Текст книги "«Лианозовская школа». Между барачной поэзией и русским конкретизмом"

Алексей Конаков
ПОЭТИКА ЗНАТОЧЕСТВА
«ПРЕДМЕТНИКИ» МИХАИЛА СОКОВНИНА

Положение поэта Михаила Соковнина по отношению к «Лианозовской школе» до сих пор остается не то чтобы двусмысленным, но все же явно неоднозначным. При том что Соковнин многократно бывал в Лианозове, общался с Евгением Кропивницким10781078
  Мирошниченко Л. Он видел слова // Михаил Соковнин в фотографиях Константина Доррендорфа. М.—Иерусалим: <без изд.>, 2017. С. 127.


[Закрыть], ценил стихотворения Игоря Холина и Генриха Сапгира10791079
  Там же. С. 125.


[Закрыть], был близким другом Всеволода Некрасова10801080
  Там же.


[Закрыть], созданная автором вселенная представляется одновременно и похожей, и непохожей, и утверждающей, и оспаривающей давно вроде бы сложившийся «лианозовский канон». Собственно, внимательные читатели отмечали это неоднократно: «В самом „архиве Лианозово“ поэзия и проза Соковнина стоят несколько особняком» (Виктор Iванiв)10811081
  Иванов В. Поезд с боковой ветки // Новое литературное обозрение. 2013. № 3 (121). С. 304.


[Закрыть], «Он и в московском андеграунде, литературно-художественном „подполье“ был несколько в стороне» (Илья Кукулин)10821082
  Кукулин И. «Рассыпанный набор» собран // Независимая газета. 1996. 13 января. № 7 (1086). С. 7.


[Закрыть], «Соковнин все же остался в стороне, не заразился общим энтузиазмом. „Барачная“ эстетика, социальность, зарождающийся поп– и соц-арт – все это было любопытно, но как-то не очень близко» (Владислав Кулаков)10831083
  Кулаков В. Имена предметов // Уйти. Остаться. Жить: Антология литературных чтений «Они ушли. Они остались». Т. II (часть 1) / Сост.: Б. О. Кутенков, Н. В. Милешкин, Е. В. Семёнова. М.: ЛитГОСТ, 2019. С. 281.


[Закрыть]. Однако из этого следует, что (стилистически и биографически неоспоримая) связь Соковнина с Лианозовом начинает функционировать как своего рода пари: причисление поэта к «лианозовцам» может вести как к специфическому переописанию литературного стиля самого Соковнина, так и, наоборот, к пересмотру некоторых глубинных художественных и экзистенциальных установок, лежащих в основании всей «Лианозовской школы».

С учетом вышесказанного удобно начать разговор о Соковнине, сравнив его стихотворения со стихотворениями самого, вероятно, яркого представителя «Лианозова» – Игоря Холина. Вот два почти хрестоматийных отрывка: «Насекомые, / сон, /епископ Кошон, / крестная ноша, / твердь, / лестница / вверх / и / вверх, / эшафот, / Левиафан, / кладбище, / калитка, / голубая бабочка, – / Невидка, / фея / Вивиан» (Соковнин)10841084
  Соковнин М. Проза и стихи / Сост., подг. текста и коммент. И. Ахметьева. (Библиотека московского концептуализма Германа Титова. Малая серия.) Вологда, 2012. С. 151. Далее произведения М. Соковнина будут даваться по этому изданию с указанием страницы в круглых скобках.


[Закрыть], «Палатка / Пилотка / Железнодорожная ветка / Газочерпалка / Землечерпалка / Лесосушилка / Бетономешалка / Камнедробилка / Автопоилка» (Холин)10851085
  Холин И. Избранное: Стихи и поэмы. М.: Новое литературное обозрение, 1999. С. 218.


[Закрыть]. При очевидном отличии содержаний (Соковнин описывает Францию эпохи Жанны д’Арк, Холин – социалистическую стройку) поражает удивительное сходство форм: тексты обоих поэтов представляют собой длинные цепочки имен существительных (характерная лианозовская стилистика, предпочитающая бесстрастную регистрацию предметов и явлений любым возможным живописаниям, обобщениям, умозаключениям). И эта ситуация напоминает о том, что в биологии называют процессом конвергенции – то есть процессом постепенного приобретения близких морфологических черт исходно разными организмами.

Действительно, если говорить о культурном и социальном бэкграунде, трудно представить людей более различных, чем поэты Игорь Холин и Михаил Соковнин.

Первый – с детства сирота и беспризорник, в юности прошедший войну, оказавшийся на зоне, обитавший после освобождения в лианозовских бараках, работавший официантом в «Метрополе», спекулировавший иконами и тому подобное. И второй – родившийся в рафинированной артистической семье (отец – главный режиссер театра имени Кирова, мать – балерина в Большом театре10861086
  Мартынова О. <Прадед Михаила Соковнина> // Соковнин М. 2012. С. 325–326.


