчатом снимке? В углу была нацарапана дата: «апрель 1918».

– Ах ты бедняга, – тихо проговорила она, дотрагиваясь пальцем до юного лица мужа. Она никогда еще не видела, чтобы Фрэнсис так широко улыбался, и теперь задумалась, а случалось ли ему снова так сиять после апреля 1918-го. На обороте карточки не было имен его товарищей. «Они не выжили, – подумала Маб, возвращая фотографию на место лицом вниз. – Бьюсь об заклад на что угодно».

Других фотографий она не нашла – ни его родителей, ни своей собственной. У нее не оказалось фотокарточки, которую она могла бы ему послать, – надо будет как-то решить этот вопрос, – а на свадьбе им не удалось сняться, поскольку Озла не успела одолжить у кого-нибудь фотоаппарат. Маб подошла к книжным полкам. Никаких поэтов. В основном древняя история – китайские династии, римские императоры.

Похоже, он предпочитал, чтобы книги уносили его как можно дальше от двадцатого века. В самой глубине полки она обнаружила тесно задвинутый между другими обложками, почти спрятанный томик со знакомым названием «Увязшие: военные стихи». На форзаце стоял год издания: 1919. Видимо, первый тираж. Корешок скрипнул так, как будто книжку не открывали уже много лет, но каждая страница была полна сердито нацарапанных строчек. Досталось почти каждому стихотворению. Вот, например, «Алтарь», самый известный его текст:

Маб отложила книгу с ощущением, что с нее содрали кожу. Он написал ей столько писем, но ни слова об этом. Да и к чему? Пережившие войну никогда о ней не говорили. Маб внезапно поняла, что если однажды наступит день, когда Гитлер будет побежден и Блетчли-Парк закроют, то ни ей, ни остальным не будет нужды указывать на положения Закона о государственной тайне, чтобы выжечь из памяти воспоминания о работе в Блетчли-Парке. Они сами это сделают. Так поступили и Фрэнсис, и его уцелевшие товарищи, и, вероятно, древнеримские и китайские солдаты, вернувшись со своих войн много веков назад.

В верхнем ящике стола она обнаружила пачку своих писем. Она пролистала их – было видно, что их часто перечитывают, – до самой первой записки, которую послала ему, когда они стали женихом и невестой. Всего пара строк: она предлагала дату, когда он мог бы познакомиться с ее семьей. Под ее подписью он нацарапал карандашом: «Девушка в шляпке!»

В дверь постучали, и Маб чуть не подпрыгнула до потолка от неожиданности. Не выпуская из рук пачки писем, она подошла и открыла дверь.

– Телефонировал мистер Грей, моя милая, – сообщила квартирная хозяйка. – Сегодня ему никак не удастся освободиться, но, быть может, получится к завтрашнему утру. Он чрезвычайно сожалеет. Говорит, идет срочное расследование, в котором ему необходимо участвовать.

Сердце Маб упало.

– Не желаете ли отужинать? Правда, я не могу вам предложить ничего, кроме фальшивой утки и салата из зелени турнепса, но даже во время войны никто не встает голодным из-за моего стола.

Маб вежливо отказалась, закрыла дверь и снова оглядела комнатушку. Пусть спальня и не напоминала о Фрэнсисе и не пахла им, пусть в затененных углах не вырисовывался его силуэт, но в этот миг она могла поклясться, что почти чувствовала его дыхание у себя за плечом. Прежде чем это ощущение ушло, она села за его письменный стол, выбрала лист бумаги и взяла авторучку.

Милый Фрэнсис, я сижу в твоей комнате, где нет тебя, и теперь у меня множество вопросов. Я знаю, как ты сдвигаешь набекрень шляпу, когда одной рукой нахлобучиваешь ее на голову. Я знаю, что ты пьешь чай без сахара, даже когда сахар отпускают не по карточкам. Я знаю, где у тебя на животе щекотное место, и знаю, какую песню ты мычишь, когда бреешься («Я всегда бегу за радугой»[64]64
   I’m Always Chasing Rainbows (1917) – популярная песня из репертуара мюзик-холлов на стихи Джозефа Маккарти. Мелодия основана на Фантазии-экспромте Фредерика Шопена.