[Закрыть]), живший в центре старой Москвы, в Брюсовом переулке10871087
  Доррендорф К. Про музыку, футбол и про другое // Михаил Соковнин в фотографиях Константина Доррендорфа. С. 131.


[Закрыть], учившийся в школе у Никитских ворот10881088
  Ахметьев И. Найденные строки // Арион. № 1. 1998. https://magazines.gorky.media/arion/1998/1/115285.html.


[Закрыть], читавший лекции об искусстве в Бахрушинском музее10891089
  Там же.


[Закрыть], водивший экскурсии в Поленове и Муранове10901090
  Там же.


[Закрыть], писавший научные статьи о драматургии Александра Островского10911091
  Кулаков В. 2019. С. 285–287.


[Закрыть], переводивший поэмы Альфреда Теннисона10921092
  Соковнин М. 2012. С. 302–324.


[Закрыть], всю жизнь считавший себя дворянином10931093
  Михаил Соковнин в фотографиях Константина Доррендорфа. С. 103.


[Закрыть], никогда не употреблявший нецензурных слов10941094
  Там же. С. 34.


[Закрыть] и даже ладонь именовавший не иначе как «дланью»10951095
  Там же. С. 25.


[Закрыть]. По всей видимости, без учета этой культурной «рафинированности» в принципе не возможно адекватное понимание поэтики Соковнина; как справедливо отмечает Владислав Кулаков, Соковнины «Жили в „старой“ Москве, в центре, в одном из переулков между Консерваторией и Большим театром, в той Москве, которая была ещё городом, культурным сообществом <…> И эта культурная, а конкретнее, речевая среда, которая окружала Михаила Соковнина с детства, видимо, многое определила в столь точно найденной им позднее интонации, манере поэтического „говорения“, в филологически выверенном, внешне чуть архаичном, рафинированном, но абсолютно убедительном стиле его стихов и прозы»10961096
  Кулаков В. 2019. С. 280–281.


[Закрыть].

Судя по всему, литературу Соковнин воспринимал как совершенно естественную среду обитания: еще в детстве он делал с друзьями рукописный журнал «Дымоход»10971097
  Некрасов Вс. Вариус и автор // Соковнин М. 2012. С. 8.


[Закрыть], пытался записывать на магнитофон рассказы (и даже оперу) собственного сочинения (под лейблом «Дымоходфонфильм»)10981098
  Некрасов Вс. Вариус и автор // Соковнин М. 2012. С. 8.


[Закрыть], а чуть позднее развлекался, вычисляя рисунки пиррихиев в тех или иных стихотворениях10991099
  Михаил Соковнин в фотографиях Константина Доррендорфа. С. 29.


[Закрыть]. Потому же в его отношении к литературе никогда не было пафоса и излишней серьезности; он легко отказался от возможной публикации в «Юности», когда его попросили предварить подборку каким-нибудь гражданским стихотворением («паровозом»)11001100
  Мирошниченко Л. 2017. С. 125.


[Закрыть], о собственных сочинениях отзывался с известной иронией11011101
  Зыкова Г., Пенская Е. «Предметники» М. Е. Соковнина как поэтические травелоги // Русский травелог XVIII–XX веков: Маршруты, топосы, жанры и нарративы. Новосибирск: Изд-во НГПУ, 2016. С. 424.


[Закрыть], но зато иные его остроумные строчки моментально расходились в кругу друзей, становясь почти афоризмами: «Жила-была / Же-А-Бе-А»11021102
  Черняков А. Юмор, который не в шутках // Михаил Соковнин в фотографиях Константина Доррендорфа. C. 119.


[Закрыть] или «Ясно лошадь, раз рога»11031103
  Зыкова Г. В., Пенская Е. Н. 2016. С. 456.


[Закрыть]. И даже смерть Соковнина была артистичной – почти как Пушкин, в тридцать семь лет (без девяти дней), но не от пули, а от редкой сердечной болезни, которой страдал с рождения11041104
  Кулаков В. 2019. С. 280.


[Закрыть]. При этом Соковнин – признанный «лианозовец». Что же все-таки сближает его с поэтами вроде Холина, Сапгира или «барачного деда» Кропивницкого?

Может быть, то, что сейчас именуют поэтическим «конкретизмом»?

Как указывает Варвара Бабицкая, в отличие от технической изощренности и поэтического визионерства, свойственного русскому модернизму начала двадцатого века, «В эпоху, когда писал Михаил Соковнин, задача стояла ровно противоположная: разложение языка, исследование возможностей слова, очищенного от искажений»11051105
  Бабицкая В. Михаил Соковнин: смерть фельдъегеря // Радио Свобода, 14 февраля 2013. https://www.svoboda.org/a/24901824.html.


[Закрыть]. Формально такая тенденция к «очищению языка» выражалась в (общем для всех лианозовцев) пристрастии, с одной стороны, к рядам существительных, к назывным предложениям, к телеграфному стилю – и, с другой стороны, в подозрительном отношении к придаточным и вводным оборотам, в особом презрении к прилагательным, вообще ко всему, что так или иначе отдает «литературностью». При этом не следует забывать, что «конкретность» является не только формальной установкой (установкой на некий тип формы), но также и способом анализа тех или иных социальных пространств. В частности, «ранний» Холин анализирует «страшный мир» советских бараков конца пятидесятых и начала шестидесятых годов; а какие социальные пространства исследует Соковнин?

Ответ на данное вопрошание тоже должен быть предельно конкретным: чаще всего это пространство «нечерноземной полосы» России, окрестности старинных русских городов. Увлеченное исследование этих пространств, пересекаясь с общей установкой на «очищение» языка, в итоге привело Соковнина к созданию уникального жанра «конкретистских поэм», которые автор именовал «наборами» или «предметниками». Тот факт, что генезис «предметников» прямо связан с перемещениями Соковнина по России, хорошо известен исследователям: «поэмы Соковнина (которые автор называл „предметниками“) все без исключения говорят о путешествии (иногда очень будничном, всего лишь из Москвы на дачу)» (Галина Зыкова и Елена Пенская)11061106
  Зыкова Г., Пенская Е. 2016. С. 441.


[Закрыть], «Основные сюжеты Соковнина – путешествия. По Волге („Рассыпанный набор“), в Подмосковье, на дачу („Застеклённая терраса“), в Болдино, по „пушкинским местам“ („Суповой набор“). Можно себе представить, как важны были такие не слишком, на наш взгляд, дальние путешествия для скованного болезнью нашего героя» (Владислав Кулаков)11071107
  Кулаков В. 2019. С. 284.


[Закрыть]. Всего Соковнин написал четыре «предметника» (с 1968-го по 1975 год): «Суповый набор» – «болдинский предметник», «Дева Орлеана» – «исторический предметник», «Застекленная терраса» – «третий предметник», и «Рассыпанный набор» – «иллюстрированный предметник». В первом из этих «предметников» Соковнин путешествует в Болдино, второй заканчивается поездкой по Волге в Волгоград, третий – поездка на подмосковную дачу, четвертый – путешествие по Волге и Оке. Данные тексты, как уже было отмечено, отражают реальный опыт Соковнина – человека, довольно много странствовавшего по России. Известно, что в разное время Соковнин работал в музеях при Болдине, Муранове, Поленове, Щелыкове и Плёсе; что он ездил в Казань, Арзамас, Ярославль, Рязань и Нижний Новгород. (Впрочем, он же совершал с друзьями и куда более серьезные путешествия; Лев Мирошниченко, например, вспоминает о туристическом маршруте Соковнина через Котлас, Великий Устюг, Архангельск, Мурманск, Кемь, Соловки и Кижи11081108
  Михаил Соковнин в фотографиях Константина Доррендорфа. С. 57.


[Закрыть]). И потому существует соблазн интерпретировать «предметники» в качестве травелогов, нанизывающих на нитку маршрута те или иные туристические впечатления, разного рода визуальные и лексические сувениры: «Выпускаемые воспоминанья – / башня, облако, / дождь, кафе, / Ковалиха, / Подкова, / Ока и Волга, / кладбище / площади, / трава и земля / возле / розового Кремля, / яркое небо, / Тайницкая башня, / плита и победа, / подобье побега, / ступени / победы, / а выше – / как раньше: / Тайницкая башня» (С. 176).

Однако следует понимать, что путешествия по русскому нечерноземью обусловлены как личными интересами Соковнина, так и куда более масштабными социально-политическими процессами, идущими в СССР. Одним из таких процессов была подробно исследованная Ицхаком Брудным «политика включения» (the politics of inclusion), запущенная брежневским Политбюро и заключавшаяся в последовательной покупке лояльности русских националистов, представлявших к 1964 году заметную интеллектуальную силу11091109
  Brudny Y. Reinventing Russia. Russian Nationalism and the Soviet State, 1953–1991. Harvard University Press, 2000. P. 57–58. Перевод мой. – А. К.


[Закрыть]. Согласно Николаю Митрохину, на момент прихода к власти Брежнева русский национализм являлся идеологией значительной части советского истеблишмента – националисты контролировали ЦК ВЛКСМ, Издательство «Молодая гвардия», Союз писателей РСФСР и целый ряд столичных и региональных журналов11101110
  Митрохин Н. Русская партия: Движение русских националистов в СССР. 1953–1985 годы. М.: Новое литературное обозрение, 2003. С. 239–269.