[Закрыть]). Но иногда мне кажется, что я тебя совсем не знаю… а ведь ты, похоже, знаешь меня очень хорошо.

Жаль, что я не знала того мальчика, которого увидела на фотографии у тебя на столе, – того, что улыбается до ушей. Жаль, что я не знаю, кто его товарищи. Жаль, что я не знаю, почему ты назвал меня девушкой в шляпке.

Жаль, что тебя нет сейчас рядом со мной.

М.

Милая Маб,

Проклятье, мы разминулись этим утром всего на восемь минут! Я бежал домой, безжалостно спихивая детишек в канавы, а престарелых дам – под колеса автомобилей. Когда я распахнул дверь, в комнате еще витали твои духи. Тогда я произнес много слов, которые очень не понравились моей квартирной хозяйке. К черту мою работу, к черту министерство иностранных дел, к черту войну.

Не стоит жалеть, что ты не знала того мальчишку с фотографии. Он был идиотом. В твоем присутствии он бы двух слов не связал, и ты бы весь вечер болтала с его тремя друзьями – вот их ты бы сочла очаровательными. Все они были куда более достойными людьми, чем рядовой Ф.Ч. Грей. (Ч. – это Чарльз. Ты не знала? Вполне вероятно, что я так тебе и не сказал.)

Что до девушки в шляпке, то это ты. Точнее, она стала тобой. Мне было шестнадцать, я уже четыре месяца провел в окопах – вполне достаточно, чтобы лишиться всех прежних идеалов до единого. Ты читала мои несчастные стихи, так что не стану повторять избитых фраз о колючей проволоке и летящих пулях. Меня ждали двое суток увольнения вместе с моим другом Китом – на фото он светловолосый парень с краю. Двое других уже погибли: Артур – от перитонита, за две недели до того, а Джордж – за три: царапина загноилась, пошло заражение крови. Остались только Кит да я, и вот в следующее увольнение он собирался свозить меня в Париж, да только за шесть часов до отпуска был убит – получил пулю в живот в какой-то дурацкой стычке. Я целый час слушал его крики, пока снайпер из наших его не прикончил. Так что в Париж я поехал один.

Эйфелева башня, Сакре-Кёр… Я бродил по Парижу как в тумане и глядел на все те достопримечательности, которые мы с Китом собирались посмотреть, – но ничего из них не помню. Весь мир будто накрыло полупрозрачной пеленой, и я шел за ней следом, вглядываясь в дымку. Мир стал совершенно серым.

На Рю-де-ла-Пэ был шляпный магазин, и почему-то я перед ним остановился. Я не разглядывал шляпы в витрине, я вообще ни на что не глядел. И ни о чем не думал. Но постепенно до меня дошло, что в магазине есть покупательница – незнакомая девушка, примерявшая шляпы.

Я почти не помню, как она выглядела. Запомнился лишь высокий рост и голубое платье. По правде говоря, для Рю-де-ла-Пэ ее наряд казался слишком уж скромным. Наверняка она долго копила деньги на шляпку из этого очень дорогого магазина и, черт возьми, не собиралась позволять тамошним продавщицам со сложными прическами задирать перед ней нос. Она изучала шляпки с таким видом, с каким Наполеон осматривал свои пушки. Скорее всего, от покупки каким-то образом зависела вся ее судьба, и она твердо вознамерилась сделать правильный выбор. Я молча стоял и глядел через окно, как она примеряла шляпки, одну за другой, пока не нашла Ту Самую. Помнится, шляпка была из светлой соломки, с васильковой лентой вокруг тульи и легкой такой вуалькой.