[Закрыть]; вероятно, именно потому национализм рассматривался как одна из возможных опор режима. Как указывает Брудный,

К середине 1960-х лидеры советской политической элиты отчетливо понимали, что ортодоксальная марксистко-ленинская идеология утратила свою способность мобилизовать массы, при этом они не хотели начинать и решительные политические и экономические реформы, рассматривая их в качестве угрозы собственной власти. Появившаяся группа русских националистов была избрана в качестве выделенной аудитории (an articulated audience) потому, что их идеи, будучи критическими по отношению к официальной идеологии и партийной политике во многих областях, все же считались не угрожающими авторитарной природе самого режима. В действительности, благодаря своему антизападничеству, эти идеи косвенно легитимировали советский режим11111111
  Brudny Y. 2000. P. 16.


[Закрыть].

В рамках общего брежневского курса на сохранение стабильности русский национализм должен был решать задачи как на стратегическом (заменяя собой обветшавшую марксистскую идеологию), так и на тактическом (оправдывая огромные траты КПСС на вооруженные силы и сельское хозяйство11121112
  Ibid. P. 24.


[Закрыть]) уровнях, и потому неудивительно, что именно после 1964 года (при согласии, а зачастую и содействии государства) «русское» становится одной из главных тем официальной советской культуры.

«В обществе постепенно сменялся культурный код. Если с оттепелью вошли ключевые слова „искренность“, „личность“, „правда“, то теперь опорными стали другие – „родина“, „природа“, „народ“», – отмечают Петр Вайль и Александр Генис11131113
  Вайль П., Генис А. 60-е: Мир советского человека. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 217.


[Закрыть]. Городскую интеллигенцию (даже пытающуюся намеренно дистанцироваться от официального дискурса) захватывает настоящая мода на «русское», начинается активный поиск национальных «истоков», просыпается интерес к памятникам старины и «святым местам». Примет подобной моды множество: 1965 год отмечен пафосным 70-летним юбилеем Сергея Есенина, созданием Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры (ВООПиК) и серией эссе Ильи Глазунова («Дорога к тебе») в «Молодой гвардии»; в 1966-м настоящий фурор производит «деревенская повесть» «Привычное дело» Василия Белова; в 1967-м журналист Юрий Бычков придумывает туристический маршрут «Золотое кольцо России»; в 1968-м Владимир Солоухин публикует знаменитые «Черные доски»; в 1969-м в «Вопросах литературы» разворачивается важная дискуссия о наследии славянофилов; в 1971-м году выходит «Андрей Рублев» Андрея Тарковского – и так далее. Важным дополнительным фактором является и то, что в условиях начинающейся «разрядки» отношений с США советские лидеры обеспокоены быстрым проникновением в СССР западной поп-культуры, и потому охотно вкладывают средства в области, связанные с продвижением в массы русского национального наследия11141114
  Brudny Y. 2000. P. 101.


[Закрыть].

В определенном смысле Соковнин оказывается заложником сложившейся ситуации; из-за фактической инвалидности (Владислав Кулаков: «Ему трудно было передвигаться без посторонней помощи: сердце, лёгкие не выдерживали малейших физических нагрузок, он задыхался, простая ходьба превращалась в пытку»11151115
  Кулаков В. 2019. С. 280.


[Закрыть]) он в основном может путешествовать лишь по местам с развитой инфраструктурой (наличие гостиниц, магазинов, автобусных и пароходных маршрутов), расположенным не очень далеко от Москвы – а в конце шестидесятых этим условиям удовлетворяют только города «Золотого кольца России» (Ярославль, Владимир, Суздаль,) и несколько музеев-заповедников (Поленово, Мураново, Щелыково), которые государство (в рамках культивации русского национализма) готово поддерживать и развивать11161116
  Pattle Sh. Forging the Golden Ring: Tourist Development and Heritage Preservation in the Late Soviet Union // The Slavonic and East European Review. Vol. 96. № 2 (April 2018). P. 283–309.


[Закрыть].

В обрисованном выше социально-историческом контексте нужно рассматривать и еще одно событие, важное для теории литературы, – возвращение грандиозной фигуры Михаила Бахтина. Как известно, Бахтин был переоткрыт в начале шестидесятых годов группой московских филологов – Георгием Гачевым, Сергеем Бочаровым, Владимиром Турбиным и Вадимом Кожиновым; второе, дополненное издание (после 1929 года) знаменитой книги Бахтина о Достоевском было напечатано в 1963 году и оказало сильное влияние на идейный климат эпохи. И, конечно, советская рецепция Бахтина радикально несхожа с, например, французской рецепцией, которую почти в эти же годы начали Юлия Кристева и Цветан Тодоров. В отличие от представителей french theory, для Кожинова, Турбина и Бочарова важно в первую очередь то, что мысль Бахтина ведет свою генеалогию от русских религиозных философов; бахтинская концепция «многоголосия» понимается ими скорее как «соборность», чем как «бойня» языков, а «диалог» оказывается не записью битвы за дискурсивную гегемонию, но средством найти Бога. Иными словами, это рецепция, проводимая именно под знаменами «возврата к русскому». Соковнин, вне всякого сомнения, был хорошо знаком с подобным прочтением работ Бахтина – прежде всего потому, что общался с Турбиным и участниками его семинара (на который Соковнина привел кто-то из знакомых – вероятнее всего, учившийся у Турбина Юрий Лощиц11171117
  Черняков А. 2017. С. 119.


[Закрыть]).

Но если Соковнин (вслед за Турбиным) действительно понимает литературные концепции Бахтина как развитие идей русской религиозной философии, как манифестацию мысли по существу своему «дореволюционной», то общий интерес поэта к старой (дореволюционной же) России может быть прослежен не только на уровне содержания (многочисленные российские топонимы вроде Рязани или Арзамаса), но и на уровне литературной формы.

Кое-что о форме соковнинских «предметников» уже говорилось: «Сами имена предметов оказываются настолько эстетически насыщенными, что простое их перечисление превращается в поэму. <…> Перечисление тут, конечно, далеко не простое, но с точки зрения синтаксиса – да, сплошной поток назывных предложений» (Владислав Кулаков)11181118
  Кулаков В. 2019. С. 283.


[Закрыть], «Соковнин революционизирует русское стихосложение (опять же перекличка с „лианозовцами“, но у Соковнина по-другому): короткая назывная строка, иногда в одно слово» (Илья Кукулин)11191119
  Кукулин И. 1996.


[Закрыть]. Нетрудно заметить, что в цитированных суждениях имплицирована идея единичности; между тем, базовым элементом поэтики Соковнина является вовсе не одностишие («короткая назывная строка»), но двустишие. Здесь очень показательны его «минималистические» стихи, состоящие как раз из двух строк: «Жила-была / Же-А-Бе-А» (С. 200), «Паук – / ног пук» (С. 200), «Рука / Жука» (С. 201), «Двоеточие / и многоточие» (С. 199). Однако две строки – это базовая форма любого диалога. Собственно, именно диалог (память о котором формально выражена двустишием) и есть основание всех зрелых вещей Соковнина – основание, о котором поэт никогда не забывает. И мы можем видеть, как в своих пространных «предметниках», перечислениях, длящихся без перерыва десятки строк, – «Крепостная контора, / крепостная работа, / урны, / забор, / уборная, / есть такое слово „нужник“, / рыба в заборе, / Римма Петровна, / скамейки, / штакетник, / Пушкин. / Красные жуки, / „Пушкин и мужики“, / бабы, / фляги, / парное мясо / из Арзамаса, / писем из Казани, / клумба с красными жуками, / Борода, / доброта, / ЦГАЛИ» (С. 116) – автор вдруг останавливается и дает отдельно две строки – словно бы указывая нам на «исток» своей поэтики: «Полдень / в Болдине» (С. 117). Работа диалога прослеживается и на более низком уровне; так, Соковнин словно бы пародирует известную идею Бахтина о «двуголосом слове» (которое есть, как мы помним, «слово, неизбежно рождающееся в условиях диалогического общения»11201120
  Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Сов. писатель, 1963. С. 109.


[Закрыть]) – когда намеренно записывает одно слово на двух строчках, будто бы заставляя его разговаривать само с собой, как бы превращая его в «эмбрион» возможной беседы: «Ши-/ши» (С. 197), «Фар-/фор» (С. 196), «Вар-/вар» (С. 198), «Цер-/бер» (С. 197), «Мис-/сис» (С. 198), «Мус-/кус» (С. 199), «Абра-/кадабра» (С. 197).

Диалогичность располагается в самом сердце произведений Соковнина – впрочем, инспирирована она не только возможным чтением Бахтина. Не менее (а, вероятно, даже более) важно то, что Соковнину всегда был очень близок подход к литературному творчеству как к соавторству, как к обмену яркими репликами: «Тексты Соковнина – дело абсолютно частное. Они – продолжение дружеского разговора, с повторением компанейских шуток и выражений» (Игорь Гулин)11211121
  Гулин И. [Рец. на книгу:] Михаил Соковнин. Проза и стихи // Коммерсантъ Weekend. 2013. 1 февраля (№ 3). С. 23.


[Закрыть], «сочинения Соковнина на самом деле вырастали из дружеского домашнего общения, в соавторстве (с А. П. Мальковым)» (Галина Зыкова и Елена Пенская)11221122
  Зыкова Г. В., Пенская Е. Н. 2016. С. 424.


[Закрыть]. Это подход красной нитью проходит через всю литературную биографию Соковнина, начиная с юношеских игр в буриме11231123
  Михаил Соковнин в фотографиях Константина Доррендорфа. С. 52.


[Закрыть] и издания самодельного журнала и заканчивая сочинением (в соавторстве с Александром Мальковым) знаменитой «абсурдистской» прозы «Вариус» (Всеволод Некрасов: «Был „Дымоход“ – Дон Кихот, был Гамлет. Это делали уже только двое из компании: Соковнин и Мальков. Он же соавтор „Вариуса“ (вначале). Но и двое компания: больше одного»11241124
  Некрасов Вс. 2012. С. 8.