Она стояла перед зеркалом, улыбаясь, и вдруг я понял, что вижу ее будто в ярком свете, – казалось, она выступила из-за пелены, что стерла все краски мира. Хорошенькая девушка в хорошенькой шляпке посреди уродливой войны. Я чуть не прослезился, застыв как завороженный, и был готов смотреть на нее хоть целую вечность. Она купила ту соломенную шляпку с голубой лентой и вышла на улицу, весело размахивая шляпной коробкой. Я не пошел за ней следом, не попытался узнать, как ее зовут и где она живет. И влюбляться в нее я тоже не собирался, кем бы она ни была. Просто мне довелось пережить яркий, прекрасный, счастливый миг посреди чудовищного мира, и когда я вернулся в окопы, я вспоминал этот миг и засыпал с ним каждую ночь, пока не закончилась война, – девушка в шляпке в минуту счастья.

Та пелена почти полностью снова меня заволокла, Маб, – да она и не пропала никуда по-настоящему. Я не видел мира в цвете с тех пор, как мне было шестнадцать и я бултыхался во фронтовой грязи. Я вернулся из того страшного места, сохранив все члены и по большей части – разум, но не могу сказать, что полностью снова влился в ряды человечества. Мне так никогда и не удалось избавиться от ощущения, что я стою за кулисами, на сцене идет пьеса, и меня отделяет от нее занавес. Лишь иногда, время от времени, занавес отодвигается и я вижу мир в цвете – меня тянут на сцену, я стою там, моргая от яркого света, и тогда начинаю что-то чувствовать.

Во время визита премьер-министра в Блетчли-Парк был момент, когда ты надела свою обновку, щебеча о том, как важна для женщины элегантная шляпка. И в тот миг ты стала Девушкой в Шляпке. До того мне просто нравилось проводить с тобой время – ты была очаровательна, с тобой было интересно. Приятная компания в свободный вечер для мужчины, который регулярно пытается напомнить себе, что в мире существуют всякие цивилизованные вещи, а не одни только ужасы. Но тогда, на лужайке, ты меня ослепила. Ты так страстно желаешь получить то, чего тебе хочется, – твердо намерена вырвать из когтей мира свою судьбу, какой бы кошмар ни происходил вокруг, и тебя, похоже, не устрашают никакие напасти. Ты просто наденешь элегантную шляпку и отправишься покорять мир. И в то мгновение я полюбил тебя.

Не стану утверждать, что пелена упала с моих глаз просто потому, что в моей жизни появилась ты. Большей частью она там осталась, и поэтому мне так трудно до тебя дотянуться. Понимаешь, я уже несколько десятилетий даже не пытался ни к кому тянуться. Но теперь пелена все чаще отодвигается. Когда ты скептически приподнимаешь бровь. Когда я утопаю в тебе и чувствую, как ты изгибаешься дугой. Когда я гляжу, как ты поправляешь шляпку.

Милая Маб, ты есть и всегда будешь Девушкой в Шляпке. Девушкой, ради которой стоит жить.

Ф.

Маб взяла с собой это письмо, отправляясь на вечернюю смену, и прочла его у проверочной машинки, дожидаясь остановки «Агги», потом трижды перечла и дрожащей рукой отложила в сторону. Фрэнсису даже не нужно было находиться с ней в одной кровати, в одной комнате, в одном городе, чтобы заставить ее почувствовать себя освобожденной от скорлупы, беззащитной, как едва вылупившийся цыпленок. Ей хотелось плакать и улыбаться, танцевать и краснеть.

В ее четко расписанные планы на жизнь всегда входило замужество, но не было ни словечка о том, чтобы быть любимой. Потому что любовь встречается только в романах, а не в настоящей жизни. И все же…

Она улыбнулась и принялась заново читать письмо.