[Закрыть].) Возможно, здесь же следует отметить и влияние драматургии – в конце концов, и мать, и отец Соковнина работали в театрах, сам он зарабатывал на жизнь, читая о театре лекции, и сочинил несколько пьес – а ведь в театре именно диалог является основным способом презентации текста.

Несомненно, само по себе указание на диалогичность кажется вполне тривиальным.

Однако в случае Соковнина оно полезно тем, что позволяет пересмотреть природу его «предметников». Собственно, имеется две несущие опоры, на которых основываются почти любые суждения о «предметниках» Соковнина: во-первых, принято считать, что «предметники» выстроены по принципу каталога, перечисления существительных; во-вторых, указывается, что перечисляемые существительные выстраиваются в последовательность за счет использования параномазии11251125
  Ахметьев И. 1998.


[Закрыть], созвучия. Все это кажется похожим на правду и правдой отчасти является – примеров звуковой организации соковнинских стихотворений можно привести множество: «Идут трамваи / по лиловой бумаге, / крутится абажур, / лемур, / полумаки, / блики, / Сказки кота Мурлыки, / розовый карандаш, / история / Жанны д’Арк: / камушки, / ракушки, / радужки, / песок-песочек / и – сень дубрав, / дубрав / прохлада, / овраг, / Источник / Святого Теобальда» (С. 133–134). И в то же время это очень странно – объяснять тексты Соковнина через параномазию; в конце концов, перед нами не Игорь Северянин, но – один из создателей советского «конкретизма», один из предтеч концептуализма, друг Всеволода Некрасова и Игоря Холина, знакомый Эрика Булатова и Олега Васильева, живший в семидесятые годы, в эпоху расцвета литературного андеграунда и «второго авангарда» (если воспользоваться влиятельным термином Михаила Гробмана11261126
  Гробман М. Второй русский авангард // Зеркало. 2007. № 29. https://magazines.gorky.media/zerkalo/2007/29/vtoroj-russkij-avangard.html.


[Закрыть]).

Возможно, гораздо продуктивнее будет мыслить «предметники» Соковнина не в качестве обсессивного перечисления имен, держащегося только за счет силы пряных созвучий, но в качестве длинной череды коротких диалогов, лишь замаскированных под такие перечисления: «– Ангел? / Евангелист?» (С. 135), «Ты – клеврет! / А ты – плеврит!» (С. 121), «Туда? / Сюда. / Сюда? / Нет, туда. / Туда-сюда? / Ни туда, ни сюда. / А куда? / Сюда. / И я говорю: туда» (С. 275). Это действительно диалог, но диалог особый (диалог, в действительности очень далеко отстоящий от идей Бахтина) – в нем нет экстаза, в нем нет скандала, в нем нет карнавального смешения всего и вся. Это диалог, который позволяет нам понять стихотворения Соковнина не в логике параномазий, но в логике уточнений: «– Вы пойдете смотреть Рязань? / А какая Рязань – резная? / – Недовырезанная. Рязань – / очень разная. Я не знаю» (С. 174). И здесь перед нами раскрывается сокровенная сцена соковнинского письма: в сущности, читая эти стихи, мы всегда наблюдаем изысканную беседу двух рафинированных ценителей, людей, которые давно сошлись во всем самом главном и теперь коротают вечность, смакуя детали, подмечая нюансы, деликатно (и чуть иронично) уточняя суждения друг друга. Большая часть «предметников» может читаться именно так: когда первый голос заявляет: «столбы стоят-бегут» (С. 171), а второй тут же уточняет: «столбы бегут-стоят» (С. 171); первый продолжает: «на темном берегу» (С. 172), второй поправляет: «по темным берегам» (С. 172); первый подытоживает: «сосна / одна / на берегу» (С. 172), второй корректирует: «на береге – / одна сосна» (С. 172). Кажется, именно такой модус общения был привычен Соковнину и в реальной жизни; так, например, близкий друг вспоминает о беседах Соковнина с директором музея в Болдине, когда они долго спорили, какие из поэм Пушкина следует считать «юношескими», а какие «южными»11271127
  Михаил Соковнин в фотографиях Константина Доррендорфа. С. 83.