Глава 37

ИЗ «БЛЕЯНЬЯ БЛЕТЧЛИ». МАЙ 1942 ГОДА

Мы привыкли думать, что все ученые – застенчивые невинные души, но поверьте, даже просоленный морской волк покраснел бы, узнай он, какие шашни крутят в высших кругах БП. Некоторые меняют партнеров как перчатки, а уж супружеских измен наберется на дюжину пьес Оскара Уайльда. После смены эти оранжерейные ученые такое творят!.. Жаль, что редакции ББ нельзя назвать пару имен…

– Простите… вы случайно не Бетт? Бетт, которая работает в Блетчли-Парке?

Бетт, усаживавшая Бутса в корзинку над передним колесом своего велосипеда, обернулась. К ней обращалась женщина в зеленой кофте, с корзиной для покупок в руках. Усталое лицо, выглядит немного старше Бетт.

– А вы работаете в БП? – настороженно спросила Бетт, покосившись на плакат, висевший на стене за спиной женщины: «Болтать – врагу помогать».

Бетт едва держалась на ногах от усталости после долгой поездки на велосипеде из Коурнс-Вуд: решила порадовать Дилли новостью о том, что Пегги скоро вернется в их отдел. Уже почти стемнело, и она остановилась лишь для того, чтобы Бутс, сидевший всю дорогу в корзинке и уже слегка подвывавший, справил нужду у столба. Ей совсем не хотелось тратить время на болтовню с какой-то любопытной незнакомкой.

– Я не из БП, – продолжала женщина, разглядывая всю Бетт – от падавшей на один глаз волны волос до ситцевого платья с красным узором, которое та могла теперь себе позволить носить, не боясь, что мать фыркнет: «Только кокотки одеваются в красное!» – Но там работает мой муж.

– Боюсь, мне нельзя говорить о моей работе. – Бетт уже научилась произносить эту фразу, не краснея и не отводя глаза, даже при разговоре с незнакомыми. Хотя эту женщину она, похоже, уже где-то встречала…

– Мам! – Из лавки вышел, ковыляя, мальчик и потянул женщину за юбку. – Пойдем домой.

Ковылял он потому, что его ножки были заключены в громоздкие шины. И тут Бетт поняла, кто такая его мать.

– Шейла Зарб, – представилась та. – Я жена Гарри. Вы однажды были у нас дома, когда собирался ваш литературный кружок. Но тогда народу пришло столько, что я не запомнила, кого именно звали Бетт.

Волна горячей краски залила шею и лицо Бетт. Она стояла перед Шейлой, ощущая себя каким-то гигантским помидором с ушами, и вспоминала, что чувствовала, когда ее целовал муж этой женщины.

– Ага, теперь вижу, что Бетт – это точно вы, – кивнула Шейла. – Выпить не хотите? Тогда станет проще.

В баре «Баранья лопатка» было уютно и светло. Шейла Зарб предложила найти уголок, где можно поговорить наедине. Бетт катила велосипед рядом с собой, а Шейла несла мальчика на руках. Она спросила у барменши, можно ли занять отдельную гостиную, потом прошла за барную стойку и ловко нацедила две кружки пива.

– Я тут иногда подрабатываю, – пояснила она. Бетт стояла молча, сжимая в руке собачий поводок.

Она понятия не имела, будут ли на нее кричать и станут ли хлестать по щекам; не знала, что именно Гарри сказал своей жене; горло будто сдавила невидимая рука. «Да я же ничего такого не сделала, – напомнил ей внутренний голос. – Я же не просила его меня целовать».

«Но тебе ведь понравилось», – возразил второй внутренний голос.

Жена Гарри взяла бокалы и пошла в отдельную гостиную, сделав Бетт знак следовать за ней. Когда та вошла, Шейла закрыла дверь ногой.

– Да перестаньте вы краснеть, я вас не съем. Можно Кристоферу поиграть с собакой?

Бетт спустила Бутса с поводка, и пес, к восторгу малыша, пошел к нему. Сжимая в руке бокал, Бетт опустилась на стул напротив жены Гарри, которая уставилась на нее ясными любопытными глазами. Бетт тоже принялась ее разглядывать. Жена Гарри была высокой, худощавой, волосы песочного цвета. Лицо скорее приятное, чем красивое.

– Миссис Зарб… – начала Бетт.

– Если это по вам потерял голову мой муж, можете звать меня Шейлой.

Бетт снова почувствовала, что краснеет. Она бросила взгляд на мальчика, но тот беззаботно играл с Бутсом в другом конце длинной комнаты. В баре кто-то бренчал на пианино, и эти звуки заглушали их голоса.

– Что… что он вам сказал? – неожиданно для себя спросила Бетт.

– Да почитай что ничего. Гарри – это же прямо-таки книга за семью печатями. Но пару дней назад он напился под вечер – вообще это на него не похоже – и бормотал что-то насчет того, как он поцеловал Бетт на последнем Безумном Чаепитии. Все сокрушался, что вы небось теперь считаете его подлецом.

Бетт никому не рассказывала о том, что произошло. Озла пришла бы в ужас и стала ее увещевать, а Маб расхохоталась бы: «Ну конечно, брак у него не настоящий, а как же. Они всегда так говорят!» Так что Бетт твердо решила просто больше не думать о том поцелуе и сосредоточиться на работе. И во время смен все было хорошо. Но вот потом, когда она с зудящими глазами лежала без сил, уставившись в потолок, и постепенно выбиралась из бесконечных завитков кода, приходили мысли, а что случилось бы, позволь она Гарри целовать ее еще и еще. Что последовало бы за поцелуями и что бы она почувствовала? Тот единственный поцелуй взбудоражил ее любопытство – и теперь она желала знать.

– Он вам нравится? – без обиняков спросила Шейла.

Бетт опустила глаза, невольно вспомнив, какую радость испытывала, работая бок о бок с Гарри, – как они передавали друг другу родды, кружки с кофе и итальянские словари, как оба сгорали от нетерпения, ожидая курьеров с новыми донесениями, как обменивались быстрыми улыбками, заслышав въезжавшие во двор служебные автомобили…

«С тех пор как я увидел, как ты взламываешь итальянскую “Энигму”, я едва смею дышать рядом с тобой».

– Насколько я понимаю, ответ «да», – заключила Шейла.

– Это не имеет значения, – заставила себя сказать Бетт, поднимая глаза. – Я не стала бы ничего… делать. Потому что он ваш муж.

– Так это все, что вам мешает? – Шейла отхлебнула пива. – Послушайте. У меня есть кое-кто другой. Гарри в курсе, и его это совершенно не волнует. В браке мы остаемся лишь ради вон того мальца. – Она кивнула в сторону сына, лежавшего на полу нос к носу с Бутсом, и ее лицо смягчилось. – Он просто чудо, и я за него жизнь отдам, если понадобится. Гарри тоже. Но наш сын – это единственное, что общего у нас – у Генри Омара Дариуса Зарба с его высшим образованием и важным семейством, где сплошь дипломаты да лондонские банкиры, и Шейлы Джин Макги, бывшей барменши в пабе «Орел» в Кембридже, куда он ходил заниматься и пропустить бокал пива. Даже великой любви между нами не было. Я ему нравилась, потому что не обзывала его черномазым или макаронником, а он нравился мне, потому что выглядел как шейх из кино. Когда я узнала, что намечается Кристофер, он поступил как порядочный мужчина. Отец он отличный, но бесит меня порой как не знаю что своими уравнениями и неспособностью наконец-то научиться убирать свои треклятые грязные носки. – Раздражение в ее голосе смешивалось с нежностью; она говорила скорее как старшая сестра, а не жена. – Нам неплохо живется вместе, но если ему хочется интрижки с кем-то вроде вас – и если вам это тоже нужно, – то пожалуйста, я не возражаю.

Глядя на нее во все глаза, Бетт машинально подняла свой бокал и отпила чуть ли не до половины.