[Закрыть]. Но, вероятно, именно потому что об этом мире все уже известно, что осталось уточнить только нюансы и детали, Соковнин пишет короткими, весомыми строчками-репликами (напоминающими суждения эксперта). Часто в строчке располагается всего одно слово – и оно расположено комфортно; его не теснят другие слова. И потому на смену отношениям «тесноты», описанной Юрием Тыняновым, у Соковнина приходит что-то совсем другое; отношения знаточества – так можно было бы их назвать. Размещенные в соседних строчках, слова не толкаются, но словно бы галантно беседуют, обмениваются уточняющими ремарками, разыгрывают чуть ироничный и чуть отстраненный диалог двух знатоков («осеннее лето, / не лето – / плита, / только не эта плита, а та – / в Большеболдинском / островке» (С. 176)) – никаких резких поворотов, никаких радикальных перемен, но всегда тонкая, изящная, миниатюрная замена двух-трех букв: «Жанна д’Арк! / Жан Батард!» (С. 143), «Кащенко, / Зощенко» (С. 178), «Рерих, / Рокотов» (С. 128), «Моя правая рука! / Моя левая рука!», «старый бук, / старый дуб» (С. 143), «кочерг, / кочерег» (С. 131), «погода, / погодка» (С. 178), «автоспуск, / автостоп» (С. 168), «на небосводе, / на небосклоне» (С. 164). И это, конечно, не отношения реальных людей – это именно отношения слов; это – поэтика знаточества.

Однако именно сдержанная элитарность, ироничность, изысканность обмена репликами, составляющими тексты Соковнина, производит стойкое впечатление, что описываемый мир не воспринимается поэтом всерьез. Здесь нет ни религиозного пафоса Бахтина, ни болезненной страсти Достоевского, ни пыла советских неофитов, бросившихся в семидесятые открывать «русское». И это ощущение верное – ибо Соковнин прекрасно понимает, что Россия, фиксируемая им в «предметниках», – все реки, башни, острова и колокола – не имеет почти никакого отношения к старой, досоветской, посконной России. Здесь опять важна биография: Соковнин много работал экскурсоводом в русских усадьбах, превращенных советской властью в музеи (уже упоминавшиеся ранее Плёс, Щелыково, Мураново, Поленово, Болдино), – и должен был особенно остро ощущать искусственность любых экспозиций на «национальную» тему.

Но если семидесятническая мода на «русское» во всем своем многообразии (коллекционирование прялок, движение в защиту памятников, огромные тиражи писателей-деревенщиков – и даже создание целых городов-музеев, призванных изображать старую Россию) была лишь производной от брежневской «политики включения», призванной организовать новый идейный консенсус для выживания дряхлеющего режима – то мы должны признать, что очень, казалось бы, частные, очень камерные стихотворные тексты поэта Соковнина на самом деле обладали мощным критическим потенциалом. Действительно, читая «предметники», мы всегда чувствуем себя как будто в музее; мы всегда ощущаем, что описываемая в них старая русская глубинка, милая нечерноземная полоса – есть не что иное, как небывалая симуляция, ловкая экспозиция, огромный выставочный павильон, грандиозный иллюзион, совсем недавно построенный советской властью. При этом экспертная, знаточеская, постоянно уточняющая в диалоге саму себя интонация Соковнина странным образом меняет и место поэта на литературной карте семидесятых. От Лианозова Соковнин явственно сдвигается по направлению к зрелому московскому концептуализму. Действительно, если в текстах Холина, Сапгира или Лимонова всегда была некая стихийность и страсть – то в случае Соковнина перед нами куда более рафинированная и отстраненная позиция. Дело, вероятно, в том, что авторы Лианозова пытались анализировать реальность; Соковнин же обоснованно подозревает, что никакой реальности вокруг него нет – церкви Ярославля, берега Плёса, путешествия по Оке и Волге давно стали не то музейными экспонатами, не то идеологическими аппаратами государства. Собственно, протоконцептуализм Соковнина рождается из этой, предельно конкретной, коллизии: из острого понимания того, что целые области, города и географические маршруты были превращены в огромный музей, в нагромождение идеологически нагруженных артефактов, в груду клише, обслуживающих позднесоветскую «политику включения». Но ровно ту же самую оптику – взгляд на мир как на ряд клише – чуть позднее будет использовать и Лев Рубинштейн (рассматривающий очередную библиотечную карточку), и Дмитрий А. Пригов – чей проект Людмила Зубова удачно охарактеризовала как «инсталляцию словесных объектов»11281128
  Зубова Л. Д. А. Пригов: инсталляция словесных объектов // Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов (1940–2007): Сб. статей и материалов / Под ред. Е. Добренко, М. Липовецкого, И. Кукулина, М. Майофис. М.: Новое литературное обозрение, 2010. С. 540–566.


[Закрыть].