– Но это же безнравственно, – не удержалась она, будто слыша голос своей матери.

– С чего бы, ежели никому не вредит? – пожала плечами Шейла. – Мы об этом не распространяемся, чтобы ничего не дошло до Кристофера, а в остальном позволяем друг другу жить как нравится. Мне бы хотелось увидеть Гарри счастливым. Он мой лучший друг, и еще он не мешает мне быть счастливой с моим парнем. Немногие мужчины способны на такое. Вы из мозговитых, вроде Гарри. Не знаю, чем вы там занимаетесь в БП, но явно чем-то важным. А ему бы понравилось быть с женщиной, с которой можно обсудить уравнения или о чем еще там у вас, образованных, принято болтать в постели.

– Я не училась в университете.

– И все равно вы такая же, как он. Недавно я увидала вас около бакалеи, вы застыли и смотрели куда-то вдаль. С Гарри это тоже бывает. – Шейла покачала головой. – Не знаю, заняты ли вы в БП тем же, чем он, но в последнее время он как струна, которая вот-вот лопнет…

«Ну да, они уже больше восьмидесяти дней не могут взломать код с подлодок», – подумала Бетт. Достаточно было посмотреть на Гарри, сидевшего за ужином в новой столовой с опущенными плечами и вытянувшимся лицом над своим подносом, чтобы понять: шифр по-прежнему остается невзломанным.

– Я вас увидала сегодня и подумала, а не та ли вы, которая ему нравится. И решила, может, не помешает растолковать вам, как у нас обстоят дела.

– Я не подхожу для интрижек, – выпалила Бетт. – Если ему это нужно, то пусть себе подбирает потаскушек в кинотеатре.

– Скорее всего, время от времени он так и поступает, откуда мне знать.

Бетт не понимала, как Шейла может говорить это с таким спокойствием. От мысли, что Гарри может быть с другой женщиной, Бетт захотелось сплюнуть.

– Мужчинам это дело нравится, – продолжала Шейла, – а мы с Гарри перестали с тех пор, как я повстречала моего Джека. Так что, может, у него и была интрижка-другая, чтобы выпустить пар, а может, и нет, одно могу сказать: вы единственная, в кого он вот так влюбился по уши. И ваше имя он бормочет, когда наклюкается, ничье больше.

Бетт почувствовала, что ничего не может сказать.

– Слушайте. – Шейла допила пиво и отодвинула бокал. – Не подумайте, что я сводничаю. Если вы решили держаться подальше от женатых, дело ваше. Да и, пожалуй, так поразумнее будет, потому как Гарри нас с Кристофером никогда не бросит. Из-за нас он порвал со своей благородной семейкой – его папаша хотел дать мне денег, чтобы я дальше сама выпутывалась, но Гарри и слышать об этом не желал, и тогда отец выгнал его из дома без гроша. Вот потому парень по имени Генри Омар Дариус Зарб, окончивший Кембридж с дипломом первого разряда, ютится в съемной халупе и разгуливает в дырявом пиджаке. Одно время мы подумывали разъехаться и мирно развестись, когда поняли, что любви между нами так и не случится, но тут наш малыш захворал, и больше мы об этом не говорили. Кристоферу нужны мы оба, и так будет всегда, а значит, нам с Гарри нельзя расставаться. Я никогда не смогу остаться наедине с моим Джеком, кроме как в те вечера, когда он получает увольнение из своего летного полка, а Гарри не поставит ни вас, ни какую другую женщину выше Кристофера… – Шейла помолчала. – Но если, учитывая все сказанное, он может найти свое счастье, то пусть. Он этого заслуживает. И если вам хочется стать той женщиной и вы согласны не трезвонить о вашей связи на всю округу, тогда считайте, что получили мое благословение.

Она встала и протянула руки к Кристоферу:

– Поди сюда и обними меня, малыш. Хочешь, купим жареной рыбы с картошкой к ужину? Вот папка-то твой обрадуется.