Собственно, у любого последовательного концептуалиста этот фальшивый и симулированный мир «старой России», все церкви и монастыри «Золотого Кольца» – должен был бы стать лишь поводом для холодного анализа речи, для бесстрастного исследования того, как уточняют и оспаривают друг друга соседние строчки стихотворений: «Заря, / раззоря, / кулака, / купола, – / и плакали колокола / Введенского монастыря» (С. 181). Однако Соковнин – и в этом особенность (а для кого-то и «архаичность») его мироощущения – прекрасно понимая всю искусственность такого мира, тем не менее, никогда не может полностью отстраниться от него («отлипнуть», как сказал бы Пригов). В конкретистских «предметниках» Соковнина всегда сохраняется некоторая нежность к этой – откровенно музейной, новодельной, придуманной версии дореволюционной России. А потому перед нами не только проницательный анализ националистического тренда, но одновременно и робкая мечта о совпадении с таким трендом. В «предметниках» сквозит желание хоть на секунду забыться и поверить в реальность уютной старой России, безумная надежда, что все эти города-музеи вдруг оживут и станут настоящими, сон наяву о возможности прочной спокойной жизни где-нибудь в дворянской усадьбе на берегу Оки. Итак, с одной стороны, мы наблюдаем литературные поиски некоего «вненаходимого» пространства, где автору удалось бы укрыться от постылого мира позднего социализма – мира, пережить который у Соковнина нет ни малейшего шанса (в первую очередь потому, что всем советским гражданам этот мир кажется вечным11291129
  Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение / Предисл. А. Беляева; пер. с англ. М.: Новое литературное обозрение, 2014.


[Закрыть]; но также и из-за неизлечимой болезни сердца, которой страдает поэт). С другой стороны – в этих же текстах мы видим и явные проблески консервативной «русской утопии» (интерес к которой несомненно растет в семидесятые годы, и чуть более поздними манифестами которой окажутся очень специфическая биография Ивана Гончарова, написанная знакомым Соковнина Юрием Лощицем, и кинофильм о жизни Обломова, снятый на основе этой биографии Никитой Михалковым). «Предметники» Соковнина можно понимать в том числе и как «конкретистские» гимны такой утопической, размеренной, растительной жизни: «До и после обеда: / посуда, / беседа, / серое небо, / небесная канцелярия, / гидростанция, / желоб-ведро, / стекло, / натекло, / вроде, / совсем светло. / Лавы и ивы, / на небосводе, / на небосклоне – / голубые разрывы, / золотые леса, / чистые небеса» (С. 164–165).

И здесь мы описываем практически полный круг и возвращаемся в Лианозово.

По всей видимости, для истории «неофициальной» советской литературы Соковнин ценен именно тем, что он и близок, и далек от «Лианозова», а потому позволяет посмотреть на эту группу под заведомо необычным углом. Мы начинали с того, что при внешней схожести письма культурные истоки и жизненные привычки Соковнина и Холина различаются радикально. Описания бараков, бандитов и московской богемы, данные в разное время Холиным, Сапгиром и Лимоновым, часто заставляют нас думать о лианозовцах как о певцах люмпенизированной жизни СССР, как об исследователях хтонических народных недр. А ведь, между тем, лианозовский проект всегда был проектом элитарным, ориентированным на узкий круг интеллигенции и подразумевавшим высокую степень художественной искушенности. И это не удивительно – основатель «Лианозовской школы» Евгений Кропивницкий, хотя и оставшийся в памяти потомков как «барачный дед», в действительности являлся носителем идеалов высокой дореволюционной культуры. Известно, что детство и юность Кропивницкого прошли в подмосковном Царицыне, где «в то время располагались дачи литераторов, в том числе и Чехова, там бывал Бальмонт, с которым переписывался [отец Евгения]. На даче Кропивницких долгое время жил друг отца, „поэт из народа“ Филарет Чернов, который первым обратил внимание на поэтический дар Евгения Кропивницкого»11301130
  Саркисян О. К топографии неофициального искусства. Окраина Евгения Кропивницкого // Prostory, 30.08.2018. https://prostory.net.ua/ua/krytyka/378-k-topografii-neofitsial-nogo-iskusstva-okraina-evgeniya-kropivnitskogo


[Закрыть]. Субстрат этой дореволюционной усадебной культуры останется чрезвычайно важен для Кропивницкого и спустя полвека, когда начнет оформляться «Лианозовская школа»; как справедливо указывает Оксана Саркисян: «Для Евгения Кропивницкого окраина города – это не только бараки советского времени, но и дачные поселения дореволюционной интеллигенции»11311131
  Саркисян О. К топографии неофициального искусства. Окраина Евгения Кропивницкого // Prostory, 30.08.2018. https://prostory.net.ua/ua/krytyka/378-k-topografii-neofitsial-nogo-iskusstva-okraina-evgeniya-kropivnitskogo.


[Закрыть]. И нетрудно заметить, как хорошо такое мировидение корреспондирует с мерцающей в «предметниках» Соковнина мечтой о возможном обретении «старой России». В шестидесятые годы Соковнин периодически приезжает в гости к Кропивницкому; первый лианозовец общается с последним – и их общение (и взаимный интерес) заставляет нас переосмыслять глубинные интенции всего лианозовского литературного предприятия. Совершенно неожиданным образом барачный поселок Лианозово оказывается расположенным где-то между дореволюционными дачами Царицына и позднесоветскими музеями Поленово и Мураново, брутальные «конкретистские» постулаты соседствуют с нежной любовью к поэтике Чехова и Бальмонта, а рядом с едкой критикой советской жизни обнаруживается светлая грусть по исчезнувшему миру дворянских загородных усадеб.